«Когда исчезли голуби» — третий роман финской писательницы с эстонскими корнями Софи Оксанен  — рассказывает об Эстонии, которая в 1940 году была включена в состав СССР, затем оккупирована нацистской Германией, а в конце войны вновь вошла в Советский Союз. Действие происходит в сороковые и шестидесятые годы ХХ века. Красавица Юдит и двоюродные братья Роланд и Эдгар оказываются в водовороте событий. Война, оккупация, смена властей всякий раз вынуждают их делать свой выбор, и пути их расходятся на всех перекрестках истории. Однако любовь и ненависть связывают их так прочно, что их судьбы переплетаются самым невероятным образом.

1941

Деревня Таара

Генеральный округ Эстланд

Рейхскомиссариат Остланд

Когда Юдит наконец приехала в деревню, никто ничего не сказал ей о муже. Руки свекрови проворно перебирали спицами, и носок рос, детский носок, и почему-то Юдит
была уверена, что он вяжется не для будущих детей Роланда и Розали, свекровь всегда лелеяла только своего
приемного сына, не родного. Говорили, что Роланд живет в избушке Леониды и время от времени приходит
помогать по дому. К этой теме не возвращались, хотя
Юдит все время ожидала, что разговор продолжится.
Но нет. Розали лишь упомянула, что Роланд скрывается, но сказала это как бы между прочим, и на лице
ее не было той радости, которую предполагала увидеть
Юдит, ведь жених вернулся домой целым и невредимым. То, что здесь совсем не говорили о возвращающихся, казалось странным. В остальном разговоров
хватало. Сначала долго вспоминали, как прозванные
волками контролеры изымали для собственных нужд
продукты в поездах, затем решали, как Юдит следует
вести себя, если на обратном пути придет проверка.
Благодарили Бога за то, что поезду Юдит не пришлось
останавливаться в пути из-за налетов, и уже под вечер перешли к обсуждению дел в усадьбе. Она пустовала после того, как Гитлер отозвал балтийских немцев в Германию, теперь там располагался немецкий
штаб, над входной дверью стояла ловушка для голубей,
немцы ели голубей, что забавляло деревенских женщин. Позднее в усадьбу привезли ванны, немцы всегда
были опрятными, а офицеры — добродушными. Работающие в усадьбе садовники и женщины из прачечной рассказывали, что их детей кормили карамелью,
а на страже всегда стоял только один солдат. Каждый
раз, когда глаза Юдит натыкались на Анну или Леониду, женщины тут же приподнимали уголки губ.
Что-то было не так. Юдит ожидала найти свекровь
на грани нервного срыва, оттого что ее муж и любимый сынок находятся неизвестно где, и думала, что та
будет уговаривать ее остаться в деревне, но свекровь,
похоже, совсем не беспокоил тот факт, что невестка
живет в Таллине одна, она даже улыбалась про себя
время от времени, позванивая спицами в поворотах
вывязываемой пятки. Одного только возвращения Роланда было недостаточно для такого веселья. Может,
дело в том, что семья Армов получила обратно свои
земли после ухода большевиков? Но хозяйство было
в таком ужасном состоянии, что тут без посторонней
помощи не справиться, так что вряд ли это могло быть
причиной большой радости.

Розали заснула прежде, чем они успели поболтать
перед сном, хотя они всегда раньше так делали, потушив свет. На следующее утро Юдит стала подозревать, что Розали просто притворилась спящей: утром
ее улыбка была словно натянутая на веревку простыня,
и она все время куда-то спешила. Днем после работы
свекровь как бы случайно обронила слово «блокада».

— Говорят, на два рубля там можно купить пол-литра
воды в день на человека, десятки тысяч людей умирают
каждый день. Всех лошадей уже съели, да и у тех, кто
на фронте, дела, похоже, не лучше.

Леонида попросила Юдит помочь ей наколоть
соли. Юдит взялась за топор, и соль стала крошиться.
Губы свекрови вновь изогнулись дугой, но не от печали, хотя вряд ли известие о блокаде могло заставить кого-то улыбаться. Может, свекровь сходит с ума,
или она просто не знает, как реагировать на сухие глаза
Юдит? Может, ей следует разрыдаться при мысли
о том, что муж, возможно, находится на Ленинградском фронте? Изображать скорбь или, напротив, надежду? Мать слышала, что кто-то видел ее мужа среди
тех, кого отправляли под Ленинград, но стоит ли верить таким слухам? Свекровь об этом не говорила,
но Юдит переживала. Ей хотелось уехать обратно
в Таллин. Острые взгляды свекрови и Леониды клевали ее лицо, так что становилось нестерпимо больно.
С Розали было невозможно поговорить наедине; свекровь и Леонида все время шныряли где-то поблизости, просовывали голову в дверь именно в тот момент,
когда Юдит думала, что они ушли в хлев, выныривали
из-за спины, когда Юдит хотела пойти вместе с Розали
кормить кур. Розали, казалось, ничего этого не замечала, занималась все время какими-то делами или теребила в руках истрепавшийся край кофты, который
все время жевала ее любимая корова, отводила взгляд
и, схватив фонарь, тут же убежала в хлев, как только
свекровь заговорила с Юдит: она начала издалека и пояснила, что беспокоится о том, как Юдит будет искать
покупателей для банок с жиром, в деревне это гораздо
проще. Немцы ходили по домам и спрашивали: ein
Eier, eine Butter, ein Eier, eine Butter ¹
с таким отчаянием,
что свекрови становилось их жалко.

— Их дети умирают от голода, у многих из них есть
дети. Ты поймешь, что это значит, как только у тебя будут свои.

И свекровь пристально посмотрела на талию золовки. Юдит подняла руку к животу и уставилась
на сервант, где на полке стоял целый ряд пустых солдатских банок: пищу нельзя было посылать, но остальное можно. По полу что-то пробежало, и Юдит заметила мышь, юркнувшую за чемодан, а следом за ней
вторую. Она сильнее нажала на живот, а свекровь продолжала говорить, открыв ящик серванта, полный солдатских плиток шоколада. Леонида носила их дежурным в устроенном на крыше школы посту противовоздушной обороны и в придачу укутанный в шерстяные
платки пятилитровый бидон теплого супа. После
энергетического шоколада Scho-ka-kola наблюдатели
не смыкали глаз.

— Что эти парни могут дать взамен? Разве что несколько восточных марок. Я-то все вынесу, а вот дети!

Если бы Юдит не нуждалась так остро в продуктах
для продажи, она бы тут же уехала. Все, о чем говорила
свекровь, казалось, было направлено на то, чтобы указать Юдит ее бесполезность. Она решила не обращать
внимания, ведь она никогда больше не приедет сюда,
но чем она тогда будет торговать? Надо было придумать какой-то другой источник дохода, знания немецкого языка и курсов стенографистки было недостаточно, в городе слишком много девушек, чьи пальцы
снуют по клавиатуре машинки куда быстрее, чем ее
собственные, слишком много девушек, ищущих работу, не гнать же в городе самогон. Когда Юдит уехала
из дома Йохана, она оставила там все вещи мужа, и теперь жалела об этом. Что толку вздыхать о только что
купленных сапогах и зимнем пальто. Мать сказала,
что, как только вернется в Таллин, потребует, чтобы
дом Йохана вернули им. Но сейчас все равно ничего
нельзя было поделать, дом сильно пострадал от большевистских погромов, к тому же никто не знал, где
Йохан держал документы на дом. И все же что-то надо
было придумать. Что-то другое, помимо банок с жиром и самогона. Что-то другое, потому что сюда она
больше не приедет, а на одни только немецкие соцпакеты не прожить. Юдит все еще держала руку на животе, словно полные обидных намеков взгляды свекрови заставляли ее защищать живот, защищать что-то,
чего там не было. И что будет, если муж вдруг вернется
домой? Юдит была уверена, что он потребует, чтобы
его любимая мамочка жила вместе с ними под одной
крышей, следила бы за ней и за тем, как она готовит суп
с фрикадельками. В городе его можно было готовить
хоть каждую неделю.

Неприятная атмосфера разрядилась, только когда
Аксель пришел забрать нож и одновременно бросил
на печку рабочие руковицы. Запах мокрой шерсти распространился по кухне, в лампе дрожало пламя. Вчера
в сарае подвесили забитую свинью, и Аксель провел там всю ночь, опасаясь воров. Розали вернулась
из хлева, и, когда они пошли за мясом, Юдит вцепилась в руку Розали:

— Произошло что-то, о чем я не знаю, да? — спросила Юдит. — Все ведут себя как-то странно.

Розали попыталась высвободиться, но Юдит
не отпускала. Они стояли вдвоем во дворе, Леонида
ушла вперед, чтобы сказать, какие куски свинины она
хочет получить. Ее голос доносился из сарая и вклинивался между Юдит и Розали. Растрескавшиеся губы
Юдит сжались.

— Ничего, — сказала Розали. — Просто Роланд вернулся. И мне так стыдно, что я уже могу его увидеть,
а твой муж все еще на фронте. Это неправильно. Все
неправильно.

Розали вырвалась.

— Розали, я не единственная, у кого муж на фронте.
Не беспокойся за меня. Если бы ты знала…

Юдит замолчала. Она не хотела говорить о муже
с Розали. Не сейчас.

— Моя свекровь тебе досаждает? — спросила Юдит.

Плечи Розали расслабленно опустились, как
только Юдит сменила тему.

— Нет, совсем нет. Она убирается и делает всякую
мелкую работу, стирает марли для молока, все то, что
обычно делают дети. Она здорово помогает. А потом,
у Роланда меньше хлопот, ведь он знает, что его мать
здесь под присмотром. Пойдем, нас ждут.

Розали поспешила в сарай. Юдит перевела дух,
вечер был тихий, слишком тихий, и она пошла вслед
за Розали. Скоро она уедет, скоро поезд будет подбрасывать ее костлявые коленки. Надо еще немного потерпеть, всего ничего, вот только будут готовы банки
со свиным жиром да пара бутылок самогона, чтобы
спрятать их под юбкой в специальном поясе. Юдит
больше не пыталась заговорить с Розали, а молча раскладывала мясо на разделочном столе. Свекровь и Леонида тщательно выбирали подходящие куски, чтобы
положить на дно бочки на лето, куски для первой засолки — в таз, бока — в соус, спинку — на сковородку,
тыкали пальцами в ногу, которая будет ждать своего
часа до Пасхи, та часть, что чуть выше хвоста, пойдет
на зимние щи с кислой капустой. Обсуждая деревенские сплетни, женщины так громко говорили, что безмолвия Розали и Юдит никто даже не заметил.

1  Яйцо, масло, яйцо, масло (нем.).

0. КОСМОС

Мне было семь, и я сидел в пустом контейнере. Сидел, скорчившись в позе эмбриона на дне большого мусорного бака, и не знал, что мне делать дальше. За пределами моего убежища стояла ночь, наполненная запахами травы и земли, а моя голова кружилась от запаха гнили. Казалось, прошла вечность после того, как я оказался здесь, и эта вечность была пуста, как огромный помойный бак.

Зачем я залез сюда? Сейчас у меня не было ответа. Мне очень нужно было провести эту ночь в этом месте, и, забираясь в контейнер, я знал, что поступаю правильно. Теперь же меня одолевали сомнения.

Чтобы прогнать их прочь, я начал петь. Тихо-тихо напевать под нос песни, которые я слышал по радио и которые мы разучивали в школе. Песни о войне, о первопроходцах, о целинных землях, о героических подвигах и о тех, кого ждут дома матери и жены. Мне было немного зябко, я слегка продрог в этом вонючем баке. Хотелось домой, но я не решался открыть крышку и вылезти наружу.

Должно быть, мои родители уже несколько раз прочесали наш большой двор, заглянули во все потаенные его уголки. Обзвонили всех моих друзей, спрашивая, не у них ли я остался, не знают ли они, куда я пошел или куда собирался пойти, не говорил ли что-нибудь на этот счет. Я знал, что меня ждет утром, если я вернусь домой, и старался не думать об этом, но передо мной все время стояло заплаканное материнское лицо и растерянное лицо отца. Его кадык.

Вид кадыка был особенно неприятен. Острый, на красной шее, выпирающий из-под кожи каким-то злым несоответствием с окружающим. Упрямым уродством, которое нельзя полюбить. Вдруг я подумал, что мне совсем не обязательно возвращаться домой, что я могу пойти куда угодно, куда глаза глядят, если, конечно, не улечу…

Внезапно послышался какой-то шум. За бортом по ту сторону кто-то был.

Я прислушался к звукам. Они могли принадлежать Матросу — дворовому псу. Скорее всего, это он крутился возле контейнера, задевая его хвостом. Затем в металлический бок ударила струя. Как будто заправили ракету, готовя ее к запуску.

Этот бак мы с Арончиком присмотрели пару дней назад. Бак стоял отдельно от других и был пуст — в него почему-то никто не вываливал мусор.

— Это наша ракета, — сказал Арончик, заглядывая внутрь.

Я с сомнением оглядел емкость.

— Она полетит, — сказал он. — Не веришь?

Верил ли я? Мы договорились испытать ракету в одну из ближайших ночей. В те времена вся страна жила космическими полетами. Над нами постоянно кто-то кружил.

И вот я сидел здесь, а его не было.

Неужели Арончик испугался? Неужели обманул, и я, как последний дурак, повелся на обман? Неужели этот бак никогда не станет ракетой, хоть просиди в нем сто лет?

Эти мысли рождали тоску. Ничего не происходило. Я чего-то ждал: если не самого полета, то хотя бы намека, что он возможен. Но мир был тих, а его тишина — обычна.

Время шло очень медленно. Казалось, я сижу здесь очень давно, и эту давность ничем нельзя было измерить. Только, наверно, песнями и стихами. И я пел, глотая слезы.

Я не заметил момента, когда начал плакать. Слезы потекли сами собой, и в этом не было стыда. Они немного мешали петь, но скоро я к ним привык. Это можно было сравнить с экстазом, если бы не страх, мешавший мне раствориться в происходящем.

В те часы я остро ощутил свое одиночество. Впервые в жизни я испробовал это на вкус. Все чувства, испытанные до этого момента, были стерты космической пустотой. Не зная ничего о ней, я почувствовал ее у себя внутри. Не я взлетел в космос, а космос провалился в меня. Ноги давно затекли и онемели, болела спина, в голове было пусто. Мне хотелось разрушить это наваждение, но я не мог даже пошевелиться. Наконец, терпеть стало невыносимо. Я попробовал встать и откинуть крышку, но она почему-то не поддавалась. Бак не хотел открываться. Космос поглотил меня и не собирался выпускать. Я стал его пленником…

1. КАЛЕЙДОСКОП

Когда мне становилось тоскливо до тошноты, я доставал свой маленький калейдоскоп, который мне подарила тетя Люда — родная сестра отца. В такие минуты обычная пустая забава превращалась в магическое действо, с помощью которого можно было разглядеть картинки своего будущего. Я вертел картонный цилиндр, всматриваясь в разноцветный узор надвигающейся жизни, сакральная геометрия которой завораживала меня настолько, что все остальное тут же оказывалось далеко за моей спиной — со всей его кажущейся никчемностью и пустотой. При большом желании я даже мог разглядеть лица тех, кто будет сопровождать меня по жизни через много лет, или же распознать череду событий, складывающихся благодаря движениям моих пальцев. Поднося окуляр к глазу, я превращался в астронома, открывающего новую, неизвестную звезду и тут же дающего ей свое имя.

Именно в калейдоскоп я разглядел свою соседку по этажу Жанку, с которой к тому же сидел за одной партой. Разглядел и две цифры — тридцать семь, но что они означали, оставалось пока загадкой.

Нам было по восемь лет, мы вместе ходили в школу, сидели на уроках, а потом возвращались домой, по пути заходя в хлебный магазин. Она научила меня воровать ванильные булочки. Мы кружили по небольшому залу между лотков с различными хлебобулочными изделиями, выбирая те, которые нам улыбались. Жанка открыла мне нехитрый секрет: если булочка подмигивала тебе, значит, ее легко можно было прятать в карман, и ни одна толстая тетка с белым колпаком на голове, пристально наблюдающая за тобой, ни за что не заметит твоей уловки. Ворованные булки сладко пахли чем-то запретным и были вкуснее обычных, в чьем вкусе отсутствовал тонкий и острый аромат грехопадения.

Родители Жанки дружили с моими, по-соседски заходя по нескольку раз на дню. Особенно старалась ее мать, тетя Лика, маленькая заполошная женщина с извечным платком на голове, повязанным на пиратский манер. Что-то хищное было и в ее набегах — каждый раз она уносила с собой то соль, то спички, то какую-нибудь кастрюлю или моток ниток, словом, все, чего не могла найти в своем собственном доме. Каждый раз тетя Лика брала нашу квартиру на абордаж и стремительно скрывалась за дверью, унося очередную добычу. Моя мать лишь качала головой, поражаясь эдакой хитрованской простоте, которая была бы милой, если бы не повторялась так часто.

Отец моей подружки, дядя Дамир, в этом смысле был полной противоположностью своей жены, и все то, что пропадало после ее визитов, с таким же постоянством возвращалось с его нечастыми появлениями. Обычно он сидел с отцом на кухне, они курили у раскрытого окна и тихо разговаривали. Дядя Дамир был похож на закопченного морскими ветрами боцмана — темное морщинистое лицо, борода и коренастая фигура, — и вместе с тем проявляющиеся внезапно во время разговора персидские мотивы в его чертах — особенный прищур, изгиб губ, хитрый блеск черных глаз — делали его похожим и на визиря из восточных сказок. Как и мой отец, он был страстным рыболовом. Его руки и плечи были украшены причудливыми татуировками разных рыб. Глядя на него, можно было представить, что перед тобой сидит живой аквариум и стоит только прикоснуться к его теплому стеклу, как рыбки тотчас врассыпную прыснут от твоего пальца. Полубоцман, полувизирь — он был невероятно притягателен. Рядом с ним мой отец выглядел довольно простодушно, хотя и пытался синим якорем на тыльной стороне ладони не отставать от соседа. Но тщетно. В моих глазах он проигрывал дяде Дамиру вчистую.

Именно он однажды сказал мне такое, что поразило меня и что я запомнил на всю жизнь. На мое замечание, что скоро наступит осень и придется вновь идти в школу, он сказал:

— Это для тебя. А вот я в этой осени живу постоянно.

Потом он объяснил. До двадцати лет он жил исключительно весной, не зная других времен года — на дворе всегда таял снег, звенела капель, текли ручьи и лопались на деревьях почки, выпуская первую листву. Затем настал черед лета, и оно продолжалось также двадцать лет. Целых двадцать лет изумительного лета! Когда дядя Дамир, привыкший к яркому солнцу и теплым лунным ночам, уже думал, что так будет всегда, вдруг пришла осень. Подул холодный ветер, и зарядили дожди. Начала жухнуть трава и опадать листья. Настала осень, брат!

Я сидел напротив него, и мне казалось, что он смеется надо мной.

— А сейчас? — спросил я, глядя на синее небо в окне за его спиной. — Разве сейчас идет дождь?

Дядя Дамир усмехнулся.

— Осенью не обязательно идут дожди. И в ней тоже бывают прекрасные дни, такие же, как сейчас.

— Что же будет потом? — снова спросил я, уже догадываясь, каким будет ответ.

— Потом придет зима, — развел он руками, и рыбки метнулись кто куда, но одна, самая маленькая, сорвалась и упала на пол.

Я бросился на колени и, собрав ладони лодочкой, подхватил с пола ее прохладное невесомое тельце.
— Что упало — то пропало, — улыбнулся сосед, когда я протянул ему сомкнутые ладони. — Дарю.

Жанка тоже была выдумщицей. Она рассказывала мне жуткие истории: например, про отрубленные пальцы космонавта. Он потерял их в тот самый момент, когда, захлопывая за собой ракетный люк, не успел убрать руку. Потом эти пальцы долго ползали по земле, дожидаясь возвращения хозяина, а когда он, наконец, вернулся, они нашли его и задушили.

— Как пальцы могли его задушить? — пытаясь казаться насмешливым, спросил я.

— Очень просто, — ответила Жанка. — Два пальца залезли в нос, пока остальные два зажимали рот.

И она вскинула руку к моему лицу, растопырив свои тонкие длинные пальцы. Что-то в этом было пугающее, честное слово, в этой вечно липкой от конфет ладони. Я гадал, зачем пальцам понадобилось убивать космонавта? Может быть, потому, что он не взял их в космос, и их душила обида? Но ведь это случилось не по его вине, и ему наверняка тоже не хватало их там, на космической орбите. Потом вдруг во мне что-то щелкнуло, и я сопоставил два этих похожих друг на друга слова. Я поменял их местами, и вот что получилось: их душила орбита, его орбита, и поэтому они испытывали космическую обиду. Додумавшись до такого, я побежал к Жанке поделиться догадкой. Вышел на площадку и позвонил в дверь.

— Ты дурак, — сказала она после моих взволнованных слов.

«Дать ей, что ли, в лоб?» — подумал я, сжимая кулаки.

Но Жанка была сметлива. Она тут же прочла в моих глазах угрозу.

— Хочешь, что-то тебе покажу? — заискивающим голосом, сбивая мой настрой, проговорила она. И, не дожидаясь ответа, пошла в комнату, бросив на ходу: — Пойдем.

Я поплелся за ней, чувствуя, как растворяется моя злость. В квартире, кроме нас, никого не было. Она села на диван, заправленный черным бархатным покрывалом, и подняла на меня глаза.

— Так ты хочешь? — повторила она.

— Что? — не понял я.

Ее губы дрогнули в еле заметной улыбке, она взялась за подол платья и медленно потянула его наверх. Показались трусики. Минуту я смотрел на их белизну, потом, сглотнув, сказал:

— Покажи дальше.

Жанкины пальцы были похожи на пальцы космонавта. Я внутренне дрожал, как перед стартом.

— А ты? — выдохнула она. — Ты тоже мне покажешь?

— Да, — выговорил я, ничего не соображая.

У меня перехватило дыхание. — Все, что хочешь.

Она помедлила, потом просунула палец за край белой ткани и оттянула ее.

Я смотрел, завороженный увиденным. Потом сделал шаг.

— Не трогай, — предупредила Жанка.

Я присел на корточки. Передо мной во всей беспощадности раскрылась нежно розовеющая плоть.

— Что? — мне почудилось, она говорит. Я приблизился почти вплотную.

— Ты дурак, — повторила она.

1. Психолог спрашивает: «Почему?»

Она спрашивает меня: «Почему?» Это она
психолог, не я. Но спрашивает она меня: «Почему?»

— То есть — почему я это сделала?

— Именно. Тебе повезло, что рана небольшая.

Мне все равно. Мне плевать, сколько ему
придется лежать в больнице. Если я все время буду думать, что мне все равно, то избавлюсь от него. Пройдет какое-то время, и все
будет так, словно я его никогда не встречала.
Вот моя месть, Себ, — тебя не станет. Ни следа
не останется.

2. Синяя палатка

Мокрый песок. Пустой берег. Синяя палатка.
Два человека. Себ и я.

Чтобы забыть, нужно время. Чтобы забыть последнюю ночь, когда даже дождь
не шел. И мы разглядывали созвездия, потому что облаков на небе не было.

— Это Возничий. Куда он нас повезет,
Сандра?

Ты так сказал, хоть и знал, что поедешь
один. Всю ночь я верила, что будущее — наше и весь мир — наш. Ты, Себ, заставил меня
поверить, что на тебя можно положиться. Что
я всегда буду лежать рядом с тобой, в твоей тени. Что наши тени в палатке сольются в одну.

Я забыла, что ты был Недостижимым.
Как мне было понять, что ты можешь снова
ускользнуть? Отстраниться, удалиться.
Стать еще одним из Исчезнувших. Ты открыл
дверь и вошел ко мне. Никто до тебя не заходил внутрь. Кажется, я всегда была готова
к тому, что все может исчезнуть в любой момент. Но только не ты. Ты был настоящим.
Ты был Настоящей жизнью. Я ощущала поры
твоей кожи, я не придумывала, не сочиняла.
Ты был со мной, живой и настоящий. В синей
палатке, которая протекала, когда шел дождь.

Только той, последней ночью дождя
не было.

Он думает, что я сплю. Гладит меня
по спине. По телу бегут мурашки, хочется
обернуться и впиться в его губы, запустить
пальцы в его волосы. Показать, что я не сплю,
что я изголодалась по нему. Изголодалась.
Но я лежу, не шевелюсь и жду, когда голод
станет таким сильным, что больше не вытерпеть.

Я не собираюсь ревновать, хоть и слышала о тебе всякое, Себ. Это было раньше.
А сейчас — это сейчас. И я хочу стать новым
человеком. Я буду новой, тебе понравится.
Тебе понравится любить меня.

Когда ты запускаешь пальцы в мои стриженые волосы, ум отключается, меня захлестывает волна желания, и соски твердеют.
Мне хочется обвить тебя всем своим существом — так я и делаю. Обвиваю тебя, как
змея. И ты смеешься, уткнувшись в мои волосы, так что они за мгновение вырастают
на несколько миллиметров от твоего влажного дыхания, и так крепко обнимаешь меня,
что я знаю: больше никогда не останусь одна.
И тело выгибается дугой от желания. Ты моя
половинка, я нужна тебе. Палатка растворяется в лунном свете, и Возничий уносит нас
выше и выше, а потом все взрывается таким
ослепительно белым светом, что нам приходится зажмуриться.

После мы дрожим, покрытые пленкой
пота, как простыней, и ты вылезаешь из палатки и тащишь меня с собой к воде, которая
стала еще холодней, чем прежде. Но внутри
мы горячие, и ты держишь меня за руку, вода
уже по бедра, уже скрывает наше тело, одно
на двоих, и мы падаем, смеемся, плещемся,
играем… Я даже не знала, что умею играть,
раньше со мной никто не играл.

3. О чем ты не узнаешь

— Неужели ты ни с кем не играла, Сандра? —
спрашиваешь ты, вынося меня на берег, как
маленького ребенка.

— Не-ет, — и это абсолютная правда.
В детстве я совсем не умела играть.

— Все дети умеют играть, — возражаешь
ты. Так решительно, что меня разбирает смех.

— Ты думаешь, что всегда прав? — дразнюсь я, а сама думаю — ну и пусть. Ну и что,
что ты не прав. Ты никогда не узнаешь, какой
я была до того, как встретила тебя. Раньше
я делала много такого, о чем теперь жалею,
но сейчас это не имеет значения. Например,
ты никогда не узнаешь, что я:

резала и царапала себе руки, когда злилась на себя за то, что совсем одна (глупо,
правда?);

злилась, что я толстая, уродливая и одинокая, и еще думала, что раз меня никто
не любит, то так мне и надо (меня и правда
никто не любил);

иногда, если надоедало уродовать руки,
морила себя голодом (и никому не хватало
сил со мной возиться, такая я была невыносимая).

А однажды, когда мне было четырнадцать, я сбежала в Копенгаген, и моя приемная мамаша чуть с ума не сошла. (Хотя этим-то я горжусь. Села на поезд без билета, а когда
появился кондуктор, спряталась в туалете.
Классно придумала.)
Но обо всем этом ты никогда не узнаешь,
я ни за что не расскажу. Потому что сейчас —
это сейчас, и мне довольно того, что ты несешь меня на руках, хотя я тяжелая и мокрая,
и вода с моих волос капает тебе на лицо, а ты
ловишь ее языком. И я так рада, что ты глотаешь капли с моих прядей. Внутри мы горячие, а носы ледяные. Засыпаем, укрывшись
твоей курткой.

Мы просыпаемся в согретой утренним
солнцем палатке. Я рассматриваю твое лицо,
хотя раньше не решалась. Вдруг я вижу тебя гораздо отчетливее, чем прежде, как будто всего в тебе больше, чем я думала. И мне
нравится, что тебя так много. Кожа, волосы,
глаза, руки — все большое, больше, чем мне
казалось. Только шрам на подбородке такой
же маленький, как и прежде. Может быть, ты
упал, когда учился кататься на велосипеде?
Или подрался? Или ударился, едва научившись ходить? Может быть, ты упал с лестницы, пошла кровь, мама сильно испугалась?
Я трогаю белую ниточку шрама пальцем,
но почти ничего не чувствую. У тебя такие
темные, ровные брови. Как будто ты — мудрец, который знает все на свете. Но рот похож
на мой. Можно даже перепутать. Наверное,
скажи я, что у тебя мягкие-премягкие губы,
а язык как мед, ты обидишься. Поэтому я тебя и не боюсь, хотя у тебя большое и сильное
тело, все в черной шерсти. С тобой я верю, что
что-то значу. Я есть. Я тоже есть. Тебе на лоб
садится муха. Пошла прочь! Я прогоняю муху, ты просыпаешься.

4. Наш третий утренний костер

Мы разводим костер, третье утро подряд,
и тогда ты начинаешь говорить. Чай обжигает язык, и ты спокойно сообщаешь, что тебе надо на время уехать. Я поднимаю голову
от кружки и спрашиваю, куда и надолго ли.

Ты прохладно улыбаешься и ничего
не отвечаешь. Встаешь и говоришь, что пора
собирать вещи и складывать палатку, что тебе надо спешить.

Я ничего не понимаю.

Тогда ты начинаешь объяснять медленно
и отчетливо, чтобы дошло даже до такой дуры,
как я. Ты будешь служить в армии. Год и два
месяца. Ничего странного в этом нет. Конечно,
это не обязательно и почти никто не служит,
но ты гордишься тем, что тебя приняли. Ты
поедешь на север, в Вестерботтен, потому что
прошел отбор в егерские войска. То есть какое-то время тебя не будет — все это ты сообщаешь
с таким видом, как будто едешь на край света,
где нет даже телефонных проводов. Я вижу, что
ты обиделся. Ты ждал, что я буду в восторге.
Настоящий мужик, прошел отбор в элитные
войска! «В егерский полк берут только лучших». Но мне не хочется прыгать до потолка
от радости. Я чувствую, что все это мне не по
душе. Что ты собираешься уехать, ты уже приготовился исчезнуть насовсем. По тебе видно.
«Было очень хорошо, просто здорово. Если подумать, то даже слишком. И на будущее — я не
могу тебе ничего обещать».

Это я — слишком? Неужели я для тебя
лишний груз, как камни в кармане? Я сижу
на сыром песке и смотрю на полоску берега
между соснами и морем.

— Я хочу служить pодине, — говоришь
ты. Какие-то непонятные слова.

— Шутишь?

Ты сердишься, раздраженно бросаешь
спиртовку в рюкзак.

Я говорю, что хочу поехать с тобой. Что
я сама могу купить билет на поезд. Что я тоже
могу переехать на север. Как бы в шутку. Чтобы заполнить жутковатую пустоту, которая
возникла между нами.

— Я могу делать гамбургеры или убирать
номера в какой-нибудь лесной гостинице, —
с отчаянием добавляю я.

Ты что, не понимаешь, Себ? Нельзя все
так взять и испортить! Нам нельзя терять
друг друга!

— А может, и меня возьмут в егерский
полк?

— Тебе нельзя туда, — отрезаешь ты и решительно направляешься к красной «хонде». — Пойми, Сандра.

— Не называй меня Сандрой! — я срываюсь на визг.

— Тебя разве не Сандрой зовут?

— Просто С. Эс.

— Ладно, Эс.

Ты кидаешь мне шлем. Я не ловлю его.
Сажусь на землю и злобно смотрю прямо
перед собой. Ты не подходишь ко мне, не обнимаешь. Только повторяешь, что надо спешить, что надо уезжать.

Мы едем в город, я сижу, обхватив тебя
сзади и чувствуя тепло твоей кожаной куртки, хотя в лицо уже дует холодный осенний
ветер. Я знаю: что-то заканчивается, едва
успев начаться.

5. Ты удивлен?

Наверное, я должна была чувствовать себя
избранной, раз оказалась с тобой в той дырявой палатке? Нет, тебе не только со мной надо было попрощаться. С той, другой, ты прощался на стройке.

Я видела вас. Она цеплялась за тебя и не
хотела отпускать. А ты, наверное, чувствовал
себя ужасно крутым. Вокруг полосатая строительная пленка, как конфетная обертка.
А вы карамельки. Липкая начинка лезет наружу, небо нависает серыми облаками.

Интересно, ты увидел меня до того, как
я закричала? Удивился? Не помню, кричала
ли я какие-то слова или просто вопила. А ты
помнишь? Может быть, я выла, как бешеный
зверь? А ты ничего лучше не придумал, чем
послать меня домой. Как собаку:

— Сандра, домой!

На стройке всегда найдется кирпич или
еще что-нибудь острое.

Ты удивился? Наверное, ты не думал, что
я такая меткая? Или вообще не успел ничего
подумать? А потом уже было поздно. Скоро
я тебя забуду. Холодную воду, синюю палатку
и песок буду помнить, а тебя нет. Я была там…
с кем-то. С кем угодно. Какая разница, с кем.

Не надо цепляться за мелочи, как говорит
моя приемная мама. От этого одно расстройство.

6. Скажи спасибо

«Скажи спасибо, что на тебя не завели дело», —
сказала психолог. Директор школы и София
благодарны, по ним видно. А мне все равно.

— Себ не хочет писать заявление в полицию, — уточняет психолог и выжидающе
смотрит на меня. — Так что последствий для
тебя, Сандра, не будет.

— Значит, в тюрьму меня не посадят? —
иронизирую я. Вопросительные взгляды
пронзают воздух, как стрелы.

За окном толпятся мои одноклассники.
Выпускной курс, специальность «Медицинский уход». Все знают, что произошло: я пыталась убить Себа Фарука, я ненормальная,
мне нужна смирительная рубашка, у меня
что-то не в порядке с головой. Пора мне бросать этот «Медицинский уход».

По дороге домой мы с Софией проходим
мимо дома, где живет Себ с родителями. Мы
идем быстро. Я смотрю прямо перед собой,
хотя он все еще лежит в больнице. Но София
говорит, что ей не хотелось бы встречаться
с его родителями. Мне-то все равно. Зря София беспокоится: в них я кирпичи кидать
не стану.

София помогает мне собирать вещи. Старается спрятать слезы, но я-то вижу.

— Все будет хорошо, — утешаю я. — Со
мной, наверное, нелегко было, но теперь все
наладится.

Она смотрит на меня, приоткрыв рот, как
будто хочет что-то сказать, но вдруг убегает
в ванную и запирается на замок. Из-за двери доносятся всхлипывания. Бедная София.
Но если я сейчас к ней подойду, то пиши пропало. Надо действовать по плану. Я складываю оставшиеся вещи в рюкзак. Пусть она
плачет, а я не буду.

Я собрала волю в кулак, теперь у меня стальные нервы. Один раз расслабилась,
размякла — в палатке на берегу — и чуть
не пропала. Больше никогда в жизни ни перед кем не буду так раскрываться. Показывать человеку, что любишь — опасно, только
я не сразу это поняла. Если любишь человека слишком сильно, то всё — ты в его власти.

С мамой тоже так было, наверное. Она знала,
что я слишком сильно ее люблю — все дети
любят своих мам слишком сильно. Если бы
она сомневалась, если бы не была уверена
в этом, тогда, наверное, не бросила бы меня.

Больше не буду о ней думать. Она того
не стоит. Ненавижу всех предателей!

София выходит из ванной. Глаза красные
и мокрые. Я подхожу к ней, обнимаю. Коротко. Она понимает почему.

Пора идти на автобус.