Господь присутствует на месте сем

• Саша Николаенко. Муравьиный бог: реквием. — Москва : Издательство АСТ : Редакция Елены Шубиной, 2022. — 576 с.

Восьмилетний Петя живет в дачном поселке под Долгопрудным с бабушкой и дедушкой. Классическое «последнее лето детства» с приключениями, девочкой-соседкой на гремящем велосипеде, заповедным миром зарослей малины и муравьиных троп. Звучит вполне мирно, но только такая жизнь — настоящий кошмар для мальчика.

Диван-аккордеон в углу, горбами от распря́женных пружин, обтянутый до треска швов гнилой рогожкой, за слоем слой — велюр, жаккард глядят, как те наносы вековые, в каких учёные читают времена. Комод с запасом лампочек, розеток, проводов. Буфет с раскисшей пастилой, надкушенный и так заиндевевший пряник — обитель рыжих муравьев; сырой сухарь пропитан запахом помады, не держат дверцы круп на чёрный день запас.

До гибели его родителей он всем сердцем ненавидел ездить к бабе с дедом на дачу, и теперь поневоле проживает день за днем там, откуда бежал в раннем детстве: зловонный, забитый хламом, разваливающийся дом, лживо-приторная, фанатично религиозная бабушка. Парализованный дед, много лет лежащий в темной сырой комнате, за что бабка с внуком между собой его зовут покойником. А по дачному поселку ходит-бродит смерть — она здесь неотделима от жизни, и это главная тема романа.

Многочисленные смерти — сюжетный двигатель этой истории. Паноптикум смертей: от неизбежной гибели дачных сорняков, муравьев, мух, кур до разбойничьих нападений на мирных жителей поселка и смерти под колесами автобуса случайного прохожего. И ребенок, чьими глазами мы видим это разгорающееся и созревающее лето, переполненное маленькими и большими трагедиями, бесконечно размышляет — в чем причина? С одной стороны, всему виной страшный бог, в которого верит бабушка Вера. Он заставляет праведников мучительно умирать во имя себя, он насылает гибель на жителей Помпеи, он грозит человеку жестокими испытаниями даже после смерти. С другой стороны, опять с подачи старухи, уверяющей, что Петя — причина гибели его родителей и вообще всех всех бед, он чувствует в себе силы тоже быть как бог — убивать и миловать, желать смерти и приближать ее. Смерть — его любимая игра, и он продолжает ее до действительно трагичного финала.

Фигура мальчика в романе прозрачна, ее контур — увеличительное стекло, в которое мы смотрим на удивительный и жуткий дачный мир. Жуки и муравьи здесь обладают лицами и даже иногда биографиями, а морщины на бабкином рте толсты, как нити. Но сам мальчик не рассказчик, не воспоминание автора, а некая философская идея о добре и зле, он похож на большинство обычных детей.

Зато старуха — самый яркий, фактурный персонаж книги. Она прописана так тщательно и детально, что кажется не только главным персонажем истории, но и воистину бессмертной. Мы узнаем нехитрую биографию бабушки Веры, поминутно глазами внука следим за вечной борьбой старости с жизнью, с ее расточительностью, роскошной бесполезностью, любвеобильностью, плодовитостью. Такую старуху можно заметить в каждом из нас: читателю будут наверняка знакомы ее привычки и суеверия, огорчения и ворчливость по незначительным для всех, но таким важным для нее поводам. Праздная жизнь Пети ее раздражает, но он не сорняк, который можно вырвать. В силу обстоятельств и по экономическим соображениям она вынуждена терпеть внука и может только воспитывать и изводить его. И мальчик, пока полностью зависит от всесильной бабушки, живет в мире, придуманном и организованном ею. Петя существует здесь не сам по себе, все его поступки — ответ бабушке, вечный спор с нею либо подчинение ее воле. Мальчик и старуха — вечный дуализм, старость и детство, оттеняющие и дополняющие друг друга.

И вечность позади, и вечность впереди, и между вечность. И в ней вдвоем на лавочке сидят огромная угрюмая старуха с тяжёлым, никогда не ласковым лицом, в вороною повязанном платке и черном крепе, с кульком от «Правды» в молоте скрещенных рук, и мальчик лет восьми, худой, зеленоглазый, в потертой синенькой ветровке, с давно не стриженной русоволосой головой, в штанишках клетчатых, подвернутых на вырост, с прилипшей огуречной семечкой к щеке.

Речь старухи характеризует ее лучше любых словесных портретов, это тот самый народный злой русский язык: присказки по каждому поводу, троллинг и злопыхание в рифму, «остроумные» ответы на любой вопрос. Процесс генерирования этих слов бесконечен:

Вертело мысли в голове, как будто, крышку приподняв, она крошила все, что было, в котелок, перча, соля, ворча, варила борщ густой и темный, порезав память на слова, мешала черпаком, скребя по дну обиды при́гарь, снимая верхом жирные круги, подув, давала пробовать на боль, и неостывший улово́к горячим губы обжигал, слова кружились, стукались, ползли...

Если бы не важная черта романа, о которой пойдет речь в следующем абзаце, речь и деятельность старухи могли бы перевести ее в статус главного героя, но голос автора оказывается сильнее.

Психологический роман Саши Николаенко стал бы мрачным чтивом, если бы не язык, которым он написан. Можно смело утверждать, что это роман в стихах. Каждый абзац текста можно рассматривать как отдельное стихотворение — это не ритмизированная проза, а буквально нерифмованная лирика, волны образов, блики воспоминаний, всполохи живых чувств. Надо признать, что без страшной смертной сетки, которая держит сюжет романа, эти абзацы рассыпались бы на подборку летних зарисовок — красивых, но довольно утомительных. Необходимо определенное читательское усилие (особенно для самых любопытных, кто хочет скорее узнать, чем закончится роман), чтобы не пропускать эти глубокие, сложные абзацы, перескакивая от диалога к диалогу. Но если читатель поймает гипнотический ритм текста, согласится бесконечно терять себя в его зыбком мареве, он будет вознагражден за это доверие.

Еще издательство предупреждает, что роман печатается в авторской редакции, поэтому вы встретите здесь слова и выражения типа «там время нет», «подчерк», «босяком» вместо «босиком».

Если бы не абсолютная «подмосковность» романа, его символом можно было бы сделать восточный инь-ян, вечный перевёртыш (и сама эта история о бабушке и внуке — перевернутый роман Николаенко о мальчике Феде Булкине, в котором между героями царит взаимопонимание). Заповедное деревенское здесь не рай, покойник — жив, живые в памяти родители — мертвы, и все, чему они учили, не работает. Бог здесь ужасен, но мальчик не может не думать о нем. Одна из идей «Муравьиного бога» — видит ли, различает ли нас бог или нет — как мы почти не замечаем муравьев в траве? Он, как жестокий ребенок, куражится над мелкими созданиями, и нет никакого подтверждения (по крайней мере, в жизни Пети), что бабкин бог милосерден.

И бог ее страшнее был, чем темнота, чем чернота, разбойник, аспид, детский дом, милиция, аука. Чем все, что страшно, все, что есть и нет, чем смерть, и после смерти мучил человека, судил, варил в котлах, «кожми́ сымал», и жарил, и пытал.

Единственный человек, который видит в этой истории Бога — это сам автор: «Господь присутствует на месте сем, а ты не знал». Неизвестно, выдуманы ли Петя и его семья, но дачный мир, растения, животные, соседи наверняка автобиографичны, совершенно реальны и живут свои собственные, огромные жизни. Эти огромность и независимость от обвиняющего старческого шепотка и дают нам надежду на спасение.