Необычное имя этой московской легенды слышали многие. Паола Волкова была ученицей философа Мераба Мамардашвили и востоковеда Льва Гумилева, печаталась в журналах и газетах, написала несколько книг о Тарковском. Появившись на телеканале «Культура», Паола Дмитриевна завоевала любовь зрителей и стала интеллектуальной звездой. Потом вышли ее книги, лишь одна из которых была выпущена при жизни. «Алфавит Паолы Волковой» – что-то вроде справочной книги, состоящей из рассказов обо всех, кого Паола любила, о том, что ценила, и о чем размышляла.

Гений

Художники оставляют отпечаток внутреннего своего мира (только не ругайте меня за высокопарность). А гений кто? Гений — это тот, кто пришел в одном экземпляре, и до него никто не делал того, что он делает. И после него никто не сделает. Его интересует другое, чем всех. Его не интересуют бытовые вещи, его интересует природа связи человека, космоса, времени; его интересует совесть, его интересует долг.

Все гении — обладатели пассионарного сознания (от лат. «носитель энергетики нации»). Для своих эпох они были возбудителями спокойствия. У всех у них отсутствует чувство самосохранения. Если девиз любого обывателя — осторожность и предусмотрительность (а среди них встречаются очень умные, талантливые люди, но делающие всё, как все, и любящие, чтобы у них было всё, как у всех, — только дороже), то гении — это люди совершенно свободные в своих мыслях и в поведении. Они как бы выпадают из жизненной нормы и создают мощный мотор цивилизации.

Гений — это всегда Откровение.

Да, есть люди, которые, попадая в определенные ситуации, становятся Великими. Но, как правило, они чаще разрушают, так как думают только о себе (примером могут служить и Сталин, и Ленин).

Гении раздвигают границы нашего сознания, и получается, что их сознание, доходя до нас, влияет и изменяет наше. Полностью или частично — это не столь важно. Важно то, что в этот момент мы начинаем эволюционировать. Они — спасители мира. Без них мир пропадет.

Поэтому личностей любят уничтожать. Нет личности — нет и культуры. У Конфуция как-то спросили: «Что скажешь о будущем?» И он ответил: «Давно лошадь не выходила из воды, давно птица Феникс не возрождалась на Аравийском полуострове. Боюсь, что все кончено». Что имел он в виду? Под Фениксом Конфуций имел в виду раскрытие сознания и возрождение из пепла. Он как бы говорит: как мы узнаем что-либо, пока к нам не придут и не скажут об этом?

Гогосов, Вадим

второй муж Паолы Волковой

Я почему-то вспомнила, как пришла в библиотеку «Ленинку», где занимался Вадим. Пришла то ли раньше, то ли позже времени и пошла не по основной, а по боковой запасной лестнице. И он бежал вниз, по ней же, и мы столкнулись случайно, а так — разминулись бы. Случайностей не бывает. Это была судьба или звено в цепи судьбы, которая есть необъяснимая идея жизни. Необъяснимая, потому что нам не дано знать о ней заранее. Наверное, она не бывает плохой или хорошей, и нам не дано о ней знать вообще. Надо быть Слепой в этот момент.

Габриадзе, Резо

художник, режиссер

В 1996 году Резо Габриадзе получил премию «Триумф», а в 1998 году решено было отметить дни «Триумфа» в Париже. В программу входила и большая выставка работ художников-лауреатов. В особняке Десо каждый имел отдельный зал. Одни имена чего стоили: Юрий Норштейн, Андрей Вознесенский, Давид Боровский, Эрнст Неизвестный, Рустам Хамдамов, Резо Габриадзе.

Резо — художник разносторонний, разноодаренный. Экспозиция отразила все грани его таланта. Живопись, эскизы декораций, графика «Дюма в Париже» и «Пушкиниана» (совместно с Андреем Битовым), оригинальная скульптура и скульптурная миниатюра. Все было красиво экспонировано, экстравагантно, значительно. Перед открытием прибыл и сам Резо. Как всегда, в кепке и с загадочными искрами в глазах. Я говорю ему: «Пойдем, посмотри какая у тебя экспозиция». Он сверкнул глазами, сдвинул кепку на затылок и сказал: «Слушай, где у тебя тут красное вино?» Это Резо. Театральный, остроумный и очень грустный, выше меры талантливый и общительный, как кинто. И абсолютно замкнутый в себе.

Реваз Леванович Габриадзе из Кутаиси. К моменту поступления на Курсы (1964 год) окончил Тбилисский государственный университет с дипломом журналиста. Уже будучи слушателем Высших курсов Габриадзе написал сценарий «Агули Эристави», который сразу же взял для экранизации сам Эльдар Шенгелая (экранное название этого незабываемого фильма — «Необыкновенная выставка»). А в 1969 году вышел на экраны фильм «Не горюй!» Георгия Данелии по сценарию Резо Габриадзе.

Его жизнь в искусстве — в самом корне того явления, которое мы знаем как грузинский кинематограф. Нет грустнее комедий, чем те, которые он пишет. Стилистически его литература возрождает эксцентрику маски. Может быть, именно поэтому он нашел себя в создании уникального кукольного театра марионетки в Тбилиси. В соавторстве со своим однокурсником Андреем Битовым создал «Пушкиниану» и поставил одну из самых философско-поэтических кукольных драм «Песнь о Сталинграде». А может быть, так и есть, и мы не более чем типы-маски, марионетки кукловодов-сценаристов, и Реваз знает эту тайну, и потому такой грустный…

Гумилёв, Лев Николаевич

ученый

Лев Николаевич обладал прямо-таки дефектами речи, шепелявил (говорят, унаследовал от отца). Говорил «я зов» вместо «зол», меня называл «Паова». Но ничего, нам это не мешало сидеть с вытянутыми шеями и открытыми ртами.

Как-то он читал лекции, в мае. Страстный его поклонник Саша Кайдановский вызвался привезти его на своей машине. Но Саша заблудился, и они опоздали на час. Мы стояли на улице около Курсов. Курили, болтали, ждали. Наконец подъехала машина. Из нее вышли смущенный Саша и раскаленный добела Гумилёв. Он был в старомодном габардиновом плаще и в старомодной шляпе, надетой, как детская панама. Очи метали молнии. Став передо мной в любимой позе итальянского патриция, с рукой, согнутой в локте и упертой в бедро, профессор изрек: «Паова, я зов! Зов… как помесь квакадива с осьминогом». Виновата была, конечно, я, так как привела его на Курсы читать лекции по этногенезу. Отошел он быстро, благодаря общей любви и вниманию. После лекций предложил немедленно «пропить гонорар» (пил только водку и много курил), а домой его отвез Саша.

Лев Николаевич без всяких сантиментов сводил счеты с блаженным Августином Гиппонским, с наделенным всеми пороками Ричардом, но придыхал, когда речь шла о Чингисхане. Это просто был идеал всех времен и народов. Ну, если недостатки, то незначительные, простительные. Он хорошо знал всякие детали, как и чем и в какой цвет красили волосы, например, лангобарды. «Только не врите, да или нет, в какой и как завязывали. Это очень важно. Не знаете — в зеленый, вот», — и так далее…

«Век-волкодав» безошибочен в выборе мишени. Он безжалостно целится в поэтов, философов, да и во всех, кто не «волк по крови своей». Таким трудно всегда и везде, в России же особенно. Лев Николаевич Гумилёв был идеальной мишенью. Ему было очень трудно выжить, для этого не было никаких оснований.

Русский дворянин, сын расстрелянного в 1921 году поэта и путешественника Николая Гумилёва и поэта Анны Ахматовой, он никогда, с самого детства, не знал ни покоя, ни семьи, ни сытости. Его сажали и ссылали с 1932-го до 1956-го. Он воевал в Великую Отечественную в штрафном батальоне с 1943-го по 1945-й. И все-таки ничто, ничто не помешало Льву Николаевичу стать самим собой и равнодостойным своих родителей.

«Рыжий львёныш, с глазами зелеными, страшное наследие тебе нести…» — так предсказала Цветаева судьбы четырехлетнему Лёве.

Поэты видят далеко и ясно. Гумилёв обожал своих родителей, и направление его научных интересов определилось рано и не без влияния отца, который занимался Чёрным континентом и ездил на «озеро Чад». Был Николай Гумилёв и профессиональным воином, награжденным золотым оружием за храбрость (как за сто лет до него другой поэт-воин — Михаил Юрьевич Лермонтов). На стене комнаты ленинградской коммуналки, где жил Лев Николаевич, висела картина — портрет Николая Степановича на фоне «Битвы св. Георгия со змием».

Сломаться, согнуться Льву Николаевичу не дало родовое чувство ответственности, воля и упрямство — «Вам он бродяга, шуан, заговорщик, / Нам он — единственный сын» (А. Ахматова). До 1956 го да Лев Гумилёв учился, вернее, сдавал экзамены, и даже защитил диссертацию в перерыве между посадками. А уже после 1956 года он не отвлекался от своего труда ни на минуту, и не было у него иной жизни, кроме любимого дела. Светским человеком он не был. Ученый-энциклопедист Лев Николаевич Гумилёв создал свое интеграционное направление науки, где сплавились история, география, востоковедение, философия, психология. Он установил зависимость землепользования от уровня или стадии исторического развития этноса. Но политики, к великому сожалению, не читают книг Гумилёва. Если бы они их читали! Кому бы в голову пришло поворачивать реки и сливать отходы в Каспий?

Думаю, что открытая им зависимость, взаимозависимость среды обитания и обитателей будет наконец осмыслена как закон. А психологические императивы, выражающие такую взаимосвязь, могут стать своего рода психологическими тестами самопознания общества. Его высказывания были шокирующими, но крепко западавшими в память слушателей: «Памятник надо поставить английским шерифам, охранявшим леса, а не разбойнику Робин Гуду!»

Гойя

То, что запечатлевал Гойя, — тоже опыт нашей блуждающей души, не умеющей обрести покой. И ведь этим даром запечатления ужаса, страдания, страха наделено очень малое количество художников. Для этого надо иметь очень большое мужество, надо очень глубоко заглядывать в себя, в свое время и — не бояться. Но для этого надо быть таким, как Гойя. Это случай очень редкий. Случай, может быть, только испанский… Или надо быть таким, как Босх…

Гумилёв первый и единственный в мировой науке описал в книгах историю кочевых народов и Великой степи. Согласно его теории этногенеза, исторического «сиротства» не существует. Нет великих и малых народов, есть лишь разные культурные традиции и фазы системы. Да, именно системы или антисистемы, в которую может залететь безумная нота в развитии музыки этногенеза. Этнос держится единым полем, традициями и системой ценностей. А если система ценностей и традиций распадается, то распадается и Дом как мир, и Семья как население Дома.

Это лишь одно из положений труда всей мятежной, сказала бы я, детективно-драматической жизни Гумилёва. А труд называется «Этногенез и биосфера Земли». Сегодня эту книгу можно купить в любом книжном магазине, а когда Лев Николаевич читал на Курсах, мы подписывались на самиздат. Эту книгу полулегально печатал Институт информации, и мы ее заказывали, покупали, зачитывались ею.

С историей он был интимен, Александра Македонского запросто называл Александром Филипповичем. Изображение на монете, найденной в Эрмитаже, идентифицировал с личностью иранского царя Бахрама Чубины, первым перевел на русский язык его стихи. Лекции Гумилёв читал бесподобно, эмоционально — восклицал, удивлялся, готов был часами отвечать на тысячи вопросом. Потом долго сидел, пил чай, водку, сплетничал. Однако мы не сказали о главном. А главное — гипотеза о том, что движет процессом этногенеза. «И море, и Гомер, все движется любовью», — так писал Осип Мандельштам. (Лев Николаевич с детства знал и очень любил Осипа Эмильевича.) Так вот, он говорил почти то же самое, только слово «любовь» заменял словом «страсть». Пассионарность — бессознательная одержимость, некая биоэнергетическая доминанта, которая стимулирует новый толчок к историческому развитию, т. е. этногенезу.
Согласно теории Гумилёва, вся история этноса укладывается примерно в 1200–1400 лет и протекает как растрата пассионарной энергии этноса, т. е. «от человека к обезьяне». Наши мозги трещали, тем более, повторяю, книги его тогда не издавались.

Лев Николаевич всегда был фигурой спорной. Его теория вызывала и вызывает несогласие и раздражение. Он прикасался к больным точкам. Например, «монголо-татарское иго», «теория викингов» и многое другое. Он замечательно рассказывал, как викинги в момент своего пассионарного апогея называли себя «шикарным словом шпана и лопали наркотики в виде белой поганки». Студенты, в отличие от официальной науки, его ждали всегда. А прав он «по истине» или нет — доказать невозможно. Но он единственный, кто предложил на сегодняшний день строгую теорию о возникновении и исчезновении наций и государств в мировой истории.

Гуэрра, Тонино

писатель, сценарист, художник

Он трудится, как крестьянин, с утра до вечера, постоянно. Неустанно рисует, делает коллажи, лепит из глины, пишет… Какой праздник, какое ликование света и воды в его фонтанах! Как прочно и на века сколочено уникальное дерево шкафов! И тут же, одновременно, — учитесь слушать тишину. Она бывает оглушительной. Любите и берегите любовь каждым атомом своего чувства. Она хрупка и, «к сожалению, настоящие слова прячутся под языком» (Тонино Гуэрра).

До самого последнего дня Тонино писал сценарий, принимал мэров Романьи, интересовался всем на свете: от личной жизни друзей до мировой политики.

Он сам и все пространство вокруг него — дом, сад, город — являлись, становились художественной формой, воплощением идей и воображения этого поистине гениального художника и поэта.

О Тонино Гуэрре следует сказать: «Он был поэт». Где поэзия не стихосложение, но универсальная форма целостного проживания жизни во всем и до конца, включая Музу — жену Лору Гуэрру.

Покой? Отрешенность? О, нет! Скорее нескончаемая пьеса Пиранделло. Хлопают двери. Действующие лица (все) входят, выходят, и все — со своими репликами в драматургии фантастического спектакля — жизни. Атанелла стоит, руки в бок, и орет так, будто конец света. На самом деле утверждается меню обеда и чем заправлять бульон. У великого друга Джани (он Дон Кихот буквально, и одновременно Санчо Панса — Тонино) вопросы более сложные и тонкие, но все же ежедневные (и не один раз на дню). Всего не перечесть.

Талант Тонино Гуэрры — скольжения по грани — делает его ясно видящим людей, политику и особенно самое хрупкое, что есть, — любовь и красоту мира в непрерывности и разнообразии его сотворения.

Тонино не называл смерть по имени. Он говорил: «Я перехожу из одной комнаты в другую». Он прав. Смерть бесповоротна, а у него впереди долгая и славная жизнь. Просто мы остались без его физического, живого дыхания, взгляда незабываемого и совсем особого. Это и есть потеря. И еще. Он больше не сделает фонтанов, не смастерит шкафов, игрушек, кувшинов, не нарисует еще одну бабочку. Он не напишет новые пьесы и сценарии, не нарисует чудесные, как аромат травы забвения, картины. Не преобразит своей рукой мир и не спросит: «Ты сясливи?» А я спрошу: «А ты?» А он скажет: «Я сегодня сясливи». Тонино радуется любому чужому успеху: «Это феноменально!»

В начале ноября в издательстве Фантом Пресс выйдет роман американского писателя и сценариста Дэйва Эггерса «Сфера» – антиутопия о человеке, запутавшемся в социальных сетях. С помощью интернета компания «Сфера» строит общество, в котором власти подотчетны гражданам, а те в свою очередь сообща улучшают абсолютно прозрачный мир, где не осталось вообще никаких тайн. Ну в самом деле: если ты не совершаешь ничего дурного, зачем тебе что-то скрывать? Если же ты хочешь побыть один, берегись. Человечество не позволит тебе такой роскоши, а то и вовсе объявит социапатом.

В половине пятого Дэн прислал сообщение: «Пока великолепный день! Зайдешь в пять?»

Мэй зашла. Дэн поднялся, усадил ее в кресло, закрыл дверь. Посидел за столом, постучал по стеклянному экрану планшета.

— 97. 98. 98. 98. Замечательные средние показатели на этой неделе.

— Спасибо, — сказала Мэй.

— Просто блеск. Особенно если учесть нагрузку с нубами. Тяжко было?

— Первые пару дней — да, пожалуй, но теперь они обучены, и я им не очень-то нужна. Они все хороши, и вообще-то стало чуть легче — больше народу работает.

— Отлично. Приятно слышать. — Дэн поднял голову, заглянул ей в глаза: — Мэй, тебе хорошо в «Сфере»?

— Абсолютно, — сказала она.

Лицо его просветлело.

— Хорошо. Это хорошо. Прекрасная новость. Сейчас я тебя позвал, чтобы, ну, соотнести это с твоим социальным поведением, с тем, что оно транслирует. Видимо, я не очень понятно все тебе объяснил. И я виню себя за то, что плохо поработал.

— Нет-нет. Ты поработал замечательно. Ни малейших вопросов.

— Спасибо тебе, Мэй. Я это ценю. Но нам с тобой нужно поговорить о… в общем… Ладно, давай иначе. Ты ведь понимаешь, что наша компания работает, так сказать, не от звонка до звонка. Разумно?

— Да нет, я знаю. Я бы не… Я разве дала понять, что я считаю…

— Нет-нет. Ты ничего такого не давала понять. Но мы редко тебя видим после пяти и интересуемся, не рвешься ли ты, ну, уйти отсюда.

— Вовсе нет. Мне надо уходить попозже?

Дэн поморщился:

— Не в том дело. Ты прекрасно справляешься с работой. Но вечером в четверг на «Диком Западе» была тусовка, важный тимбилдинговый ивент, на тему продукта, которым мы все очень гордимся, и ты не пришла. Ты пропустила минимум два ивента для нубов, а в цирке мне показалось, что тебе не терпится улизнуть. По-моему, ты ушла минут через двадцать.

Дэн поцокал языком и покивал, словно раздумывал, откуда у него пятно на рубашке.

— Все это копится, и, в общем, мы переживаем, что как-то тебя отталкиваем.

— Да нет же! Ничего подобного.

— Ладно, поговорим про четверг, семнадцать пятнадцать. Было собрание на «Диком Западе» — это где работает твоя подруга Энни. Полуобязательная встреча с группой потенциальных партнеров. Тебя не было в кампусе, и я в растерянности. Ты как будто сбежала.

Мысли у Мэй заскакали. Почему она не пошла? Где была? Она даже не знала про этот ивент. Он на другом конце кампуса, на «Диком Западе» — как она умудрилась прохлопать полуобязательное мероприятие? Объявление, наверное, закопалось в недра ее третьего монитора.

— Боже мой, прости, — сказала она, наконец вспомнив. — В пять я уехала в Сан-Винченцо — в магазин здоровой пищи, за алоэ. Отец просил особый сорт…

— Мэй, — снисходительно перебил Дэн, — в магазине компании есть алоэ. Наш магазин обеспечен лучше любой лавки, и продукты качественнее. У нас за этим тщательно следят.

— Прости. Я не знала, что здесь будет алоэ.

— Ты сходила в наш магазин и не нашла алоэ?

— Да нет, я не ходила. Я сразу поехала в город. Но я так рада, что, оказывается…

— Давай-ка тут мы притормозим, потому что ты интересно выразилась. Ты не пошла в наш магазин первым делом?

— Нет. Прости. Я просто подумала, что таких вещей там не будет, и…

— Послушай. Мэй, я, признаться, в курсе, что в наш магазин ты не ходила. И об этом я тоже хотел поговорить. Ты не бывала в нашем магазине ни разу. Ты в колледже занималась спортом, а в наш спортзал ни разу не заглянула. Ты почти не исследовала кампус. Ты, по-моему, воспользовалась примерно одним процентом наших возможностей.

— Извини. Очень все закрутилось.

— А вечером в пятницу? Тоже был большой ивент.

— Прости. Я хотела пойти, но пришлось мчаться домой. У отца был приступ — оказалось, что нестрашный, но это выяснилось, когда я уже доехала.

Дэн посмотрел на стеклянную столешницу и салфеткой потер пятнышко. Довольный результатом, перевел взгляд на Мэй.

— Это вполне понятно. Уверяю тебя, я считаю, что проводить время с родителями — это очень, очень круто. Я лишь подчеркиваю, что наша работа тесно завязана на сообщество. Наше рабочее пространство — это сообщество, и все, кто здесь работает, — часть этого сообщества. И чтобы все было хорошо, требуется некий градус участия. Это, знаешь, как в детском саду, у одной девочки день рождения, а пришло только полгруппы. Каково ей, по-твоему?

— Так себе. Я понимаю. Но я же была в цирке, и он был хорош. Прекрасен.

— Вот скажи, да? И прекрасно, что ты там была. Но об этом не осталось никаких сведений. Ни фотографий, ни кваков, ни отзывов, ни записей, ничего. Почему?

— Не знаю. Видимо, я увлеклась…
Дэн шумно вздохнул.

— Ты же знаешь, что мы любим обратную связь, да? И ценим мнение сфероидов?

— Конечно.

— И что «Сфера» в немалой степени базируется на вкладе и участии, в том числе твоих?

— Я знаю.

— Послушай. Вполне разумно, что ты хочешь побыть с родителями. Они же твои родители! Очень достойное поведение. Говорю же: очень, очень круто. Но еще я говорю, что нам ты тоже сильно нравишься, мы хотим узнать тебя получше. И, может быть, ты задержишься еще на пару минут и поговоришь с Джосией и Дениз? Ты их, наверное, помнишь — они проводили первую экскурсию? Они бы хотели продолжить нашу с тобой беседу, немножко углубиться. Ничего?

— Само собой.

— Тебе не надо бежать домой или?..

— Нет. Я в вашем распоряжении.

— Хорошо. Хорошо. Это приятно. Вот и они.

Мэй обернулась — Дениз и Джосия помахали ей из-за стеклянной двери.

— Как твои дела, Мэй? — спросила Дениз, когда они двинулись в конференц-зал.

— Садись-ка сюда, — Дениз кивнула на кожаное кресло с высокой спинкой.

Они с Джосией уселись напротив, выложили планшеты и подрегулировали кресла, будто готовясь к многочасовой и почти наверняка муторной работе. Мэй выдавила улыбку.

— Как ты знаешь, — сказала Дениз, заложив за ухо темную прядь, — мы из отдела кадров, и сейчас у нас просто рутинная беседа. Мы каждый день беседуем с новыми членами сообщества по всему кампусу и особенно рады повидаться с тобой. Ты такая загадка.

— Я загадка?

— Еще какая. Я много лет не встречала сотрудника, настолько, как бы это выразиться, окутанного тайной.

Мэй не знала, что ответить. Она бы не сказала, что окутана тайной.

— И я подумала, может, нам стоит для начала поговорить о тебе, а потом, когда побольше о тебе узнаем, обсудить, как тебе комфортнее влиться в жизнь сообщества. Нормально?

Мэй кивнула:

— Конечно. — Она поглядела на Джосию — тот пока ни слова не сказал, только наяривал на планшете, печатал там и что-то двигал.

— Хорошо. И, пожалуй, первым делом нужно сказать, что ты нам очень нравишься.

Сверкнув голубыми глазами, наконец заговорил Джосия:

— Еще как. Очень нравишься. Ты суперкрутой член команды. Все так считают.

— Спасибо, — сказала Мэй, уверившись, что ее увольняют. Она переборщила, попросив добавить родителей в страховку. Как ее угораздило, ее же саму только что наняли?

— И работаешь ты замечательно, — продолжала Дениз. — Средний рейтинг — 97, и это великолепно, особенно для первого месяца. Ты удовлетворена своими показателями?

— Да, — наугад ответила Мэй.

Дениз кивнула:

— Хорошо. Но, как ты знаешь, у нас тут дело не только в работе. Точнее говоря, не только в рейтингах и одобрении. Ты не винтик в машине.

Джосия с жаром потряс головой — мол, нет, ни в коем случае.

— Мы считаем, что ты полноценный, познаваемый индивид с бесконечным потенциалом. И ключевой член нашего сообщества.

— Спасибо, — сказала Мэй, уже усомнившись, что ее увольняют.

Дениз болезненно улыбнулась:

— Но, как ты знаешь, с позиций сцепления с сообществом у тебя была пара глюков: ты почти не ходишь на ивенты вечерами и по выходным — разумеется, это абсолютно по желанию. Мы знаем, что ты уехала из кампуса в 17:42 в пятницу и вернулась в 8:46 в понедельник.

— А что, в выходные была работа? — Мэй порылась в памяти. — Я что-то пропустила?

— Нет-нет-нет. В выходные не было никакой, ну, обязательной работы. Но это не означало, что тысячи людей не тусовались в субботу и воскресенье, не развлекались в кампусе и не занимались сотней разных дел.

— Я понимаю, да. Но я была дома. Папа заболел, я ездила помочь.

— Мне очень жаль, — сказал Джосия. — Это связано с его РС?

— Да.

Джосия сочувственно скривился, а Дениз склонилась к Мэй:

— Понимаешь, тут-то и возникают вопросы. Мы об этом эпизоде не знаем ничего. Ты обратилась к другим сфероидам в тяжелую минуту? Ты знаешь, что в кампусе есть четыре группы для сотрудников, которые столкнулись с рассеянным склерозом? Из них две — для детей больных. Ты туда обратилась?

— Пока нет. Я собиралась.

— Ладно, — сказала Дениз. — Давай на секундочку отложим, потому что это поучительно: ты знала о группах, но обращаться туда не стала. Ты ведь понимаешь, как важно делиться информацией об этом недуге?

— Понимаю.

— И как важно делиться знаниями с теми, у кого больны родители, — ты же сознаешь, в чем польза?

— Абсолютно.

— К примеру, узнав, что у отца приступ, ты проехала сколько? Около сотни миль, и за всю поездку даже не попыталась собрать сведения в своей «ТропоСфере» или шире, в «СтратоСфере». Ты понимаешь, что это упущенная возможность?

— Теперь понимаю, конечно. Я расстроилась, и нервничала, и мчалась как ненормальная. В отсутствующем состоянии.

Дениз подняла палец:

— Ага, отсутствующем. Чудесное слово. Я рада, что ты к нему прибегла. Как ты считаешь, обычно ты присутствуешь?

— Стараюсь.

Джосия улыбнулся и заколотил пальцами по планшету.

— А каков антоним присутствию? — спросила Дениз.

— Отсутствие?

— Да. Отсутствие. Давай здесь тоже поставим закладочку. Вернемся к твоему отцу и выходным. Отцу получше?

— Да. Оказалось, ложная тревога.

— Хорошо. Я так рада. Но любопытно, что ты больше ни с кем не поделилась. Ты постила что-нибудь про этот эпизод? Квак, коммент?

— Нет, — сказала Мэй.

— Хм. Ладно, — сказала Дениз и вдохнула поглубже. — Как ты считаешь, твой опыт мог бы кому-то пригодиться? Скажем, другому человеку, которому предстоит два-три часа мчаться домой, пригодилось бы узнать то, что знаешь ты, а именно, что это был мелкий псевдоприступ?

— Абсолютно. Я понимаю, что это полезно.

— Хорошо. И каков должен быть твой план действий?

— Я, наверное, запишусь в клуб по рассеянному склерозу, — сказала Мэй, — и что-нибудь напишу. Я понимаю, что людям это пригодится.

Дениз улыбнулась:

— Великолепно. Теперь поговорим о выходных в целом. В пятницу ты выяснила, что отцу получше. Но остаток выходных — пустота. Ты как будто испарилась! — Она округлила глаза. — В выходные те, у кого низкий Градус Интереса, могут, если хотят, исправить ситуацию. Но твой ИнтеГра даже упал — на две тысячи пунктов. Я на цифрах не повернута, но в пятницу он у тебя был 8625, а к вечеру воскресенья — 10 288.

— Я не знала, что все так плохо, — сказала Мэй, ненавидя себя — ту себя, которая все не могла выбраться из наезженной колеи. — Видимо, я приходила в себя после папиного эпизода.

— Расскажи, чем занималась в субботу?

— Даже неловко, — ответила Мэй. — Ничем.

— В каком смысле ничем?

— Ну, сидела у родителей, смотрела телик.

Джосия просветлел:

— Интересное что-нибудь?

— Да какой-то женский баскетбол.

— В женском баскетболе нет ничего плохого! — вскинулся Джосия. — Я обожаю женский баскетбол. Ты мои кваки по женской НБА читаешь?

— Нет. Ты квакаешь про женскую НБА?

Джосия кивнул, обиженный, даже потерянный.

Вмешалась Дениз:

— И вот опять же, любопытно, что ты предпочла ни с кем не делиться. Ты поучаствовала в какой-нибудь дискуссии? Джосия, сколько у нас участников в глобальной группе по женской НБА?

Джосия, явно потрясенный тем, что Мэй не читает его баскетбольную ленту, все же отыскал на планшете число и пробубнил:

— 143 891.

— А квакеров, которые пишут про женскую НБА?

Джосия быстро нашел:

— 12 992.

— И тебя там нет, Мэй. Это почему?

— Видимо, я не до такой степени интересуюсь женской НБА, чтобы вступать в группы или подписываться на ленты. Я не так уж страстно люблю женский баскетбол.

Дениз сощурилась:

— Интересное словоупотребление. Страсть. Ты слыхала про СУП? Страсть, Участие и

Прозрачность?

Мэй видела буквы СУП по всему кампусу, но прежде не различала в них этих трех слов. Вот дура.

Дениз ладонями оперлась на стол, будто собралась встать.

— Мэй, ты ведь понимаешь, что мы технологическая компания, да?

— Конечно.

— И что мы считаем себя лидерами в области социальных медиа, на переднем крае?

— Да.

— И ты понимаю, что значит «прозрачность»?

— Само собой. Абсолютно.

Джосия покосился на Дениз, надеясь ее успокоить. Та сложила руки на коленях. Вступил Джосия. Он улыбнулся и перелистнул страницу на планшете — мол, начнем с чистого листа.

— Хорошо. Воскресенье. Расскажи нам про воскресенье.

— Я просто поехала назад.

— И все?

— Я вышла на каяке?

На лицах у обоих разом нарисовалось изумление.

— На каяке? — переспросил Джосия. — Где?

— Да в Заливе.

— С кем?

— Ни с кем. Одна.

Они как будто обиделись.

— Я тоже хожу на каяке, — сказал Джосия и что-то напечатал, колошматя по планшету со всей силы.

— И часто ты ходишь на каяке? — спросила Дениз у Мэй.

— Ну, раз в несколько недель?

Джосия уставился в планшет:

— Мэй, вот я открыл твой профиль, и я не вижу тут ни слова о каяках. Ни смайликов, ни рейтингов, ни постов, ничего. А теперь ты говоришь, что выходишь на каяке раз в несколько недель?

— Ну, может, реже?

Мэй хихикнула, но ни Дениз, ни Джосия ее не поддержали. Джосия по-прежнему смотрел в экран, Дениз заглядывала Мэй в глаза.

— А что ты видишь, когда выходишь на каяке?

— Ну, не знаю. Всякое.

— Тюленей?

— Конечно.

— Морских львов?

— Как правило.

— Птиц? Пеликанов?

— Ну да.

Дениз постучала по планшету:

— Так, вот я задала в поиске твое имя, ищу визуальные отображения этих походов. И ничего не нахожу.

— А, я камеру не беру.

— А как ты распознаешь птиц?

— У меня определитель. Бывший бойфренд подарил. Такой складной путеводитель по местной фауне.

— Буклет, что ли?

— Ну да, он водонепроницаемый, и…

Джосия с шумом выдохнул.

— Извините, — сказала Мэй.

Джосия закатил глаза:

— Да нет, это уже на полях, но моя претензия к бумаге в том, что на бумаге умирает всякая коммуникация. Нет продолжения. Прочел бумажную брошюру — и все, привет. Все заканчивается на тебе. Можно подумать, ты пуп земли. А вот если б ты документировала! Если б ты использовала приложение для определения птиц, все бы выиграли — натуралисты, студенты, историки, береговая охрана. Все бы знали, какие птицы были в Заливе в тот день. Просто бесит, как подумаешь, сколько знаний каждый день теряется из-за такой вот близорукости. И я не говорю, что это эгоизм, но…

— Да нет. Конечно, эгоизм. Я понимаю, — сказала Мэй.
Джосия смягчился:

— Но и помимо документирования — почему ты нигде не упомянула, что ходишь на каяке? Я прямо потрясен. Это же часть тебя? Неотъемлемая часть.

Мэй фыркнула, не сдержавшись:

— Да вряд ли такая уж неотъемлемая. Вряд ли даже интересная.

Джосия вытаращился на нее, сверкая глазами:

— Еще какая интересная!

— Куча народу ходит на каяках, — сказала Мэй.

— Вот именно! — ответил Джосия, багровея. — Ты разве не хочешь познакомиться с другими каякерами? — Он постучал по планшету. — Рядом с тобой еще 2331 человек, и все тоже любят каяки. В том числе я.

— Толпа народу, — с улыбкой отметила Мэй.

— Больше или меньше, чем ты думала? — спросила Дениз.

— Пожалуй, больше.

Джосия и Дениз улыбнулись.

— Ну что, подписать тебя на ленты? Будешь читать каякеров? Приложений такая куча… — Кажется, Джосия уже открыл страницу и нацелился подписывать.

— Ой, я даже не знаю, — сказала Мэй.

У обоих вытянулись лица.

Джосия, похоже, опять разозлился:

— Да почему? Ты считаешь, твои увлечения не важны?

— Не совсем. Я просто…

Джосия подался к ней:

— Каково, по-твоему, другим сфероидам знать, что ты физически рядом, якобы в сообществе, но скрываешь от них свои хобби и интересы? Как они, по-твоему, себя чувствуют?

— Не знаю. По-моему, никак.

— Да вот ошибаешься! — вскричал Джосия. — Речь как раз о том, что ты не сближаешься с теми, кто вокруг!

— Это же просто каяки! — И Мэй снова рассмеялась, пытаясь вернуть беседе легкомыслие.

Джосия стучал по планшету.

— Просто каяки? Ты знаешь, что каякинг — это индустрия на три миллиарда долларов? А ты говоришь — «просто каяки»! Мэй, ты что, не понимаешь? Тут все связано. Ты делаешь свою часть. Ты у-част-вуешь.

Дениз пристально вгляделась в Мэй:

— Мэй, я вынуждена задать деликатный вопрос.

— Давай.

— Как ты считаешь… В общем, тебе не кажется, что это проблема самооценки?

— Что-что?

— Ты не хочешь самовыражаться, так как опасаешься, что твои мнения не представляют ценности?

Мэй никогда не думала об этом под таким углом, но некое здравое зерно разглядела. Может, она просто стесняется самовыражаться?

— Я даже не знаю, — сказала она.

Дениз сощурилась:

— Мэй, я не психолог, но будь я психологом, у меня бы, пожалуй, возник вопрос о твоей вере в себя. Мы изучали шаблоны такого поведения. Я не говорю, что это антиобщественный подход, но он безусловно недосоциален и от прозрачности далек. И мы замечаем, что порой это поведение коренится в низкой самооценке — в позиции, которая гласит: «Ой, все, что я хочу сказать, не так уж важно». Это описывает твою точку зрения, как ты считаешь?

Совершенно лишившись равновесия, Мэй не умела оценить обстановку трезво.

— Может быть, — сказала она, пытаясь выиграть время, понимая, что чрезмерная сговорчивость будет лишней. — Но порой я уверена, что мое мнение важно. И когда мне есть что добавить, я определенно считаю себя вправе.

— Однако обрати внимание, ты сказала: «Порой я уверена». — Джосия погрозил ей пальцем. — Любопытно это «порой». Даже, я бы сказал, тревожно. Мне кажется, это «порой» случается не так уж часто. — И он откинулся на спинку кресла, точно полностью разгадал Мэй и теперь нуждался в отдыхе от праведных трудов.

— Мэй, — сказала Дениз, — мы были бы рады, если б ты поучаствовала в одной программе. Нравится тебе такая идея?

Мэй представления не имела, что за программа такая, но понимала, что попала в переплет и уже отняла у них обоих кучу времени, а потому надо согласиться; она улыбнулась и ответила:

— Абсолютно.

— Хорошо. Мы тебя постараемся записать поскорее. Я думаю, в результате ты будешь уверена не порой, а всегда. Так ведь получше, правда?

В октябре в Редакции Елены Шубиной выходит книга, под обложкой которой писатель Людмила Улицкая собрала рассказы друзей и знакомых поэта и диссидента Натальи Горбаневской о ее жизни и творчестве, а также некоторые интервью правозащитницы. По словам Людмилы Улицкой, книга «о том месте, которое Наталья Горбаневская занимает сегодня в нашем мире, в частном пространстве каждого из знавших ее лично, и о том, что подвиг ее жизни был не политическим, как считают миллионы людей, а чисто человеческим – о чем знают немногие».

Я — потомственная мать-одиночка.

Наталья Горбаневская

В 1960 году, когда я впервые попала в дом Наташи, на Новопесчаной улице, семья ее была — она да ее мать, Евгения Семеновна. Занимали они одну комнату в коммуналке, в сталинском доме, построенном, кажется, пленными немцами, как весь тот район застраивался после войны. Комната их была похожей на ту, которую и моя семья занимала, — большой стол посередине, часть стола под книгами-бумагами, а на другой половине сковородки и чашки. Столовая и кабинет на столе, а вдоль стен один диван и один топчан. Ну и книги. Много книг. В те годы между матерью и дочерью стояло, как облако, раздражение, и временами оно прорывалось шумными ссорами. Они были очень схожи, и внешне тоже, и я не сразу поняла, как они привязаны друг к другу, как любили друг друга изматывающей душу любовью.

При первой возможности Наташа старалась из дома съехать — на квартиру. Временами снимала. Помню чудесную комнату в Староконюшенном, там она довольно долго прожила, ей там было хорошо. Но в те годы я мало что знала про ее семью, картина эта постепенно открывалась из ее рассказов. Это была чистая женская линия — для России не редкость. В России с мужчинами всегда было плохо — их на всех не хватает. Война, лагеря и водка сильно истребляют мужиков. Зато женщины в отсутствие мужчин особенные — сильные, жертвенные, устойчивые. Наташину бабушку Анну Федоровну я не застала, а Евгению Семеновну успела оценить — нервный, раздражительный, вспыльчивый бриллиант в вязанной крючком беретке какого-то бывшего цвета, с яркими светлыми глазами, с сильными скулами.

От Наташиного образа жизни находилась она в постоянной ярости, но вернее и преданнее человека на свете не было. Подняла без мужа двух детей, Витю и Наташу. С братом Наташа порвала отношения очень рано, во всяком случае, в шестидесятом году он в дом не приезжал, но, знаю, Евгения Семеновна его навещала. Наташа с ним не общалась — расхождение их было глубоким, c ранних лет оно началось.

И Евгения Семеновна была несгибаема. Она проявила невиданный героизм, когда осталась одна с двумя маленькими внуками, совсем уже не молодой женщиной. Сначала она их отбила у государства, потому что решение было относительно детей — отправить их в детский дом. Как же ей было тяжело тогда! Жила она не на пределе возможностей — за пределом. Выдержала. Друзья Наташины помогали. Больше всех — Ира Максимова, вернейшая из верных. Ее уже нет.

Когда Наташу выпустили и она собралась уезжать из страны, Евгения Семеновна заявила, что никуда не поедет. Прощались насмерть. В то время, в 1975 году, и речи еще не было, что можно приезжать в гости за границу. Дети Наташины были для Евгении Семеновны, я думаю, дороже своих собственных. Но упрямство ее было не меньше Наташиного. Уезжала Наташа с мальчиками уже не из коммуналки на Новопесчаной, а из трехкомнатной квартиры у «Войковской». После отъезда Наташи Евгения Семеновна долго уговаривала Иру Максимову обменяться с ней квартирами: Ира в однокомнатной с мужем и дочкой, а она, одинокая старуха, во дворце! В конце концов обменялись. Лет пять, не меньше, Евгения Семеновна Иру уговаривала, прежде чем этот обмен состоялся.

Потом времена стали немного смягчаться, и появилась наконец возможность у Евгении Семеновны навестить Наташу и внуков в Париже. Я думаю, около двух лет мы с Ирой ее уговаривали, а она твердила: «Нет, нет, нет!» Ну, она приехала в Париж, в конце концов, и было все прекрасно, они замечательно встретились. Было полное счастье, и они уже почти не ссорились. Евгения Семеновна в старости смягчилась.

Восхитительная семейная генетика продолжала работать. Мальчики еще совсем молодыми народили первых детей, внебрачных: мальчик Артур в Польше и девочка Нюся, московская. Наташа, мне кажется, не сразу узнала об их существовании. Завелись еще трое внуков: Петя у Ясика, Милена и Ливия у Оськи. Эти уже в браке, с папами-мамами. И тут произошло нечто удивительное — Наташа собрала вокруг себя всю большую семью. Всех соединила, перезнакомила, перелюбила, если так можно выразиться. Сделала всё возможное, и даже сверх возможного — познакомила Ясика с его сестрой по отцу, когда этого человека уже и в живых не было. И этих, даже не знающих о существовании друг друга, она тоже подружила…

Стала Наташа матриархом. И развела вокруг себя такое великое изобилие любви, которое нельзя было вообразить. Знаем мы давно — ничего нет лучше хорошей семьи, где детки облизанные, папа-мама-бабушки-дедушки. Но не у всех получается. И чем дальше, тем всё меньше это получается. Но вот Наташа — никакого в помине мужа, одни бедные любови, все сплошь стремительные и горестные. Это для поэзии прекрасно — а то ведь не было бы никаких замечательных стихов из любовного семейного благополучия, а для строительства семьи такая свобода — материал непригодный. Однако ей удалось прекрасно выстроить свое семейное здание. Своими руками, маленькими руками, не очень ловкими, и великими трудами — но не тяжкими, а легкими, благословенными. Это чудо. Русское, если угодно, чудо.

Есть еще одна черта сходства у Наташи с ее матерью. В семье Горбаневских с довоенных времен была приемная дочка, Мотя. Анна Федоровна, Наташина бабушка, ввела ее в дом, а Евгения Семеновна ее приняла. Эта история несколько затемненная — Мотя была дочерью репрессированных родителей, но и по сей день об этом не любит вспоминать. И у Наташи тоже была приемная дочь, Анна, и тоже, как в случае с Мотей, официально это не было оформлено. Это великое женское начало — удочерить — их общее дарование. И по какому-то неписаному закону судеб у обеих это стремление накормить, напоить, спать уложить, одарить всем, что есть, соединилось с безбрачностью, женским одиночеством, украшенным в Наташином случае мимолетными увлечениями, молниеносными романами, безответными любовями…

Связь матери и дочери была очень глубокой. Наташины письма к матери — свидетельство их постоянной заботы друг о друге, большой зависимости, внутренней борьбы. И великой любви.

Л.У.