Музыка нас связала

• Мадлен Тьен. Не говори, что у нас ничего нет / Пер. с англ. М. Моррис. — М.: Издательство АСТ: CORPUS, 2019. — 640с.

Попавший в шорт-лист Букеровской премии 2016 года третий по счету роман канадской писательницы китайского происхождения Мадлен Тьен, в общем-то, мог и победить — именно на него ставили букмекеры. Сам список вышел разнообразным — Дебора Леви, Грэм Макри Барнет, Оттесса Мошфег и Дэвид Сзали представляли совершенно разные темы: расизм, история убийства, тяжелая женская доля, тяжелая мужская доля, парафраз очередных греческих мифов и — многослойная история Китая, поданная через призму отдельно взятой семьи. Как известно, приз в итоге ушел американцу Полу Бейти и его «Продажной твари», а на Тьен же буквально посыпались другие награды и номинации — и тихая камерная история зазвучала во весь голос.

Пианист Кай, композитор Воробушек и скрипачка Чжу Ли — друзья, а еще необычайно одаренные музыканты, чьи несложившиеся отношения (как с музыкой, так и друг с другом) в итоге кончатся трагически. Каждая из этих жизней-симфоний звучит драматично — со смерти одного из них начинается роман: «За один-единственный год мой отец бросил нас дважды. В первый раз — когда покончил с браком, а во второй — когда покончил с собой». Речь идет об отце юной Мари — Кае. Прошло много лет, Мари живет в Канаде с матерью, прошлое их семьи для нее загадка. Кем был ее отец, она толком не знает, но собирается это выяснить — и дальше история будет рассказана с самого начала, когда нынешние мертвецы еще и вовсе не родились. Конечно, это все звучит как очередная книга о человеке, который пытается понять, кто же он такой,— как любой роман об эмиграции, однако пластов в произведении Тьен куда больше.

Сложно играть и писать музыку, когда вокруг — самый разгар культурной революции под предводительством «великого кормчего» Мао. Что там говорить об искусстве — сложно выживать в аду, полном хунвэйбинов, где царит безвластие и «борьба всех против всех». Мао уничтожал не только культуру—по сути, он уничтожал само понятие личности. Толпа равно народ, ей, как известно, легче управлять. Потому герои Тьен говорят порой едва ли не лозунгами (здесь и название отсылает к великому «Интернационалу»), это революционный язык идей: диалоги, завершающиеся пожеланиями процветания товарищу Мао, постоянная недосказанность и вечная ложь, без которой сложно выжить. Всему этому Тьен противопоставляет искусство: то, что словами выразить нельзя, выражает музыка.

Одна из самых тяжелых сцен — кажущаяся бесконечной ночь, во время которой Воробушек бредет через разрушенный город. Вокруг разверзлась бездна, и он медленно спускается в нее, словно отстраненный от происходящего. Тьен проводит параллель: подобная прогулка повторится чуть позже, но по городу будет брести уже Чжу Ли. Важно и то, что герои приходят в одно и то же место — постепенно разрушающуюся, с уничтоженными скрипками и пианино, заклеенную плакатами и лозунгами, портретами вождя консерваторию, где они учились. Это святое место — здесь каждый из них когда-то был счастлив — и последнее для некоторых из них: довольно очевидный выбор для человека, который больше не хочет жить, но хочет, чтобы у него не отнимали музыку.

Тьен подчеркивает — отнять то, чем дышишь, нельзя. Любой режим кончается, бандитов и нелюдей в конце концов история отправит на свои задворки или просто уничтожит, даже «великий кормчий» не вечен и тоже покинет свой пост, оставив страну в судорогах словно при болезни Паркинсона. Нашедший в себе силы творить дальше музыкант в итоге вновь сталкивается с очередной бойней — и не переживет ее. После событий на площади Тяньаньмэнь в 1989 году пропавших без вести было слишком много для того, чтобы историки могли прийти к единым числам. С одной стороны, музыка против войны проиграла; человек слабее системы, танков и пулеметов, от них нотами не укроешься. С другой стороны — музыка-то вечна, она будет жить в этих самых нотах и тогда, когда события любого года забудутся. Искусство не горит, Джонни — вместо тысячи слов.

Музыка здесь действительно первостепенна. На протяжении всего романа фоном звучат любимые Воробушком «Гольдберг-вариации» Баха в исполнении Глена Гульда. Еще: Прокофьев и Шостакович, Бах, Шуберт и Гендель, Стравинский и Ли Дэлунь. Музыку то запрещают — уничтожают ноты и инструменты, — то разрешают вновь. Музыкой герои мыслят — они даже и тишину расценивают как ее подвид. Искусство — извечный способ борьбы против любого режима. Вскользь один из героев вспомнит о биографии Шостаковича, так его поразившей: Шостакович, когда его сочинения запретили, хоть и «публично признал мудрость партии», но продолжил писать, а после, работая над своим Первым концертом для скрипки, «впервые в жизни зашифровал в музыке свое имя». Не удивительно и то, что и в самой структуре романа тоже запрятан код — Тьен делит текст на три условные части: в первой восемь подглав, идущих по порядку, в следующей отсчет идет с конца — от седьмой главы к первой — здесь история словно отматывается назад, затем — заключительная часть, обозначенная музыкальным термином «кода».

В общем, и в этом ничего нового нет, — в очередной раз в искусстве скрывается вся невысказанная вслух ненависть к тирании и деспотизму власти, история циклична и повторяет саму себя.

Все эти лозунги и песни передаются из поколения в поколение, подумала она; а если эти слова — не их, то не значит ли это, что и движущее ими чувство — с чужого плеча? Как насчет желаний студентов, их идеализма, их сознания собственной правоты — скольким взаимоисключающим желаниям оно служило? Некогда идеалистами были Председатель Мао, революционеры, героическая Восьмая пехотная армия. Унаследовало ли это ее поколение? Как вообще люди отличают, что настоящее — а что лишь иллюзия, или видят, где истина обращается в свою полную противоположность? Что их собственное, а что — лишь унаследованное, лишь повторение?

Язык здесь — ключ; с помощью слов приходится унижать себя и других, расписывая на плакатах свои «грехи» — то, что при Мао называлось «самоцензурой»; вождь при этом восхвалялся как единственный на земле пророк. Вместе с этим язык служит средством противодействия. Иероглифами в переписываемой от руки загадочной «Книге записей» — романе, который герои постоянно перечитывают, — подменяют нужные слова-маркеры, опираясь на всю их многозначность. В книге таятся шифровки для бегущих от этого режима пленников — где можно укрыться и у кого.

И здесь интересна еще и реакция критики на роман Тьен — на Западе его, конечно же, полюбили. Пресса писала: это памятник сгинувшим в репрессиях, это та часть истории, о которой нужно не просто говорить, но кричать. С другой стороны — действительно, Тьен, как и ее героиня Мари, «даже не родилась в Китае», как писали некоторые рецензенты, китаисты щепетильно отмечали, что она не очень точна с иероглифами, а еще, сделав ставку на излишнюю метафоричность, вместо того, чтобы сказать «слишком мало, говорит слишком много». Да, ее родители эмигрировали в Канаду в семидесятых, Тьен родилась в Ванкувере, где и жила, не переживая ужасов, о которых пишет, в то время как, например, тот же Юй Хуа, член союза китайских писателей, видел события на площади Тяньаньмэнь своими глазами. Стоит ли верить в этом случае Тьен, которая необычайно красочно описывает все эти жуткие зверства, или это очередная «клюква» — при том, что, конечно, роман все еще не переведен на китайский — также, впрочем, как и «Дикие лебеди» Юн Чжан и многие другие книги, так или иначе допускающие критику тех времен. История в очередной раз доказывает, что ее пишут совершенно разные люди. Верно тут одно: чудовищная трагедия, кровавый исторический период, во время которого толпа уничтожала личность, а страна — культуру, науку и собственное будущее, впрочем, не могут не заслуживать того, чтобы об этом говорили чаще, и, быть может, громче — чтобы осмыслить свое прошлое, понять настоящее и идти дальше.