Метка: Издательство CORPUS

Отрывок из романа

О книге Джорджо Фалетти «Я — Господь Бог»

Потолок сиял белизной, но человек, лежавший на узкой больничной кушетке, видел на нем множество картин и зеркал. Картины эти вот уже несколько месяцев терзали его по ночам. А зеркала отражали реальность и память, и в них он все время видел собственное лицо.

Свое теперешнее и свое прежнее лицо.

Два различных облика, трагическое, волшебное преображение одного в другое, две пешки, обозначающие своим движением начало и конец той длительной общественной игры, которая называется войной. В нее играли большими командами, слишком большими. Кто-то останавливался передохнуть после первого круга, а кто-то — навсегда.

Никто не победил. Никто, ни одна сторона, ни другая.

Тем не менее он вернулся. Живой, дышащий, зрячий, но навечно утративший желание, чтобы на него смотрели. Теперь его мир ограничивался пределами собственной тени, и в наказание ему суждено до конца жизни бежать от чего-то, что приклеено к нему, как плакат на стену.

За спиной у него сидел в кожаном кресле полковник Ленский, военный психиатр, — вроде бы исполнен расположения, но все же следует остерегаться. Месяцы, может быть, годы, а на самом деле уже века встречались они в этой комнате с едва ощутимым, но неистребимым запахом ржавчины, какой держится в любом армейском помещении. Даже если это не казарма, а госпиталь.

Волосы у полковника редкие, каштановые, голос спокойный, и всем своим обликом он больше походит на капеллана, чем на солдата. Иногда носит форму, но чаще — скромную гражданскую одежду неярких тонов. Лицо его ничем не запоминается — таких людей, раз встретив, тут же забываешь.

Таких людей хочется тут же забыть.

С другой стороны, все это время полковник больше слушал его голос, чем смотрел в лицо.

— Итак, завтра уходишь.

Эти слова означали, что пришла пора расстаться, испытать безграничное облегчение и ощутить неумолимое одиночество.

— Да.

— Ты готов?

«Нет! — хотелось заорать ему. — Я не готов, как не готов оказался, когда все это началось. Не готов сейчас и никогда не буду готов. Ни после того, что я видел и что пережил, ни после того, как мое тело и мое лицо…»

— Готов.

Голос прозвучал твердо. Или, по крайней мере, ему казалось, что он твердо произносит слово, обрекающее его на жизнь в этом мире. И даже если он заблуждался, то полковнику Ленскому, конечно, хотелось думать, будто звучит оно именно так. Как человек и как врач он определенно предпочитал верить, что его задача выполнена, а не признавать поражение.

Поэтому он готов был лгать полковнику как лгал и самому себе.

— Очень хорошо. Я уже подписал документы.

Скрипнуло кресло, прошуршали полотняные брюки, когда полковник вставал. Капрал Уэнделл Джонсон поднялся на кушетке и некоторое время сидел не двигаясь. Напротив него за открытым окном виднелись в парке верхушки деревьев, обрамлявшие голубое небо. С кушетки он не видел больше ничего.

А там на скамейках или в инвалидных колясках сидели разные люди, кто-то стоял под деревьями, а кто-то с трудом, осторожно передвигался самостоятельно. И все — такие же, как он.

Когда их отправляли сюда, называли солдатами.

Теперь — ветеранами.

Бесславное слово, которое побуждало молчать, но не привлекало внимания.

Слово, которое означало только одно — они выжили, выкарабкались из адовой ямы Вьетнама, где никто не ведал, за какие расплачивается грехи, хотя все вокруг кричало, какова эта расплата. Они — ветераны, и каждый нес более или менее заметный груз своего личного избавления, которое начиналось и завершалось в пределах военного госпиталя.

Прежде чем подойти, полковник Ленский подождал, пока он поднимется и повернется. Протянул ему руку, глядя прямо в глаза. Капрал Джонсон заметил, как усердно врач старается не смотреть на шрамы, уродовавшие его лицо.

— Удачи, Уэнделл.

Ленский впервые обратился к нему по имени.

Имя не означает человек, подумал он.

Имен столько вокруг — вырезаны на могильных плитах под белыми крестами, выведены ровнехонькой линией, словно часовщик старался. Это ничего не меняло. Ничто не могло вернуть к жизни этих ребят, снять с их бездыханной груди номер, который нанесли на нее, словно медаль по случаю проигранной войны.

Он тоже мог навсегда остаться одним из них. Он знал многих таких же, как он, солдат, которые легко двигались, смеялись, и покуривали травку, и кололи героин, лишь бы забыть, что навечно поместили у себя на груди мишень. Все различие между ними состояло в том, что он еще жив, хотя на самом деле чувствовал себя под одним из этих крестов. Он еще жив, а цена, которую он заплатил за эту несущественную разницу, — чудовищное уродство.

— Спасибо, сэр.

Он повернулся и направился к двери, затылком ощущая взгляд врача. Он уже давно не отдавал честь по-военному. Этого не требуется от тех, чье тело и психику собрали по кусочкам с одной-единственной целью — чтобы они сохранили память о случившемся на всю оставшуюся жизнь. Остальная часть миссии выполнена.

Удачи, Уэнделл.

Что на самом деле означало: «Пошел ты на …, капрал».

Он направился по коридору, стены которого метра на два в высоту были выкрашены светло-зеленой блестящей краской, а выше — краской матовой. При слабом свете, проникавшем из слухового окна, они напомнили ему ливень в лесу, когда листья сверкают, словно зеркальные, а под ними темнота. Темнота, из которой в любую минуту может появиться ружейный ствол.

Он вышел во двор.

Тут сияло солнце и голубело небо, зеленели разные деревья. Нормальные деревья, про которые легко забыть. Тут не росли кустарники, бамбук, не было мангровых зарослей и рисовых полей.

Это не dat-nuoc.

Он будто услышал это слово, произносимое правильно, слегка в нос. В разговорном вьетнамском языке оно означает деревня, хотя буквально переводится как земля-вода и удивительно точно отражает характер местности. Это счастливое место для любого человека, если только он не должен трудиться тут не разгибая спины или перемещаться с рюкзаком и штурмовой винтовкой М-16 на плечах.

Сейчас растительность, которую он видел вокруг, означала дом. Хотя теперь он не знал точно, какое место на земле может назвать своим домом.

Капрал улыбнулся, потому что не нашел другого способа выразить горечь. Улыбнулся потому, что теперь это движение губ уже не вызывало боли. Морфин и капельницы стали почти стершимся воспоминанием. А боль — нет, она желтым пятном вспыхивает в памяти всякий раз, когда он смотрит на себя раздетого в зеркало или проводит рукой по голове, ощущая грубые шрамы от ожогов.

Оставив полковника Ленского и все, что с ним связано, за спиной, он направился по асфальтовой дорожке в парк, где в одном из белых зданий находилась его палата.

Немало иронии было в том, что здесь соединялись начало и конец.

История завершалась там же, где начиналась. В нескольких милях отсюда, в Форт-Полке, располагался учебный полигон, где солдаты проходили обучение перед отправкой во Вьетнам.

Прибывали сюда простые парни, которых кто-то силой вырвал из обычной жизни под предлогом, будто их необходимо превратить в солдат. В большинстве своем эти ребята никогда не покидали штата, в котором жили, а некоторые — даже и округа, где родились.

Не спрашивай себя, что твоя страна может сделать для тебя…

Никто не спрашивал себя об этом, но никто и не готов был к тому, о чем его попросит страна.

На южной окраине Форт-Полка воспроизвели во всех деталях типичную вьетнамскую деревню. Соломенные крыши, древесина, бамбук, раттан. Старинная кухонная утварь, различные приспособления и азиатского облика инструкторы, которые на самом деле были по рождению более американцами, чем он сам.

Он не нашел здесь ни одного знакомого предмета или материала. И все же в этих сооружениях, в этом метафизическом отражении места, находящегося где-то за тысячи миль, ощущались одновременно и некая угроза, и что-то обыденное.

Вот как устроен дом Чарли, — объяснил ему сержант.

Чарли — прозвище, которое американские солдаты дали врагу. На том обучение и заканчивалось. Их обучали всему, что следовало знать, но делали это в спешке и без особой убежденности, потому что почти ни у кого ее тогда и не было.

Каждому предстояло самостоятельно находить выход из любого положения и, главное, самому соображать, кто из окружающих его людей с совершенно одинаковыми лицами вьетконговец, а кто — южновьетнамский друг-крестьянин. Улыбались они, подходя иной раз, одинаково, но принести с собой могли совсем разные вещи.

Ручную гранату, например.

Как в случае с темнокожим человеком, который ехал сейчас ему навстречу, крутя сильными руками колеса инвалидной коляски. Среди ветеранов, находившихся в госпитале на излечении, это оказался единственный человек, с которым подружился Уэнделл.

Джефф Б. Андерсон, из Атланты. Он стал жертвой покушения, когда выходил из сайгонского борделя. В отличие от товарищей выжил, но остался наполовину парализованным. Никакой славы, никаких медалей не получил. Только лечение и проблемы. Но, с другой стороны, слава во Вьетнаме — дело случая, а медали порой не стоили даже металла, из которого отлиты.

Джефф остановил коляску.

— Привет, капрал. Странные вещи говорят про тебя.

— Тут немало болтают такого, что может оказаться правдой.

— Так, значит, это верно. Отправляешься домой?

— Да, отправляюсь домой.

Следующий вопрос прозвучал после секундной — нескончаемой — паузы, потому что Джефф, несомненно, уже не раз и сам задавался им.

— Справишься?

— А ты?

Оба предпочли не отвечать — пусть каждый решает про себя. Повисшее молчание как бы подвело итог всех предыдущих разговоров. Они о многом могли поговорить и многое проклясть, и теперь молчание словно вобрало в себя все это.

— Не знаю даже, завидовать тебе или нет.

— По правде говоря, я и сам не знаю.

Человек в инвалидной коляске стиснул челюсти.

— Разбомбили бы они эти проклятые плотины… — голос его дрожал от запоздалого и бесполезного гнева.

Он не закончил фразу. Его слова вызывали призраков, которых оба тщетно старались изгонять. Капрал Уэнделл Джонсон покачал головой.

Что свершилось, принадлежало истории, а что не сделано, оставалось гипотезой, подтвердить которую невозможно.

Несмотря на массированные бомбардировки, которым подвергался северный Вьетнам, несмотря на то что во время воздушных налетов американцы сбросили втрое больше бомб, чем за всю Вторую мировую войну, никто так и не отдал приказа разрушить плотины на Красной реке.

Многие полагали, что тогда в военных действиях произошел бы решительный перелом. Вода затопила бы равнины, и мир назвал бы военным преступлением то, что, по всей вероятности, стало бы еще одним способом геноцида. Но, возможно, в таком случае конфликт имел бы иной исход.

Возможно.

— Тогда погибли бы сотни тысяч людей, Джефф.

Человек в инвалидной коляске поднял на него глаза. В его взгляде таилось что-то неопределенное. Может, последний призыв к состраданию, может, смятение — ведь он разрывался между сожалением и угрызениями совести из-за одолевавших его мыслей. Потом Джефф повернулся и посмотрел вдаль, поверх деревьев.

— Знаешь, бывает, иногда задумаюсь о чем-то и берусь за ручки кресла — хочу встать. И тут вспоминаю, что не могу, и проклинаю себя.

Он глубоко вздохнул, словно ему не хватало воздуха, чтобы произнести то, что подумал.

— Проклинаю себя за то, что я такой, и, самое главное, за то, что отдал бы миллионы жизней, лишь бы вернуть свои ноги.

И снова посмотрел ему в глаза.

— Что это было, Уэн? И самое главное, почему это было?

— Не знаю. Думаю, никто никогда не узнает этого. Джефф слегка покатал кресло взад и вперед, словно напоминая себе этим движением, что еще жив. А может, возникла минутная рассеянность, и снова захотелось подняться и пройтись. Он что-то обдумывал и не сразу сумел облечь свои мысли в слова. — Когда-то болтали, будто коммунисты едят детей. Он смотрел на капрала невидящим взглядом, как будто и вправду представлял эту картину.

— Мы победили коммунистов, может, поэтому они не съели нас.

Помолчав еще немного, он совсем тихо добавил:

— Только пожевали и выплюнули.

Потом он как бы очнулся и протянул руку. Капрал пожал ее, почувствовав, какая она крепкая и сухая.

— Удачи, Джефф.

— Убирайся к черту, Уэн. И поскорее. Терпеть не могу плакаться белому. На моей коже даже слезы кажутся черными.

Уэнделл отошел с полным ощущением, будто что-то теряет. Будто оба что-то теряют. Помимо уже утраченного. Он сделал всего несколько шагов, когда Джефф окликнул его.

— Эй, Уэн.

Он обернулся и увидел на фоне заката силуэт человека в коляске.

— Трахни там кого-нибудь и за меня.

И сделал недвусмысленный жест.

В ответ Уэн улыбнулся.

— Ладно. Получится — будет от твоего имени. Капрал Уэнделл Джонсон ушел, глядя прямо перед собой, невольно по-солдатски чеканя шаг. По дороге в казарму больше ни с кем не здоровался и не разговаривал.

Дверь в ванную была закрыта. Он всегда закрывал ее, потому что иначе прямо напротив входа оказывалось зеркало, а ему не хотелось встречаться с собственным отражением.

Он заставил себя вспомнить, что уже с завтрашнего дня ему придется привыкать к этому. Ведь не существует милосердных зеркал, все они точно отражают что видят — безжалостно, с невольным садистским равнодушием.

Он снял рубашку и бросил ее на стул, подальше от жестокой правды другого зеркала — в стенном шкафу. Снял ботинки и вытянулся на постели, заложив руки за голову, огрубевшие шрамы на ладонях соприкоснулись с такими же шрамами на голове — к этому ощущению он уже привык.

Из приоткрытого окна, за которым, предвещая сумерки, начинало темнеть синее небо, доносился ритмичный стук скрывавшегося где-то на дереве дятла.

тук-тук-тук-тук… тук-тук-тук-тук…

Память заложила коварный вираж, и стук превратился в глухой кашель автомата Калашникова, воссоздавая голоса и картины.

Купить книгу на Озоне

Вступление к книге

Я вел свой «Боинг-737» на посадку в токийский международный аэропорт «Нарита», когда загорелся левый двигатель. Мы находились на высоте семь тысяч футов, посадочная полоса была прямо впереди, вдали мерцали огни небоскребов. Уже через несколько секунд в кабине все зазвенело и загудело, предупреждая пилота об отказе сразу нескольких систем. Повсюду вспыхнули красные лампочки. Я постарался подавить панику, сосредоточившись на инструкции, которой нужно следовать при возгорании двигателя, и отключил подачу топлива и электропитания в поврежденные зоны. Самолет резко накренился. Вечернее небо легло на бок. Я изо всех сил старался выровнять самолет.

Но не мог. Он потерял управление. Самолет кренился на один бок, я пытался выпрямить его, однако он тут же заваливался на другой. Казалось, я борюсь с самой атмосферой. Неожиданно я почувствовал, как самолет, сотрясаясь, начинает терять скорость: движение воздуха над крыльями замедлилось. Металлический каркас заскрипел и заскрежетал— ужасный звук стали, сдающейся под напором физического воздействия. Нужно было срочно найти способ увеличить скорость, иначе сила тяжести заставит самолет спикировать прямо на раскинувшийся внизу город.

Я не знал, что делать. Прибавь я газу, мне, возможно, удалось бы набрать высоту и скорость — тогда я мог бы сделать круг над посадочной полосой и выровнять самолет. Но сможет ли оставшийся двигатель в одиночку справиться с подъемом? Или он не выдержит напряжения?

Второй вариант — сделать траекторию спуска более крутой в отчаянной попытке набрать скорость: я как бы спикирую, чтобы не войти в пике по-настоящему. Резкое снижение даст мне шанс избежать остановки двигателя и вернуть самолет на нужный курс. Конечно, вместо этого я могу лишь приблизить катастрофу. Если я не сумею вернуть себе контроль над самолетом, он войдет в то, что пилоты называют смертельной спиралью. Перегрузка станет такой сильной, что машина развалится на куски, еще не достигнув земли.

Я никак не мог решиться. Нервный пот щипал мне глаза. Руки тряслись от страха. Я чувствовал, как в висках пульсирует кровь. Я пытался понять, что же мне делать дальше, но на это не было времени. Скорость продолжала снижаться. Если бы я не начал действовать немедленно, самолет упал бы на землю. И тогда я принял решение: я сохраню самолет, направив его вниз. Я сдвинул рычаг вперед и про себя взмолился, чтобы скорость увеличилась. И она в самом деле начала расти! Проблема заключалась в том, что я снижался прямо над пригородом Токио. Стрелка альтиметра двигалась в направлении нуля, однако внезапно возникло ускорение, позволившее мне вновь контролировать самолет. Впервые с того момента, как загорелся двигатель, я мог придерживаться устойчивого курса. Я все еще падал камнем вниз, но, по крайней мере, делал это по прямой. Я подождал, пока самолет опустится ниже двух тысяч футов, а потом оттянул штурвал на себя и увеличил подачу газа. Полет был ужасно неровным, но я двигался к намеченной цели. Завидев прямо перед собой огни посадочной полосы, я выпустил шасси и сосредоточился на том, чтобы не потерять контроль над самолетом. В это время второй пилот выкрикивал: «Сто футов! Пятьдесят! Двадцать!» Прямо перед приземлением я сделал последнюю попытку выровнять самолет и стал ждать удара о твердую почву. Это была жесткая посадка — мне пришлось резко затормозить и на большой скорости увести самолет в сторону, — и все же мы вернулись на землю целыми и невредимыми.

Только подогнав самолет к зданию аэропорта, я заметил пиксели. Передо мной был панорамный телевизионный экран, а не лобовое стекло кабины пилота. Пейзаж внизу был просто лоскутным одеялом из картинок, полученных со спутника. И хотя руки у меня все еще тряслись, на самом деле я ничем не рисковал. Пассажиров в салоне самолета не было: «Боинг-737» представлял собой не более чем виртуальную реальность, созданную летным тренажером «Tropos-500» стоимостью 16 миллионов долларов. Тренажер этот, принадлежащий компании Canadian Aviation Electronics, располагался в похожем на пещеру промышленном ангаре под Монреалем. Мой инструктор нажал на кнопку и вызвал пожар в двигателе (он же усложнил мою жизнь, добавив сильный боковой ветер). Но полет казался настоящим. К тому времени как он закончился, меня буквально распирало от адреналина. А какая-то часть моего мозга по-прежнему верила, что я едва не упал на Токио.

Достоинство летного тренажера в том, что с его помощью можно изучать собственные решения. Правильно ли я поступил, продолжив снижаться? Или стоило попробовать набрать высоту? Позволило бы мне это совершить более мягкую и безопасную посадку? Чтобы это узнать, я попросил инструктора дать мне еще одну попытку — я решил заново пройти тот же искусственный сценарий и опять попытаться сесть на одном двигателе. Он пощелкал переключателями, и не успел мой пульс прийти в норму, как «Боинг» снова оказался на взлетной полосе. Услышав в наушниках потрескивающий голос авиадиспетчера, разрешавшего взлет, я увеличил подачу газа и помчался по площадке перед ангаром. Мир вокруг продолжал ускоряться, и вот самолет уже оторвался от земли, и я оказался в тишине вечернего синего неба.

Мы поднялись на десять тысяч футов. Я едва начал наслаждаться умиротворяющим видом Токийского залива, как диспетчер велел мне готовиться к посадке. Сценарий повторился, как в уже знакомом фильме ужасов. Я видел те же небоскребы вдалеке и летел через те же низкие облака, я двигался по тому же маршруту над тем же пригородом. Я спустился до девяти тысяч футов, потом до восьми, потом до семи. А потом это случилось. Левый двигатель исчез в языках пламени. И снова я попытался удержать самолет ровно. Снова возникла вибрация, предупреждающая о потере скорости. Правда, на этот раз я устремился к небесам. Увеличив подачу газа и задрав нос самолета, я внимательно следил за индикаторами работы оставшегося двигателя. Скоро стало ясно, что набрать высоту мне не удастся. Для этого просто не хватало мощности. Вибрация сотрясала весь корпус самолета. Я услышал ужасный звук — крылья не справлялись с нагрузкой, низкий гул заполнил кабину пилота. Самолет нырнул влево. Женский голос спокойно описывал катастрофу, рассказывая мне о том, что я и так прекрасно знал: я падал. Последним, что я увидел, было мерцание городских огней прямо над горизонтом. Изображение на экране застыло, когда я ударился о землю.

В конечном счете разница между благополучной посадкой и смертью в огненном смерче свелась к одному-единственному решению, принятому в состоянии паники после возгорания двигателя. Все происходило невероятно быстро, и единственное, о чем я мог думать, — это человеческие жизни, которые были бы поставлены на карту, будь этот полет настоящим. Одно решение привело к безопасной посадке, другое — к фатальной потере скорости.

Эта книга о том, как мы принимаем решения. О том, что происходило в моей голове после возгорания двигателя. О том, как человеческий мозг — самый сложный объект в известной нам вселенной — решает, что предпринять. Она о пилотах самолетов, о квотербеках Национальной футбольной лиги, о телережиссерах, об игроках в покер, о профессиональных инвесторах и серийных убийцах, а также о тех решениях, которые они принимают каждый день. С точки зрения мозга линия, отделяющая хорошее решение от плохого, а попытку снизиться — от попытки набрать высоту, очень тонка. Эта книга как раз о такой линии.

С тех самых пор, как люди начали принимать решения, они размышляли о том, как же они это делают. Веками они создавали сложные теории принятия решений, наблюдая за человеческим поведением со стороны. Так как сознание было недоступно — мозг являлся просто черным ящиком, — этим мыслителям приходилось опираться на непроверяемые предположения о том, что на самом деле происходит в голове человека.

Еще со времен древних греков все гипотезы вертелись вокруг одной темы — люди рациональны. Когда мы принимаем решения, предполагается, что мы сознательно анализируем все возможные варианты и внимательно взвешиваем все «за» и «против». Другими словами, мы думающие и логично поступающие существа. Это простая идея лежит в основе философии Платона и Декарта, она формирует фундамент современной экономики, на протяжении десятилетий она служила двигателем когнитивной науки. Со временем наша рациональность стала определять нас. Проще говоря, именно она сделала нас людьми.

У этой гипотезы есть только один недостаток — она не верна. Мозг работает не так. Посмотрите, к примеру, на мои решения в кабине пилота. Они были приняты сгоряча, это была интуитивная реакция на сложные обстоятельства. Я не размышлял о наилучшем способе действий и не обдумывал аэродинамику пожара в двигателе. Я не мог тщательно аргументировать свой путь к спасению.

Так как же я принял решение? Какие факторы повлияли на мой выбор после возгорания двигателя? Впервые в истории человечества на эти вопросы можно получить ответы. Мы можем заглянуть в человеческий мозг и увидеть, как люди думают: черный ящик вскрыт. Оказывается, от природы мы вовсе не рациональны. Наш мозг состоит из беспорядочной сети разных областей, многие из которых отвечают за эмоции. Когда бы человек ни принимал решение, его мозг обуревают чувства, он подчиняется их необъяснимым страстям. Даже когда человек пытается быть благоразумным и сдержанным, эмоциональные импульсы подспудно влияют на его решение. Когда в кабине пилота я отчаянно пытался понять, как же спасти свою жизнь — и жизни тысяч жителей токийского пригорода, — эти эмоции активировали шаблоны ментальной деятельности, один из которых привел меня к катастрофе, а другой — помог приземлиться.

Однако это не значит, что наши мозги заранее запрограммированы на принятие правильных решений. Вопреки утверждениям, содержащимся во многих книгах с практическими рекомендациями, интуиция вовсе не панацея. Иногда чувства могут сбивать нас с пути и заставлять совершать всевозможные, вполне предсказуемые ошибки. У человеческого мозга не случайно такая толстая кора.

Истина состоит в том, что для принятия правильных решений нам требуются обе стороны нашего сознания. Слишком долго мы относились к человеческой природе как к ситуации «либо—либо»: мы либо рациональны, либо иррациональны. Мы можем либо опираться на статистические данные, либо доверять собственной интуиции. Логика разума противопоставлена спонтанности чувств, личность против эго, рептильный мозг против лобных доль.

Эти противопоставления не только ложны, они еще и деструктивны. Не существует универсального ответа на вопрос, как мы принимаем решения. Реальный мир слишком сложен. В результате естественный отбор наделил нас в высшей степени плюралистичным мозгом. Иногда нам необходимо взвесить все варианты и тщательно проанализировать возможности. А иногда лучше отдаться на волю эмоций. Секрет заключается в том, чтобы знать, когда и какой тип мышления применять. Нам постоянно следует думать о том, как мы думаем.

Именно этому обучаются пилоты с помощью летного тренажера. Польза от того, что они переживают за штурвалом различные ситуации — такие как возгорание двигателя над Токио или снежная буря в Топике, штат Канзас, — состоит в том, что пилоты начинают лучше понимать, к какому из способов мышления стоит обратиться в тех или иных ситуациях. «Мы не хотим, чтобы пилоты действовали не думая, — говорит Джефф Робертс, руководитель гражданских тренировок в компании Canadian Aviation Electronics, крупнейшем производителе летных тренажеров. — Пилоты не роботы, и это хорошо. Однако мы хотим, чтобы они принимали решения, основываясь на накопленном опыте. Человек должен думать всегда, однако иногда чувства могут в этом помочь. Хороший пилот знает, как использовать свою голову».

Идея исследования процесса принятия решений через внутреннее устройство мозга может сперва показаться несколько странной. Мы не привыкли рассуждать о выборе в терминах конкурирующих участков мозга или КПД нейронной сети. И тем не менее этот новый способ изучения нас самих — попытка понять человеческое поведение изнутри — открывает немало удивительного. Из этой книги вы узнаете, как три фунта плоти, заключенные внутри черепной коробки, определяют все наши решения от обычного выбора товара в магазине до важных моральных дилемм. Мозг породил множество мифов — таких как выдумка о чистой рациональности, — но на самом деле это лишь мощный биологический механизм со своими ограничениями и недостатками. Понимание того, как этот механизм работает, полезно, поскольку с его помощью мы можем выяснить, как выжать из него максимум возможного.

Однако мозг существует не в вакууме, все решения принимаются в контексте реального мира. Герберт Саймон, психолог, лауреат Нобелевской премии, придумал отличное сравнение — он уподобил человеческий мозг ножницам: одно лезвие — это мозг, а второе — конкретная обстановка, в которой он функционирует.

Чтобы понять, как работают ножницы, нам придется смотреть на оба лезвия сразу. Для этого мы отважимся покинуть лабораторию, выйдем в реальный мир и понаблюдаем за ножницами в действии. Я покажу, как колебания нескольких дофаминовых нейронов спасли линкор во время войны в Персидском заливе и как лихорадочная деятельность одного мозгового участка привела к образованию пузыря на ипотечном рынке. Мы узнаем, как пожарные справляются с опасными пожарами, и увидим, что происходит за карточными столами во время мировой серии турниров по покеру. Мы встретимся с учеными, которые с помощью нейровизуализации пытаются понять, как люди выбирают, во что вкладывать деньги и за кого голосовать на выборах. Я продемонстрирую, как некоторые люди используют эти новые знания для того, чтобы сделать телевизионные передачи более интересными,

О книге Джоны Лерера «Как мы принимаем решения»

Купить книгу на Озоне

Отрывок из книги

Вагон № 21. Путешествие из Москвы в Санкт-Петербург и обратно

Дверь старая, родная, только сотни раз перекрашенная. Как все близко… Я хотел позвонить в дверь, но не мог выбрать из семи звонков один. Квартира давно стала коммуналкой. У деда было три брата. Александр окончил Петербургскую академию художеств и умер довольно рано. Петр уехал из Санкт-Петербурга с ансамблем балалаечников и домристов на гастроли в США и там остался со всем ансамблем. Потом у него была своя джаз-банда, и вроде бы он женился на афроамериканке. Так что не исключено, что в США живут чернокожие Билжо. Это не ошибка. Мягкий знак влез в фамилию моего папы случайно. Хотя, судя по документам, он стремился туда много раз еще у деда. Его вычеркивали, но он оказался очень твердым и добился своего. Павел был третьим братом. Работал Павел на судостроительном заводе и был чемпионом Ленинграда по легкой атлетике. Во время блокады он потерял жену и двоих детей. После окончания войны у него образовалась новая семья. Когда в тринадцать лет я первый раз приехал со своим классом в Ленинград, он пришел на меня посмотреть и узнал сразу. Все Бил(ь)жо похожи друг на друга. Дед Павел стоял, провожая меня на перроне Московского вокзала, в черном драповом пальто, и у него текли слезы. Больше я его не видел. Это, пожалуй, самое сильное впечатление от той школьной поездки в «колыбель революции». Нет. Еще запомнились презервативы. Огромное количество презервативов, плавающих в Фонтанке. Мы всем классом перевесились через гранитный парапет набережной и наблюдали, как, подобно белым рыбкам, бледным корюшкам, кружатся в хороводе стайки, да даже косяки веселых гондонов. Десятки, а может быть, и сотни. Это была весна. Нам было любопытно, весело и стыдно. Каждый раз потом, проходя по Аничковому мосту, я заглядывал в Фонтанку. Где вы, одноразовые свидетели любви и ее защитники, — резиновые изделия № 2? Но река чиста.

Тогда, в школьные 60-е годы, мы ездили в Ленинград в сидячем вагоне. А потом я долго ездил в купе. Это были уже 70-е. Тема научных исследований звучала так: «Человеческий фактор в аварийности на флоте». Я тогда много знал историй и про столкновения судов, и про всякие другие происшествия с ними. Вот одна из них.

Наше судно в тумане в Босфоре въехало в двухэтажный дом, стоящий на сваях на воде. А на втором этаже — свадьба. Нос корабля появился за спиной жениха и невесты. Свадебный подарок. Белый пароход. Впрочем, все остались живы, только капитан потом покончил с собой. Я работал с капитанами дальнего плавания Балтийского морского пароходства, а они работали на тренажерах. Серьезные мужчины нервничали, как школьники, а я изучал их физиологию.

В 90-е я ездил в Ленинград (Санкт-Петербург) на фестиваль «Золотой Остап» уже в СВ и уже в качестве художника. Во всех купе выпивали и шутили ослепительно яркие люди. Вот только малая часть: Фазиль Искандер, Георгий Данелия, Эльдар Рязанов, Аркадий Арканов, Александр Ширвиндт, Александр Кабаков. Первые фигурки «Золотого Остапа», которые вручали лучшим в области юмора, были из бьющегося материала. Случайное разбитие фигурок происходило во время распития за них в поезде Санкт-Петербург (Ленинград) — Москва. А я получил уже тяжелого, металлического «Остапа», которым можно было разбить все, что угодно. Как-то, когда я ехал получать эту премию второй раз, уже за телевизионную программу «Итого», я оказался в одном купе с Максимом Галкиным, то есть с десятью процентами сегодняшней звезды. Интеллигентный трепетный юноша с толстой книгой по филологии интересовался у меня, уйдет ли Дима Дибров из программы «Как стать миллионером» или нет. Максиму очень хотелось вести эту программу, и он этого не скрывал.

Что, в общем, хорошо.

А теперь, в 2000-е, я езжу в Санкт-Петербург в СВ и навороченных «люксах» с рюшечками и телевизором. И очень боюсь, что мой сосед вдруг захочет его смотреть.

Но я по-прежнему люблю сидеть на откосе и смотреть на проходящие поезда. Москва — Санкт-Петербург. «Красная стрела».

Вагон № 22. И опять в том же направлении

«Ты уедешь, ты уедешь в Петербург, а приедешь в Ленинград…» — пропел, хитро улыбаясь и засыпая, мой остроумный внук. А я взял свой дорожный портфель и, удивляясь тому, как в четырехлетней голове может быть столько мусора, и в то же время восхищаясь тем, как к месту применена цитата, отправился в очередной раз в колыбель революции. В культурную столицу нашей родины я часто ездил и езжу в командировки по очень культурным поводам.

25 июня, накануне своего дня рождения, я сел с женой в «Красную стрелу». В СВ. В моей большой сумке лежали головы легендарных питерцев: Алисы Фрейндлих, Алексея Германа, Юрия Шевчука, Александра Сокурова и Сергея Лихачева. Головы вырубил топором из дерева воронежский скульптор Сергей Горшков, и предназначены они были для оформления питерского «Петровича». В ноль часов двадцать минут 26 июня мы выпили за мое здоровье с моей подругой Светой Конеген, которая ехала в Питер на презентацию своей книги в соседнем вагоне. Мы отмечали мой день рождения, обсуждая американца, у которого московский носильщик украл багаж. Стоит ли говорить, что сильно пожилой турист не помнил ни лица носильщика, ни его возраста. Ни-че-го. Впрочем, может быть, и багаж он сам забыл. Что поделаешь — возраст. А я думал, что было бы с носильщиком, укради он мою сумку с головами. Я бы много отдал, чтобы посмотреть на выражение его лица. В Питере были белые ночи и… черные дни. Дождь не переставая шел весь день. Солнце появлялось в полночь.

А вот другая поездка. Матч «Зенит» — «Сатурн» закончился победой «Зенита», который стал чемпионом страны. Играли в Москве. Ленинградский вокзал был забит болельщиками. Фанатами «Зенита». Я с трудом пробился к своему вагону, пряча лицо в шарф, чтобы не услышать от питерских привычное: «О, Розенбаум!» Через несколько минут на пороге купе, в котором я уже разместился, появился, тяжело дыша, замечательный актер Анатолий Равикович. Лев Евгеньевич Хоботов из «Покровских ворот». Обаяние, деликатность и врожденная интеллигентность этого человека заполнили купе. Мы сознались друг другу в том, что не любим и боимся толпы, а особенно болельщиков, и актер рассказал мне, как во время войны его мать с ним, маленьким, на руках бежала по перрону, спасаясь от фашистов, уже вошедших в город. Сесть в набитый битком и уже уходящий поезд было невозможно. И тогда мать забросила своего малыша в форточку вагона. «Пойду покурю», — сказал Равикович. «Может быть, не надо? Вы тяжело дышите», — это я, на правах человека с медицинским образованием. «Я знаю, что не надо… — ответил он и досадой добавил: — Слаб человек…» От предложенного проводником завтрака я отказался. А он с теми же словами и с той же интонацией «слаб человек…» заказал блинчики с икрой. «Нет, он не слаб, он силен, дай Бог ему здоровья и ролей», — подумал я.

А как раз с Невы дул очень холодный ветер. А я лысый и без головного убора. В Эрмитаж огромная очередь. Завтра съемки, и нельзя болеть. Я подошел к маленькому милиционеру. Он такой маленький, что скорее это не милиционер, а юный друг милиции. «Может быть, узнает?..» — тайно надеялся я. Нет, не узнал. И даже не перепутал с Розенбаумом. «В порядке общей очереди». Я достал удостоверение члена Союза художников. «В порядке общей очереди». Я достал удостоверение члена Союза журналистов. «Пресса». «В порядке общей очереди». «Вот гондон штопаный», — несправедливо о человеке подумал я. Вместо того чтобы испытать чувство гордости за неподкупную родную милицию. Видит бог, я хотел культуры, а пошел и выпил водки. У Адмиралтейства, в сквере, мама держала на руках рыжего мальчика, и рыжий мальчик писал на постамент бюста поэта Лермонтова. Мальчик был похож на поэта в детстве и поэтому имел право писать на него.

А вот еще. Я никогда не ел до этого корюшки. А тут после съемок телевизионной программы, которую я вел, сказал своим питерским друзьям об этом. «Поезд уходит ночью, давайте кормите меня своей рыбкой, пока ее сезон». Вот это мое самое сильное гастрономическое впечатление за последние годы. Свежая жареная корюшка с белым итальянским вином. Из ресторана я уехал на Московский вокзал и увез с собой коробку жареной рыбки. Рано утром в Москве я купил белого итальянского вина и продолжил с женой прерванную сном и поездом трапезу. Дарю идею: в конце мая — начале июня садитесь в поезд и поезжайте в Питер есть корюшку.

• О книге Андрея Бильжо»Заметки пассажира. 24 вагона с комментариями и рисунками автора»
• Купить электронную книгу на Литресе

Отрывок из новеллы

Чертово «Домодедово»! Как встали на Каширке, так хоть иди пешком. Песоцкий вообще «Домодедово» не любил — и ехать к черту на кулички, и дорога в аэропорт неотвратимо пролегала мимо онкологического центра, где в восемьдесят седьмом за месяц сгорела мать… Пейзажи эти дурацкие, муравьиная жизнь за окном «мерса», проспект Андропова, прости господи… Не любил!

Доползли с божьей помощью до МКАДа, там резко просветлело, и водила дал по газам. Вылет задерживался, но уже и с задержкой уходили все сроки. Да еще эти «Тайские авиалинии»! С «Аэрофлотом» он бы договорился, задержали бы еще…

Для него, бывало, задерживали.

Но непруха так непруха! В шереметьевском VIPe имелась у Песоцкого одна волшебная мадам, которая донесла бы до трапа, как на ковре-самолете, а тут все пошло как назло… С табло рейс уже убрали, и пока рыскал Песоцкий в поисках какого-нибудь начальства, взмок уже не от волнения, а от ненависти.

Домодедовский чин разговаривал с ленцой, и Песоцкий сорвался:

— Вы что, меня не узнаете? — Узнаю, — ответил тот. И посмотрел не то чтобы нагло, а… Нет, нагло, нагло он посмотрел! Подержав на педагогической паузе, Песоцкого пустили на регистрацию — «билет и паспорт давайте», — и тут все и случилось.

Он полез в наружное отделение чемодана и похолодел: ничего там не было. Дрожащими пальцами набрал шифр, снял замочек, рванул чемоданную молнию — паспорта не было. Выгреб на пол всю эту пляжную ерунду — майки с шортами, ласты, маску с трубкой, вынул шнур зарядного устройства, пакет со сценариями, провел ладонью по бортикам — пусто!

Песоцкий медленно выдохнул и снова полез в наружное отделение.

И нашел, разумеется! Лежали себе преспокойно и паспорт и билет в потайном кармашке. Рывком он протянул их служащему и стал ворохом закидывать вещи обратно.

— Чемодан давайте скорее! — крикнула девушка из-за стойки. — Идемте со мной, — сказал служащий и, не оборачиваясь, пошел в сторону гейтов. Песоцкий, на корточках корпевший над замком, опрометью бросился следом. На ходу кинул багаж на ленту, схватил из протянутой руки паспорт и посадочный…

— Только скорее! — крикнула вслед девушка. — Спасибо! — ответил он, улыбнувшись на бегу знаменитой своей телевизионной улыбкой. Ему часто говорили, что он похож на Джорджа Клуни, и так оно и было. Умница улыбнулась в ответ:

— Счастливого полета! Припуская с шага на бег, Песоцкий следовал за провожатым. Только на эскалаторе напряжение отпустило: успел. Теперь посадят, никуда не денутся.

Уже пройдя паспортный контроль, он вспомнил о незапертом чемодане и махнул рукой: в конце концов, ничего там ценного не было…

И тут только пустые ладони пробило холодным потом: ноутбук!

Песоцкий прирос к полу, потом дернулся назад, — но куда теперь было назад? Провожатый по ту сторону рентгена всей застывшей долговязой фигурой вопрошал: кто торопится — я или вы?

Песоцкий вошел внутрь, не сразу понял, чего хочет от него девушка за экраном монитора… Наконец дошло: встал на «следы», поднял руки вверх.

Он шел на посадку, пытаясь восстановить произошедшее у стойки. Если ноутбук остался на полу, это фигово. Да, пока рылся в чемодане, поставил рядом, а потом? «Идемте со мной» — и? Песоцкий даже повторил в воздухе свой жест.

Ну точно! — кинул второпях в чемодан, вместе с вещами… Слава богу!

Уже растянувшись в кресле бизнес-класса, Песоцкий сообразил, что у него нет с собой и мобильного — сам же, еще в машине, в сумку с ноутбуком и положил. Но мобильный был ему не к спеху, а вот десять часов впустую — это глуповато.

Ну и черт с ним, подумал он. Помечтаю… С приятным перебоем в сердце вздохнул всей грудью — и улыбнулся.

У него было о чем мечтать. И довольно предметно.

Предмет звали Лера.

Песоцкий приметил эту золотую рыбку в хорошем рыбном ресторане на бульварах. Они с Марцевичем ели сибаса и перетирали условия проката патриотического блокбастера «Честь имевшие». Творческий коллектив получил задачу изготовить российский аналог «Рембо» и, судя по кускам чернового монтажа, задачу перевыполнил: получилось еще тупее.

Прибыль в патриотическом киносекторе прямо зависела от готовности к позору; партнеры это знали и, не сводя друг с друга честных глаз, шли на кассу, как Гастелло на автоколонну. Отводить глаза было нельзя: товарищ по разделке сибаса мог кинуть на любом повороте. Короче, поужинали, а в районе десерта начался показ моделей.

С какого бодуна в московском ресторане вдруг начинается дефиле — вопрос, отдающий, пожалуй, враждебностью и непониманием русской души. Россия встает с колен, и команды никто не отменял!

Модельки пошли выписывать эллипсы по проходу, и на одну Песоцкий сразу сделал стойку. Даже не он сделал эту стойку, а кто-то в нем — животный, полузабытый с пубертатного периода… У нее были широко расставленные глаза и замедленная пластика, за которой угадывался гремучий темперамент.

— Лёнь, — сказал ехидный Марцевич, — ты ложку либо в рот положи, либо на блюдечко. А то у тебя уже капает… Песоцкий смешком оценил шутку, доел мороженое и рот закрыл. Но краем львиного глаза уже следил, чтобы эта юная антилопа не исчезла из саванны. Гнида Марцевич, под рассеянность партнера, сделал попытку невзначай скорректировать цифры, но Песоцкий был не пальцем деланный, и Марцевич ушел, заплатив за ужин (была его очередь), а Песоцкий пошел знакомиться с «мамочкой», владелицей компании. Она его, конечно, узнала и на радостях всучила аж три визитные карточки.

Люди тянулись к Песоцкому. Телевидение сделало его гарун-аль-рашидом: он оказывал эфирные благодеяния людям и организациям. Иногда, впрочем, он этими благодеяниями расплачивался…

— У вас милые девочки, — похвалил Оксану гаруналь- рашид. — Будем дружить, — с привычным пониманием откликнулась та, и Песоцкий вздрогнул, представив себе золотой московский батальон, прошедший через дружбу с Оксаниным модельным агентством до него. Тем лучше, подумал он.

Но бартера не получилось. При всей своей замедленности Лера оказалась штучкой с четко устроенными мозгами, и с первого свидания Песоцкий возвращался не львом, поевшим нежного мяса, — волочился марлином с зазубренным крючком во рту…

Ее послушные пальцы в руке, нежные коготки в ладони, близкий теплый взгляд расставленных глаз и короткое прощальное касание губами — все было ясным пресс-релизом грядущего рая. Но, уронив за первым ужином, что она в Москве одна и ищет поддержку, Лера обозначила цену — и держала ее неколебимо.

На втором свидании Песоцкий не продвинулся дальше пятисекундного путешествия губами по изгибу запрокинутой шеи. Сидя потом в своем BMW, он еще полминуты вспоминал, где у него задняя передача.

Крючок сидел уже в желудке.

Это продолжалось еще неделю, и каждый раз она была уже почти его — уже дышала у него в руках и вдруг холодно останавливала процесс, как проститутка по истечении оплаченного часа. И все его мягкое обаяние, весь годами проверенный гипноз рассыпались в мелкие дребезги… Он так ее хотел, что терял нить на переговорах: ударяло в голову.

В умственном затмении хотел даже позвонить Оксане: в чем, собственно, дело? за что плачено эфирным временем? Еле затормозил, повизгивая тормозами мужской гордости.

Через месяц Песоцкий решил брать быка за рога. Черт возьми, она ищет поддержку — она ее получит! Помешает ли чувствам юной леди к серьезному мужчине сессия у престижного фотографа? Протекция о включении личика, со всем, что прилагается к личику снизу, в правильные глянцевые портфолио?

Оказалось: не помешает. О, она ему так благодарна. И ее так тянет к нему, с самого начала… он такой нежный, сильный, заботливый… И — шепотом — она его очень хочет как женщина, правда-правда… Она говорила, не отрывая от его глаз своих — расставленных, русалочьих… Но, сказала она…

Что «но»? Песоцкий даже не врубился сначала.

Но — он должен понять ее… Ей нужна уверенность в завтрашнем дне. Девушке так трудно одной в этом волчьем городе, а у нее еще мама с сестренкой в Волгограде…

— Что тебе нужно? — хрипло перебил Песоцкий. Он задыхался от желания и ярости. Кем только он не был в жизни, и вот — стал «папиком». — Контракт, — не задумываясь, ответила Лера. — Хороший контракт с агентством. И прибавила почти нежно:

— Ну что вам стоит… Что стоит, Песоцкий прикинул в уме за секунду — и смета не показалась ему избыточной. Все дешевле, чем сидеть за изнасилование. Выкинуть Леру из головы он уже не мог.

Будет контракт, сказал он. Я тебе обещаю. Будет серьезный контракт.

Точки над «i» были поставлены. Отвозя леди в ее съемную квартиру на Пролетарке, Песоцкий остановил машину в темном месте и не торопясь, по-хозяйски отлапал ее в пределах сметы. И он и

она знали, на что он имеет право, на что нет.

Хорошо было обоим.

Наутро он начал готовить операцию «Остров». Самолет, вылетевший с задержкой, прилетел с опозданием, и недоспавший Песоцкий покорно исполнил второй за сутки пробег по аэропорту — за тайской девушкой в сиреневом, ждавшей с табличкой в руках. Стыковочный самолет ждал только его.

Больше из России туда никто не летел — и лететь, заметим, не мог: это было частью операции. Сам остров и роскошный отель на нем Песоцкий нашел в интернете, причем запрос в поисковике сделал по-французски, а потом перепроверил порусски и получил прекрасный результат: наши туроператоры с этим местом не работали.

Песоцкий был популярен на родине, но это был не тот случай, когда узнавание могло принести радость. В потайном отеле, в просторном бунгало со всеми удобствами, с часа на час должна была появиться его долгожданная сучка с нежными, расставленными зелеными глазами… А Песоцкий (забыл вам сказать) на родине был не только популярен, но и женат, причем женат не на шутку.

Все было схвачено и притерто по датам. Не особо светясь, парой звонков он устроил своей гибкой протеже карьерный рывок: Лера уже лежала на теплом песочке где-то в этих краях, и лазоревая волна невзначай омывала мягкие грудки, едва прикрытые купальником последней коллекции. Конец фотосессии был невзначай приурочен к прилету Песоцкого… И скажите после этого, что у нас плохо с креативом!

Песоцкий бежал за припустившей тайкой в сиреневом, зеркальным сюжетом повторяя свой домодедовский марафон: паспортный контроль, рентген… У искомого выхода тайка с поклоном передала его двоим другим в сиреневом; те поклонились и, перед тем как запустить Песоцкого в самолет, замяукали в два рта.

К тайскому инглишу ухо еще не привыкло, но в мяуканье с ужасом распознало слово «luggage». Чтото с багажом? — переспросил Песоцкий. Багаж о’кей, но будет только вечером. Доставят прямо в отель. Они не успевают перегрузить, а самолет ждать больше не может.

Песоцкий в голос выругался на великом и могучем. Тайцы с пониманием поклонились.

— Багаж мне нужен сейчас! — вернулся он на английский. И твердо повторил: — Just now! На родине эти интонации работали. Но не здесь.

— Это невозможно. Мы очень сожалеем. — И таец указал в трубу, ведущую к самолету. Идти по трубе было метров пятьдесят, и Песоцкий прошел эти метры, громко разговаривая с пустотой. Отсутствие соотечественников позволяло не редактировать текст.

— …И шли бы вы все на хер с вашими стыковками! — закончил он, обращаясь уже к стюардессе. Та радостно кивнула и поклонилась, сложив руки на груди.

На семнадцатом часу дороги, после двух перелетов и трансфера — с двумя вонючими паромными переправами и джипом, вытряхающим последние кишки, — Песоцкий достиг наконец стойки портье у порога рая.

Вселиться, раздеться, принять душ и упасть в прохладную постель — вот счастье! Но он еще нашел в себе силы озадачить улыбчивого туземца за стойкой: не хер улыбаться, дружок, надо звонить в аэропорт — лагедж! лагедж!

Туземец кивал, врубаясь, и вроде бы действительно понял. Ладно, подумал Песоцкий, отосплюсь, а там как раз привезут… Сил не было совсем, но когда, войдя в бунгало, он увидел широченную, застланную душистым бельем постель под белоснежным пологом, с лотосом на подушке, то чуть не плюнул от досады. Вот бы уже позвонил Лере! А проснулся бы — она тут.

Он тихо взвыл, представив, как, прогнув первым напором, бросает на этот станок ее покорное, сволочное, сладкое тело…

В окне на дорожке мелькнул торопящийся туземец, — он шел, улыбаясь вечной местной улыбкой. И дрогнуло невозможной радостью сердце путешественника: чемодан приехал! Он выскочил на веранду: лагедж? Лагедж йес, закивал туземец, он уже звонил в аэропорт — вечером, вечером! И с радостным поклоном сделал то, зачем шел, — протянул Песоцкому «комплимент» от отеля, коктейль с лепестком на трубочке.

Сам ешь свой лепесток, мудило экваториальное!

Но прохладный душ и близость отдыха умиротворили Песоцкого. Уже в постели он слабо улыбнулся — тому, что путешествие через полмира поза

ди, и он здесь, и где-то рядом ждет его звонка благодарный нежный трофей.

Песоцкий потянулся и мгновенно уснул.

Проснулся он не отдохнувшим, а разморенным: забыл задернуть занавески, и полуденное тропическое солнце, через весь кондишн, пробило дырку в голове.

Он вяло умылся, вынул из холодильника бутылку воды и, выйдя на веранду, упал в плетеное кресло. Приложил бутылку ко лбу, покатал ею вправовлево. Отвинтил крышку, глотнул раз и другой, силясь вспомнить, кто он, где и зачем…

По первому вопросу вспомнилось неактуальное — и сидел на веранде, глотая воду и глядя на блещущее море за мохнатой ногой пальмы, не телезвезда и продюсер европейского масштаба, а Лёник Песоцкий, умница мальчик из французской спецшколы.

Вы не знаете Лёника? Ну что вы. Это же сын Сергея Песоцкого! Да-да, того самого, физика. Славный паренек, природа не отдохнула, еще папе фору даст… И языки и математика… Второе место на городской олимпиаде!

Широкое доброе лицо тети Лёки встало в тропическом мареве — безнадежно некрасивое, светящееся причастностью к славной семье Песоцких. Она была подругой матери с ее детских лет, тонущих в предвоенном тумане. Отцы работали в каком-то наркомате — как же звали тот наркомат? Мама говорила… Но не вспомнить уже и спросить не у кого. Черно-белые фотографии с обшарпанными краями, россыпью из целлофанового пакета… «Наркомат» — ишь слово вылезло откуда-то! Станция Катуары, две маленькие, стриженные наголо девочки в трусиках и гольфах.

Катуары, надо же. Ка-ту-а-ры.

Господи, как тут жарко!

Бывший Лёник осторожно помотал лысеющей башкой, стряхивая ностальгический морок. Кто вам тут Лёник? Леонард Сергеевич Песоцкий, не хрен с горы… И пора что-то делать! Что он собирался тут делать?

И — за миг до воспоминания о недолетевшем чемодане, ноутбуке, телефоне, Лере — кольнуло странной тоской сердце. Как будто все это не важно, а важно что-то другое, чего не вспомнить.

Надо прийти в себя! Сильный душ на темечко — сначала горячий, потом холодный, и дотер

петь до самого не могу, и выскочить с криком. Только обязательно дотерпеть до самого не могу, иначе не имеет смысла! Лауреат Ленинской и Государственной премий академик Песоцкий, смеясь на басовом ключе, называл это своим вкладом в прикладную физику. Юный отличник звонко получал дружеской ладонью по влажной спине, ромб солнца лежал поперек большой квартиры, грея босые пятки… Отпечаток ноги красиво исчезал на паркете…

Заложник тропиков, Песоцкий-младший, сорока шести лет от роду, вздохнул и поплелся в душ. Он исполнил его не по рецепту — без контрастной воды, без крика — и, так и не придя толком в сознание, в одних трусах, обмотавшись полотенцем, побрел в сторону портье.

Даже плавок нет. Хорошенький отдых!

Под полотняными навесами колдовали над клиентами две здоровенные тайки — ойл-массаж, релакс- массаж… Теньком, джазком и ломтями арбуза притормозил его бар на берегу; смуглый улыбчивый юноша за стойкой ловко, почти на лету, гильотинировал кокос. Легкий хруст, вставленная трубочка — м-м-м…

Песоцкий понял, что хочет этого немедленно.

Он пил из кокоса, забыв обо всем, кроме нежной прохлады, вливавшейся внутрь. Допил, осмотрелся посвежевшими глазами. Море плавилось на полуденном солнце. В теньке под навесом, в огромной лодке, оборудованной под лежбище, ползали малые дети… Папаши-мамаши подгорали на берегу и прохлаждались в баре. Широкая полоса берега закруглялась вдали, туземные лодки у дальних камней правильной деталью завершали пейзаж… Пустая бухта лежала перед Песоцким — жить бы и жить!

Из-за стойки портье не промяукали ничего нового: чемодан привезут с вечернего рейса.

Мобильного Леры Песоцкий, разумеется, не помнил. Проклятый прогресс! Раньше, бывало, покрутишь колесико, палец сам все и выучит. А сейчас — забил номера в сим-карту и торчи теперь как пальма среди острова!

Еще номер Леры был у него в домашнем компьютере — под мужским именем, в разделе «Международная связь». Можно позвонить жене, попросить продиктовать… Три ха-ха. Зуева идиоткой не была.

Жену он так про себя и называл — Зуева. Зуева хуева. Стихи.

Жену он ненавидел.

О книге Виктора Шендеровича «Операция „Остров“»

Отрывок из романа

Как бывает всякий четверг, Якоб Шталь проводит рукой по новой партии географических и навигационных карт. Его помощница Пенни заходит в кабинет без стука. Он собирается рассердиться, но тут замечает ее лицо. Оно побелело, как вершины Гималаев на картине, что висит над его столом.

— Якоб, простите, пожалуйста, но дело в том, что… — Она закрывает рот и не может произнести больше ни слова. Хватается за ручку двери, как будто это может помочь.

В голове Якоба проносится мысль о краже, затем об очередном 11 сентября, о гражданских беспорядках. Он представляет себе белый дым, струящийся по улицам, как будто прорвало дамбу из облаков.

— Что случилось? В чем дело? — Он начинает подниматься из кресла, и тут слышит гнусавый голос брата. Угловатый силуэт появляется в дверном проеме, голова вжата в плечи. Эммануэль застывает на входе, засунув руки глубоко в карманы, как провинившийся подросток.

— Отец… — произносит Эммануэль, поворачиваясь, чтобы проводить взглядом задницу Пенни, когда та уходит. Якоб чует запах его лосьона после бритья, заполняющий кабинет, увешанный желтеющими картами пустыни Гоби, реки Святого Лаврентия и шотландских гор. Синий, коричневый, зеленый. Он сразу понимает, что отец умер, хотя Эммануэль еще молчит. Дело не в том, что брат одет в черный костюм, просто отчего еще Пенни могла так разволноваться? Эммануэль тяжело опускается в старое плетеное кресло и вздыхает, как человек, которому предстоит сообщить плохую новость. Когда он наконец заговаривает, он смотрит в сторону и ковыряет пальцем в носу.

— Мне по рации сообщили, — говорит он и снова вздыхает. — Патруль нашел его на Стейтен-Айленде, рядом со свалкой. Его застрелили.

Якоб чувствует, как тело его немеет. Он смотрит на свою руку и не может ею пошевелить. Отец.

— Кто?

— Думаешь, я б не сказал, если бы знал? — пожимает плечами Эммануэль. Полицейский значок и пистолет выглядывают из-под его пиджака. Кажется, что он скорее раздражен, чем расстроен. — Армяне. Русские. Китайцы. Это мог быть кто угодно. Он всем был должен.

— Ты маме сказал?

— Еще нет. Она у парикмахера.

Между братьями сгущается тишина, которую нарушает только грохот метро, доносящийся сквозь грязные кирпичные стены. Картина с Гималаями над столом дрожит. Затем звук стихает. Эммануэль поглаживает значок и прикусывает губу. Якоб знает, что если младший брат заплачет, то его будет не остановить.

Внезапно его осеняет. Он вскакивает, будто ужаленный. Люди с оружием! Они пришли за его отцом и придут за ним и за его…

— Я проезжал мимо ее лавки по дороге, — говорит Эммануэль. — Лора в порядке, и Рашель тоже. Но я ей пока не говорил. Подумал, ты сам захочешь.

Ободряющая улыбка. Эммануэль-благодетель. Роль, которую он играет с большим удовольствием, когда не извиняется за занятые деньги. Он ни цента никому не вернул. Весь в отца, куда больше, чем Якоб. Вплоть до пристрастия к постельному белью странных расцветок. Рашель, жена Эммануэля, притворяется, что ничего не знает. Но на семейных сборищах избегает смотреть Якобу в глаза — так проще скрывать правду.

— Спасибо, Манни. Спасибо тебе.

Якоб тяжело вздыхает.

Пенни возвращается в кабинет с двумя чашками, расплескивая кофе на ходу. Она нервно улыбается. Ее глаза припухли, а крылья носа покраснели от салфеток. Она хороша собой, хотя Якоб никогда раньше этого не замечал. Черные брови. Ямочки, которые видны только изредка, когда она забывает, что улыбается. Хорошенькая.

— Подумала, что вам сейчас не помешает, — объясняет она и ставит чашки на бронзовый стол в форме большого компаса. Эммануэль поднимает чашку и смотрит на Пенни, а не на кофе.

— Мне… очень жаль, — добавляет Пенни, избегая встречаться с ним взглядом.

— Ты прелесть, — говорит Эммануэль.

— Спасибо, Пенни, — благодарит Якоб. Улыбаясь, она возвращается в приемную, где Джеймс Тейлор надрывается по радио. Завтра будут играть Саймона и Гарфункеля. Надо будет поставить будильник, чтобы не пропустить. Эта мысль его успокаивает. Он не платил Пенни уже три месяца. Они об этом ни разу не говорили. Не только его отец вечно скрывался от кредиторов. Якоб даже своей жене не рассказывал, насколько погряз в долгах. Он должен восемьдесят тысяч, и цифра только растет. Люди больше не покупают хорошие карты, он отлично это понимает. Теперь они просят своих детей распечатать схему проезда с компьютера или пользуются системой GPS, чтобы доехать до химчистки на углу. Дело, которое он любит всем сердцем, стало похожим на песню, слова которой никто не помнит.

Восемь лет назад, когда Якоб открыл «Стратегию выхода», ему было тридцать. Лора тогда еще каждое утро приносила ему на работу свежие цветы из лавки. Теперь уже не приносит. Единственный, кто все еще печатает для него в кредит, — это бывший сантехник по имени Гай, который купил старый печатный станок для развлечения. Якоб щедро снабжает его алкоголем и дисками с порнографией, чтобы тот был доволен, но старик уже начинает ворчать, что давненько не видел денег.

Он снимает здание возле эстакады надземного метро, где ходят поезда линий J, M и Z, и платит за аренду меньше тысячи в месяц — это последний дом в квартале, еще не определенный под снос. Пожарная лестница издает жуткий лязг, когда дует ветер. Кроме того, Бушвик не самый спокойный район: за последний месяц клиентов Якоба дважды грабили, когда они пытались уехать домой на метро. Он представляет, как отец выходит из чужой машины и идет в заросли на свалке, навстречу своей смерти. Ему хочется плакать. «Когда настанет день, — говорил Авраам им с Манни своим густым оперным голосом, — когда он настанет, я заберу вас, пацанов, и вашу мамочку на Ангилью, где пляжи такие белые, что даже босые ноги оставляют на песке грязные следы». Они так туда и не съездили. Якоб вообще нигде не был, кроме как в пределах квартала от Бруклинского технологического, а Эммануэль поступил в Полицейскую академию благодаря какому-то персонажу с золотым значком, которому Авраам устроил выгодную покупку нового «плимут-вояжера» для его жены.

— Пойдешь?

Якоб все это время грезил, как случается с ним всякий раз, когда ему не по себе.

— Прости, что?

Эммануэль морщится и застегивает пиджак.

— На встречу с адвокатом. Бернштейн, Бервик, как там его. Чтобы разобраться с имуществом.

— А что, есть с чем разбираться? — спрашивает Якоб, глядя на Пенни, которая закатывает карты Гавайского архипелага в коричневые тубы, чтобы завтра отправить жалкую партию заказчикам. Его раздражает, что брат плохо скрывает жадность. Даже сейчас. — Он собирался заложить мамины серьги, чтобы оплатить аренду за прошлый месяц, и заложил бы, если бы она его не застукала.

— Этот Бернштейн считает, что есть о чем говорить.

— Есть? Что у нас есть, кроме долгов? — Якоб слышит, как его собственный голос становится громче и заглушает звук проезжающего мимо поезда. Он смотрит на снежную вершину, дрожащую на стене, и представляет, как хорошо было бы сейчас там оказаться — в облаках, в полном одиночестве, и чтобы никто его не искал. — Люди приходят не пойми откуда со словами, что отец занял у них сотню баксов! Здесь нечего обсуждать, Манни.

Пенни делает приторный голос Джеймса Тейлора потише и поднимает бровь, пытаясь понять, уж не ссорятся ли братья.

Эммануэль поднимается и выглядит почти пристыженным, но тут же спохватывается.

— Он говорит, что отец отложил какие-то деньги. Будто он их где-то прятал. Не будь таким упрямым засранцем, Якоб. Бершнтейн хочет видеть нас обоих. Сразу после похорон. Он может встретиться с нами в воскресенье, в полдень. Я уже договорился.

— Ты даже не дождешься, когда тело остынет, Манни? Будь хорошим сыном. Быть хорошим евреем тоже важно, но ты ведь не поэтому так торопишься.

— Иди к черту. Ты хотя бы понимаешь, куда ты катишься со своими картами? Может быть, твоя Лора ходит в мехах и шелках? Может быть, это случайность, что ты никак не заменишь коробку передач в своем «ниссане»?

— По крайней мере, у меня честный доход, — отвечает Якоб, вспоминая, как брат впервые взял деньги у наркоторговца и отпустил его. Даже отцу было за него стыдно.

— Зато у меня, в отличие от тебя, хоть какой-то доход есть.

— Хотите еще кофе?

Пенни, добрая душа, заходит с кофейником, но Эммануэль уже протискивает в дверь свои угловатые плечи и скалится точно так же, как в школе, когда он мухлевал в карты и его застукали. Пенни уворачивается от его руки, проходя мимо. Они с Якобом обмениваются взглядом.

— Значит, это твоя благодарность за то, что я проведал Лору, чтобы убедиться, что с ней все в порядке? — спрашивает Эммануэль. — Вот, значит, как?

— Я же сказал тебе спасибо, — отвечает Якоб, делая первый глоток остывшего кофе и вспоминая, что отец всегда пил черный, с тремя ложками сахара. По счету всегда платил кто-то другой.

— Увидимся на похоронах, — произносит Эммануэль и открывает дверь. — Если будут какие-то новости о том, кто это сделал, я дам тебе знать.

Затем он вновь оживляется. В голосе сквозит жадность, визгливые нотки.

— И насчет этого самого… я тебе позвоню.

— Увидимся, — говорит Якоб и машет рукой в спину брата. Он не переспрашивает насчет «этого самого». Это самое — это всегда деньги, которых у Эммануэля вечно нет.

К концу рабочего дня все нужные телефонные звонки сделаны, все всхлипывания и вздохи выслушаны.

Впрочем, мать отнеслась к известию удивительно спокойно. Стойкий оловянный солдатик их семьи, она направила свою скорбь на поиск правильного гроба и лучшего повара для поминок. Тетки и дядья Якоба все узнали из новостей по телевизору, где показывали, как вертолеты с камерами кружат над местом убийства в надежде найти какие-нибудь улики. Тетя Ди сказала, что видела, как ветер от лопастей поднял черную шляпу Авраама и сдул ее в воду, где она держалась на плаву какое-то время. Тетя Ди решила, что это добрый знак. Якоб успел поговорить с журналистами, дальними родственниками и бывшими клиентами отца.

Не позвонила только Лора.

Она провела весь день в Амаганссетте, где делала цветочные украшения сразу для двух свадеб — в обоих случаях с лилиями и стрелициями. У ее помощницы спустило колесо, и она не смогла приехать. Ее мобильник не ловил сеть. Один из клиентов пытался сильно сбить цену. Обычный день. Теперь она стоит в пробке по дороге домой и случайно слышит по радио, что ее свекра убили четырнадцатью выстрелами в грудь. Улица стоит. Она съезжает в сторону и петляет между грузовиков курьерских служб, думая о муже.

Она сидит в рабочем комбинезоне и плачет, удивляясь, откуда в ней столько слез. Ведущий рассказывает о «зверски убитом мирном продавце автомобилей» и о том, что, «со слов полицейских, в убийстве явно замешаны преступные группировки». Она всхлипывает, вытирает губы и слышит собственные сдавленные вздохи. Тут до нее доходит, что на самом деле она плачет, потому что они с Якобом не смеялись вместе с прошлого Нового года. Она никогда не любила его отца, и это была взаимная нелюбовь. При этом, как ни удивительно, старая миссис Шталь всегда считала, что высокая девушка с юга — хорошая партия для сына, даже если она в жизни не примет иудаизм. При каждой встрече они играют в карты. Ей не приходится поддаваться, потому что старушка прекрасно выигрывает сама. Она притворяется, будто не знает, что только ее старший сын честно зарабатывает на жизнь. Даже Эммануэль давно не смеет рассказывать анекдоты про блондинок в присутствии Лоры. Как-то раз он шлепнул ее по заднице. Не моргнув она предложила ему попробовать еще раз, чуть повыше, если только хватит смелости. Он тогда убрал руку и больше ее не трогал.

Метрополитан-авеню. Она поворачивает налево, и шины издают визг под грохочущей железнодорожной эстакадой, которая напоминала ей старые фильмы с Джеймсом Кегни, когда она только переехала сюда из Теннесси. Она и не помнит толком лицо Авраама, только его зубные коронки, белевшие, когда он смеялся. Как сейчас выглядит Якоб? Она пытается представить себе его лицо, поворачивая налево у «Пицца хат» и останавливаясь на красном. Сидит, как всегда, за своим столом. Он так постарел за последний год… Чем он сейчас занят? Рыдает и бьет себя в грудь от горя? Или просто сидит, уставившись на картинку Эвереста, как будто она может ему рассказать что-то новое? Я вышла за трухлявого старика, трухлявого, как это здание, которое он превратил в свой склеп, думает Лора, глядя, как светофор загорается зеленым. Он говорил, что мы ровесники, но он солгал. Он ископаемое. Его любимые карты и то живее, чем он сам.

Лора знает, что нужно делать. Она чувствует, что в скором времени им предстоит совсем другой важный разговор, но сегодня вечером нужно быть женой, которой она уже много месяцев себя не ощущает. Она паркуется неподалеку от лавки и достает из багажника пару веток плюмерии и сирени. Затем вытирает дорожную пыль с лица и идет вниз по тротуару, уже представляя себе, как займется с ним любовью этой ночью. Она все еще помнит, что ему нравится в постели. Синяя неоновая вывеска «Стратегии выхода» моргает впереди. Лавка как раз в это время закрывается. Даже в день смерти своего отца Якоб сидит на работе ровно до семи.

Она резко останавливается в тени под эстакадой.

Человек в коричневой куртке, которого она видит, — ее муж. А второй силуэт принадлежит девушке. Молодой и очень симпатичной, насколько можно судить с такого расстояния. Лора узнает Пенни, безотказную секретаршу, которая прошлась бы босиком по битым стеклам, если бы Якоб ее попросил. Она хватает его за руку и что-то шепчет на ухо. Лицо Лоры вспыхивает, но она стоит на месте. Она не хочет попасться в ловушку собственного воображения. Люди ошибаются сплошь и рядом. Она крепче вцепляется в букет, как будто это бейсбольная бита, и ждет, что будет дальше. Дальше может быть что угодно. Может быть, Пенни просто выражает соболезнования. Что угодно.

До нее доносятся обрывки фраз. Лора слышит, как Пенни произносит что-то вроде: «…очень жаль, Якоб», а Якоб отвечает: «…за твою помощь». Затем они смотрят друг на друга молча. Затем грохот метро поглощает все, что они, возможно, говорят друг другу дальше. Лора вздыхает с облегчением. Якоб. Хороший мой. Я вышла за настоящего джентльмена. За героя, который по ошибке застрял в лавке с картами.

Тут Пенни встает на цыпочки. И целует Якоба. Он ее не останавливает. Поезд уносится прочь к Вильямсбургскому мосту, оставляя Лору в тишине, одинокую, с букетом, под железными балками. Она думает, не выбросить ли цветы и не вернуться ли в машину. Или закатить им сцену? Но нет. Она чувствует странный задор от захватившей ее ярости, которая теперь бурлит в горле, как теплая газировка. Она подходит к ним, выставив перед собой букет и натянув улыбку.

— Якоб! — зовет она, еще не подойдя достаточно близко, но как раз вовремя, чтобы Пенни не успела прервать поцелуй и сделать вид, что ничего не происходит.

— Милый! — восклицает Лора, крепко обнимая мужа и сминая оказавшиеся между ними цветы. Она снова начинает плакать, но теперь совсем по другой причине.

— Лора, дорогая.

Якоб прижимает ее к себе, целует в щеку. В его голосе сквозит то ли вина, то ли радость. Если бы Лора не видела то, что видела, она бы решила, что радость.

Пенни молчит. Ее застали врасплох, так что она просто стоит рядом, молча глядя на них, в ожидании следующего жеста судьбы. О да, несомненно, она его любит.

В этот момент Лора решает, что она пойдет на похороны и на поминки с Якобом.

А затем уйдет от него.

— Милый, — повторяет она, сдерживая новый приступ слез и крепче прижимаясь к мужу.

О книге Кристиана Мёрка «Пёсий остров»

Авторское вступление к книге

В августе 1859 года Бернхард Риман стал членом-корреспондентом Берлинской академии наук; это была большая честь для тридцатидвухлетнего математика. В согласии с традицией Риман по такому случаю представил академии работу по теме исследований, которыми он был в то время занят. Она называлась «О числе простых чисел, не превышающих данной величины». В ней Риман исследовал простой вопрос из области обычной арифметики. Чтобы понять этот вопрос, сначала выясним, сколько имеется простых чисел, не превышающих 20. Их восемь: 2, 3, 5, 7, 11, 13, 17 и 19. А сколько простых чисел, не превышающих тысячи? Миллиона? Миллиарда? Существует ли общий закон или общая формула, которые избавили бы нас от прямого пересчета?

Риман взялся за эту проблему, используя самый развитый математический аппарат своего времени — средства, которые даже сегодня изучаются только в продвинутых институтских курсах; кроме того, он для своих нужд изобрел математический объект, сочетающий в себе мощь и изящество одновременно. В конце первой трети своей статьи он высказывает некоторую догадку относительно этого объекта, а далее замечает:

«Хотелось бы, конечно, иметь строгое доказательство этого факта, но после нескольких недолгих бесплодных попыток я отложил поиск такого доказательства, поскольку этого не требуется для непосредственных целей моего исследования».

Эта высказанная по случаю догадка оставалась почти незамеченной в течение десятилетий. Но затем, по причинам, которые я поставил себе целью описать в данной книге, она постепенно завладела воображением математиков, пока не достигла статуса одержимости, непреодолимой навязчивой идеи.

Гипотеза Римана, как стали называть эту догадку, оставалась навязчивой идеей в течение всего XX столетия и остается таковой по сей день, отразив к настоящему моменту все без исключения попытки доказать ее или опровергнуть. Эта одержимость Гипотезой Римана стала сильна как никогда после того, как в последние годы были успешно решены другие великие проблемы, долгое время остававшиеся открытыми: Теорема о четырех красках (сформулирована в 1852 году, решена в 1976), Последняя теорема Ферма (сформулирована, по-видимому, в 1637 году, доказана в 1994), а также многие другие, менее известные за пределами мира профессиональных математиков. Гипотеза Римана сегодня — это гигантский Белый Кит математических исследований.

Гипотеза Римана поглощала внимание математиков в течение всего XX века. Вот что говорил Давид Гильберт, один из виднейших математических умов своего времени, обращаясь ко второму международному конгрессу математиков:

«В теории распределения простых чисел в последнее время Адамаром, де ля Валле Пуссеном, фон Мангольдтом и другими сделаны существенные сдвиги. Но для полного решения проблемы, поставленной в исследовании Римана „О числе простых чисел, не превышающих данной величины“, необходимо прежде всего доказать справедливость исключительно важного утверждения Римана <: : :>».

Далее Гильберт приводит формулировку Гипотезы Римана. А вот как сто лет спустя высказался Филип А. Гриффитс, директор Института высших исследований в Принстоне, а ранее — профессор математики в Гарвардском университете. В своей статье, озаглавленной «Вызовы исследователям XXI века», в январском номере Journal of the American Mathematical Society за 2000 год он пишет:

«Несмотря на колоссальные достижения XX века, десятки выдающихся проблем все еще ожидают своего решения. Наверное, большинство из нас согласится, что следующие три проблемы относятся к числу наиболее вызывающих и интересных.

Первой из них является Гипотеза Римана, которая дразнит математиков уже 150 лет <: : :>».

Интересным явлением в Соединенных Штатах в последние годы XX века стало появление частных математических исследовательских институтов, финансируемых богатыми любителями математики. И Математический институт Клея (основанный в 1998 году бостонским финансистом Лэндоном Т. Клеем), и Американский математический институт (основан в 1994 году калифорнийским предпринимателем Джоном Фраем) ориентировали свои исследования на Гипотезу Римана. Институт Клея установил премию в миллион долларов за ее доказательство или опровержение. Американский математический институт обращался к Гипотезе на трех полномасштабных конференциях (в 1996, 1998 и 2000 годах), собравших исследователей со всего мира. Помогут ли эти новые подходы и инициативы в конце концов победить Гипотезу Римана, пока не ясно.

В отличие от Теоремы о четырех красках или Последней теоремы Ферма Гипотезу Римана нелегко сформулировать так, чтобы сделать ее понятной для нематематика, потому что она составляет самую суть одной трудной для понимания математической теории. Вот как она звучит:

Гипотеза Римана

Все нетривиальные нули дзета-функции имеют вещественную часть, равную одной второй.

Для обычного читателя, даже хорошо образованного, но без продвинутой математической подготовки, это, вероятно, полная бессмыслица. С равным успехом можно было бы сформулировать Гипотезу на церковнославянском. В данной книге параллельно с описанием истории Гипотезы и ряда людей, имевших к ней отношение, я попытался довести этот глубокий и таинственный вывод до уровня, доступного широкому читателю, сообщая при этом ровно столько математических сведений, сколько необходимо для понимания Гипотезы.

*

План книги очень простой. Главы с нечетными номерами (сначала они планировались как главы с простыми номерами, но я подумал, что не стоит казаться слишком умным) содержат математические объяснения, подводя читателя — надеюсь, плавно — к пониманию Гипотезы Римана и к осознанию ее важности. В главах с четными номерами раскрываются исторические и биографические подробности.

Изначально я собирался сделать эти две нити повествования независимыми, так чтобы читатели, недолюбливающие формулы, могли наслаждаться только четными главами, а читатели, которых не слишком интересуют история и байки про математиков, могли спокойно читать нечетные. Реализовать этот план мне удалось не в полной мере, и я теперь сомневаюсь, что со столь запутанным предметом это вообще возможно. Тем не менее в своей основе планировавшееся разбиение сохранилось. Математики намного больше в нечетных главах и намного меньше в четных, и читатель волен, разумеется, попытаться следовать при чтении той или иной линии. Правда, я все же надеюсь, что вы прочтете книгу целиком.

Книга предназначена для понятливого и любознательного читателя-нематематика. Такое утверждение, конечно, вызывает целый ряд вопросов. Что имеется в виду под «нематематиком»? Какой уровень математических знаний предполагается у читателя? Ну, начнем с того, что каждый хоть что-то знает из математики. Наиболее образованные люди могут, вероятно, иметь смутное представление о том, что такое математический анализ. Я думаю, что мне удалось написать книгу, отвечающую уровню тех читателей, кто был в терпимых отношениях со школьной математикой и, возможно, прослушал пару институтских курсов по математике. Первоначально я собирался объяснить Гипотезу Римана вообще без использования математического анализа. Такая постановка задачи оказалась немного слишком оптимистичной; в результате набрались три главы, содержащие (в очень ограниченном объеме) самый элементарный анализ, причем все необходимое объясняется по ходу дела.

Практически все остальное — это просто арифметика и элементарная алгебра: раскрытие скобок в выражениях типа (a + b)_(c+d) или преобразования уравнений, позволяющие превратить S = 1 + x S в S = 1=(1 — x). Еще потребуется готовность читателя принять кое-какие сокращенные обозначения, позволяющие пощадить мускулы кисти руки при переписывании математических выражений. Я могу утверждать по крайней мере следующее: я не думаю, что Гипотезу Римана можно объяснить, используя математику более элементарную, чем та, что излагается в этой книге; поэтому если, закончив чтение, вы так и не будете понимать, в чем состоит Гипотеза, то можете быть уверены, что вы этого никогда не поймете.

*

Многие профессиональные математики и историки математики великодушно откликнулись на мои просьбы о помощи. Я глубоко благодарен целому ряду людей, добровольно уделивших мне время, за данные мне советы (которым я не всегда следовал), за их терпение, когда им приходилось отвечать на одни и те же тупые вопросы, а одному из них я особенно благодарен за оказанное мне гостеприимство. Вот эти люди: Джерри Александерсон, Том Апостол, Мэтт Брин, Брайан Конри, Хэролд Эдвардс, Деннис Хеджхал, Артур Джаффе, Патрисио Лебеф, Стивен Миллер, Хью Монтгомери, Эрвин Нейеншвандер, Эндрю Одлыжко, Сэмюэль Паттерсон, Питер Сарнак, Манфред Шредер, Ульрике Форхауер, Матти Вуоринен и Майк Вестморланд. За все серьезные ошибки в книге несу ответственность я, а не они. Бригитт Брюггеман и Херберт Айтенайер помогли мне восполнить пробелы в немецком. Заказы на статьи от моих друзей из National Review, The New Criterion и The Washington Times позволяли кормить моих детей, пока я работал над книгой. Многочисленные читатели моих онлайновых колонок помогли мне осознать, какие именно математические идеи представляют наибольшую трудность для понимания нематематиками.

Вместе с благодарностями приходится принести и примерно такое же количество извинений. Книга посвящена предмету, который целый ряд лучших умов человечества интенсивно исследует на протяжении сотни лет. В рамках отведенного объема и в соответствии с выбранным методом изложения пришлось выкинуть целые области исследований, связанных с Гипотезой Римана. В книге вы не найдете ни слова ни о гипотезе плотности, ни о приближенном функциональном уравнении, ни даже о целом захватывающем направлении, лишь недавно пробудившемся к активной жизни после долгой спячки, — исследовании моментов дзета-функции. Не будут также упомянуты обобщенная гипотеза Римана, модифицированная обобщенная гипотеза Римана, расширенная гипотеза Римана, большая гипотеза Римана, модифицированная большая гипотеза Римана и квазириманова гипотеза.

Еще огорчительнее, что в моей книге не встретится имен многих ученых, которые десятилетиями трудятся на этом поприще, не покладая рук. Это Энрико Бомбьери, Амит Гош, Стив Гонек, Хенрик Иванек (в половине приходящей к нему электронной корреспонденции указан адресат «Хенри К. Иванек»), Нина Снейт и многие другие. Я приношу им свои искренние извинения. Когда работа начиналась, я и не подозревал, какой груз взваливаю на свои плечи. Эта книга с легкостью могла оказаться в три или в тридцать раз длиннее, но мой редактор уже шарил под столом в поисках бензопилы.

И еще одна благодарность. Я придерживаюсь того суеверия, что всякая книга, выходящая за рамки ремесла, — другими словами, всякая книга, написанная с тщанием и любовью, — имеет своего духа-хранителя. Этим я просто хочу сказать, что за всякой книгой стоит определенный конкретный человек, образ которого не покидает мысли автора во время работы и личность которого добавляет красок его страницам. (В художественной литературе, боюсь, таким человеком слишком часто оказывается сам автор.)

Дух-хранитель этой книги, чей взгляд через плечо я, казалось, временами ловил, пока писал, чье легкое покашливание в соседней комнате я иногда слышал в своем воображении и кто неслышно действует за сценой и в математических, и в исторических главах, — это Бернхард Риман. Чтение того, что написано им, и того, что написано о нем, вызвало во мне смешанные чувства по отношению к этому человеку: глубокое сочувствие к его неприспособленности к жизни в обществе, подорванному здоровью, выпавшим на его долю тяжелым утратам и хронической бедности смешано с благоговением перед невероятной мощью его ума и силой его сердца.

Книгу следует посвятить кому-то из живущих, чтобы посвящение могло доставить удовольствие. Я посвятил эту книгу своей жене, которая совершенно точно знает, насколько это посвящение искренне. Но в определенном смысле, и это нельзя обойти молчанием в предисловии, эта книга принадлежит Бернхарду Риману, который за свою короткую жизнь, омраченную многими горестями, оставил людям столь много имеющего непреходящую ценность — включая и задачу, которая продолжает манить их через полторы сотни лет после того, как он с типичной для себя застенчивостью упомянул о своих «недолгих бесплодных попытках» ее решить.

О книге Джона Дербишира «Простая одержимость»

Отрывок из книги

На календаре 13 мая 1832 года. В рассветной дымке два молодых француза стоят друг против друга с пистолетами в руках. Дуэль — из-за молодой женщины. Выстрел; один из юношей падает смертельно раненным на землю. Ему всего 21 год; перитонит убивает его через два дня, и его хоронят в общей могиле. Одна из наиболее важных идей в истории математики и науки едва не погибает вместе с ним.

Оставшийся в живых дуэлянт так и остался неизвестным; погибший же — Эварист Галуа, политический революционер, одержимый математикой. В полном собрании его работ едва наберется шестьдесят страниц, и тем не менее наследие Галуа произвело революцию в математике. Он изобрел язык, позволяющий описывать симметрии в математических структурах и выводить их следствия.

Сегодня этот язык, известный как «теория групп», используется во всей чистой и прикладной математике, причем отвечает за формирование закономерностей в физическом мире. Симметрия играет центральную роль на передовых рубежах физики, в квантовом мире сверхмалого и релятивистском мире сверхбольшого. Симметрия может даже проложить дорогу к долгожданной «Теории Всего» — математическому объединению двух ключевых направлений в современной физике. И все это началось с простого вопроса по алгебре — вопроса о решениях математических уравнений, то есть о нахождении «неизвестного» числа на основе нескольких математических подсказок.

Симметрия — это не число и не форма, но специальный вид преобразований, то есть некоторый способ «шевелить» объект. Если объект выглядит неизменным после преобразования, то данное преобразование представляет собой симметрию. Например, квадрат выглядит так же, как раньше, если его повернуть на прямой угол.

Эта идея — серьезно расширенная и усовершенствованная — лежит в основе того, как современная наука понимает вселенную и ее происхождение. Теория относительности Альберта Эйнштейна основана на принципе, согласно которому законы физики должны оставаться неизменными во всех точках пространства и с течением времени. Другими словами, законы должны быть симметричны относительно движений в пространстве и течения времени. Квантовая физика говорит нам, что все во вселенной состоит из набора очень маленьких «фундаментальных» частиц. Поведение этих частиц управляется математическими уравнениями — законами природы, и эти законы снова обладают симметриями. Частицу можно математически преобразовать в совсем другие частицы, и эти преобразования также оставляют законы физики неизменными.

Все эти концепции — как и самые последние, относящиеся к рубежам современной физики, — не были бы открыты без глубокого математического понимания симметрии. Такое понимание пришло из чистой математики; роль симметрии в физике проявилась позднее. Чрезвычайно полезные идеи могут возникать из чисто абстрактных рассуждений — нечто вроде того, что физик Юджин Вигнер назвал «непостижимой эффективностью математики в естественных науках». Когда дело касается математики, мы порой получаем на выходе больше, чем вкладывали изначально.

Начиная с писцов древнего Вавилона и заканчивая физиками двадцать первого столетия, «Почему в красоте правда» повествует, как математики наткнулись на концепцию симметрии и как казавшийся бесцельным поиск формул, которых, как выяснилось, вообще не существует, открыл новое окно во вселенную и произвел переворот в естественных науках и математике. Говоря более широко, история симметрии иллюстрирует, как культурное влияние и историческую непрерывность великих идей можно выпукло отразить на фоне как политических, так и научных сдвигов и переворотов.

Первая половина книги может на беглый взгляд показаться вовсе не имеющей отношения к симметрии и лишь вскользь относящейся к реальному физическому миру. Причина в том, что в качестве доминирующей идеи симметрия появилась не так, как можно было бы этого ожидать, — т. е. не через геометрию. Вместо этого глубинно прекрасная и жизненно необходимая концепция симметрии, которой сегодня пользуются математики и физики, пришла к нам из алгебры. Поэтому значительная часть данной книги описывает поиск решений алгебраических уравнений. Может показаться, что это сугубо технический момент, однако в действительности это поистине захватывающее приключение, многие из ключевых участников которого прожили необычные и драматические жизни. Математики — живые люди, пусть даже иногда они теряются за своими абстрактными размышлениями. Некоторые из них могут позволить логике слишком сильно вмешиваться в их жизнь, но мы снова и снова будем убеждаться, что нашим героям не чуждо ничто человеческое. Мы увидим, как они жили и умирали, прочтем об их любовных историях и дуэлях, жестоких спорах из-за приоритета, сексуальных скандалах, пьянстве и болезнях, а по ходу дела увидим, как пробивали себе дорогу их математические идеи, изменявшие мир.

Начиная с десятого столетия до Рождества Христова и вплоть до кульминации в начале XIX века, связанной с фигурой Галуа, повествование шаг за шагом поведет нас по пути завоевания уравнений — дороге, которая в конце концов зашла в тупик, когда математики попытались победить так называемую «квинтику» — уравнение, в которое входит пятая степень неизвестного. Перестали ли их методы работать из-за того, что в уравнении пятой степени крылись какие-то фундаментальные отличия? Или же можно было найти похожие, но более мощные методы, с помощью которых удалось бы получить формулы для его решения? Застряли ли математики из-за того, что встретили настоящую преграду, или им просто отказала сообразительность?

Важно понимать, что факт существования решений уравнений пятой степени был достоверно установлен. Вопрос состоял в том, всегда ли их можно представить алгебраической формулой. В 1821 году молодой норвежец Нильс Хенрик Абель доказал, что уравнение пятой степени нельзя решить алгебраическими средствами. Его доказательство, однако, было несколько таинственным и довольно непрямым. Он доказал, что никакого общего решения быть не может, но при этом оставалось непонятно почему.

Именно Галуа открыл, что невозможность решения уравнения пятой степени вытекает из симметрий этого уравнения. Если эти симметрии проходят, так сказать, тест Галуа (это означает, что они устроены некоторым очень специальным образом, который я не буду объяснять прямо сейчас), то уравнение можно решить с помощью алгебраической формулы. Если симметрии не проходят тест Галуа, то никакой такой формулы нет.

Общее уравнение пятой степени нельзя решить с помощью формулы, потому что у него неправильные симметрии.

Это эпического масштаба открытие составляет второй сюжет данной книги — сюжет группы, т. е. математического «исчисления симметрий». Галуа перенял древнюю математическую традицию — алгебру — и развил ее, создав новый инструмент для изучения симметрии.

Пусть пока что слова вроде «группы» останутся необъясненным специальным жаргоном. Когда значение таких слов станет важным для нашего рассказа, я приведу все необходимые пояснения. Но иногда нам будет требоваться всего лишь подходящий термин, чтобы иметь ориентиры в нашем рассказе. Если вы наткнетесь на что-то в этом роде — на то, что выглядит как профессиональный жаргон, но непосредственно не объясняется, — отнеситесь к этому просто как к указателю на нечто полезное, чей конкретный смысл пока не играет большой роли. Иногда это значение будет проясняться по мере дальнейшего чтения. «Группа» — как раз такой случай, но мы поймем, что это такое, не раньше, чем дойдем до середины книги.

Наш рассказ также затрагивает вопрос о любопытной значимости в математике некоторых конкретных чисел. Я говорю сейчас не о фундаментальных физических постоянных, а о математических постоянных, таких как π(греческая буква пи). Скорость света, например, могла бы в принципе иметь любое значение, но так случилось, что в нашей вселенной она составляет 300 000 метров в секунду. С другой стороны, число πимеет значение, немногим большее, чем 3,14159, и ничто в мире не может его изменить.

Неразрешимость уравнений пятой степени говорит нам, что, как и π, число 5 также довольно необычно. Это наименьшее число, для которого соответствующая группа симметрии не проходит тест Галуа. Другой занятный пример — это последовательность чисел 1, 2, 4, 8. Математики открыли серию расширений концепции обычных «вещественных» чисел — сначала строятся комплексные числа, а затем нечто, называемое кватернионами и, далее, октонионами. Они соответственно конструируются из двух экземпляров вещественных чисел, из четырех экземпляров и из восьми экземпляров. Кто же следующий? Естественная догадка — 16, но на самом деле дальнейших разумных расширений числовых систем нет. Это замечательный и глубокий факт. Он говорит нам, что число 8 — особенное, причем не в каком-нибудь поверхностном смысле, а в терминах глубинных структур самой математики.

Кроме чисел 5 и 8 в этой книге появятся некоторые другие, среди которых надо в первую очередь отметить 14, 52, 78, 133 и 248. Эти любопытные числа представляют собой размерности пяти «исключительных групп Ли», и их влияние пронизывает всю математику и значительную часть математической физики. Эти числа — главные действующие лица в математической драме, тогда как другие числа, с первого взгляда мало чем отличающиеся, — всего лишь статисты.

Математики открыли, насколько эти числа особенные, в конце девятнадцатого столетия, когда родилась современная абстрактная алгебра. Существенны не числа сами по себе, но роль, которую они играют в основаниях алгебры. С каждым из этих чисел связан математический объект, называемый группой Ли и обладающий уникальными и замечательными свойствами. Эти группы играют фундаментальную роль в современной физике, они связаны с глубокими структурами пространства, времени и материи.

Это и подводит нас к заключительному сюжету — фундаментальной физике. Физики давно задавались вопросом, почему пространство имеет три измерения, а время — одно; иными словами, почему мы живем в четырехмерном пространстве—времени? Теория суперструн — самая современная попытка объединить всю физику в единое целое, управляемое набором взаимосогласованных законов — привела физиков к вопросу, может ли пространство—время иметь дополнительные «скрытые» измерения. Идея может показаться бредовой, но у нее имеются неплохие исторические прецеденты. Из всех свойств теории суперструн присутствие дополнительных измерений вызывает, наверное, меньше всего возражений.

Куда больше вопросов вызывает другое свойство — вера в то, что формулировка новой теории пространства и времени зависит главным образом от той математики, на которой основаны теория относительности и квантовая теория — два столпа, на которых покоится современная физика. Объединение этих взаимно противоречащих теорий воспринимается как математическое упражнение, а не как процесс, требующий новых революционных экспериментов. Ожидается, что математическая красота сыграет роль необходимого предварительного условия для физической истины. Это допущение может таить в себе опасность. Важно не потерять из виду физический мир, так что, какая бы теория в конце концов ни родилась из современных построений и какой бы замечательной ни была ее математическая родословная, она не освобождается от проверки экспериментами и наблюдениями.

Как бы то ни было, на данный момент имеются веские причины придерживаться математического подхода. Одна такая причина состоит в том, что до тех пор, пока по-настоящему убедительная объединенная теория не сформулирована, никто не знает, какие эксперименты осуществлять. Другая причина в том, что математическая симметрия играет фундаментальную роль как в теории относительности, так и в квантовой теории — в двух областях, демонстрирующих значительный дефицит взаимно согласованных позиций, — так что особую ценность приобретают любые, пусть даже совсем небольшие области, в которых такой согласованности удается добиться. Возможные структуры пространства, времени и материи определяются своими симметриями, и некоторые из наиболее важных возможностей могут быть связаны с исключительными структурами в алгебре. Может быть, пространство—время обладает теми свойствами, которые мы наблюдаем, потому что математика допускает к участию в финальном туре только небольшое число специальных форм. Если так, то вполне разумно прислушиваться к тому, что говорит математика.

Почему вселенная выглядит столь математической? На этот вопрос предлагались разнообразные ответы, но ни один из них не кажется мне достаточно убедительным. Отношения симметрии между математическими идеями и физическим миром, равно как и симметрия между нашим чувством красоты и наиболее глубокими и важными математическими формами, представляют собой глубокую и, быть может, неразрешимую загадку. Никто из нас не знает, почему красота есть истина, а истина — красота. Все, что нам остается, — это созерцать бесконечное разнообразие их взаимоотношений.

О книге Иэна Стюарта «Истина и красота. Всемирная история симметрии»

Отрывок из романа

Открыв холодильник, я какое-то время просто стояла без единой мысли в голове, держалась за ручку и рассеянным взглядом скользила по его содержимому, залитому холодным светом. До тех пор пока не зазвенел индикатор, напоминающий о том, что дверца открыта слишком долго и холодный воздух начал выходить. Лишь тогда я вспомнила, зачем здесь стою. Я поискала чего-нибудь поесть. Положила на тарелку вчерашние остатки, разогрела в микроволновке и поставила на стол. Скатерть стелить не стала, просто положила пальмовую салфетку, ту, что несколько лет назад привезла из Бразилии, из отпуска, который мы в последний раз провели все вместе, втроем. Всей семьей. Я села напротив окна, а не там, где обычно сидела, — когда я одна, мне нравится за едой смотреть в сад. В тот вечер, в тот самый вечер, Рони ужинал у Тано Скальи. Как всегда по четвергам. Но это был необычный четверг. Сентябрь 2001 года. Двадцать седьмое сентября. Тот самый четверг. Тогда мы все еще не отошли от шока, вызванного разрушением башен-близнецов в Нью-Йорке, и открывали письма в резиновых перчатках, опасаясь получить в конверте белый порошок. Хуани уже ушел. Я не спросила его, куда и с кем. Хуани не любил, когда я задавала ему такие вопросы. Но я и так знала. Или догадывалась, а значит, все равно что знала.

Тарелки я почти не испачкала. Уже несколько лет как я смирилась с тем, что мы не можем позволить себе домработницу на полный день, только пару раз в неделю к нам приходила женщина, выполнявшая черную работу. С тех пор я взяла за правило как можно меньше пачкать посуду, научилась не мять одежду и очень аккуратно расправлять кровать. Не потому, что это такой уж большой труд, нет, просто когда я мыла тарелки, заправляла постель или гладила белье, всякий раз вспоминала о том, что у меня раньше было и чего теперь я лишилась.

Я хотела выйти прогуляться, но побоялась встретиться с Хуани: вдруг он решит, что я за ним слежу. На улице стояла жара, ночь выдалась звездной и светлой. Мне не хотелось укладываться в постель и ворочаться без сна, раздумывая о какой-нибудь сделке с недвижимостью, которую никак не удавалось довести до конца. Тогда мне казалось, что все сделки распадаются раньше, чем я успеваю получить свои комиссионные. Уже несколько месяцев продолжался экономический кризис, и кому-то удавалось лучше, чем другим, делать вид, будто все идет по-прежнему, но так или иначе жизнь изменилась у всех. Или вот-вот должна была измениться. И у нас тоже. Я сходила к себе в комнату за сигаретами, решив все-таки прогуляться, что бы там ни взбрело в голову Хуани, а на улице мне всегда хочется курить. Проходя мимо комнаты сына, я подумала было заглянуть туда за сигаретой. Хотя знала, что все равно не найду там того, что искала на самом деле, просто мне нужно было оправдание, чтобы войти, несмотря на то что утром я уже все проверила, когда заправляла его кровать и убиралась в комнате, и тоже ничего не нашла. На моем прикроватном столике лежала новая пачка, я открыла ее, вытащила сигарету, зажгла и спустилась по лестнице к выходу. Но тут вернулся Рони, и планы пришлось поменять. Этой ночью все шло не так, как хотелось бы. Рони направился прямо к бару.

— Странно, ты сегодня так рано… — сказала я, все еще стоя на лестнице.

— Да, — ответил он и двинулся наверх, прихватив стакан и бутылку виски.

Я немного выждала и поднялась следом за ним. Прошла в спальню, но его там не было. В ванной тоже. Заглянула на открытый балкон. Там он и оказался — сидел в шезлонге и потягивал виски. Я пододвинула стул, тихо села рядом с ним и стала молча глядеть в том же направлении, что и он. Хотела, чтобы он мне что-нибудь сказал. Я не ждала ничего важного, или забавного, или просто осмысленного — мне надо было, чтобы он всего лишь произнес несколько слов, выполнил свою часть того обмена банальностями, в который со временем превратились наши разговоры. В цепочку пустых фраз, которые заполняли тишину, хотя сами по себе они были ничем не лучше молчания. Скорлупки от слов. В ответ на мои жалобы Рони отговаривался тем, что мы проводим вместе слишком много времени: — о чем рассказывать, если большую часть дня мы не расстаемся. Это началось шесть лет назад, когда Рони потерял работу и все никак не мог устроиться на новое место. Пару раз что-то наклевывалось, но дело ничем не кончилось. Не то чтобы мне обязательно нужно было выяснить, почему из наших отношений исчезли слова, скорее мне хотелось понять, почему я только недавно обнаружила: молчание прижилось в нашем доме, словно дальний родственник — и выгнать нельзя, и терпеть дальше нет мочи. И еще мне было важно разобраться, почему это меня не огорчает. Вероятно, боль воцарялась постепенно, в молчании. Как и само молчание.

— Пойду возьму еще бокал, — наконец сказала я.

— И принеси лед, Вирхиния! — прокричал мне вслед Рони.

Я пошла на кухню и, пока доставала лед из морозильника, все думала о том, почему Рони сегодня вернулся так рано. Скорее всего, он там с кем-то поссорился. Конечно, с самим Тано Скальей или с Густаво. Точно не с Мартином Уровичем, Мартин уже давно перестал с кем-нибудь спорить, даже с самим собой. Вернувшись на балкон, я прямо спросила его — не узнавать же о ссоре завтра за игрой в теннис от жены одного из них. С тех пор как он остался без работы, Рони вечно ходит обиженный и умудряется выплескивать досаду в самый неподходящий момент. Тот самый механизм социальной адаптации, из-за которого мы не говорим того, чего не следует, в случае моего мужа в последнее время определенно стал давать сбой.

— Нет, я ни с кем не ссорился.

— А почему же ты вернулся так рано? По четвергам ты никогда не приходишь раньше трех часов ночи.

— А сегодня пришел, — отрезал он.

Больше он ничего не добавил, да и мне ответить было нечего. Рони встал и подвинул шезлонг поближе к перилам, и теперь я видела лишь его спину. Но он поступил так не для того, чтобы обидеть меня. Он вел себя как зритель, которому хочется получше разглядеть сцену. Наш дом расположен по диагонали от жилища семейства Скалья, участка через два-три. Но наш дом — самый высокий на улице, поэтому, хотя тополя во дворе у Итуриа немного закрывали обзор, с балкона были неплохо видны крыша, сад и бассейн наших знакомых. Рони смотрел на бассейн. Фонари не горели, так что ничего особенного разглядеть не удавалось. Только общие очертания, силуэты, рябь на воде, тени, скользящие по бирюзовой плитке.

Я подошла и облокотилась на спинку шезлонга Рони. Было очень тихо, лишь тополя у Итуриа шумели, шелестели листьями в теплом воздухе, будто посреди этой звездной ночи вдруг пошел дождь. Я не знала, уйти мне или остаться, потому что, несмотря на свой отсутствующий вид, Рони не дал мне понять, что хочет, чтобы я ушла, а это уже значило довольно много. И я смотрела на него сзади. Муж нервно двигал шезлонг туда-сюда, никак не мог найти подходящее положение. Потом я поняла, что он не нервничал, а боялся, но тогда я этого не знала. Такое сложно было заподозрить, он же никогда ничего не боялся. Даже того, чего боялась я, этот страх появился несколько месяцев назад и не оставлял меня ни днем, ни ночью. Из-за него я застывала перед открытым холодильником, забывая, что ищу. Этот страх я испытывала постоянно, даже когда притворялась, даже когда смеялась, даже когда разговаривала на любую тему, даже когда играла в теннис или подписывала договор. Он терзал меня и той ночью, когда, несмотря на дистанцию, которую сохранял Рони, мне удалось выговорить довольно естественным тоном:

— Хуани ушел.

— С кем? — поинтересовался муж.

— Я его не спросила.

— И когда вернется?

— Не знаю. Он пошел кататься на роликах.

Мы еще немного помолчали, и я добавила:

— На автоответчике было сообщение от Ромины, она сказала, что ждет его гулять. А вдруг «гулять» у них — это какое-то тайное слово?

— Гулять значит гулять, Вирхиния.

— Думаешь, можно не волноваться?

— Думаю.

— Он будет с ней.

— С ней.

И мы снова замолчали.

Потом мы, наверное, говорили еще о чем-то, я не помню. Все те же штампы, предусмотренные нашим негласным договором. Рони снова налил себе виски, я пододвинула ему лед. Он схватил слишком много, целую пригоршню, и несколько кубиков упали на пол и покатились к перилам. Рони уставился на них, на некоторое время позабыв о доме напротив. Он смотрел на лед, а я смотрела на него. Так бы мы и продолжали глядеть каждый на свое, но тут у бассейна Скальи вдруг зажглись фонари и сквозь похожий на шум дождя шелест тополей стало возможно различить голоса. Смех Тано. Музыку, что-то вроде современного джаза в миноре.

— Диана Кралл*? — спросила я, но Рони не ответил.

---

* Диана Кралл — канадская джазовая пианистка и певица.

Он вдруг насторожился, встал, раздавив кусочки льда, сел обратно, поднес кулаки ко рту и стиснул зубы. Я поняла, что он о чем-то умалчивает, поэтому и закрывает рот, чтобы не проговориться. Он должен был что-то там увидеть, вот и не мог оторвать глаз от бассейна. А еще раньше случилась ссора, сцена ревности или прозвучали резкие слова, на которые он обиделся. Или шутка, за которой крылась издевка, — любимый прием Тано, подумалось мне. Рони снова встал и подошел к самым перилам, чтобы получше видеть. Он выпил свой виски. Он стоял между тополей, смотрел и не давал хоть что-нибудь разглядеть мне. Вдруг я услышала плеск воды и подумала, что это кто-то нырнул в бассейн.

— Кто это прыгнул? — спросила я.

Ответа не последовало. Не то чтобы мне хотелось услышать чье-то имя, но меня раздражало молчание, оно словно стена, на которую я натыкаюсь всякий раз, когда хочу стать ближе к своему мужу. Все бесполезно, лучше мне уйти. Я не разозлилась, просто было очевидно, что Рони сейчас не здесь, не со мной, а там, через улицу, плещется в бассейне вместе со своими друзьями. Я уже начала было спускаться вниз по лестнице, когда джаз, доносившийся из дома Тано, вдруг оборвался на середине музыкальной фразы, будто сломав ее.

Я прошла на кухню и вымыла стакан тщательнее, чем нужно. Голова моя буквально пухла от разных мыслей, кажется, они там уже не помещались. Я думала о Хуани, а не о Рони. Эти мысли приходили мне в голову против моей воли, и я изобретала всякие средства, чтобы избавиться от них. Некоторые считают овец, чтобы заснуть, а я старалась думать о незакрытых сделках с недвижимостью, о тех людях, которым я показывала дом Гомеса Пардо, о том, что мне повезет, если Канетти получат кредит на покупку, о том, что я забыла получить кое-какие бумаги от Абревайи. Перед глазами опять стоял Хуани, а вовсе не Рони. Я видела Хуани отчетливо, ярко. Я вытерла стакан и поставила на полку, но потом снова взяла его и налила воды: этой ночью, чтобы заснуть, мне потребуется какое-нибудь лекарство. После которого я рухну на кровать как подкошенная. В аптечке должна еще оставаться подходящая таблетка. К счастью, я не успела ничего принять, потому что вдруг услышала быстрые шаги на лестнице, а затем крик и тяжелый звук падения. Я выбежала и увидела своего мужа на полу, из кровавой раны на ноге у него торчал осколок кости. Меня зашатало, все вокруг поплыло, но надо было взять себя в руки, ведь кроме меня ему никто не поможет, я поблагодарила судьбу за то, что не успела ничего выпить. Нужно наложить жгут, а я понятия не имею, как этот жгут накладывается, хотя бы перевязать ногу первой попавшейся под руку чистой салфеткой — остановить кровь, и позвонить в «скорую», хотя нет, «скорая» обычно едет очень долго, лучше самим ехать в больницу и не забыть оставить записку Хуани: «Мы с твоим отцом уехали по одному делу, но скоро вернемся, если что — звони мне на мобильный. Все хорошо. Надеюсь, у тебя тоже. Целую. Мама».

Пока я тащила Рони к автомобилю, он кричал от боли, и вот тут-то я окончательно пришла в себя.

— Вирхиния, отвези меня к Тано, — кричал он.

Я не обратила на его слова особого внимания, решила, что он бредит от боли, и как могла запихнула его на заднее сиденье автомобиля.

— Да отвези же меня к Тано, твою мать! — снова заорал он и тотчас потерял сознание.

Потом в больнице мне сказали, что от боли, но нет, вряд ли. Я ехала с максимально возможной скоростью, не обращая внимания ни на знаки «Осторожно, дети», ни на лежачих полицейских. Я не притормозила, даже когда увидела Хуани, перебегавшего босиком боковую улицу. Следом мчалась Ромина. Как будто за ними кто-то гонится, да, эти двое постоянно убегают от кого-то, подумала я. Коньки он уже где-то забыл. Хуани вечно все теряет. Но сейчас я не могла позволить себе думать о Хуани. Только не этой ночью. По дороге к главным воротам Рони очнулся. Все еще не совсем придя в себя, он выглянул в окно, пытаясь сообразить, где находится, но, кажется, так и не понял. Он уже не кричал. За два квартала до выезда из Лос-Альтоса нам встретился джип Тересы Скальи.

— Это Тереса? — спросил Рони.

— Да.

Рони схватился за голову и заплакал, сначала тихо, как-то жалобно, а потом со всхлипами. Через зеркало заднего вида я смотрела на него, скорчившегося и несчастного. Попробовала поговорить с ним, успокоить, но все было бесполезно, так что мне пришлось терпеть его причитания. Как тупую боль, которая понемногу овладевает тобой, как разговоры, состоящие из слов-скорлупок.

Когда мы приехали в больницу, я уже не обращала внимания на рыдания мужа. Но он еще плакал.

— Что же вы так плачете? — спросил его дежурный врач. — Вам очень больно?

— Мне страшно, — ответил Рони.

О книге Клаудии Пиньейро «Вдовы по четвергам»

Отрывок из книги

Впервые я увидел одну из тех рыб, что сохранились внутри нас, снежным июльским днем, исследуя породы возрастом 375 миллионов лет на острове Элсмир, около 80° северной широты. Вместе с коллегами я добрался до этого далекого безлюдного острова, чтобы обнаружить одну из ключевых стадий перехода от рыб к наземным животным. Из скалы торчала рыбья голова — и не просто голова, а удивительно плоская. Едва увидев ее, мы поняли, что нашли что-то важное. Если внутри каменного склона нам удастся отыскать другие части скелета этой рыбы, они откроют нам тайны ранних стадий развития нашего черепа, нашей шеи и даже наших конечностей.

Что эта плоская голова сообщала нам о выходе рыб на сушу? Или, если говорить о моих собственных безопасности и комфорте, почему я был в Арктике, а не на Гавайях? Ответить на эти вопросы можно лишь рассказав о том, как мы находим древние ископаемые остатки и как используем их, чтобы разобраться в нашем прошлом.

Ископаемые остатки — один из важнейших источников данных, позволяющих нам познать самих себя. Другие источники подобной информации — гены и зародыши, о них речь пойдет позже. Но немногие знают, что поиск ископаемых — довольно точная наука и мы нередко можем предсказать, что и где обнаружим. В городе мы работаем над тем, чтобы в поле у нас были максимальные шансы преуспеть. А затем полагаемся на удачу.

Это парадоксальное соотношение расчета и случая лучше всех охарактеризовал Дуайт Эйзенхауэр в известном изречении: «Готовясь к сражениям, я всегда убеждался, что планы бесполезны, но планировать необходимо». Эти слова как нельзя лучше выражают суть полевой работы палеонтологов. Мы делаем всевозможные расчеты, как добраться до многообещающих местонахождений ископаемых, но, когда мы прибываем на место, оказывается, что все наши планы полевых исследований можно спокойно выбросить на свалку. Приземленные факты меняют самые блестящие расчеты.

Но все же мы можем задумывать экспедиции с целью ответить на конкретные научные вопросы. Исходя из нескольких простых идей, о которых я расскажу ниже, мы можем предсказывать, где можно обнаружить важные ископаемые остатки. Конечно, у нас никогда нет стопроцентной гарантии успеха, но, если повезет, можно найти что-то по-настоящему интересное. Вся моя научная карьера была построена именно на этом: я искал древних млекопитающих, чтобы узнать о происхождении млекопитающих, древнейших лягушек, чтобы узнать о происхождении лягушек, и некоторых из древнейших четвероногих, чтобы узнать о выходе рыб на сушу.

В наши дни обнаруживать новые местонахождения стало значительно проще, чем прежде. Благодаря геологическим исследованиям, проводимым местными властями и нефтегазовыми компаниями, нам стало больше известно о геологии многих районов. Интернет дает возможность оперативно работать с картами, данными аэрофотосъемки и материалами различных исследований. Где бы вы ни жили, сегодня я, не вставая из-за ноутбука, могу определить, есть ли перспективные места для поиска ископаемых у вас во дворе. Наконец, компьютерные методы построения изображений вместе с радиографическими устройствами позволяют нам видеть некоторые породы насквозь и изучать заключенные в них кости.

Но, несмотря на все эти достижения, охота за ценными ископаемыми во многом осталась такой же, какой она была лет сто назад. Палеонтологам по-прежнему приходится изучать горные породы, в буквальном смысле ползая по ним, и нередко вручную извлекать скрытые в них ископаемые остатки. Разыскивая и добывая такие остатки, нам приходится на месте принимать так много решений, что эти процессы по-прежнему сложно автоматизировать. Кроме того, смотреть в поисках ископаемых на экран монитора — занятие далеко не такое увлекательное, как своими руками добывать их в природе.

Занятие это хитрое, потому что местонахождения ископаемых довольно редки. Чтобы шансы на успех были максимальны, нам нужно, чтобы сошлись три фактора. Мы ищем такие места, где залегают породы определенного возраста и определенного типа, которые могут содержать ископаемые остатки древних животных, и где эти породы выходят на поверхность земли. Есть и четвертый фактор — везение. Это я покажу на примере.

Этот пример — один из важнейших переходных этапов в истории жизни на Земле — выхода позвоночных на сушу. Четыре миллиарда лет назад все живое обитало только в воде. Затем, около 400 миллионов лет назад, живые существа начали осваивать сушу. Для жизни в этих двух средах требуется разное. Для дыхания в воде требуются совсем не такие органы, как для дыхания на суше. То же относится к выделению, питанию и передвижению. Чтобы выйти на сушу, живым организмам понадобилось радикально перестроить свое тело. Граница между водной и наземной средой кажется на первый взгляд почти непреодолимой. Но научные факты позволяют увидеть эту проблему в другом свете. То, что могло показаться невозможным, случилось на самом деле.

В наших поисках горных пород определенной эпохи нам помогает одно примечательное обстоятельство. Ископаемые остатки в породах Земли распределены далеко не случайным образом. Местоположение содержащих такие остатки пород и характер этих остатков — все это подчиняется строгим правилам, и мы можем использовать эти правила, планируя свои экспедиции. Менявшийся за миллиарды лет облик Земли оставил следы в виде последовательности из множества различных слоев горных пород. Легко проверяемое рабочее предположение, из которого мы исходим, состоит в том, что слои, расположенные ближе к поверхности земли, моложе слоев, залегающих глубже. Обычно так и бывает в районах, где слои залегают ровно, образуя что-то вроде слоеного торта (например, Большой каньон). Но движения земной коры приводят к появлению разломов, которые меняют взаимное расположение слоев, иногда переворачивая их так, что более древние оказываются над более молодыми. К счастью, если разобраться, как именно прошел тот или иной разлом, нередко первоначальную последовательность слоев можно восстановить.

Заключенные в этих породах ископаемые также соответствуют определенной последовательности. В нижних слоях захоронены совсем не те виды ископаемых, что в верхних слоях. Если бы мы могли добыть единую колонку из горных пород, отложенных за все этапы истории Земли, перед нами предстало бы необычайное разнообразие ископаемых остатков. В самых нижних слоях видимых свидетельств существования жизни было бы немного. В более высоких наблюдались бы отпечатки самых разных животных с мягким телом — вроде медуз. Еще выше залегали бы слои с остатками скелетных организмов, у которых были различные придатки и другие органы — например глаза. Над ними лежали бы слои с первыми позвоночными животными. И так далее. Слои с древнейшими людьми залегали бы намного выше. Разумеется, единой колонки из пород, отложенных за все этапы истории Земли, не существует. В каждой точке земной коры залегают породы, отражающие лишь некоторые, сравнительно небольшие отрезки времени. Чтобы получить общую картину, мы составляем эти отрезки вместе, сравнивая и сами породы, и захороненные в них ископаемые остатки, как бы собирая гигантский пазл.

Неудивительно, что в колонке горных пород содержится последовательность ископаемых организмов. Менее очевидно, что на основании сравнения ископаемых видов с современными мы можем довольно точно предугадывать, как будут выглядеть организмы, которые мы обнаружим в том или ином слое. Накопленные знания дают нам возможность заранее предвидеть, какие ископаемые будут обнаружены в определенном слое древних пород. Более того, последовательность ископаемых можно во многом предсказать, основываясь лишь на сравнении нас самих с животными из какого-нибудь зоопарка или аквариума.

Как прогулка по зоопарку может помочь нам узнать, в каких породах искать особо ценные ископаемые остатки? В зоопарке есть много живых существ, по-разному отличающихся друг от друга. Но отвлечемся от их различий: чтобы справиться с поставленной задачей, нам нужно сосредоточиться на их сходстве, чтобы выявить признаки, общие для многих видов, и выделить группы животных со сходными признаками. Всех живых существ можно распределить по таким группам, заключенным одна в другой, как матрешки, так что меньшие группы находятся в составе больших. Сделав это, мы увидим одно фундаментальное свойство живой природы.

У всех животных в зоопарке или аквариуме есть голова и пара глаз. Назовем таких животных «всеми». В пределах этой группы будет подгруппа животных с головой и парой глаз, у которых есть четыре конечности. Назовем таких животных «всеми с четырьмя конечностями». Подподгруппа этих животных, наделенных головой, глазами и четырьмя конечностями, будет включать организмы с огромным мозгом, ходящие на двух ногах и разговаривающие. Эта подподгруппа — мы, люди. Таким способом мы могли бы, конечно, выделить и намного больше групп, но даже эта трехуровневая схема имеет некоторую предсказательную силу.

Ископаемые остатки, заключенные в горных породах, обычно соответствуют именно такой последовательности, и мы можем с ее помощью планировать новые палеонтологические экспедиции. Воспользуемся приведенным выше примером. Первые представители группы «всех», существа с головой и парой глаз, встречаются в ископаемом виде в более глубоких слоях, чем первые из «всех с четырьмя конечностями». Говоря точнее, первые рыбы (полноценные представители «всех») встречаются раньше, чем первые земноводные (представители «всех с четырьмя конечностями»). Очевидно, эту схему можно усовершенствовать, рассматривая многих других животных и признаки, по которым их можно объединить в группы, а также оценивая абсолютный возраст горных пород.

Именно это мы и делаем в своих лабораториях, используя тысячи и тысячи признаков и видов животных. Мы обращаем внимание на мельчайшие различия анатомических черт, а нередко также и на крупные куски ДНК. Данных накоплено так много, что нам часто необходимы мощные компьютеры, чтобы их обрабатывать и получать длинные последовательности групп, заключенных одна в другой. Этот подход лежит в основе всей биологии, потому что он позволяет нам выдвигать гипотезы о том, в каком родстве живые существа состоят друг с другом.

Ископаемые остатки, накопленные за сотни лет сбора, не только помогают нам группировать живые организмы по степени родства. Благодаря коллекциям этих остатков у нас в распоряжении имеется обширная библиотека, или каталог, разных периодов истории Земли и жизни на ней. Теперь мы можем приблизительно оценить, когда происходили важнейшие изменения. Вы интересуетесь происхождением млекопитающих? Обратитесь к породам времени, называемого ранней мезозойской эрой. Геохимический анализ говорит нам, что этим породам где-то около 210 миллионов лет. Интересуетесь происхождением приматов? Обратитесь к меловому периоду, к породам, залегающим выше, возраст которых порядка 80 миллионов лет.

Порядок залегания ископаемых остатков в горных породах Земли дает нам богатый материал для изучения нашей связи со всей остальной жизнью. Если бы в породах, которым около 600 миллионов лет, мы нашли остатки древнейших медуз, залегающие по соседству со скелетом сурка, нам пришлось бы переписать наши учебники, потому что это означало бы, что первый сурок появился в палеонтологической летописи раньше древнейших известных млекопитающих, рептилий и рыб — даже раньше первых червей. Более того, этот древний сурок показал бы нам, что значительная часть того, что, как нам кажется, мы знаем об истории Земли и жизни на ней, не соответствует действительности. Однако, несмотря на то что люди уже больше 150 лет ищут ископаемые остатки древних организмов на всех материках и во всех доступных слоях горных пород, ничего подобного этому сурку никогда не находили.

Теперь вернемся к проблеме поиска родственников первых рыб, которые вышли на сушу. В нашей трехуровневой схеме эти существа должны находиться где-то между «всеми» и «всеми с четырьмя конечностями». Соотнесем это с тем, что нам известно о горных породах, и придем к выводу, что геологические данные указывают нам на промежуток времени от 380 до 365 миллионов лет назад. Близкие этому промежутку более молодые породы, которым около 360 миллионов лет, содержат ископаемые остатки различных животных, в которых все мы узнали бы амфибий (земноводных) и рептилий (пресмыкающихся). Моя коллега Дженни Клэк из Кембриджского университета и некоторые другие палеонтологи нашли остатки амфибий в Гренландии в породах, которым около 365 миллионов лет. Их шея, органы слуха и четыре ноги делают их непохожими на рыб. Но в породах возрастом около 385 миллионов лет мы находим остатки настоящих рыб, которые и похожи на рыб. У них были плавники, голова конической формы и чешуя, а шеи не было. Учитывая эти обстоятельства, неудивительно, что мы обратили особое внимание на породы возрастом около 375 миллионов лет, чтобы найти переходные формы между рыбами и наземными позвоночными животными.

Итак, мы определились с промежутком времени, который хотим исследовать, а значит, и с теми слоями геологической колонки, в которых нужно искать. Теперь наша задача состоит в том, чтобы найти породы, сформировавшиеся при таких условиях, что в них могут залегать ископаемые остатки живых организмов. Вулканические породы нам в целом не подходят. Ни одна известная нам рыба жить в лаве не может. Даже если бы такая рыба существовала, остатки ее костей не выдержали бы страшного перегрева, необходимого для формирования базальтов, риолитов, гранитов и других магматических пород. Мы можем также отбросить метаморфические породы, такие как кристаллический сланец и мрамор, потому что с начала своего образования они претерпели или перенагрев, или воздействие крайне высокого давления. Какие бы ископаемые остатки в них ни залегали, они давно пропали. Идеально для захоронения остатков живых организмов подходят осадочные породы: известняки, песчаники, алевролиты и глинистые сланцы. По сравнению с вулканическими и метаморфическими породами эти породы возникли в менее экстремальных условиях, в том числе на дне рек, озер и морей. В таких средах могут обитать животные, и, что не менее важно, в них происходят процессы осадконакопления, в ходе которых и образуются осадочные породы, где с большой вероятностью сохраняются ископаемые остатки. К примеру, в океане или в озере из толщи воды на дно постоянно оседают различные частицы. Со временем, по мере накопления этих частиц, их начинают сдавливать новые, более высокие слои. Постепенное сдавливание в сочетании с химическими процессами, происходящими внутри этих пород в течение долгого времени, дает скелетам, заключенным в таких породах, неплохие шансы сохраниться в виде ископаемых остатков (фоссилизироваться). Сходные процессы происходят в реках и в их долинах. Общее правило здесь таково: чем медленнее река или ручей, тем лучше сохраняются ископаемые.

У каждого лежащего на земле камня есть своя история — история о мире в те времена, когда сформировалась порода, из которой этот камень состоит. Внутри камня хранятся сведения о былом климате и об условиях, часто сильно отличающихся от тех, в которых он находится сегодня. Пропасть между теми и другими может быть почти немыслимо глубока. Возьмем такой исключительный пример, как гора Эверест, у вершины которой, на высоте почти девяти километров, залегают породы, когда-то находившиеся на дне древнего моря. На Северной стене, практически в пределах прямой видимости со знаменитой Ступени Хиллари, можно найти ископаемые морские раковины. Подобный контраст между настоящим и прошлым есть и в Арктике, где мы работаем. Зимой морозы здесь нередко достигают минус сорока градусов по Цельсию. Однако в некоторых из горных пород в этих краях заключены остатки организмов, обитавших в древней тропической дельте, чем-то похожей на дельту Амазонки. Растения и рыбы, остатки которых мы здесь находим, могли жить только в теплом и влажном климате. Находки на огромных высотах и на Крайнем Севере ископаемых видов, приспособленных к жизни в тепле, свидетельствуют о том, как сильно может меняться наша планета: на ней вырастают и разрушаются горы, климат становится то теплее, то прохладнее, а континенты непрестанно движутся. Полученные на сегодня представления о том, за какое огромное время происходили эти необычайные изменения, позволяют нам использовать такого рода сведения, организуя новые экспедиции для охоты за ископаемыми.

О книге Нила Шубина «Внутренняя рыба: История человеческого тела с древнейших времен до наших дней»