Симфоническая мозаика судеб

• Максим Замшев. Концертмейстер. — СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2020. — 512 с.

Если бы не «Концертмейстер», Максим Замшев, вероятно, остался бы известен в литературном сообществе только как редактор и поэт. Из его предыдущих прозаических текстов более-менее заметным был разве что «Аллегро плюс» — детективный роман с заговорами и секретными организациями, присутствующими чуть ли не в каждой книге автора. Ими современного читателя, увы, не удивишь — скорее нагонишь скуку. Да и не обещают они выхода за пределы массовой, пусть в отдельных случаях качественной, литературы.

Попавший в длинный список премии «Национальный бестселлер» роман «Концертмейстер» все же успели обвинить в возвращении к набившей оскомину теме репрессий. Однако она здесь не является ключевой, скорее задает общий мрачный тон повествования. Кажется, что все эти допросы на Лубянке, черные воронки, секретные встречи и доносы — просто правила игры, в которой застряли герои. На первый план выходят коллизии внутренние, а не внешние. И поле битвы тут, как сказал бы Достоевский, сердца людей — нет правых и виноватых, есть те, которые оказываются не в том месте не в то время, думают больше о себе, мало слушают друг друга, а если слушают, то не слышат — но кому их судить?

Композиционно текст выстроен как мозаика из историй, объединяющих не только судьбы разных персонажей, но и разные временные пласты: конец 40-х — начало 50-х, середина 70-х и середина 80-х годов XX столетия. Повествование делится на две части, оно двутонально, как первая «Мимолетность» Прокофьева, которая «звучит одновременно и в ладу „ля“, и в ладу „ми“», — именно эта пьеса никак не получается у одного из главных героев — пианиста Арсения Храповицкого.

История семьи Норштейнов-Храповицких — первая тональность — выстроена как семейная сага о трех поколениях, у каждого из которых свои скелеты в шкафу. Мать, Светлана Львовна, прогоняет мужа якобы из-за того, что тот подписал письмо против Солженицына, на деле же это становится лишь поводом к разрушению давших трещину отношений. Отец и старший сын Арсений вынуждены уехать в Ленинград.

Автор не пытается принять чью-то сторону в этом конфликте, наоборот, детально описывает видение ситуации каждым членом семьи, оставляя читателю возможность самому делать выводы. Прием смещения точек зрения используется на протяжении всего текста — именно он помогает сохранить интригу и собрать воедино кусочки мозаики.

Арсений Храповицкий тяжелее всего переживает разлуку с дедом Львом Семеновичем Норштейном, ставшим его первым учителем и другом. Именно перед ним молодой пианист испытывает чувство стыда за то, что не может реализовать свой талант. Во время отчетного концерта его, уже собравшегося играть, настигает чудовищное видение: «он поднимает крышку правой рукой, а она падает ему на левую, производя хлюпающий хруст костей». Потрясение от этого насколько сильное, что он в итоге не заканчивает консерваторию, так как не может выйти на сцену и стать тем, кем он должен стать, — солистом, а не простым концертмейстером.

Другая линия — другая тональность — связана с Александром Лапшиным, прототипом которого стал Александр Лазаревич Локшин — советский композитор с тяжелой судьбой. Взяв факты из жизни Локшина за основу, автор создает убедительный, внутренне сложный, полный противоречий образ гениального музыканта. Этому резонирующему персонажу автор вверяет наиболее тонкие свои наблюдения о людях.

Александр Лапшин — композитор необычайно талантливый, умеющий слышать мир, но его музыка оказывается идейно чуждой советскому режиму, а потому публично осуждается. Про него можно подумать, что он типичный романтический герой — отринутый всеми, не понятный, погруженный в себя. Однако все гораздо сложнее.

Лапшин отнюдь не антисоветчик, он даже пишет кантату о Сталине, но вера в искусство как великую преобразующую силу, ключ ко всему, не дает ему покоя — не дает выбрать сторону:

Ему казалось, что его почти завершенный реквием «Памяти жертв репрессий», который он писал в горячечном творческом азарте, способен многое изменить. Сочинителям всегда грезится, что их творчество решит их проблемы, избавит от мучений, что-то кому-то докажет. Но обыкновенно ничего такого не происходит. Так и в этот раз.

Вскоре он принес партитуру в Бюро пропаганды советской музыки, где ее приняли, но, когда он через месяц осведомился, как обстоят дела с исполнением, миловидная чиновница только развела руками: вы сами должны понимать…

В какой-то момент Лапшин оказывается в центре заговора, последствия которого печальны — его обвиняют в доносе бывшие товарищи. От Шуриньки отворачиваются все. Теперь его произведения не включают в программы концертов еще и потому, что он стукач — клеймо, фактически обрекающее на одиночество. Вот тут его история и приобретает действительно трагическое звучание.

Дальнейшее воспринимается скорее как художественная реабилитация Локшина-Лапшина. Его одиночество, болезнь, а затем исповедь и желание вновь сочинять музыку — это путь через личный ад к обретению некоего высшего смысла существования.

«Концертмейстер» — это, конечно, проза поэта, но еще больше — проза музыканта. Максим Замшев закончил, помимо Литинститута, еще и училище Гнесиных, и музыкальное в этом романе идет рука об руку с литературным. Главные герои — Александр Лапшин и Арсений Храповицкий — воспринимают мир сквозь призму музыкальных интонаций и звучащих фраз, что в самом тексте проявляется в виде развернутых метафор, которые нужно воспринимать не иначе, как на слух:

Сначала был ее голос, совсем неподходящий к Лениной внешности, словно внутри ее говорила другая девушка. Ей, белолицей, белокурой, строго складывающей губы, передвигающейся быстро и решительно, подходили бы интонации уверенные, деловые, темброво-насыщенные, с тонкой ледяной коркой, но она отдавала пространству слова нежно, чуть неохотно и мечтательно. В перепадах ее тона Арсений улавливал нижние регистры флейты вместе с виолончельными флажолетами. Нечто ангельское наполняло произносимые Леной звуки, определенно иной, чем у всех людей, нескончаемый объем жил в ее груди и заставлял каждую произнесенную фразу по-особому резонировать.

В мире этих героев музыка отражает суть вещей и людей. Она становится опорой, якорем, помогающим удержаться в реальности. Лапшин находит в себе силы вернуться к жизни после тяжелой операции и, мучаясь на больничной койке от боли, продолжает сочинять:

Но мелодия для кларнета, длинная, полнокровная, сочиненная как будто не им, не отпускала, проясняясь все больше.
Она, как веревочная лестница, по которой он поднимался в спасительные небеса.

Арсений же, играя в финале двутональную «Мимолетность», осознает неустойчивость музыки, а вместе с ней — неустойчивость самой жизни, в которой крышка рояля, пожалуй, единственное, что никак не может упасть — «она тоника». И страх тут же исчезает:

И он начал.
Не играть.
Жить.
Жить заново.
Проживая за эти минуты всю свою жизнь еще раз.
Делая ее счастливой.
Переписывая ее, как недовольный собой композитор заново сочиняет неудавшийся фрагмент.

В финале романа судьбы композитора и пианиста соединяются, и все сюжетные линии сливаются воедино, сложная симфоническая мозаика обретает смысл. Наверное, этот финал — неожиданно, даже неправдоподобно счастливый для такого мрачного повествования. Но на то и воля автора — в конце подарить героям надежду.