Юрий Арабов. Столкновение с бабочкой

Писатель Юрий Арабов, известный не только своими книгами «Биг-Бит», «Флагелланты», «Орлеан», но и сценарием к фильму Александра Сокурова «Молох», в новом романе «Столкновение с бабочкой» создает альтернативную историю ХХ века. Как повернулась бы судьба страны, если бы главные ее действующие лица могли договориться, пойти на компромисс? Место действия — Цюрих, Петроград, Гельсингфорс; персонажи как будто всем известные, но увиденные с необычной стороны — Ленин, Николай II, императрица Александра Федоровна, наследник Алексей, Матильда Кшесинская и — конечно — русский народ.

На паровозе номер 1151. Что он означает? Если сложить цифры вместе, то получится восьмерка. Она —
как петля Мёбиуса. Символ дурной бесконечности.
Наша жизнь — дурная бесконечность. Как и жизнь
любого из государей. Царствую двадцать три года.
Люблю маневры. Интересен флот. Особенно подводные лодки. Стоят в Риге. Если забраться в подводную лодку и уплыть в Португалию? Уместится ли
там вся семья? Алеша спросил намедни по-английски:
«Папа, а где расположена Португалия?» — «В географических атласах», — сказал я. Хороший ответ, остроумный. Дочери болеют корью. Невозможно воевать,
когда дома болеют. Победа над немцами — на расстоянии вытянутой руки. Так мне сказал генерал Алексеев. Мне говорят это три года. И всё — вытянутая рука.
Но почему-то до немцев она не достает. Руки коротки.
У инвалида может вообще не быть рук. За время войны погибло три миллиона человек. За один только
прошлый год, кажется, — два миллиона, если я не путаю. Следовательно, потери удвоились по сравнению
с двумя предыдущими годами. Хорошо ли это? Что
играет на руку смуте? Антивоенные листовки или потери в три миллиона? Допустим, они все в Раю. Цели
войны благородны — помочь Франции и Англии. Но
как это получилось, что мы рассорились со своим кузеном Вилли? Мы убиваем солдат Вильгельма, он —
наших. Но мы с ним одной крови. Можем в любой
момент замириться. Я не буду идти на Берлин. Как
только перейдем германскую границу, я предложу
кайзеру благородный мир. А эти убитые… они все спасены. В Раю об нас молятся. Не было бы убитых солдат, Рай бы остался пустым. Голова болит. От французского коньяка голова болит. Надо брать в дорогу
русскую водку. «Матушка! Забери меня домой! Как
же они меня мучают, как бьют…» — откуда это? Я, кажется, напился, как гимназист. Плохо. Начальник
штаба сказал: в Петрограде смута. Мы засмеялись.
Мы ведь сами только что оттуда. И никакой смуты не
видели. Но мы ведь — из Царского Села. Одно ли это
и то же? Пусть смута. Двенадцать лет назад Господь
помог удержаться, поможет и сейчас. Мы ложимся.
Едем обратно в Царское Село и ложимся. Но поезд не
пускают обратно. Задерживают под Псковом. Это
какая станция и перегон? Дно. Странное название.
Ложимся и спим. Матушка Богородица! Спаси нас!..

Государь Николай Александрович прилег на узкий
кожаный диван и, не подложив под голову подушку,
а припав к черному валику, свернулся калачиком и закрыл глаза. Десять голубых вагонов с узкими окнами
и двуглавыми орлами между ними выглядели парадно и сухо. Про них нельзя было сказать: молчали желтые и синие, в зеленых плакали и пели, — это было
невозможно. Их блестящий казенный вид больше подходил стуку телеграфа или пишущих машинок. Из них
приказывали, казнили и миловали. Хотя пение иногда прорывало грохот колес, вылетая наружу, когда
в присутствии государя его адъютанты взбадривали
кровь спиртным и начинали горланить русские песни,
чтобы никто не заподозрил этих гладких породистых
людей в отсутствии патриотического чувства. Казалось, какое-то правительственное учреждение встало
вдруг на колеса и поехало зачем-то в Могилев, отдыхая в дороге от бюрократического бремени.

Да, поезд был похож на одетого с иголочки военного, к которому прицеплена вся остальная Россия, не
хотевшая ни ехать, ни идти. Тем более в Германию.
Все знали, что Романовы — немцы. И немцы, воюющие за русских, против немцев, воюющих за Германию… в этом была какая-то дичь. И если снаружи вагоны напоминали правительственное учреждение, то
внутри были похожи на уютную квартиру человека
с достатком — например, адвоката или промышленника средней руки. В интерьере не было показной роскоши, но был вкус. Государь обожал голубой цвет, но
еще более он любил цвет зеленый. Зеленым шелком
были обиты стены его купе-кабинета и письменный
стол, за которым подписывались распоряжения. Диван для отдыха располагался параллельно окну, а не
перпендикулярно, как положено в вагонах. Тумбочка
из красного дерева стояла у окна, которое было по
большей части зашторено. Когда не видишь движения за окном, а только слышишь стук колес, то кажется, что и не едешь вовсе. Какой порядочный семьянин путешествует без жены и детей? Тем более по
России, от вида которой хочется или орать песни, или
навсегда замолчать? Семья рядом помогла бы избежать и того и другого. Но она теперь далеко, моя любимая семья. А почему я еду без нее? Потому что дети больны. И куда еду? Ах да, я как-то запамятовал.
Ехал я в Могилев, в ставку, потому что мы — главнокомандующий. Но генерал Алексеев расстроил. Сказал про смуту в Петрограде. Там же узнал, что безоружная толпа взяла Кресты. Как могут безоружные люди
взять вооруженную тюрьму? Тюрьма ведь не женщина. А они — забрали всё. Выпустили политических
и уголовных. Значит, охрана разбежалась. Или нам
неправильно докладывают? Мы — в сетях заговора,
нам врут в глаза. Это даже забавно. Они хотят моего
отречения. А как я могу отречься? Я ведь не виноват
в том, что царь. Это же дела Божьи. Игра судьбы или
случая, и мы здесь не вольны в своем выборе.

Он приоткрыл глаза. Поезд был неподвижен, как
вросший в землю дом. На полу лежал зеленый ковер,
напоминавший аккуратно стриженный английский газон. На таком он играл в детстве близ Александровского дворца. В такой же траве играют сегодня его дети в Царском Селе. Когда здоровы. Долг христианина он исполнил — дочери-невесты, утонченные до
прозрачности и будто сошедшие с фотографий, ждали августейших женихов. Через Анастасию были видны чайные розы. Через Марию просвечивало небо. Ольга получилась умнее его, и с ней он делился сокровенным. Татьяна хорошо пела. Однако вторая половина
его специфического долга под названием «Российская империя» обещала сорвать спокойную старость.
Странник Григорий заклинал его от войны с Германией. Далеко видел. За то и пострадал. Говорили, что
перед войной Россия расцвела. Во многом так. Монархия, укрепленная конституцией, стала более современной, чем раньше. Ограничения в избирательных правах для сословий и инородцев? Но это мы
поправим со временем. Самоуверенный Столыпин
предлагал снять черту оседлости с евреев. Мы сказали ему: не сейчас, рано. Мы его не любили. Он был
слишком сильным и перетягивал одеяло на себя. Мы
были фоном для замечательного премьера, кто такое
вытерпит? В конце концов он ушел к Богу, а евреи
ушли в революцию. Да что я? О каких пустяках думаю? При чем здесь евреи и революция? Мне о войне думать надо, о войне!.. А думать ох как не хочется…
Подсохнут дороги, и по ним снова запылят солдатские сапоги. Завертятся колеса подвод, и священники
в калошах, похожие на черных жуков, будут высматривать по обочинам места для новых захоронений.
Говорят, что мужики могут спать на ходу, идя строем.
Возможно. Мне великий князь Николай Николаевич
рассказывал, как обнаружил целую поляну с поваленными на нее телами в полном обмундировании. Думал, что трупы. Оказывается, все спали. Мне бы такой
сон, я даже завидую. Еще один миллион закопаем
в землю. Я не о деньгах, я о людях. Денег нам не жалко… это ведь бумага, за которой ничего не стоит.

Государь приоткрыл глаза, прислушиваясь, не пошел ли поезд. На стенах его кабинета-купе висели
многочисленные фотокопии августейшей фамилии.
Под потолком был прикреплен турник, на котором он
мог подтянуться раз тридцать за один подход. В углу
располагался обширный иконостас с почерневшим
от копоти образом Спаса Нерукотворного. Жить бы
в таком кабинете все время и никуда не ехать!.. Только чтоб дети были под рукой и рядом. А Александра
Федоровна — далеко… Чур меня! Вот ведь что нашептывает лукавый! Сгинь, сатана!.. Изыди и расточись!..
Александра Федоровна — здесь, и дети тоже.

Ему показалось, что пошел проливной дождь. Что
по крыше бьют крупные капли… Откуда дождь в первых числах марта, да еще такой проливной? Невозможно. Обрушился, отзвенел и затих. Государь заметил, что на окне его купе нет капель. Луч станционного прожектора освещал стекло, и капли на нем были
бы заметны. Что за шум? Странно.

В дверь постучали.

— Ваше величество! Приехали депутаты Государственной думы.

— Зачем?

Министр двора граф Фредерикс печально вздохнул и не ответил. Не так давно он был введен в графское достоинство. Но кто из них выше, граф или барон, Фредерикс так и не решил, да и государь, похоже, тоже.

— Пусть подождут в гостиной.

Вот ведь черти! В дороге отыскали, в глубине страны нашли! Я и говорю: заговор кругом. Машина работает против меня и помимо воли. Она меня раздавит!..

Государю сделалось страшно. Он почувствовал, как мужество оставляет его. Вокруг — шпионы. Все гонят, все клянут… Мучителей толпа! Что я должен делать?
Ведь они, пожалуй, придушат меня, как государя Павла Петровича, который заключил с Бонапартом сердечное соглашение и двинул на Индию казачьи войска атамана Платова. Если бы Павла Петровича не придушили, то и Индия была бы русской. Там, говорят, много обезьян и бананов. Охотились бы на слонов. Но тропические дожди на несколько месяцев…
Эти нам совсем ни к чему. Лучше бы Японию присоединить. Но там ураганы. Тоже некстати. Нет. Не сложилось. Не срослось. Европа нам ближе. Там — одни
наши родственники. С ними надобно заключить сердечный мир и договор о ненападении, как я предлагал до войны в Гааге. Удивительно, но все забыли о моем
начинании. Война — крепкая память человечества
и факт истории. Мир не задерживается в памяти и не
попадает на страницы учебников.

…Он вошел в гостиную, по-военному подтянутый,
в серо-зеленой черкеске и с таким же серо-зеленым
лицом. Болтающийся на левом боку кинжал делал его
похожим на кавказца. Граф Фредерикс готовился записывать исторический разговор. Хорошо. Пусть пишет. Двое думцев. Фамилии не помню. Ах да, это же
Гучков, с ним я встречался несколько раз, а рядом
кто? Этого совсем забыл, хотя лицо как будто бы знакомо.

— Не промокли по дороге, господа?

Гости переглянулись, не понимая.

— Ведь был дождь? Я слышал.

— Это не дождь, ваше императорское величество. Это…

Фредерикс кашлянул, пытаясь предупредить говорящего о нежелательности продолжения темы. Но Гучков все-таки докончил:

— Нам хлопали люди, собравшиеся на путях.

— Вас вызывали на бис?.. — и государь вставил в мундштук папиросу.

— Нет. Скорее, это был аванс.

— А может быть, они вызывали меня? Судя по аффектации, все билеты проданы. Полный аншлаг.

Николай Александрович закурил и сел сбоку у окна
за небольшим столом. При людях он всегда вставлял
папиросу в мундштук, но в одиночестве мог курить
просто, по-солдатски, прикуривая от окурка, одну папиросу за другой.

Жестом пригласил гостей садиться рядом. Фредерикс поставил у окна кресла, и все присели тут же, за
маленьким столом, четверо государственных мужей,
бок в бок, будто хотели заняться столоверчением.

Василий Витальевич Шульгин, приехавший вместе с Гучковым, как гражданин и человек чувствовал
торжественность минуты. Сеанс политического спиритизма обещал быть впечатляющим. Об этом потом напишут, как он, лысоватый киевский журналист, жалкий провинциал с огнем в сердце и химерами
в башке, принимал отречение государя императора,
чтобы спасти Россию и монархию. Спасти от ныне действующего государя императора. Звучит комично.
Но разве Николаю Александровичу объяснишь то,
что происходит сегодня в Петрограде? Не расскажешь,
как незнакомая никому Россия, вооруженная и грязная, с кумачом над головой и ветром в самой голове,
заполнила залы Таврического дворца… Серо-рыжая
солдатня и черная рабочеобразная масса с грузовиками, похожими на дикобразов от поднятых вверх
штыков… Это была весенняя вода черного подтаявшего снега. Она выдавила депутатов Государственной думы из главного зала на периферию, в кабинет
Родзянко, и начала проводить во дворце непрекращающийся митинг. В кабинете, где раньше заседала бюджетная комиссия, расположилась странная компания
небритых людей, которая называла себя совдепом. Ораторы сменяли друг друга. Говорили сбивчиво, непонятно. Но внутри каждого горела электрическая лампа,
подсвечивающая одно-единственное требование: «Долой!..» Многие депутаты разбежались, а те из них, кто
имел мужество остаться во дворце, сбились в кучу
в кабинете председателя и в тесноте, в смраде, голова
к голове, решали, что делать дальше… Как спасти
Россию? И главный вопрос, который их мучил, —
тождественна ли монархия родине, или это совсем
разные понятия, несоразмерные друг с другом? Сам
Шульгин отвечал на этот вопрос утвердительно: да,
тождественна. Россия и царь — это одно и то же.

— И какую пьесу вы мне привезли? — спросил государь император, морщась и выпуская из себя сизое облако дыма. Вопрос явно был лишним.

— Мы вам привезли просьбу об отречении, — выдохнул Александр Иванович Гучков. Вид его был суров и сумрачен. Он чем-то напоминал дорогую, но
закопченную сковороду, которой можно убить наповал… Вытащил из портфеля папку с одним-единственным листком внутри и передал Николаю Александровичу.

— Кто автор пьесы? — спросил государь.

— Русский народ, — с пафосом ответил Гучков.

— Но вы ведь от Думы ко мне пришли, а не от народа.

— Это одно и то же.

— Но если вы и народ нераздельны, то кто такой я и чьи интересы представляю?

Вопрос повис в воздухе. Некоторое время все молчали. Как странно он говорит, — подумал Шульгин. — Что за акцент? Когда подчеркиваются согласные звуки, а гласные с их округлостью и певучестью
почти совсем пропускаются? Немецкий это акцент,
что ли? Он же немец, наш царь. Но вдруг из глубины
памяти выплыло — это же гвардейский акцент. Так
его называют. Им разговаривают на плацу военные.
Гвардейский акцент неотделим от его черкески. И почему он всегда одевается в военное? Меняет наряды, мундиры и папахи, а сам не меняется? Потому что
сейчас война. Но он и до войны одевался точно так же. У него же воинское звание. Оттого и мундиры.
Полковник или подполковник… я запамятовал. Скромен. Однако в этой скромности все-таки чувствуется
маскарад. Сегодня он в горской папахе, завтра — в военной фуражке, послезавтра — вообще без головного
убора. И может быть, без самой головы. Бедный потерянный человек! Уходи от нас скорее. Играй в войну со своими детьми. Страна не для тебя. И война
тоже. Убитые на ней не воскресают, как оловянные солдатики.