Поэзия — это власть.

О. Мандельштам (в разговоре)

Тугульды — ульды*

Восточное выражение

* Жил — умер (тюркск.).

В купе было душно, с нижней полки доносился стариковский храп, он отчаялся уснуть и безнадёжно ворочался, подолгу глядя в окно, где над уносящимися тёмными пространствами парила полная луна, и в памяти снова и снова возникал подстрочник стихов, которые ему предстояло перевести: «…Истошно крича, надрываясь, сбивая ритм чугунного сердца, скрипя железными сухожилиями, поезд летит по тоннелю, прорытому в глухой ночи, к сияющей в далёком конце раскалённой луне». Олег так и этак поворачивал длинную негнущуюся фразу, пытаясь вместить её в размер, и думал о том, что автору этих строк, кажется, тоже случалось переживать бессонную ночь в вагоне. Он, правда, путешествовал не в тесном купе, как его переводчик (один из десятков, разбросанных по всему миру… Сколько их ломает этой ночью голову над его стихами?), и даже не в кондиционированном СВ. У него, как и Олег Печигин, не переносившего самолётов, был для дальних поездок собственный специально оборудованный поезд.

Днём пейзаж за окном был таким однообразным, что казалось, поезд часами движется на месте. Серо-зелёную плоскость степи, на протяжении многих километров огороженную зачем-то колючей проволокой, изредка нарушали похожие на игрушечные городки мусульманские кладбища, гораздо более яркие, чем настоящие города и посёлки, тусклые от пыли. Смуглые люди на переездах и перронах небольших станций выглядели так, точно простояли всю жизнь под палящим солнцем в ожидании поезда, который остановится у их платформы, но ни один ни разу не остановился, и всё-таки они не уходили, глядя прищуренными глазами на очередной проходящий состав с привычной обречённостью, прикованные к месту остатками неистребимой надежды. Однажды Олег увидел посреди пустой степи одинокого человека, изо всех сил махавшего на ходу руками. Олег наблюдал за ним, пока тот не исчез из вида, но так и не смог понять, зачем он это делал: подавал знаки кому-то невидимому или стремился привлечь к себе внимание пассажиров поезда, чтобы остаться в их памяти?

В купе только старик коштыр с нижней полки неотрывно смотрел в окно, чему-то постоянно улыбаясь, точно пустота пространства, его количество или само по себе движение поезда, отбрасывающее назад эти бесконечные степи, доставляло ему удовольствие. Глядя на него, Олег вспомнил, какой радостью был в детстве первый летний выезд из города на дачу, долгое путешествие на электричке, когда он намертво прилипал к окну (чем дальше они ехали на юг, тем больше всплывало в сознании давно забытое, точно по мере того, как становилось всё теплее, оттаивали глубокие слои памяти), — возможно, в таком же блаженстве пребывал сейчас седой морщинистый коштыр, аккуратно поставивший под стол пару сапог, обутых в калоши. Поддерживать это состояние помогал ему напиток из резко пахнувшего спирта в заткнутой самодельной пробкой бутылке и кефира, смешиваемый в железной кружке. Сделав несколько глотков, он включал погромче заунывную, под стать проплывающим пейзажам, музыку по радио, и начинал тихонько подпевать отдающим в нос голосом, мерно раскачиваясь в такт, как, должно быть, раскачивался между верблюжьих горбов его предок во главе каравана, идущего по Великому шёлковому пути. Заметив любопытство Олега к напитку, старик предложил ему попробовать. Печигин сперва отказался, потом решил рискнуть, подумав, что, войдя во вкус питья, он, может быть, поймёт, чему улыбается глядящий в окно старик, что он там видит такого, что бескрайняя тусклая равнина ему не надоедает. И действительно, Олегу скоро сделалось уютно в тесном купе, радиомузыка вместе со стуком колёс укачивали его, а пыль на грязном окне всё отчётливее обретала в косых солнечных лучах объёмы и формы, полупрозрачные и сияющие. Оставалось ещё немного прищуриться, изменить угол зрения, и он схватил бы их ускользающий рисунок, разгадал их секрет и постиг бы связь между улыбкой старика и уносящейся пустотой степи, но тут в животе у него так взбурлило, что он едва успел добежать до туалета. Этим не кончилось, до вечера его пронесло ещё трижды, и только к ночи, когда он уже был вконец измочален и опустошён, желудок успокоился. После этого он смотрел на старика совсем другими глазами, уверенный, что органы пищеварения, а скорее всего, и прочие внутренности устроены у того абсолютно иначе, поэтому гадать, чему он улыбался, глядя в окно, бесполезно. Может, у него и зрение иное, и в проплывающей мимо степи он видит то, чего Печигину вовек не различить…

Столь же безрезультатным оказалось наблюдение и за двумя другими соседями по купе. (Попутчики были первыми коштырами, которых он мог рассматривать без помех, тем более что заняться ему всё равно было нечем: от бессонной ночи у него болела голова и заставить себя засесть за перевод он не мог.) Женщина лет тридцати пяти бесконечно шила из лоскутов, которых у неё был с собой целый баул, покрывало и была так поглощена своим занятием, точно больше ничего в целом мире для неё не существовало. Она была красива тяжёлой восточной красотой, с тёмными глазами на загорелом лице и заметным следом полустёртой линии, соединявшей над переносицей густые брови, но держалась так, что Олегу казалось невозможным вообразить даже самую отдалённую степень близости с ней. Не то чтобы она совсем не замечала его и второго мужчину в купе, она даже предложила им свою еду («Кушайте! Почему не кушаете?!»), но при этом они, похоже, были ей не интереснее чемоданов и сумок на полках для ручной клади. На свой счёт, по крайней мере, Печигин был уверен. За всю дорогу он ни разу не встретился с ней взглядом, не соприкоснулся в тесноте, не почувствовал ни малейшего с её стороны любопытства. Правда, ближе к концу пути он заподозрил, что, возможно, ошибается, принимая за безразличие очень хорошо скрытое внимание — чтобы так последовательно избегать любого прикосновения, нужно постоянно быть начеку, всё время помнить о тех, кто заперт вместе с тобой в коробке купе. Но даже если это и было так, никаких подтверждений Олегу заметить не удалось. Женщина почти не поднимала глаз от своего шитья, и оставалось предположить, что она держит спутников в поле наблюдения какого-то неизвестного Печигину органа восприятия.

Третьим был мужчина под сорок со скуластым смуглым лицом, словно составленным из одних прямых углов. В движениях его тоже присутствовала заметная прямоугольность, и, когда он поворачивался на своей верхней полке, казалось, только из-за стука колёс не слышно скрипа этих углов, притирающихся друг к другу. Он почти всё время читал книгу на неизвестном Олегу языке и ни разу не сказал ему ни слова, из чего Печигин сделал вывод, что он, скорее всего, вообще не говорит по-русски. С соплеменниками мужчина изредка общался короткими фразами, звучавшими на слух Олега так, точно они были записаны на плёнку, прокрученную в обратную сторону. Старик и женщина что-то ему отвечали, и уже на второй день пути между всеми тремя установилось такое полное понимание, словно они выросли в одном селе. Каждый был занят своим делом, никто никому не мешал и не навязывался, места всем хватало. А непричастный к этому дорожному уюту Печигин спрашивал себя, не едет ли он в края, где иногда возникавшее раньше ощущение, будто всё, что есть у него общего с окружающими, ограничивается поверхностным видовым сходством, станет неоспоримым фактом.

На третий день степи кончились, пошли пески. Их мёртвое жёлтое море медленно закручивалось муторным водоворотом, вращавшимся со скоростью движения поезда. Кое¬где над барханами, как мачты затонувших среди песчаных волн кораблей, торчали геодезические вышки. Вдалеке, мельче мух на скатерти стола, иногда появлялись и исчезали верблюды. Привыкший к городу, Олег с удивлением смотрел на этот оцепеневший под солнцем простор, не предназначенный для человека. С лица подолгу глядевшего в окно старого коштыра незаметно сползла улыбка: пустыня была не шуткой. Он по-прежнему смешивал себе по нескольку раз в день свой жуткий напиток из спирта с кефиром, но спирта, показалось Олегу, наливал теперь больше. Может быть, поэтому между ними завязался наконец разговор.

— Много… — сказал старик как будто с гордостью за пустыню, — много песка!

Олег кивнул. Старик заговорил о водохранилище, вырытом среди пустыни по прямому распоряжению президента (Народного Вожатого — так он его назвал). Оно было недавно закончено и теперь открыто для всех. Сам старик там не был, но видел по телевизору.

— Очень большое! Настоящее море!

По нему даже плавали яхты, включая новую трёхпалубную яхту самого Народного Вожатого — её тоже показали по телевизору. Со временем старик собирался непременно поехать на водохранилище, вода в котором, уверяли, целебная, потому что заполняется из источников, бьющих чуть ли не из самого центра Земли. Оставалось скопить денег на поездку. (Дорогу в Москву и обратно ему оплатил сын, водивший в русской столице маршрутку.) Олег спросил, сколько старик получает. Оказалось, что его пенсия в пересчёте на доллары не дотягивает до тридцати, поэтому он ещё торгует козинаками и семечками возле рынка и в хорошие дни имеет до доллара за день. Об этом приработке старик говорил, хвастаясь: мол, не каждому так удаётся. Нужных документов для торговли у него не было, поэтому милиция его то и дело прогоняла.

— Пустяки всё. Мне денег много не надо. Это молодым рестораны нужны, а я сухофруктами питаюсь — они, знаешь, какие сытные? С утра пожевал и до вечера есть не хочешь. Их пастухи с собой берут, когда на целый день со стадами уходят. И полезные. А от масла и сметаны вред один. Свет, газ, вода и соль у нас, спасибо Народному Вожатому, бесплатные, так что у меня остаётся ещё.

— Я читал, что у вас предприятия закрываются, производство по всей стране стоит и работы нигде нет.

— Работы нет для тех, кто работать не хочет. У нас в районе работы сколько угодно — бери землю в аренду, обрабатывай. Только тяжело это, нынешние молодые к такому не привыкли.

— Они, я слышал, в другие страны на заработки едут: кто в Россию, кто в Казахстан, самые ловкие — в Европу.

— Пусть себе едут, на то они и молодые… На мир поглядеть хотят. Никто ж их не держит.

— А ещё я слышал, что прошлой зимой у вас были такие холода, что десятки людей насмерть замёрзли.

— Да, — старик кивнул, по-прежнему пристально глядя в окно на пески, — Аллах холодную зиму дал, давно такой не было. Но чтобы кто-то замёрз, я не слышал. Сгоревшие были. Разведут на полу костёр греться — и уснут возле него. Дом дотла и сгорит. Было.
— Ещё у нас сообщали, будто ваш президент давно болеет, пошли даже слухи, что он уже умер, но это скрывается.
Старик замотал головой с такой уверенностью, точно президент в принципе не мог умереть, был бессмертен.

— Болел, да, но потом Народный Вожатый совершил паломничество по нашим святым местам. Все святые места объехал, и всем поклонился, и после этого выздоровел.

— А стихи его вы читали?

Старик оторвался от созерцания пустыни и впервые остановившимся взглядом поглядел на Печигина.

— Может быть, по радио слышали? Вы вообще знаете, что ваш Народный Вожатый — ещё и поэт, чьи книги выходят огромными тиражами и продаются, мне рассказывали, в каждом киоске?

— Конечно, — торопливо закивал старик, — Народный Вожатый — великий поэт!

— У меня договор на перевод его стихов на русский. Его заключил со мной Тимур Касымов — вы его, возможно, знаете. Может быть, я даже буду с ним встречаться — то есть не с Тимуром, с ним-то само собой, а с вашим президентом. По крайней мере, Тимур обещал, что постарается устроить мне встречу.

Олег говорил, обращаясь к старику, но рассчитывая при этом привлечь внимание занятой шитьём женщины. И она действительно оторвалась от своего рукоделья.

— Касымов — это тот, который по телевизору?

— Да, он работает на телевидении, часто выступает с комментариями. Я-то сам, конечно, не видел, но он мне рассказывал, что почти каждый день в эфире.

— А я его ещё в газете читал, — сказал старик и засомневался: — А может, это брат его был… На рынке в конце дня много газет остаётся валяться, я подбираю и читаю.

— Вполне возможно, что это был Тимур. Он много публикуется.

— Вы с ним знакомы, да?

В голосе женщины слышалось скрытое волнение. «Достаточно знакомства с человеком из телевизора, — разочарованно подумал Олег, — и от её безразличия и недоступности ничего не осталось».

— С детства. Учились вместе.

— И он хотел, чтобы вы переводили стихи Народного Вожатого?

— Ну да, он почему-то уверен, что у меня это должно получиться…

Женщина снова опустила глаза к шитью, её пальцы сделали пару стежков, потом застыли. Мимо плыла пустыня: плоские крыши низких строений в оазисе, старый мотоцикл с коляской возле колодца, с канистрой вместо пассажира, буровая вышка, пересохшее русло реки, мелкий сухой кустарник и опять пески, пески…

— Это, наверное, очень сложно — переводить стихи…

— Проще, чем писать собственные. И гораздо лучше оплачивается. Бывает, правда, попадаются твёрдые орешки, бьёшься над ними, бьёшься — всё попусту. Но зарабатывать ведь как¬то надо, а больше я ничего не умею, одними сухофруктами питаться пока не научился. Стихи вашего Вожатого, например, не из лёгких. Хотите, прочту что¬нибудь?

— Конечно.

Женщина отложила в сторону шитьё, сложила руки и приготовилась слушать, сразу став похожа на усердную школьницу с первой парты. Старик сделал большой глоток из кружки, поросший белым пухом кадык заходил вверх-вниз. Олег порылся в папке с подстрочниками.

— Здесь где-то было как раз про пустыню. Вот, нашёл.

Пустыня, ты — зевок Аллаха.

Ты была создана им в тот день,

когда Всемогущий пресытился разнообразием мира форм,

выражений и лиц — цветов и галактик, рыб и людей,

горных хребтов и червей, облаков и деревьев, когда

у него зарябило в глазах от их

смеха, печали, отчаянья, радости, страха, безумия, и он

взалкал простейшего: первоматерии без

формы, такой, какова она есть, и тогда сотворил

это неисчислимое множество горячего песка,

пересыпаемого ладонями горизонтов

из пустого в порожнее и обратно в пустое.

Небо, глядя тебе в лицо, каменеет, бледнеет.

Солнце стоит неподвижно, извергаясь, как вскрытый нарыв.

Ветер играет с тобой, как ребёнок с дремлющим львом,

дитя в необъятной песочнице, насыпающее барханы и снова

ровняющее их, оставляя следы на тебе, как и брюхо гюрзы или эфы.

Но они исчезают быстрее теней облаков.

Сквозь городской шум, гвалт новостей, голоса друзей,

визги и тявканье врагов, сквозь нестройную музыку жизни,

в дальнем громе, перекатывающемся за горизонтом,

я слышу твой глухой львиный рык, от которого дрожит воздух.

Ты ширишься у меня под сердцем, днём и ночью

чувствую жаркое дыханье твоей ненасытной пасти,

из века в век пожиравшей города с их царями, крепости с их гарнизонами,

караваны, гружённые коврами, драгоценностями, пряностями, шелками,

караваны, гружённые неподъёмной тоской,

вереницы верблюдов, несущих упорство надежды,

с каждым шагом увязая всё глубже во времени.

Каждый шаг тяжелее предыдущего, пот заливает глаза.

Ты — дахр. Всем, всем, всем

твой горячий песок забил оскаленные мёртвые рты.

Все жуют эту пресную пищу смерти, сухой паёк времени.

В твоей лунной безлюдной ночи слышен скрип песка на зубах.

Луна глядит на тебя, как слепой смотрит в зеркало.

Лишь она тебя знает, заливая своим нежным светом.

Ты ширишься, перерастаешь себя, твоя

неподвижность обманчива, твой центр

ненаходим, твоя форма изменчива.

Ночью мы с тобой остаёмся один на один, ты и я под голой луной,

под которой тень человека достоверней его самого.

Слухом сердца слышу оглушительный

гул твоей тишины. Глазами сердца подолгу

гляжу в твоё ночное лицо, лишённое черт. Ты ширишься

как раковая опухоль под сердцем моей страны.

Но тебя нельзя удалить, не вырезав вместе и душу.

Закончив, Печигин посмотрел на слушателей. Лицо женщины было непроницаемо-внимательным, старый коштыр глядел на него без удивления, но выжидательно. Похоже, побывав в Москве, он ничему больше не удивлялся; Олег был для него существом иной природы, от которого можно было ждать всего. Убедившись, что чтение завершилось, он вновь принялся молча смешивать в кружке своё питьё.

— Ну что? Как вам? По-моему, хорошие стихи.

А в оригинале, с рифмами и соблюдением размера, наверняка ещё лучше.

— Конечно, — с готовностью согласился старик, — гораздо лучше!

Он подошёл, когда Печигин стоял у окна в коридоре, где было не так душно. Встал рядом, но спиной к стеклу. На его словно из одних прямых углов составленном тёмном лице блестели в косом вечернем свете крупные капли пота. Минуты три он молчал, а когда Олег уже собрался возвращаться в купе, заговорил на чистом русском, без всякого акцента:

— Всё, что вы читали и слышали о нашей стране, — только часть правды. В действительности всё гораздо хуже. Я думаю, вам полезно это знать. Прошлой зимой, например, в холода вымерли не десятки, а сотни людей. В горах, где нет ни электричества, ни отопления, замерзали целые кишлаки. Старик ничего об этом не знает, потому что по телевизору или в газетах об этом не было ни слова. Все средства информации под железным контролем власти, в них нет ничего, кроме славословий Гулимову и новой эпохе, начатой его правлением. Разрушенное гражданской войной хозяйство не восстановлено, дехкане живут впроголодь, не только молодые, но вообще все, кто может, уезжают из страны. Гулимов открывает тюрьмы и выпускает на свободу тысячи уголовников, народ ликует по поводу амнистии, а он это делает затем, чтобы освободить камеры для противников режима. Видите блеск — вон там, на горизонте, — повернувшись к окну, он показал на мреющее сверкание вдали, между песками и небом. — Это соляные озёра. Точно такие же, только ещё больше, есть по ту сторону границы, на нашей территории. В них с вертолётов сбрасывают расстрелянных. Соль разъедает тела, и от них не остаётся ничего. Ни следа. Особенно много их скинули туда после последнего покушения на президента. Вода в этих озёрах должна была выйти из берегов. Да, я думаю, вам нужно это знать. Я, извините, не представился, меня зовут Алишер. Отец, учитель литературы, назвал в честь поэта. В России обычно говорят Алик или Александр.

Он произносил всё это ровным тоном, спокойно, но лицо его кривилось, точно составлявшие его прямые углы теснили и давили друг друга. Похоже было, что он борется с головной или зубной болью.

— У вас ничего не болит?

— Зубы. Буду благодарен за таблетку анальгина, если найдётся.

Печигин сходил в купе за анальгином.

Неудивительно, конечно, что дедушку Гордея, отслужившего срочную в Царстве Польском, односельчане погоняли
«паном Твардовским» — даже если бы дело не происходило
в Смоленской земле, сравнительно недавно — для долгой
деревенской памяти — возвращенной из польского владения, достаточно было бы и заметной популярности мотива
о «польском Фаусте» в русской, в том числе «народной» (то
есть лубочной и балаганной), культуре XIX века.

Удивительно другое: до какой степени имя — то есть
фамилия, получившаяся из уличного прозвища, — определило судьбу Гордеева внука, «великого советского поэта и крупного государственного и общественного деятеля», лауреата трех Сталинских, одной Ленинской и одной Государственной премий, главного редактора «Нового мира», создателя «Теркина», наконец.

По польской легенде некий краковский дворянин продал душу черту — за магические силы, богатство и славу. В Польше до сих пор демонстрируют туристам разного рода реликвии, связанные с деятельностью пана Твардовского — например, магическое зеркало, в котором он показывал одному
польскому крулю только что умершую его королеву, по которой круль отчаянно тосковал. Зеркало имело способность
показывать будущее, но с начала XIX века не имеет, потому
что его в сердцах сломал Наполеон по дороге в Россию — не
понравилось предсказание.

Рассказывают также, что хитрому пану (немецкая «Википедия», впрочем, со свойственной немецкому народу невинной слабостью приписывать себе все на свете изобретения,
утверждает, что Твардовский был немцем, переселившимся в Краков) удалось волшебным образом перенести все запасы серебра Ржечи Посполитой в один-единственный рудник, незадорого купленный, естественно, им же, паном Твардовским — и хоть его паном Березовским или паном Ходорковским называй. Короче говоря, тот еще был жох, этот пан!

И в договор с чертом ему удалось вписать хитроумный параграф, что, дескать, расплата душой может состояться только в Риме. Легко догадаться, что ни к какому Риму одна из
подписавших договор сторон даже и приближаться не собиралась и жила себе поэтому безо всяких забот. И как-то зашла перекусить в трактир под названием «Rzum», в переводе с польского «Рим». Там-то его враг рода человеческого и заполучил в свои кривые когти.

И полетели. Куда полетели — не совсем ясно, но не в хорошее место наверняка. Тут хитрющему пану Твардовскому пришла в голову блистательная идея — он запел гимн
Матке Боске, Богородице то есть, и Сатане пришлось выпустить его из обваренных лап.

Но полностью прощен пан Твардовский всё же не был:
он живет с тех пор на Луне, с одним-единственным слугой,
которого время от времени превращает в паука и спускает
на паутинке поближе к Земле — подслушивать земные новости. Как видим, история эта имеет чрезвычайно много символических и образных перспектив, и в наше время особенно, — написать на ее основе толстый роман, а то и трагедию в двух частях было бы чрезвычайно соблазнительно!

Но в другой жизни уже…

Эпизодом в жизни А. Т. Твардовского, соответствующим
заключению известного договора, вполне можно считать
историю, произошедшую с ним в 1931 году: семья автора
свежеиспеченной поэмы «Путь к социализму», посвященной
коллективизации и тов. Сталину на белом коне, была раскулачена и как раз в этом году выслана на поселение. Молодой поэт передал семье просьбу прервать с ним всякие
отношения. Отец Твардовского, кузнец, был так потрясен
поступком сына, что без разрешения ушел с поселения и
добрался до Смоленска, чтобы посмотреть, что с сыном случилось — не заболел ли, не сошел ли с ума. Сын оповестил милицию.

Дальнейшая его карьера известна — смоленский комсомолец превратился в главного поэта Советской страны (причем не спущенного сверху, не назначенного, а действительно как бы выбранного народом — благодаря «Теркину», конечно), орденоносца, лауреата, члена РКК ЦК и кандидата в члены ЦК КПСС, редактора «Нового мира», наконец.

И конец этой карьеры тоже известен — 1970 год, увольнение
из «Нового мира», Красная Пахра, смерть…

Я вот что подумал: а не записано ли было в договоре
1931 года, что душа Александра Трифоновича будет в безопасности, пока он строит «новый мир»? Или пока «новый
мир» строится и/или существует вокруг него. Тогда, в 1931 году в Смоленске, ему наверняка казалось, что новый мир
будет строиться еще долго, а существовать вечно. А тут вот —
каламбуры нечистой силы! — его извергли из «Нового мира»
и враг явился за душой…

Впрочем, лично мне очень хотелось бы верить, что и
новому пану Твардовскому удалось в последнюю секунду
кинуть Сатану, хотя бы ради «Теркина» и пары стихотворений. Небось русский поляка не глупее. Только вот какую
песню он запел, уносимый не знаю куда с Красной Пахры —
«Я убит подо Ржевом», быть может? И к кому она была обращена, эта песня, — к Богоматери или к собственному отцу,
кузнецу из Загорья Смоленской губернии Трифону Гордеевичу Твардовскому? Но об этом мы вряд ли когда-либо что-либо узнаем.

Вообще-то, я должен был описывать то, что
происходило после 1979 года, но мои мысли
постоянно прорывались через этот рубеж,
перенося меня в солнечный осенний день
1969-го, когда цвели золотистые хризантемы, а дикие гуси летели на юг.

В этот момент я уже неотделим от собственных воспоминаний. В моей памяти —
тогдашний «я», одинокий, выгнанный из
школы мальчик, которого привлекли громкие крики и который боязливо пробрался
через неохраняемый главный вход, преодолел
длинный темный коридор и прошел в самое
сердце школы — во двор, окруженный со всех
сторон зданиями. Слева во дворе высился
дубовый шест, на его верхушке проволокой
закрепили поперечную балку, с которой
свисал железный колокол, пятнистый от
ржавчины. Справа стоял простой стол для
настольного тенниса из бетона и кирпичей, вокруг которого собралась целая толпа
поглазеть на матч между двумя игроками,
отсюда и крики. Это самый разгар осенних
каникул, так что большая часть собравшихся вокруг стола — преподаватели, помимо
них присутствовали еще несколько симпатичных школьниц — гордость школы,
члены школьной команды по настольному теннису. Они собирались участвовать
в уездных соревнованиях в честь годовщины
образования КНР, а потому не отдыхали на
каникулах, а тренировались в школе. Все
они были дочерьми кадровых работников
местного колхоза, и с первого взгляда было
видно, как разительно они отличаются от
нас, деревенской бедноты, поскольку они
нормально питались и росли, у них была
белая кожа, они ни в чем не нуждались
и одевались в яркие платья. Мы смотрели
на них снизу вверх, но эти девочки нас не
замечали, глядя прямо перед собой. Одним
из игроков оказался учитель Лю Тяньгуан,
который раньше преподавал у меня математику: низенький человек с удивительно
большим ртом. Поговаривали, что он может
засунуть себе в рот кулак, но при нас он ни
разу подобное не проделывал. В моей памяти часто всплывает картинка — учитель
Лю зевает, стоя на кафедре, его разинутая
пасть выглядит внушительно. Лю прозвали
«бегемотом», но среди нас никто не видал
бегемотов, зато по-китайски «жаба» и «бегемот» звучат очень похоже, и у жабы тоже
огромный рот, так что «бегемот Лю» естественным образом превратилось в прозвище
«жаба Лю». Это не я придумал, хотя после
проверок и расспросов почему-то решили,
что я. Жаба Лю был сыном героя, павшего
в революционной борьбе, да и сам занимал
пост заместителя председателя школьного
революционного комитета, а потому давать
ему обидные прозвища, разумеется, ужасное
преступление, за которое меня неизбежно исключили из школы и выставили за
дверь.

Я с детства ни на что не гожусь, вечно
мне не везет, я мастер испортить все хорошие начинания. Зачастую, когда я пытался подлизаться к кому-то из учителей, они
ошибочно полагали, что я хочу навлечь на
них неприятности. Мать неоднократно со
вздохом говорила: «Сынок, ты как та сова,
что пытается принести добрые вести, да
репутация уже испорчена!» И правда, обо
мне никто не мог подумать ничего хорошего,
но если речь шла о дурных поступках, то
их непременно приписывали именно мне.
Многие считали, что я малолетний бандит, идеология у меня хромает, и вообще,
я ненавижу школу и учителей. Но это неправда на сто процентов. На самом деле я
искренне любил школу, а к большеротому
учителю Лю и вовсе питал особые чувства,
а все потому, что был таким же большеротым, как и он. Я написал повесть, которая
называется «Большой рот», так вот главный
герой списан с меня самого. На самом деле
мы с большеротым учителем Лю — товарищи
по несчастью. Нам бы стоило сочувствовать
друг другу, иначе говоря, поддерживать себе
подобного. Если бы я и стал придумывать
кому-то прозвища, так уж точно не ему.
Это ясно как день, но не для учителя Лю.
Он схватил меня за волосы и, притащив
в свой кабинет, пнул так, что я упал на пол,
и сказал:

— Знаешь, как это называется? Ворона
смеется над черной свиньей! Напруди-ка
лужу мочи да посмотри на отражение своего
«миленького» ротика!

Я пытался объяснить учителю Лю, но
он меня не слушал. Вот так хорошего паренька, Большеротого Мо, который всегда
относился к Большеротому Лю с симпатией,
исключили из школы. Мое ничтожество
проявилось вот в чем: несмотря на то что
учитель Лю объявил о моем исключении
перед всеми преподавателями и учениками, я по-прежнему любил школу и каждый
день, неся за спиной прохудившийся ранец,
искал возможность проникнуть тайком на
ее территорию…

Сначала учитель Лю лично требовал,
чтобы я убрался, но я не уходил, и тогда
он выволакивал меня за ухо или за волосы,
но не успевал даже вернуться к себе в кабинет, как я уже тайком пробирался внутрь.
Потом он стал отправлять нескольких высоких крепких ребят прогнать меня, но я
все равно не уходил, и тогда они хватали
меня за руки и за ноги, выносили за ворота
и выкидывали на улицу. Но еще раньше, чем
они возвращались в класс и усаживались
за парты, я опять оказывался на школьном
дворе. Я забивался в угол, изо всех сил съеживался, чтобы не привлекать к себе внимания
окружающих, но вызвать у них сочувствие,
и торчал во дворе, слушая, как школьники
весело болтают и хохочут, глядя, как они
бегают вприпрыжку. Но больше всего мне
нравилось наблюдать за игрой в настольный
теннис, причем увлекался я настолько, что на
глаза часто наворачивались слезы, и я кусал
кулак… А потом всем уже просто надоело
меня прогонять.

В тот осенний день сорок лет назад я
тоже жался к стене, глядя, как Жаба Лю,
размахивая самодельной ракеткой, размером
больше обычной, а по форме напоминающей
саперную лопатку, сражается с моей быв-
шей одноклассницей и соседкой по парте
Лу Вэньли. На самом деле Лу Вэньли тоже
большеротая, но ей большой рот идет и не
кажется таким огромным, как у нас с учителем Лю. Даже тогда, во времена, когда
крупный рот не являлся признаком красоты,
она считалась почти что самой красивой
девочкой в школе. Тем более ее отец работал
в совхозе водителем, ездил на советском
«ГАЗ-51», скоростном и внушительном. В те
годы профессия водителя считалась очень
почетной. Как-то раз классный руководитель задал нам написать сочинение на тему
«Моя мечта», так половина мальчишек из
класса написали, что хотят стать водителями. А Хэ Чжиу, самый рослый и крепкий
парень в нашем классе, с прыщами по всему
лицу и усиками над верхней губой, который
вполне сошел бы за двадцатипятилетнего,
написал просто: «У меня нет никаких других
желаний. Мечтаю лишь об одном. Хочу быть
папой Лу Вэньли».
Учитель Чжан любил на уроке зачитывать лучшие и худшие, на его взгляд,
сочинения. Он не называл имен авторов,
а просил нас угадать. В те времена в селе
поднимали на смех всех, кто говорил на
путунхуа, даже школа не была исключением.

Учитель Чжан — единственный в школе
преподаватель, кто осмелился вести занятия
на путунхуа. Он окончил педагогическое
училище и едва перешагнул двадцатилетний рубеж. У него было худое вытянутое
бледное лицо и волосы на косой пробор,
а носил он застиранную синюю габардиновую гимнастерку, на воротнике которой
красовались две скрепки, а на рукавах —
темно-синие нарукавники. Наверняка он
носил и какие-то другие цвета и фасоны,
не мог же он ходить круглый год в одной
и той же одежде, но в моей памяти его образ
неразрывно связан с этим нарядом. Я всегда
сначала вспоминаю нарукавники и скрепки на воротнике, затем саму гимнастерку
и только потом его черты, голос и выражение
лица. Если нарушить порядок, то наружность учителя Чжана мне не вспомнить ни
за что на свете. Тогдашнего учителя Чжана,
говоря на языке 80-х, можно было назвать
«симпатягой», на сленге 90-х — «улетным»,
а сейчас про таких ведь говорят просто «красавчик»?

Возможно, нынче есть и более модные
и популярные словечки, какими можно описать привлекательного молодого человека,
я проконсультируюсь с соседской дочкой
и тогда узнаю. Хэ Чжиу на вид казался куда
старше преподавателя Чжана, ну, в отцы не
годился — слишком громко сказано, но если
назвать его дядей учителя Чжана, никто бы не
усомнился. Помню, как преподаватель Чжан
зачитывал сочинение Хэ Чжиу язвительным
тоном, с нарочитым пафосом: «У меня нет
никаких других желаний. Мечтаю лишь об
одном. Хочу быть папой Лу Вэньли».

На мгновение воцарилась тишина, а потом класс разразился дружным хохотом.
В сочинении Хэ Чжиу всего три предложения. Учитель Чжан, взяв тетрадку за угол,
трясет ею, словно хочет вытряхнуть изнутри
шпаргалки…

— Гениально, просто гениально! — приговаривает учитель Чжан. — Догадайтесь,
чье это талантливое сочинение?

Никто не знал, мы вертели головами
и оборачивались во все стороны, выискивая
глазами, кто же этот «гениальный» автор.
Вскоре все взгляды были устремлены на
Хэ Чжиу, он был самым рослым и самым
сильным и любил обижать соседей по парте,
потому учитель Чжан посадил его за последнюю парту в одиночестве. Под взглядами од-
ноклассников он вроде бы покраснел, но едва
заметно. Лицо приобрело чуть смущенное
выражение, но опять же не то чтобы сильно. Он даже слегка возгордился, поскольку
на лице появилась глуповатая, противная
и хитрая улыбочка. У него довольно короткая верхняя губа, а потому при улыбке
обнажается верхняя челюсть — фиолетовая
десна, желтые зубы и щель между передними
зубами. У Хэ Чжиу есть особый талант —
пускать через эту щель пузыри, которые
потом летают перед его лицом, притягивая
всеобщее внимание. Вот и сейчас он начал
пускать пузыри. Учитель Чжан метнул в него
тетрадку, как летающий диск, но по дороге
тетрадка упала перед Ду Баохуа, а она вообще-то хорошо учится… Она взяла тетрадку
двумя пальцами и с отвращением швырнула
за спину. Учитель Чжан спросил:

— Хэ Чжиу, расскажи-ка нам, почему ты
хочешь быть папой Лу Вэньли?

Но Хэ Чжиу продолжал пускать пузыри.

— Ну-ка, встань! — громко крикнул учитель Чжан.

Хэ Чжиу поднялся, при этом он выглядел
надменным и безразличным одновременно.

— Говори, почему ты хочешь быть папой
Лу Вэньли?

Класс снова разразился громким хохотом,
а под этот хохот Лу Вэньли, сидевшая рядом со мной, вдруг уткнулась лицом в парту
и горько разрыдалась.

До сих пор не понимаю, почему она заплакала.

Хэ Чжиу так и не ответил на вопрос
учителя Чжана, а лицо его приобрело еще
более надменное выражение. Из-за слез Лу
Вэньли ситуация, изначально пустяковая,
усложнилась, а поведение Хэ Чжиу бросало
вызов непререкаемому авторитету учителя
Чжана. Догадываюсь, что если бы учитель
Чжан предполагал, что дойдет до такого,
то не стал бы зачитывать сочинение перед
всем классом, но пути назад не было, так
что пришлось ему, стиснув зубы, процедить:

— Катись отсюда!

И тут наш «гениальный» одноклассник
Хэ Чжиу, который вымахал выше учителя
Чжана, прижал к груди ранец, лег на пол,
свернулся калачиком и покатился по проходу
между рядами парт по направлению к двери. Смех застрял у нас в горле, поскольку
ситуация приобретала серьезный оборот
и обстановка в классе не располагала к смеху,
серьезность ситуации придавали мертвенно-
бледное лицо учителя Чжана и судорожные
рыдания Лу Вэньли.

У Хэ Чжиу выходило не совсем гладко,
поскольку, пока он катился, не мог правильно определить направление и то и дело натыкался на ножки столов и скамеек, а стоило
удариться, как приходилось корректировать
направление. Пол в классе был сложен из
высокопрочного кирпича, но из-за грязи,
которую мы приносили на подошвах, кирпич размокал, и пол стал бугристым. Могу
себе представить, как неудобно было ему
катиться. Но еще неудобнее чувствовал себя
преподаватель Чжан. Неудобства, которые
испытывал Хэ Чжиу, были чисто физическими, а учитель Чжан испытывал психологический дискомфорт. Истязать себя физически,
чтобы кого-то наказать, — это не героизм,
а хулиганство. Но тот, кто способен на такой
поступок, не просто мелкий хулиган. Во
всяком серьезном хулиганстве есть что-то
от героизма, как и в подвиге — что-то от
хулиганства. Так был ли Хэ Чжиу Хулиганом
или Героем? Ладно, ладно, ладно, я и сам не
знаю, но в любом случае он главный герой
этой книги, а что он за человек — судить
читателям.

Так Хэ Чжиу выкатился из класса. Он
поднялся, весь в грязи, и пошел прочь, не
оглядываясь. Учитель Чжан закричал:

— Ну-ка, стой!

Но Хэ Чжиу ушел, не обернувшись. Во
дворе ярко светило солнце, на тополе, росшем перед окном класса, галдели две сороки. Мне показалось, что от тела Хэ Чжиу
исходит золотистое сияние, не знаю, что
думали другие, но в тот момент Хэ Чжиу уже
стал героем в моих глазах. Он шел вперед
широкими шагами, честь обязывала идти
до конца, не оглядываясь. Потом из его
рук полетели разномастные клочки бумаги, которые кружились в воздухе и падали
на землю. Не скажу за одноклассников, но
мое сердце в тот миг бешено заколотилось.
Он разорвал учебник в клочья! И тетрадку
разорвал! Он окончательно и бесповоротно
порвал со школой, оставив ее далеко позади
и растоптав учителей. Хэ Чжиу, словно птица, вырвавшаяся из клетки, обрел свободу.
Бесконечные школьные правила его больше
не касаются, а нам и дальше терпеть постоянный контроль учителей. Сложность заключается в том, что, когда Хэ Чжиу выкатился
из класса, порвал учебник и распрощался
со школой, я в глубине души восхищался
им и мечтал, что в один прекрасный день
совершу такой же героический поступок. Но
когда вскоре после случившегося Большеротый Лю исключил меня из школы, сердце
мое переполнила печаль, я так горячо любил
школу, был связан с ней тысячами нитей
и не находил себе места. Кто тут герой, а кто
тряпка? По этой мелочи сразу понятно.
Государственный праздник, отмечается 1 октября.