Рубрика: Отрывки

• Издательство «Эксмо», 2012 г.
• В классическом детективе действует непреложное правило: хочешь найти преступника — ищи, кому выгодно преступление. В новом романе Марининой все далеко не так просто. Обычные люди, каждый со своими проблемами и мечтами, неожиданно получают в наследство от незнакомого человека по восемь миллионов рублей. Большие деньги могут сломать человека, а могут помочь проявить самые лучшие качества. Никогда не знаешь, что перевесит, если на одной чаше весов родственные чувства и близость, а на другой — власть и свобода, которую могут подарить только большие деньги. Вокруг загадочного наследства развернулись нешуточные страсти. Каждому из наследников пришлось встать перед выбором. Непростым выбором, который как в зеркале отразил их истинную сущность. Этот выбор сломал сильных, укрепил малодушных и навсегда изменил жизнь десятков людей. Благородство и предательство, отчаяние и… убийство — вот к какому результату привела Игра, затеянная неведомым кукловодом.
• Купить книгу на Озоне

Первыми к упавшей с балкона девушке бросились дети, гулявшие с мамочками и нянями во дворе. Взрослые не успели опомниться от шока, как малышня уже окружила неподвижное тело.

Женщина в короткой дубленке, которая первой сказала: «я все видела», протиснулась к телу.

— Я все видела, — мертвым голосом повторила она. — Это Катя из девяносто первой квартиры, она там снимает… Ее сестра столкнула, я видела.

— Точно, — раздалось несколько голосов.

— И я видела, она стояли на балконе…

— Это точно Наташка, сестра ее, я ее по куртке узнала, красная такая…

— А я лицо не рассмотрела, все-таки высоко… Точно, что сестра?

— Да точно, точно, я ее узнала. Я их вместе с Катериной много раз видела.

— А где же она? Убежала, что ли?

— Так она ее и столкнула! Я видела!

— И я видела!

— И я…

В этот субботний декабрьский день «скорая» приехала неожиданно быстро — подстанция была недалеко.

Приехали патрульные, врач в двух словах объяснил им ситуацию, связался по рации со своим диспетчером и уехал на новый вызов.

Старший патруля, полноватый рыхлый блондин лет тридцати, растолкал сгрудившуюся возле тела публику и прошел вперед.

— Что у нас тут? — усталым голосом спросил он. — «Парашютистка»? Кто видел, как все случилось?

— Я видела, — выступила вперед женщина в дубленке. — Ее сестра столкнула. Они обе стояли на балконе, а потом сестра ее толкнула.

— И я тоже видела, — вступила немолодая дама в норковой шубе. — Это Наташа, я ее знаю.

Группа прибыла почти через полтора часа. Молоденькая девочка-следователь, сильно накрашенная, с белокурыми локонами по плечам, два оперативника, криминалист и судебный медик. Следователь была в этой команде самой юной, и участковый, усмехнувшись про себя, подумал, что в такой ситуации непонятно, кто кем будет руководить. Конечно, формально главный все-таки следователь, процессуальное лицо, с этой пигалицы потом весь спрос, но что она умеет-то? А вот криминалист и судебный медик — мужики за сорок, явно опытные, знающие.

Девочка-следователь задала участковому пару вопросов, а услышав, что понятые уже готовы выполнять свой гражданский долг, недовольно нахмурилась. Участковый понял, что она хочет все делать сама, и еле сдержал улыбку. Глупенькая, не понимает, какое это везенье, когда тебе помогают. И ведь это нисколько не умаляет ее роли, не посягает на ее полномочия.

Осмотр места происшествия начался. Один из оперативников полез в карманы валяющейся в стороне куртки погибшей, но того, что искал, не нашел, вытащил только носовой платок, несколько монет по рублю и по полтиннику, два старых чека из супермаркета.

— Ключей нет, — громко заявил он, обращаясь к следователю. — Я поднимался в квартиру, дверь заперта.

— Не вздумайте открывать квартиру без меня, — строго проговорила девушка-следователь. — Ваше дело — найти ключи и хозяйку, потом меня позовете.

— Ну само собой, — ответил оперативник голосом, каким обычно взрослые разговаривают с маленькими детками. — Куда ж мы без вас?

— Давно на следствии? — спросил он.

Девушка недовольно мотнула головой, дескать, не мешайте составлять документ, но через несколько секунд все-таки ответила.

— Год. С небольшим. А что?

— Это у вас первое падение с высоты?

— А что?

Ну, все ясно, подумал медик, одни вопросы «А что?» говорят сами за себя, падение с высоты у нее действительное первое, а может быть, и первый труп. Девочка боится показаться неопытной и некомпетентной. А чего тут бояться? Отсутствие опыта и знаний — это нормально, если ты работаешь всего год с небольшим, и стесняться этого просто глупо. Каждая курица когда-то была яйцом. Опыт придет, и знания придут, но со временем. А девчонка, кажется, с характером, многого не знает, но никаких подсказок не потерпит. Ну и ладно. Видели мы таких самостоятельных. И хорошо знаем, что бывает потом.

…

Осматривая руки погибшей, он увидел на большом пальце правой руки кольцо с камнем.

— На большом пальце правой руки кольцо желтого металла с камнем сиреневого цвета…

Вообще-то странно. Кольцо намертво застряло как раз на суставе пальца, между первой и второй фалангами. Так кольца не носят, в этом месте украшение могло оказаться только если его в тот момент снимали или надевали. Да и вообще на большом пальце кольцо с камнем выглядит странно. Он повернулся к следователю.

— Обратите внимание, как надето кольцо, — сказал он оживленно. — Это может свидетельствовать…

— Это не ваше дело, — оборвала его блондинка. — Занимайтесь своими медицинскими вопросами. Я сама все вижу.

Ну, видишь так видишь. Потом не жалуйся.

Тело лежало далеко от скамейки, записывать стоя было неудобно, и девушка присела на корточки, потом поднялась, потом снова присела. И почему в дежурной машине никогда не бывает раскладного стульчика для таких случаев? Или он был, но его уже кто-то заныкал?

— Попросите принести вам стул, — вполголоса посоветовал медик, — наверняка кто-нибудь откликнется и притащит из дома, хоть табуретку, вон сколько народу кругом. Или пусть ящик какой-нибудь найдут.

— Я сама знаю, что мне делать, — холодно отозвалась она. — Определяйте лучше степень охлаждения трупа и время смерти.

Ого! Какие она слова знает! И с такими обильными познаниями она собирается руководить работой судебного медика?

«Ну и черт с тобой», — в сердцах подумал он, продолжая диктовать описание одежды погибшей и найденных при ней предметов.

• Издательство «АСТ», 2012 г.
• Андрей Рубанов — прозаик, журналист. Автор романов «Йод», «Жизнь
  удалась», «Психодел» и фантастических «Хлорофилия» и «Живая земля».
  Настоящее в его книгах всегда актуально и жестко, а будущее так похоже на
  правду…
• Угонщик космических кораблей Марат и старый вор Жилец чудом попадают на далекую Золотую Планету. Здесь нельзя замерзнуть или умереть от
  голода; все пахнет ванилью и карамелью, и даже соль — сладкая. Это земля
  обетованная!
• Жилец мечтал о ней долгие годы, но теперь не может даже ступить на
  нее… В прежней жизни Марат не захотел быть вторым пилотом, а на Золотой планете должен стать первым диктатором… Вернуться нельзя, помощи
  ждать неоткуда. Обитатели сладкого мира не рады незваным гостям. Борьба
  за жизнь превращается сначала в драму, а затем в запутанный фарс.
• «Боги богов» — книга о том, как создаются цивилизации и как творится
  миф. О том, как обычный человек может стать божеством. Это не пособие
  для богов, а история выживания на затерянной планете.

• Купить книгу на Озоне

Его звали Жилец.

То ли имя, то ли прозвище. А фамилий у таких людей бывает по
три десятка. Жилец — пусть будет Жилец. Марат и свое-то имя едва припоминал, рассуждать про чужие не было ни сил, ни желания. Имя, фамилия, прозвище — какая разница? В пересыльной
зоне на Девятом Марсе никто ни во что не вдумывается. Вдуматься — значит вспомнить, что ты умеешь думать, что ты человек,
а не пустынное насекомое. Мысли возникают обычно только
в связи с простейшими проблемами. Как бы надышаться, или
тень найти, или пожрать. Или уберечь барахло, чтобы не украли,
пока спишь.

На Девятом Марсе воровство процветает. Сто сорок пять тысяч
уголовников под открытым небом предоставлены сами себе, в охране только киборги, тупые, старые, позапрошлого модельного
ряда. У них суровая казенная логика, всё завязано на арифметику:
прибыл, убыл, к отбыванию наказания пригоден (то есть живой).
А кто у кого украл куртку или порцию белкового концентрата —
никому неинтересно.

Девятый Марс — древняя пересылка, о ней Марат слышал еще
в детстве. Провинциальная планета у черта на рогах. Открыта в эпоху первого расселения, задолго до биореволюции. Описана в Каталоге Дальней Родни. Мертвая пустыня, на экваторе — пояс голубых песков, и в тех песках — пересыльная тюрьма, где нет ни заборов, ни систем слежения, ни зданий — вообще никакой инфраструктуры, а просто пробито в толще песка и камня десяток
скважин, и вокруг воды бедуют и маются сто сорок пять тысяч негодяев из пяти десятков обитаемых миров. Бежать некуда, потому
что дышать нечем.

Ночью — минус сорок градусов, днем — плюс сорок. Это летом,
зимой — наоборот. Правда, Марат не собирался сидеть здесь до
зимы.

Каждые три часа кислородная пайка, пропустишь пайку — ослабнешь, пропустишь две пайки — можешь и умереть, если слабак. Отбирать кислородную пайку — западло, а остальное можно и украсть,
и силой отнять, и в кости выиграть, и в карты. Или проиграть.

Жильца привезли отдельным этапом. Такое Марат видел впервые. Около тысячи самых любопытных злодеев вылезли из своих
песчаных нор и побежали смотреть на легендарного преступника.
Но Марат не побежал.

Говорили, что Жилец убил двести человек на четырнадцати
планетах. Говорили, что он приговорен к смерти там, где смертный приговор давно отменен. И еще — что он нашел Кабель. Однако Марат сидел на Девятом Марсе уже три месяца и давно понял, что нельзя верить арестантским байкам. Уголовники — особая раса: они циничны и грубы, но в такой же степени наивны,
доверчивы и мнительны, они обожают россказни о колдовстве
и магии, легенды о Дальней Родне и прочие долгоиграющие
сплетни. Они верят в гениальных аферистов и величайших грабителей — это помогает им жить. Встречаешь двухметрового, бесстрашного, несгибаемого, шрамами покрытого — а он, как школьник, верит в ограбление офиса Федеральной финансовой системы. Или в то, что можно найти Кабель. Смешные люди.
Идолопоклонники.

В общем, Марат не пошел смотреть на знаменитого убийцу.
Благоразумно решил подремать — час был ранний, самый благодатный, плюс двадцать — самое время расслабиться.

Но к вечеру того же дня вся пересылка бурлила.

Сначала — это было в полдень, как раз после того, как сбросили третью пайку, — в отдалении возник неясный шум: сначала
один закричал, потом другой хрипло выругался на смеси нескольких языков, третий ахнул; гомон стал гуще, громче — Марату стало интересно, и он вылез из берлоги. На Девятом Марсе каждый
имеет собственную берлогу, яму; самую опасную жару лучше всего
пережидать, зарывшись в песок, он здесь особенный, низкая теплопроводность, чем глубже — тем прохладнее или, наоборот, теплее, зависит от времени суток. Сто сорок пять тысяч преступников
ковыряются в лиловом прахе. Весьма поучительное зрелище.

Марат размотал с головы тряпку, отряхнул грязь и пошел туда,
где собиралась толпа. Фиолетовое солнце падало за синие горы.
С севера приближалась бесформенная тень — летел киборг-надзиратель. Толпа уплотнялась, по краям — любопытные, ближе к центру — злые и возбужденные, пришлось работать локтями, потом
выставить плечо и протискиваться боком. Вдруг над головами —
черными и белыми, лохматыми и бритыми — с хриплым воем
взлетело и рухнуло нечто. Вокруг зашумели и отпрянули — Марат
едва не упал, — потом заорали, прокляли бога и маму его, и снова
над толпой взлетело неизвестное существо, но Марат уже приспособился, посмотрел из-под руки и вздрогнул: это был человек.
Раскинув руки и ноги, стремительно вращаясь и визжа, некто полуголый пронесся и упал, сбив наземь пятерых или семерых.

Многие отшагнули, другие, наоборот, подтянулись ближе. Марат оказался в самом центре событий. На пятаке диаметром тридцать шагов в облаке синей пыли стоял невысокий уродливый человек в старом, во многих местах заштопанном десантном комбинезоне. Не просто уродливый — безобразный в крайней степени.
Короткие, очень толстые в бедрах, кривые ноги, мощнейшая грудная клетка, жилистая шея, круглая голова, руки же нелепо длинные и тонкие. Лица не было: нос, рот, уши и глаза существовали
отдельно друг от друга — таков был, видимо, результат бесконечных пластических операций, сделанных имплантаторами разной
квалификации и степени жадности. Уродливый стоял спокойно,
глядя поверх голов, криво улыбаясь, и держал за волосы двоих —
огромных, потных, оскаленных, коленопреклоненных; из их ртов
обильно текла кровь, глаза бессмысленно вращались. Одного Марат знал: известный барыга по прозвищу Ящер, бывший владелец
собственной фермы генетически модифицированной конопли на
Империале. Уродливый сделал несколько шагов вперед, поволок
за собой по песку потных гигантов, они не сопротивлялись, только мычали, двигались так, словно из них вынули все кости.

Толпа попятилась.

— Я — Жилец! — надсадно крикнул уродливый. — Если кто-то
не верит — может подойти и спросить! Объясню любому!

Голос был тяжел и напоминал скрип, издаваемый причальной
шлюзовой консолью планетолета класса «Б» в момент стыковки.
Выкрикнув инвективу, монстр оттолкнул одного из окровавленных гигантов, а второго — Ящера — поднял за волосы одной
рукой, изогнул корпус и с тяжелым животным стоном швырнул
вверх, словно тряпичную куклу. Три тысячи убийц, воров, насильников, хакеров, драгдилеров и террористов, совершивших злодеяния, предусмотренные федеральными списками «бета» и «гамма», издали вздох изумления. Ящер — сто килограммов мускульной массы — завизжал и улетел куда-то за спину Марата.

Надзиратель завис над местом драки, гудя изношенными турбинами, изучил обстановку, сверкнул линзами объективов и улетел дальше. Охрана никогда не вмешивалась в мелкие конфликты. У машин простая логика: пусть преступники тратят силы на
потасовки, а не копят их для бунта или побега.

Уродливый вздохнул, обвел взглядом притихшую публику и нехорошо улыбнулся. Воцарилось молчание.

— Слышь! — крикнул из задних рядов кто-то дерзкий. — Если
ты паяльником сделанный, так и скажи! Киборгам не место среди
порядочных арестантов!

В задних рядах всегда находится такой дерзкий, выкрикнет
и спрячется.

— Я не киборг, — ответил уродливый. — Я человек.

— Человек не может иметь такую силу!

Уродливый захохотал.

— Человек всё может, — сказал он, повернулся ко второму гиганту и протянул ему руку.

— Вставай.

Гигант осторожно повиновался.

Ладони уродливого были неправдоподобно чистыми, младен.
чески розовыми; ногти на всех десяти пальцах отсутствовали.

— Будь пока рядом, — велел ему Жилец и всмотрелся в первые
ряды. Задержал взгляд на лице Марата.

И Марат тогда кивнул ему, сам не понимая зачем.

Конечно, он не был киборгом. Марат догадался сразу. Отличить живого человека от андроида, киборга, репликанта может
любой. Достаточно внимательно понаблюдать хотя бы минуту.
Секрет несложен: стандартный киборг, даже самый совершенный, не делает лишних движений. А человек — делает.

Кроме того, каждый подросток знает, что искусственные люди
не могут жить без парфюмерии (эта необъяснимая особенность
известна как «фактор одеколона» и уже двести лет служит для молодежи неиссякаемым источником шуток).

Конечно, Марат слышал про киборгов нестандартных, производимых мелкими сериями, по индивидуальным заказам. Как минимум в пяти обитаемых мирах технологии позволяли создавать
механических людей, совершенно неотличимых от настоящих.
У таких с лишними движениями было всё в порядке, а самые совершенные из них могли глубоко презирать дезодоранты и туалетные воды. Такие умели испражняться, рассказывать сальные
анекдоты, соблазнять женщин, и если они выдирали волосы из
ноздрей, у них непроизвольно слезились глаза. У них росли ногти, они заболевали гриппом и даже мастурбировали. Но эти уникальные монстры стоили бешеных денег, и, когда биоинженерия
победила архаичные механические технологии, робототехника
перестала развиваться. Зачем создавать электронного человека,
если проще и дешевле вырастить клона?

Марат смотрел, как Жилец отряхивает с комбинезона лиловую
пыль, и думал, что всё сходится.

Разумеется, он человек. Странные пропорции тела — оттого,
что рос на планетах с разной силой тяготения. А сила огромна потому, что этот несуразный, страшный человек-тигр, наверное,
действительно нашел Кабель.

Потом накатил очередной приступ апатии; Марат побрел к себе. Семьсот пятьдесят шагов на запад, еще сто сорок налево от
третьего колодца — и вот его яма, обозначенная двумя овальными
камнями и одним круглым. Тут надежно прикопан мешок с личными вещами, банка с белковым концентратом и арестантский
клифт, он же куртка осужденного правонарушителя, он же одеяло, спасающее от холода, он же тент, спасающий от жары.

На душе было тяжело; замотал голову, зарылся, замер. Не всё ли
равно, кто таков этот Жилец? Какая разница, откуда его сила? Может, он и в самом деле — киборг. Может, ему пересажены мышцы
гиперборейского сайгака. Может, он сам родом с Гипербореи, а это
очень серьезная планета, там сила тяжести втрое больше, чем здесь.
Может, Жилец наглотался мощных стимуляторов. Может, он посланец Дальней Родни. А пусть бы даже нашел Кабель — что с того? Это не главное. Главное — пережить ночь, а завтра, может
быть, щупальце киборга выдернет Марата из черной толпы —
и осужденного повезут отбывать срок куда-нибудь на рудники, на
болота, в раскаленные — или, наоборот, ледяные — пещеры или
пустыни. На Патрию. На Сиберию. На Шамбалу.

Потом срок выйдет, и настанет время вернуться домой.

Девятый Марс вращался быстро, за три месяца Марат так и не
смог привыкнуть к частой смене дня и ночи. Засыпал и просыпался на ходу. Или мучила головная боль, или накатывало глубокое
безразличие к происходящему. Так устроена современная система
наказания: на пересылке человека превращают в животное, опускают в дерьмо, бедолага живет в яме и дышит по команде, становится тощим, черным и бессильным. И только потом, дождавшись нужной степени бессилия и безмыслия, его везут в лагерь,
а там — и воздух, и койка, и душ теплый, и жратва сносная, и даже стереофильмы; преступник вспоминает, что он царь природы — и радостно трудится на благо Межзвездной Федерации.

Марата разбудили на рассвете.

— Пошли. С тобой поговорят.

— Кто?

— Заткнись. Иди за мной.

Крупно дрожа от холода, подталкиваемый в спину маленьким
темнокожим бандитом, судя по форме черепа, уроженцем Атлантиды, Марат пересек северный сектор. На ходу зачерпнул из общественного корыта пустой, безвкусной воды, которая была и не вода вовсе, не замерзала, не кипела, какая-то местная субстанция, пригодная для поддержания жизнедеятельности, — обтер лицо; различил в
полутьме внушительный бархан, насыпанный, очевидно, нынешней
же ночью, а в тени бархана — полулежащего на тряпках Жильца.

Справа от него сидел Ящер, видимо, вчерашний инцидент
многому научил этого дальновидного мужчину. Слева кто-то угрюмый бесшумно сервировал завтрак: две банки белка, бутыль
воды и горсть витаминов на бумажке.

Освещенное светом многочисленных разнокалиберных лун —
из которых одна была настолько большая, что вызывала песчаные
приливы, — лицо легендарного преступника казалось неживым.
Когда он заговорил, пришли в движение только губы.

— Присядь, — сипло велел он.

Марат повиновался.

— Знаешь, кто я?

— Знаю, — сказал Марат.

— Хорошо. А ты кто?

— Марат.

— Откуда ты, Марат?

— С Агасфера.

Жилец кивнул.

— Знаю Агасфер, — благосклонно произнес он. — Там хорошо.

— Да, — сказал Марат. — Там хорошо.

— Во что веруешь, Марат?

— В Кровь Космоса.

Неживое лицо чуть изменилось, левый глаз дернулся, глаза
сверкнули.

— Ага. Пилот.

— Да, — подтвердил Марат. — Я пилот.

— За что взяли тебя, пилот?

— За угон лодки.

Жилец посмотрел за спину Марата, на черного выходца с Ат.
лантиды, тот издал короткое утвердительное мычание.
Узкие губы суперзлодея снова разжались:

— Разбираешься в лодках?

— Я пилот, — гордо повторил Марат. — Конечно, разбираюсь.
С детства.

— Знаешь навигационные программы?

— И лоции, и портовые коды, и пилотажные алгоритмы. У меня
отец — пилот, и дед был пилот. И я буду пилотом… когда освобожусь.

— Верю, — сухо произнес Жилец. — Скажи, здесь, на пересылке… кто-нибудь пытался отобрать у тебя кислород?

— Нет, — ответил Марат. — Я бы не отдал. И если бы при мне
пытались отобрать у другого — я бы не позволил. Это западло.
Ночь быстро умирала; воздух над черно-лиловыми горами
мерцал и переливался. При дневном свете лицо Жильца оказалось
бурым, шрамы пересекали щеки и нос — уродливый, плоский, с вывернутыми ноздрями. Глаза, безусловно, пересажены, и не один раз, подумал Марат. Впрочем, почему только глаза? Если хотя бы
половина из того, что рассказывают об этом человеке, — правда,
тогда он весь собран вручную. Из самых лучших материалов. Люди из преступных кланов ходят к имплантаторам, как в кино. Накопил тысяч тридцать — сходил, вшил себе какую-нибудь новую
штуку… Такой холод — а он расположился, как на пляже. Когда
у меня будут деньги — куплю себе кожу гиперборейского белого
дельфина и не буду ни мерзнуть, ни потеть.

Великий вор вздохнул.

— Что же… Благодарю тебя, парень. Уважил. Уделил старику
время. Пусть течет через тебя Кровь Космоса.

— И через тебя, — ответил Марат.

Оглянулся: со стороны гор низко надвигался кибернадзиратель, из его брюха сыпались шарообразные контейнеры.

— Беги, — презрительно напутствовал Жилец. — Пайку пропустишь.

И медленно поднял в прощальном жесте белую ладонь без признаков мозолей, а когда опустил — Марат невольно задержал
взгляд на пальцах: те места, где у обычных людей растут ногти,
имели ярко-розовый цвет.

• Издательство «Азбука», 2012 г.
• Инвестиционный банкир и член советов директоров различных фирм, от сталелитейных компаний до модных домов «Hermes» и «Tommy Hilfiger», основатель одной из первых и крупнейших компаний мобильной связи «Orange» (проданной в итоге за 35 миллиардов долларов), глава азиатского филиала «Deutsche Bank», кавалер высших наград Англии и Франции — ордена Британской империи и ордена Почетного легиона, любитель острых ощущений и экстремального спорта, занесенный в Книгу рекордов Гиннесса как старейший участник 242-километрового марафона через марокканскую пустыню (в 60 лет) и антарктической экспедиции к Южному полюсу (в 64 года), — Саймон Мюррей набирался знаний не в Гарварде или Кембридже — школой жизни для него послужила военная служба. Блестящую интуицию и готовность к риску, умение мгновенно реагировать на внезапные изменения обстановки и привычку брать на себя ответственность за сложные решения — все эти необходимые для ведения успешного бизнеса качества Саймон Мюррей приобретал в горах и пустынях Северной Африки, где вел свою непрекращающуюся кровопролитную войну Французский Иностранный легион.
  
  Саймону Мюррею было девятнадцать, когда он записался в легион, спасаясь от несчастной любви. Все пять лет алжирской службы он вел дневник, который и послужил основой книги, написанной им годы спустя.
• Перевод с английского Льва Высоцкого

22 февраля 1960 г., Париж

Я проснулся задолго до восхода солнца и к тому времени, как небо стало светлеть, решил окончательно: сегодня я иду в легион. В восемь часов я уже ехал в вагоне
метро в сторону Старого форта в Венсенне, где находился вербовочный пункт Иностранного легиона. На улицах людей было мало, а те, что попадались, имели типичное для утра понедельника унылое выражение лица.
Возможно, такое же выражение было и у меня.

Пройдя какое-то расстояние от станции метро «Венсенн», я оказался перед массивными воротами Старого
форта. На стене была доска с лаконичной надписью:

Иностранный легион
Пункт набораОткрыто круглые сутки

Я постучался в громадную дверь, и она распахнулась.
Войдя в мощенный булыжником двор, я впервые в жизни увидел легионера. Он был в форме цвета хаки, с
широким синим камербандом, обмотанным вокруг талии, и ярко-красными эполетами на плечах. На голове
он носил белое кепи, на ногах белые гетры и выглядел
очень внушительно. Но его допотопная винтовка меня
разочаровала. Легионер захлопнул ворота и кивком велел мне следовать за ним.

Мы прошли в помещение с табличкой «BUREAU DE
SEMAINE», — как я понял, что-то вроде канцелярии.
Это была непритязательная комната с дощатым полом,
деревянным столом и стулом. На стенах висело несколько пожелтевших фотографий, изображавших легионеров
с полковым знаменем, легионеров на танке среди пустыни и легионеров, марширующих по Елисейским Полям.

Сержант, сидевший за столом, окинул меня взглядом
с ног до головы, но промолчал. Я первым нарушил молчание и сказал по-английски, что хочу вступить в Иностранный легион. Сержант посмотрел на меня с удивлением и симпатией и спросил: «Зачем?» По-английски
он говорил вполне сносно, с легким немецким акцентом.

Я произнес избитую фразу о жизни, полной приключений, и тому подобном, и он ответил, что я не туда попал. Меня ждут пять долгих и очень трудных лет, сказал
он, и лучше мне отбросить свои романтические представления о легионе, пойти домой и хорошенько подумать.
Я возразил, что уже думал об этом достаточно долго, и
в конце концов он со вздохом проговорил: «О’кей» —
и провел меня в зал на втором этаже, служивший сборным пунктом.

В зале на скамейках вдоль стен сидело четыре десятка мужчин. Сорок пар глаз уставились на меня, а я в
свою очередь окинул взглядом их всех. Ни один из них
не был хоть чем-то похож на меня. Сразу было видно,
что у меня нет абсолютно ничего общего с ними.

Я сел на свободное место в конце одной из скамеек
и уставился в пол, чувствуя, что все остальные продолжают пялиться на меня. Это была невообразимая смесь
темнокожих и белокожих, смуглых и бледных, бородатых, усатых, лысых и косматых людей, одетых кто во
что горазд, но одинаково неряшливо; чувствовалось, что
все они потрепаны жизнью. Я проклинал себя за то, что не надел джинсы со старым свитером вместо костюма-тройки с двубортным жилетом.

Двое в дальнем конце комнаты все время фыркали,
разглядывая меня. Я старался не смотреть на них, хотя
внутри у меня закипало раздражение. Так мы просидели
долго, пока наконец не пришел офицер с двумя врачами
в белых халатах, и нам велели раздеться до трусов.

Одного за другим нас стали вызывать на медицинский осмотр. На это ушло два часа, после чего мы опять
вернулись на скамейки. Многие после осмотра стали словоохотливее и начали переговариваться на разных языках, в основном на немецком. Я предпочел не вступать
пока в разговоры и гадал, успею ли я в аэропорт Орли
на шестичасовой рейс до Лондона.

Спустя час вернулся офицер в сопровождении сержанта из канцелярии. Офицер объявил что-то на французском. Как я понял, он сказал, что им требуется только
семь человек, а остальные могут отправляться восвояси.
Он зачитал список принятых, и я услышал свое имя.

Меня вместе с шестью другими вывели из помещения, а оставшимся предложили покинуть вербовочный
пункт и вернуться в гостеприимные объятия французской столицы. Мы же долго шли темными коридорами
старого здания, затем по каменной лестнице поднялись
на верхний этаж, где хранилось обмундирование. Там
каждому выдали походную форму с ботинками и шинелью, после чего покормили в грязной комнатушке с металлическими столами и табуретами.

Все поглощали еду молча; когда трапеза была закончена, нас провели в другую маленькую комнату, освещенную единственной лампочкой ватт в сорок, свисавшей на
длинном шнуре с потолка, и дали прослушать магнитофонную запись на нескольких языках. Обстановка была
довольно зловещая. В компании со мной оказались двое
немцев, двое голландцев, испанец и бельгиец. Все они,
как и я, чувствовали себя неуютно.

Из записи на английском я узнал, что должен подписать контракт сроком на пять лет, после чего обратного
пути у меня уже не будет. Голос на пленке звучал торжественно и сурово, как у судьи, выносящего смертный приговор. Мне хотелось бы посоветоваться с говорившим или
хоть с кем-нибудь, знающим английский язык, но общение было односторонним, я должен был принимать решение самостоятельно. Все прослушали запись в молчании,
никто не впал в панику и не стал кричать, чтобы его
отпустили. После этого нас одного за другим пригласили
в какой-то кабинет, где мы подписали контракт. Он представлял собой три папки бумаг, написанных на совершенно невразумительном канцелярском языке. Попытки вни
мательно прочитать контракт не одобрялись да были бы
и бессмысленны. У меня возникло такое чувство, словно
я выписал чек первому встречному.

Вечером нас отвели в спальню, где стояли металлические кровати с матрасами, набитыми соломой, и одеялами.
Где-то в ночи горнист сыграл «отбой», который звучал то
громче, то тише в зависимости от того, куда дул ветер.
Итак, мой первый день в легионе закончился — приключения начались. Наверное, сержант был прав: впереди у
меня долгий и трудный путь. Я нахожусь вроде бы в самом
сердце Парижа, а кажется, что меня забросили на Луну.

На следующий день

Рано утром задиристые трели горна разогнали наш
сладкий сон. Умывшись холодной водой и получив по
кружке кофе, мы принялись за чистку картофеля, уборку территории и прочие хозяйственные работы, называемые здесь корве. Друг с другом мы почти не разговариваем — в основном из-за того, что не знаем чужих языков. День пролетел быстро, а вечером мы отправляемся
поездом в Марсель. Путешествие начинается.

24 февраля 1960 г.

Ночью в поезде произошел неприятный случай, в результате которого я уже нажил себе врага. Сидячих мест
на всех не хватало, так что кто успел, тот и сел. Вечером
я вышел из купе в туалет, а вернувшись, обнаружил, что
на моем месте сидит испанец. Мне такой оборот совсем
не понравился. Я попытался, как мог, объяснить ему,
что он занимает мое место и листает мой журнал, но он
сделал вид, что не понимает меня. Не хотелось начинать
службу с драки, но еще меньше хотелось производить
впечатление, что я боюсь драк. Я понял, что придется
отстаивать свои права.

Без лишних рассуждений, которые могли бы остановить меня, я схватил испанца за отвороты шинели, рывком поднял на ноги и швырнул вдоль коридора.

Мы оба были удивлены: он — тем, что его так внезапно куда-то швырнули, я — тем, что сделал это. Роста
я совсем небольшого, и у меня нет привычки расшвыривать людей.

Его удивление быстро сменилось бурными эмоциями,
и он кинулся на меня. Надетые на нас шинели и узкий
коридор не позволяли нам развернуться вовсю, так что
никому из нас не удалось добиться перевеса, но я думаю,
что выступил неплохо. В конце концов окружающим наша потасовка надоела, и они растащили нас. Общественное мнение было на моей стороне, испанца вытолкали в
коридор. Он бросил на меня злобный взгляд, ругаясь по-испански и, по-видимому, обещая отомстить. Так что придется быть начеку.

Утром поезд пришел в Марсель. Нас отвезли на грузовике в форт Сен-Николя, расположенный на холме над
портом. Здесь уже околачивались сотни три рекрутов, и
каждый день из Страсбурга, Лиона и Парижа прибывали
новые партии человек по тридцать. Раз в десять дней примерно половину людей переправляли пароходом в Алжир.

Первым делом выданную нам форму обменяли на грязное и рваное хэбэ, без пуговиц. Вместо пуговиц — шнурки.
По всей вероятности, форма нужна была только для того,
чтобы публика в поезде не пугалась, что вместе с ней перевозят арестантов, на которых мы теперь стали похожи.

Центральный двор форта выглядит точь-в-точь как
внутренние тюремные дворы, знакомые всем по кинофильмам. Люди либо сидят, привалившись к стене, либо, разбившись на группы, шепчутся с заговорщицким
видом. А может, мне просто так кажется, потому что
я не понимаю их языка. У сержантов свирепый вид —
и, возможно, характер тоже не подарок. Непонятно, какого черта они держатся как тюремные надзиратели?

В казармах холодно, обстановка мрачная. Санитарные
условия просто невообразимы. В помещении, напоминающем пустую конюшню зимним утром, из стены торчит
всего один кран, под которым устроен желоб. Помещение
не имеет ни окон, ни электрического освещения; из крана
течет ледяная вода, и он служит умывальником для целой сотни людей. В туалетах проделаны дырки в полу,
по бокам от них подставки для ног. А что, если у человека болит спина или поясница? Койки в спальне установлены в три этажа, между ними оставлено такое узкое
пространство и по горизонтали, и по вертикали, что едва
можно протиснуться. Это похоже на концентрационный
лагерь в Бельгии, где я был на экскурсии. Он оставлен
как страшное напоминание о холокосте. Еда же, в отличие от всего остального, хорошая — если ты успеешь ее
схватить. Тут самообслуживание и действует правило:
«ранней пташке — жирный червячок».

Вечером я лежу на своей койке, со всех сторон окруженный чужими людьми. Никто не обращает на меня
внимания, и это меня вполне устраивает. За столами в
центре комнаты разыгрываются карточные баталии, все
тонет в густом облаке табачного дыма и разноязычном
гомоне, из которого я не понимаю ни слова.

За окном льет дождь, дует сильный ветер. Вечером я
прошелся по укреплениям форта, с которых видно гавань и замок Иф, где был заключен граф Монте-Кристо.
Мне кажется, я понимаю, что он чувствовал. Меня тоже
охватило странное чувство, когда я смотрел на притягательные огоньки ночной марсельской жизни. Лодки, покачивавшиеся у причалов в ожидании летнего солнца,
выглядели очень заманчиво.

Трудно поверить, что я здесь всего один день. Я ощущаю себя скорее заключенным, чем солдатом. Да, я поистине порвал с прошлым. Я теперь очень далеко и от дома,
и от всего, что я знал раньше. Только подумать, что судьба
могла распорядиться иначе и я вполне мог попасть в британскую армию, был бы зачислен офицером драгунского
полка, как мой брат Энтони, и находился бы совсем в другой обстановке. Я не страдаю от одиночества, но чувствую
себя полностью отрезанным от своего привычного окружения. Это немножко пугает. Если бы меня завтра утянуло
в сливное отверстие, никто здесь и глазом бы не моргнул.

Не скоро увижусь я снова с друзьями, выпью с ними
пива, сыграю в крикет или схожу в «Националь». Крикетному клубу Дидсбери нелегко будет играть без меня
в ближайшие выходные. Но, думаю, я привыкну к этому.
Умные люди говорят, человек со временем ко всему привыкает. Только они не говорят, сколько времени для этого требуется.

• Издательство «АСТ», 2012 г.
• Елена Чекалова — ведущая популярной рубрики «Счастье есть» программы «Доброе утро» Первого канала, колумнист еженедельника «Коммерсант Weekend», жена, мама и замечательный кулинар. Её первая книга «Мировая кухня» — это не только сборник рецептов, но и занимательное чтение. Здесь есть истории о знаменитых поварах — Оливье Ролинже, Поле Бокюзе, Мартине Берасатеги, Мари Хуан Аржаке; рассказы о кулинарных путешествиях и традициях разных стран.
  
  А самое главное в этой книге — уникальные рецепты из разных стран, адаптированные под российские продукты и проверенные многочисленными гостями Елены Чекаловой и Леонида Парфёнова, а также многомиллионной зрительской аудиторией программы «Доброе утро».
  
  Леонид Парфенов, муж Елены Чекаловой и известный гурман, выступил не только главным дегустатором. Он так увлекся проектом, что сам верстал книгу, разыскивал для нее исторические материалы и иллюстрации.
  
  Елена решила подарить своим зрителям не просто кулинарную книгу, а ключ ко всей мировой кухне, открывающий дверь к свободе гастрономического творчества. Она училась кулинарным хитростям и у итальянских крестьян, и у аргентинского фермера, и у французских «звездных» поваров. А еще привлекла к этой работе свою подругу, Гелию Делеринс, колумнистку журнала «Огонек». Елена живет в Москве, Гелия — в Париже. Вместе они объездили самые «вкусные» места на свете, часами ходили по рынкам, узнавая новые продукты, сидели в библиотеках, изучая старинные рецептарии, ездили по фермам и хозяйствам, заглядывали в крестьянские кастрюльки и на кухни к знаменитым поварам.

• Купить книгу на Озоне

Тыквенный суп

Когда солнечный свет уходит и тьма надолго вступает в силу, нужно непременно готовить тыкву.
Хотя родом она из Южной Америки и индейцы всегда считали, что бог на всю наступающую зиму
прячет внутри нее солнце, тыква нам, россиянам, просто физически необходима, особенно с конца октября до начала бурной весны. У нас тыква появилась в XVI веке и сразу прижилась благодаря своей
урожайности, неприхотливости, полезности и способности к длительному хранению. Во всех европейских
странах тыква стала самой доступной крестьянской едой. Посмотрите на нее: рыжая такая, или золотая,
или покрытая зелено-золотистой сетчатой патиной — воплощенный праздник. К тому же из нее можно приготовить кучу вкусных и необычных блюд. Однако же в нашей традиции чаще используются только ее природная сладость и легко достигаемая кремовость. Скорее всего, вы, как и мы, в детстве ненавидели пресное
приторно-сладкое оранжевое пюре. Пролистайте всю нашу родную кулинарную классику — от Молоховец до
Похлебкина: из тыквы у них по сути все та же пресная каша. Однако есть в этой «бахчевой культуре» нечто
большее — например, пластичность, восприимчивость и отзывчивость. В этом она похожа на рис — тыква тоже, сохраняя собственную структуру, потрясающе впитывает новые ароматы, легко притирается к другим
продуктам, неожиданно меняя свой привычный вкус. Сливочное масло делает ее более сложной. Пряности и умеренная острота приглушают и даже взрывают плоскую природную сладость. В Америке для тыквы составили специальную пряную смесь. Там ее продают готовой, но эту заправку легко сделать самим (см. «Базовые рецепты»). Мускат и имбирь с тыквой особенно хороши. Мускат — потому что он схож с ее природным
запахом, есть даже такой сорт тыквы — мускатный, и приправа этот естественный аромат еще усиливает.
А имбирь, кроме аромата, придает тыкве так идущую ей свежесть и жгучесть. Надеемся, мы вас убедили:
скорее варите наш пряный тыквенный суп — и вам будет наплевать, что с утра проливной дождь и весь день
почти не рассветает.

Потребуется:

• тыква или ее часть, примерно 2 кг
• 2 стакана нарезанного лука
• около 2 л куриного или овощного
  буль она
• 4–6 зубчиков чеснока
• 2 средних картофелины
• 200 мл жирных сливок
• по 1,5 ст. л. сахара, натертого
  имбиря и мелко нарезанного перца чили
• соль
• очищенное сливочное масло или смесь оливкового и сливочного масла

По желанию:

• 1–2 ст. л. пряной тыквенной смеси и цедра 1 лимона

Для подачи по желанию:

• подсушенные тыквенные семечки
• соус песто
• листья кинзы или базилика
• натертый сыр

Тыквы бывают разных сортов
и самых невероятных форм
и расцветок: круглые и чуть
овальные ярко-оранжевые
тыквы-каштаны; бледные, палевого цвета вытянутые тыквы-бутылки, тоже вытянутые
тыквы-спагетти с длинным волокном, звездчатые патиссоны,
похожие на восточный тюрбан
жиромоны и целое племя маленьких декоративных и очень
причудливых. Тыквы лучше не
хранить в холодильнике, тем
более что, например, лежащие
на подоконнике, — они прекрасное украшение для дома,
недорогое и очень радостное.

Шаг за шагом

• Тыкву очищаем от семечек и волокон,
  но не от кожуры.
• Разрезаем на крупные дольки, сбрызгиваем маслом и чуть-чуть посыпаем сахаром.
• Запекаем в духовке при температуре
  200 градусов до мягкости.
• Тыква запекается минут 20–30.
• Этого времени хватит, чтобы приготовить
  в глубокой сковородке простую заправку.
  Лук и чеснок (можно особо не стараться
  с идеально ровной нарезкой — потом все
  пой дет в блендер) томим на сливочном
  масле до слегка золотистого цвета прямо
  в кастрюле для супа.
• Вливаем в нее пару чашек горячего бульона и добавляем нарезанный картофель.
  Тушим до полного его размягчения.
• А тыква уже наверняка испеклась и лег-
  ко очищается от кожи и режется даже
  ложкой.
• Значит, ее вместе с заправкой можно от-
  правлять в блендер.
• Готовое пюре перекладываем обратно
  в кастрюлю, разводим оставшимся бульо-
  ном до желаемой консистенции, заправ-
  ляем сливками и приправляем солью,
  перцем чили и пряностями.
• Если хотите, добавьте еще лимонную цедру.
• Доводим до кипения и разливаем по та-
  релкам.
• Готовый тыквенный суп можно посыпать
  семечками и мелкой стружкой пармезана
  или грюйера, украсить каплями соуса песто, листьями кинзы или зеленого базилика.

Варианты

Поскольку главная героиня тыквенного супа безгранично восприимчива, сам он — необъятное поле для экспериментов. Очень интересно получится, если
сливки вы замените кокосовым молоком. Этот вариант — самый низкокалорийный: в него
можно вообще не класть сливочного масла, зато добавить красную пасту карри и, исключив картошку, загустить перемолотыми в муку орехами кешью. Ими же, только поджаренными целиком, тыквенный суп в таком, скажем, тайском стиле тогда и украшается. Во
Франции, напротив, масло в тыквенный суп кладут щедро, но чаще готовят лишь с одной
пряностью — мускатным орехом, иногда добавляют немного натертого или сухого имбиря.
Получается изысканный и очень нежный велюте

Из личного опыта

Не удивляйтесь, что и без того сладкую тыкву мы немного присыпаем сахаром: он нужен
для более сильной карамелизации, которая
сделает вкус тыквы более глубоким.
Многие тыкву предварительно не запекают, а сразу очищают от кожи, нарезают
и тушат вместе с другими овощами. Не советуем этого делать. Кожа у тыквы очень
твердая, и очищать ее — мученье. Но если
тыкву предварительно запечь — никаких
проблем! Только дольки делайте крупные —
шириной в 8–10 сантиметров, мелкие могут
высохнуть. Запекается тыква на удивление
быстро, приглядывать за ней не надо, и вкус
получается гораздо лучше, концентрированнее, чем если ее варить или тушить.
Если вы купили маленькие «порционные»
тыквочки, их лучше печь целиком: «снять»
крышку, выбрать семечки вместе с волокнами, сбрызнуть изнутри маслом и сахаром,
проткнуть кожу в нескольких местах спицей. Потом аккуратно, чтобы не повредить
кожу, вычистить испеченную мякоть и приготовить суп, как в рецепте выше. Зато подавать его можно гораздо эффектнее: прямо
в корке, как в кастрюльке.

Тыквенный суп — это тот самый случай, когда
не нужно жалеть сливочного масла. На указанное количество тыквы мы в общей сложности
кладем около 4–5 столовых ложек — поверьте,
наслаждение богатым сливочным вкусом искупит лишние килограммы!

Подсушивать семечки лучше сразу после того
как вы вынули из духовки тыкву. Уменьшите температуру до 150 градусов и поставьте
противень с неочищенными семечками. Им
здесь хорошо бы побыть где-то около часика — важно доставать и встряхивать каждые
минут 20, чтобы они подсушивались равномерно. За 15 минут до конца нужно увеличить огонь, хорошо сбрызнуть семечки оливковым маслом и посыпать крупной морской
солью. Тогда получаются замечательные
орешки-сухарики. К тому же их теперь не
нужно лущить — прожаренные, пропитанные маслом и солью скорлупки становятся
тоненькими и аппетитно хрустящими. Если
семечки у вас уже готовые, очищенные, их
нужно лишь недолго, минут 15, подсушить
в духовке с крупной солью.

Из личного архива

Поль Бокюз в своей лионской брассери Argenson
подает и вовсе, казалось
бы, аскетичный вариант — только со свежепомолотым черным перцем
и крупной морской солью.
Он кладет довольно много картошки (на 2 килограмма тыквы — полкило), а вместо репчатого
лука — порей. Готовое блюдо посыпает натертым
сыром Comte и украшает крутонами, обжаренными в сливочном масле.
В США в тыквенный суп,
который здесь просто обожают, обычно добавляют не картошку, а сухарную крошку, а иногда еще
и кислые зеленые яблоки,
очень часто — ароматный бекон (сначала вытапливают из него жир, на
котором поджаривают
овощи, а при подаче украшают суп хрустящими
шкварками). А в итальянской Лигурии мы как-то
ели тыквенный суп с каштанами, причем часть
была протерта в пюре
вместе с остальными овощами, а часть оставлена
для украшения. Потрясающе вкусным получается
тыквенный суп с морепродуктами, прежде всего
с мидиями и креветками
(его тогда лучше делать
на рыбном бульоне). Мы
еще очень любим тыквенный суп с поджаренными
во фритюре листочками
свежего шалфея или с песто. Только традиционные в этом соусе листья
базилика чаще заменяем кинзой, а кедровые
орешки — поджаренными
тыквенными семечками.
Засыпаем все в блендер —
нарезанный пучок кинзы,
горсть семечек, зубчик чеснока, щепотку соли, оливковое масло — нажимаем
на кнопку: раз, два — и готово. А потом поступаем
так: наливаем в тарелку наш суп-пюре, кладем
полную столовую ложку
песто — таким красивым
зеленым лепестком, а рядом делаем другой лепесток — десертной ложкой
сметаны (лепестки практически не тонут, и, когда
ешь, лучше не смешивать,
а прихватывать их кусочком хлеба) и, наконец,
присыпаем суп нашими
орешками-сухариками.

• Издательство «Иностранка», 2012 г.
• В профессии вора немало привлекательных сторон: никто
  тобой не командует, не нужны никакие лицензии, не надо
  платить налоги, даже инфляция вору не страшна, ведь сто-
  имость украденного все время повышается, компенсируя
  растущие расходы. Недостатков, впрочем, тоже хватает, и
  главный — неминуемое наказание. Лучший способ не по-
  пасться — свести риск к минимуму, в чем букинист-интел-
  лектуал и вор-джентльмен Берни Роденбарр весьма преуспел.
  Но когда на сцену выходят госпожа Судьба и мистер Совпа-
  дение, успешный вор вынужден стать сыщиком, чтобы, найдя
  настоящего преступника, снять с себя подозрения в двойном
  убийстве и причастности к третьему, совершенному прямо
  у него на глазах.
• Перевод с английского Антонины Галль

— Этот человек, — с ненавистью выдохнул
Мартин Джилмартин, — полный… нет, он абсолютный…
в общем, законченный… — Марти
покачал головой. — У меня просто нет слов!..

— Да, друг мой, со словами у тебя действительно
неважно, — согласился я. — По крайней
мере, с существительными. С прилагательными
ты еще кое-как справляешься, но что касается
существительных…

— Ну так помоги мне, Бернард, — с мольбой
в голосе произнес Марти. — Кто лучше тебя
сможет подобрать нужное определение, le mot
juste? И в конце концов, это твоя работа.

— Неужели?

— А то нет! Ты же торгуешь книгами, а что
такое книга? Набор слов. Ну да, конечно, в ней
есть еще бумага, ткань обложки и коленкор,
пущенный на переплет, но, если бы дело было
только в этом, стали бы мы покупать больше
одной книги? Разумеется, нет, согласен? Так
что прикол именно в словах, в тех шестидесяти,
восьмидесяти или ста тысячах слов, что составляют
ее содержание.

— Увы, случается по двести, а то и по триста
тысяч слов, — вздохнул я.

Недавно я закончил чтение романа Джорджа
Гиссинга «Новая Граб-стрит» и теперь размышлял
об описанных в нем не самых знаменитых
викторианских литераторах, которые в начале
прошлого века под нажимом своих издателей
кропали бесконечные романы с продолжениями.
Этакие сериалы в прозе: три тома, если не
больше, — видимо, читателям в то время было
совершенно нечем себя занять.

— Нет, так много мне не надо, — сказал Марти. — 
Всего одно слово, Берни, но меткое, такое, чтоб
выявило всю отвратительную сущность этого
человека. Подвело черту под бездной его падения.

— Он обвел глазами комнату и понизил
голос: — Нет! Пусть оно заклеймит мерзавца
Крэндела Раундтри Мейпса позором на веки вечные,
пусть пригвоздит его к позорному столбу!

— Навозный жук, — предложил я.

— Слишком слабо.

— Ну, тогда червяк? Крыса? — Марти так
отчаянно мотал головой, что я решил оставить
животный мир в покое. — Негодяй?

— Чуть ближе, Берни, но все равно недостаточно
сильно. Конечно, он негодяй, но не простой,
а по крайней мере в кубе.

— Мерзавец?

— Лучше, но…

Я нахмурился, пытаясь представить себе страницу
словаря синонимов. Негодяй, мерзавец…

— Ну, тогда, может, «подонок» будет в самый
раз?

— Что ж, если больше ничего не приходит тебе
в голову, — огорченно сказал Марти, — придется
остановиться на этом. В принципе «подонок» —
довольно удачное определение. От него веет
гнилью, гнилью веков, и это хорошо. Ведь подлость
стара как мир, времена меняются, а людские
пороки остаются прежними. Что касается
прогнившего насквозь ублюдка Крэндела, так
от него за версту разит тухлятиной! — Марти
поднял бокал и деликатно вдохнул тонкими
ноздрями запах выдержанного бренди. — Н-да,
видимо, подонок — наилучшее определение для
протухшего говноеда по имени Крэндел Раундтри
Мейпс.

Я начал что-то говорить, но вдруг Марти
поднял руку, пораженный. Глаза его округлились.

— Берни, — прошептал он, — ты слышал, что
я только что сказал?

— Ну да, говноед.

— Вот! Именно это слово я и искал! Оно
в точности передает характер ублюдка Мейпса.

Интересно, откуда оно взялось? Нет, этимология
мне понятна, я имею в виду, откуда это слово
всплыло в моей голове? Оно же нынче не в ходу!

— Ну ты-то только что употребил его!

— Точно, хотя не помню, чтобы когда-либо
раньше его слышал. Чудеса! — Лицо Марти расплылось
в довольной ухмылке. — Не иначе как
на меня сошло божественное вдохновение. — 
Он с удовлетворением откинулся на спинку кресла
и наградил себя еще одним глотком благородного
напитка.

Я тоже, хоть, может быть, и незаслуженно,
отхлебнул бренди из своего бокала. Оно наполнило
рот жидким золотом, медом пролилось
в горло и согрело каждую клеточку моего тела,
переполняя при этом душу чистым восторгом.

Мне не надо было садиться за руль, не надо
было работать за станком, поэтому я пробормотал:
«Какого черта!» — и отпил еще глоток восхитительного
«огненного вина».

Мы ужинали в «Притворщиках», закрытом частном
клубе в «Грамерси-парк», на сто процентов
таком же благородном, как бренди, что искрился
в наших бокалах. В клуб принимали актеров,
писателей и всех, кто так или иначе был связан
с искусством. Марти Джилмартин, к примеру,
попал туда через дверь, именуемую «меценат».

— Нам катастрофически не хватает членов, —
поделился он со мной как-то раз, — так что основным критерием для приема нынче является лишь
наличие пульса и чековой книжки, хотя по виду
иных господ у них нет ни того ни другого. Может,
ты согласишься войти в наш клуб, а, Берни? Ты
когда-нибудь видел «Кошек»? Если мюзикл тебе
понравился, попадешь в категорию «театральный
меценат». Ну а если нет, то «критик».

Я тогда решил не подавать заявления, поскольку не знал, принимают ли в клуб лиц с криминальным прошлым. Однако, когда Марти приглашал меня отужинать в клубе, я всегда соглашался с большой охотой. Еда была приличная,
выпивка — первосортная, а обслуживание —
выше всяких похвал. И хотя по дороге я проходил
дюжину ресторанов, где кормили не хуже, а даже
лучше, чем в «Притворщиках», им не хватало
самого главного: зачарованного духа средневекового замка, смеси истории и традиций, которая пропитывала атмосферу «Притворщиков».
И конечно же компании моего друга Марти —
его-то я был рад видеть в любой обстановке.

Мой друг Марти — джентльмен, так сказать,
«в возрасте», но выглядит он как мечта молодых
оболтусов, что запоем читают «Эсквайр»: высокий, юношески стройный, с ровным загаром
на обветренном, благородном лице и шапкой
густых волос цвета старого серебра. Он всегда
чисто выбрит, ухожен и напомажен, его лицо
украшают аккуратно подстриженные усы, он
одевается элегантно, но неброско. У него достаточно средств, чтобы безбедно провести старость,
не ударяя при этом палец о палец, но он
все равно занимается поисками перспективных
инвестиций и не упускает возможности поучаствовать
в авантюрах, когда таковые встречаются
на его жизненном пути.

Марти, само собой разумеется, покровительствует
театру. Каким образом? Ну, он посещает
массу театральных постановок, как на Бродвее,
так и в его окрестностях, и время от времени
вкладывает пару сот баксов в модную пьеску.
Но если откровенно, то на самом деле Марти
больше привлекают молоденькие актрисы-инженю,
в которых он ищет (и иногда даже находит)
зачатки самых разнообразных талантов.
Марти оплачивает их расходы и по возможности
пристраивает к делу, а девицы за это оттачивают
на нем свои таланты.

Какие таланты, спросите вы? Марти многое
мог бы вам рассказать, да только он не из таких.
У него рот всегда на замке. Этот человек —
воплощенная осторожность.

Надо заметить, что познакомились мы при
обстоятельствах, не слишком располагающих
к дружбе: Марти собрал внушительную коллекцию
бейсбольных карточек, а я их украл.

Конечно, на самом деле все несколько сложнее:
я и понятия не имел про его коллекцию,
знал только, что они с женой собираются в театр
в определенный вечер, и планировал заглянуть
на огонек, когда дома никого не будет. В итоге
карточки исчезли, Марти (у него вечно проблемы с наличкой) заявил в полицию о пропаже
коллекции и получил страховку. Впоследствии
я продал карточки за круглую сумму (повторяю,
все в этой истории очень сложно и запутанно) —
такую круглую, кстати, что смог выкупить целое
здание, в котором нынче размещается мой книжный магазин. Это само по себе замечательно, но
еще приятнее то, что мы с Марти подружились
и теперь время от времени вместе проворачиваем кое-какие делишки.

Как раз в связи с такими делишками Марти
и пригласил меня в ресторан. Наверное, вы не
удивитесь, что жертвой нашего преступного
сговора в этот раз оказался уже упоминавшийся
выше Крэндел Раундтри Мейпс, теперь известный под именем Говноед.

— Проклятый Говноед! — с чувством воскликнул
Марти. — И ежу ясно, что ему с самого
начала было наплевать на девушку! Начхать с
высокой колокольни, понимаешь, Берни?! У него
не было ни малейшего намерения ни развивать
ее таланты, ни способствовать ее карьере.
Все, что его волновало, — постель, постель
и еще раз постель. И что же? Он соблазнил мою
бедняжку, сбил с пути истинного, запудрил мозги, — этот навозный жук, червяк, негодяй, мерзавец, подонок…

— Говноед? — подсказал я.

— Именно! Представь себе, Берни, он же ей
в отцы годится!

— Он что, твоего возраста, Марти?

— Ну, может быть, на пару лет моложе…

— Вот ублюдок.

— А я говорил тебе, что он к тому же еще
и женат?

— Да он просто свинья!

Марти, к слову, счастливо живет со своей
женой уже много лет, но я решил не упоминать
этот факт именно сейчас.

К тому времени я уже понял, куда клонит мой
друг, поэтому откинулся на спинку стула и позволил
ему пересказать мне во всех подробностях
историю о содеянном Мейпсом отвратительном
преступлении. Через какое-то время наши
бокалы опустели, и официант, пожилой херувим
с роскошными черными кудрями и небольшим
пивным брюшком, незаметно забрал их со стола
и заменил полными. Толпа посетителей редела,
но Марти все с тем же энтузиазмом продолжал
вещать про свою Марисоль («Какое красивое имя,
правда, Берни? По-испански оно означает „море
и солнце“, mar y sol!.. Ее мать — пуэрториканка,
а отец — из какой-то прибалтийской страны со
смешным названием, как там… Море и солнце…
в этом она вся, моя девочка!»). По словам Марти
выходило, что его Марисоль была необыкновенно
талантлива, а также безумно красива «и
к тому же невинна как дитя». «Глянула на меня
своими глазищами, — уверял он, — так сердце
прямо зашлось!» Он увидел ее в показательном
спектакле «Три сестры» по пьесе Чехова. Спектакль,
мягко говоря, оставлял желать лучшего,
но Марисоль настолько поразила Марти своей
игрой, что он буквально раскалился добела от
восторга, чего с ним не случалось уже много лет.

И конечно, после спектакля он рванул за
кулисы и пригласил красотку Марисоль на обед,
чтобы обсудить ее будущую карьеру, а еще через
пару дней — в театр на премьеру спектакля,
который она непременно должна была посмотреть,
ну а остальное вы можете додумать сами.
Ежемесячный чек на небольшую сумму, несущественную
для финансового благополучия семьи
Марти, для бедной девушки означал свободу от
ненавистной работы официанткой, возможность
посещать больше прослушиваний и заниматься
развитием своего таланта. Ну а Марти
стал захаживать (что в этом удивительного?) в ее
квартирку в Адской Кухне в конце дня — «sinq
a sept», как называют такие визиты утонченные
французы, а иногда и пораньше, хотя и с той же
целью, которую ньюйоркцы цинично именуют
«дневной перепих».

— Вначале она снимала убогую каморку
в Южном Бруклине, — с чувством говорил
Марти. — Бедняжке приходилось по часу
париться в метро, чтобы добраться до приличного
района. Теперь-то она живет в пяти минутах
ходьбы от дюжины театров, так удобно!
Ее новая квартирка также располагалась
в пяти минутах езды от квартиры самого Марти
и еще ближе к его офису, так что, действительно,
удобно было всем.

Марти совсем потерял голову, и девушка
вроде бы отвечала ему взаимностью. В новой,
шикарно обставленной спальне ее студии на 46-й
улице Марти показал ей кое-какие приемчики,
о которых более молодые любовники Марисоль
понятия не имели, и с удовлетворением констатировал, что произвел на свою даму неизгладимое
впечатление. Тупая сила и энергия молодости не
шли ни в какое сравнение с изощренным искусством искушенного в любовных делах маэстро.

Да, время, проведенное ими вместе за прикрытыми
жалюзи, можно было сравнить разве
что с пребыванием в райском саду, единственное,
чего не хватало, — так это Змия, но и он
не преминул явиться, не заставив себя ждать. Кто
это был? Не кто иной, как признанный Говноед
Крэндел Мейпс. Не буду утомлять вас деталями,
сам Марти чуть не уморил меня ими насмерть,
скажу только, что вскоре заплаканная Марисоль
бросилась на шею потрясенному Марти и,
захлебываясь слезами, призналась, что не сможет
больше встречаться с ним. Она благодарила
Марти за все, что он для нее сделал, а главное, за
то, что он подарил ей себя, но при этом твердила,
что отдала свое сердце другому, с которым она
надеется провести остаток дней и, желательно,
всю вечность после смерти.

Как выяснил убитый горем Марти, счастливчиком,
укравшим сердце Марисоль, был вышеупомянутый
Говноед.

— Маленькая дурочка уверена, что он бросит
ради нее семью и женится на ней. — Марти воздел
руки к небу. — Да у него каждые полгода
новая девчонка, Берни, вот что обидно! Может
быть, одна или две протянули по году, но никак
не больше. И все эти старлетки свято верили, что
он оставит жену и рухнет к их ногам. Конечно,
рано или поздно он действительно оставит свою
жену, но совсем иным способом — богатой вдовой,
Берни, и произойдет это очень скоро, если
подлец не перестанет трахаться как кролик! Он
же помрет от сердечного приступа, если будет
продолжать в том же духе! Впрочем, я очень
надеюсь, что сама природа разделается с ним за
меня.

Марти немного злился, но я не виню его —
Мейпс не был каким-то безликим злодеем.
Марти знал его, и знал достаточно хорошо. Они
встречались в театре и на прослушиваниях юных
дарований, и даже как-то раз Марти с Эдной
ездили к Мейпсу в гости, в его особняк в районе
Ривердейл. Мейпсы тогда устраивали прием по
случаю сбора пожертвований в помощь «Театру
чудаков» Эверетта Куинтона, их как раз выселили
из обжитого здания на Шеридан-сквер.

— Мы заплатили по паре сот баксов за ужин и за
закрытую вечеринку с представлением, — вспоминал
Марти. — Ну а затем они всеми силами постарались
выжать из нас еще по нескольку тысяч «на
развитие театра». Ужин был неплох, хотя вино —
так себе, но я обожаю Куинтона, это такой мощный
талант, что я отстегнул ему круглую сумму без всяких
уговоров. Ну и Эдна осталась довольна — ей
так понравился дом! Нас провели по всем этажам,
кроме винных подвалов и чердака, мы побывали
везде, включая спальни, уверяю тебя. В хозяйской
спальне на стене висел морской пейзаж.

— Вряд ли это была работа Тернера.

Марти презрительно тряхнул головой:

— Какой Тернер? Я же говорю тебе, обстановка
этого дома — так себе, как и вина. Просто обычный
морской пейзаж с корабликом на горизонте.
Однако одна деталь привлекла мое внимание —
картина висела немного криво.

— Ну и Говноед!

Марти поднял бровь.

— Я не ханжа и не зануда, — сказал он, — но
меня напрягает, когда я вижу, что картина висит
не под прямым углом. Это неправильно. Впрочем,
обычно я стараюсь не поправлять картины
в чужих спальнях.

— А в этот раз не сумел с собой справиться?

— Я немного отстал, Берни, дождался, когда
все гости выйдут из комнаты, а затем подошел
к картине. Помнишь строки Кольриджа: «И не
плеснет равнина вод, / Небес не дрогнет лик. /
Иль нарисован океан / И нарисован бриг»?

Я узнал строчки из «Сказания о Старом
Мореходе», поэме, которая, в отличие от подавляющего
большинства классических произведений,
заучиваемых нами в школе, не вызывала
у меня отвращения.

— «…Кругом вода, но как трещит / От сухости
доска! / Кругом вода, но не испить / Ни капли,
ни глотка».

Марти одобрительно кивнул:

— Правильно, хотя большинство моих знакомых
цитирует последние строчки так: «Ни
одного глотка».

— Они не правы, — пожал я плечами, — как не
право большинство людей в отношении большинства
вещей. Но о чем же поведал тебе нарисованный
бриг, плывущий по нарисованному океану?

— Ни о чем, — откликнулся Мартин Джилмартин.

— Однако то, что я нашел за ним, сказало
мне многое, и весьма красноречиво…

• Издательство «Азбука», 2012 г.
• «Убыр» — мистический триллер, завораживающе увлекательный и по-настоящему страшный.
  Ты был счастлив и думал, что так будет всегда… Но все изменилось. Тебя ждет бегство и ночь. Странные встречи. Лес и туман.
  И страшные дикие твари…
  Но если ты хочешь всех спасти… Хотя бы попробовать всех
  спасти… Перестань бояться! Поверь в свои силы! И помни… Убыр
  не уйдет по своей воле…

Сперва то я думал: надо же, как все удачно закончилось.

Удачно.

Закончилось.

Ладно.

Папа совсем в ярости уезжал, я его таким злым и не
видел никогда. Он же спокойный, как таракан, — его любимое выражение, кстати. Если чувствует, что, как он
говорит, на псих уходит — когда я упираюсь, Дилька дуру включает или мама челюсть выдвигает, ну или по работе с кем то поспорит, — так вот, он просто разворачивается и уходит из комнаты и даже из квартиры. А по
является уже через полчаса, как всегда насмешливый и
хладнокровный. Иногда только кошачьей смерти требует
и потом весь вечер поддевает всех. Кошачья смерть —
это валерьянка. На самом деле она, конечно, называется mäçe üläne, кошачья трава, но папа переделал в mäçe
üleme. Говорит, что нечаянно. Врет, я думаю. Он постоянно всякие песенки и просто слова переделывает. Русские, английские, татарские. Слоган Nike у него «щас дует», Kit Kat — передохни, с ударением на третьем слоге,
ну и всякие там «Газета „Из рук враки“», «Стоматологическая клиника „Добрый дент“», «Кефаль — ты всегда
жаришься для нас», «Безутешен от природы йогурт в
Перми» или «Травожок „Хуроток“». А несчастную надпись на двери «На себя» папа прочитал так, что мама
с ним полдня не разговаривала. Он эту надпись вслух
прочитал. И сиял, как лазерный фонарик. А мама против
его сияния ничего сделать не может: смеяться начинает.
Если рассмеялась — «не разговариваю» уже не считается.

Я у папы, кстати, этому научился: чушь сморозил —
сияй. Дурак, но веселый. Простят. Ну, обычно прощают.
Даже завуч. Лишь с физичкой это не проходит, но на
нее у нас особенный метод есть, не скажу какой.

Против звонка däw äti у папы ни методов не нашлось,
ни желания сбегать в зону спокойствия. То есть договорил он не то что приветливо и весело, как всегда, а даже
как то ласково и баюкающе. Будто с Дилькой, когда ее
надо из рева вытащить. Дильку он обычно вытаскивал,
и däw äti, наверное, тоже вытащил. Длинно попрощался,
убрал трубку и тут же пошел переодеваться и собирать
командировочную сумку. Я это из своей комнаты слышал — уроки делал, чтобы в выходные была свобода.
Слышал, как он шебуршал потихоньку, потом принялся дверцами хлопать и тумбочками швыряться. Ну, не
тумбочками, а чемоданами с летними вещами, которые у
нас внизу шкафа стоят, пока зима — ну или весна, как
сейчас. А летом, наоборот, зимние вещи туда упихиваются — не все, конечно, а которые можно упихать.

Теперь это все на пол полетело. Я испугался, прислушался и понял: папа сумку ищет. Мама тоже поняла,
прибежала к нему, тихо заговорила, он тоже отвечал тихо, потом рыкнул, мама сказала что то про нас — а, ну
да, понятно, пугать нельзя, не кричи, я все понимаю, но
тише-тише. Папа начал было: «Да что ты понимаешь, ты
смотри, что они делают», да успокоился почти. И объяснил почти неслышно для меня, почему надо ехать имен
но сейчас, а мама сказала, что одного я тебя не отпущу.
Они немного поспорили, ласково так, про нас в основном, куда нас девать, с собой, что ли? — нет, не надо,
посидят, ничего страшного, слава богу, суббота, — и про то, кому нужны детские хладные трупики, хотя папа еще
про мамин матч вспомнил. У мамы абонемент на «Ак Барс», она на хоккее сдвинута, ладно меня туда же не
вдвинула, боксом отбился, честно. Ну вот. А она сказала:
ничего страшного, чего уж похороны калек смотреть, —
выходит, с кем то слабеньким играют.

Конечно, мама победила. Как всегда.

Они вышли из спальни спокойными и решительными. Папа притащил болтающую ногами Дильку на спине, сбросил на мою кровать, шикнул, потому что она
заверещала и потребовала еще раз, и сказал:

— Тут такое дело. Нам с мамой надо срочно ненадолго уехать.

Дилька сразу стала кривить губы и затягивать глаза
мокрой пленкой, как вторые линзы под очками. Здорово
у нее это получается, раз — и льется, как с карниза в марте.
Но мама такую оттепель давно умеет подмораживать. Мы
с папой не умеем, наоборот — хуже делаем. А мама умеет.

Она к Дильке присела, что то быстро ей нашептала,
лицо незаметно вытерла, пощекотала — как всегда, в общем. Дилька хмурилась и губами жмакала, но против
мамки разве устоишь. Короче, все успокоились, даже папа. Он объяснил, что до деревни и обратно съездим, помочь там надо, ну Марат-абый же… Тут папа осекся.
Дилька ведь не знала ни папиного дальнего родственника Марат-абыя, ни того, что он вдруг умер неделю назад,
а папа как раз был в командировке в Агрызе и оттуда
помчался на похороны вместе с däw äti, своим отцом.
И в этот раз папа, к счастью, объяснять ничего не стал
ни про похороны, ни про то, почему снова в Лашманлык
едет. Он просто сказал: давайте, ребята, завтра день побудьте без нас — дома, без улицы; компьютеров и телевизоров хватит, может, и до книжки кто-нибудь дозреет.
Он внимательно нас осмотрел, я сильно улыбнулся, аж
за ушами щелкнуло, Дилька буркнула что то про «и так
читаю». Найдете, говорит, чем заняться.

— А кушать мы что будем? — робко спросила Дилька.

Мама сквозь смех поцеловала ее в лоб и заверила,
что такого бурундучка без еды уж не оставит.
Дильку они уломали — а меня что уламывать. Хоть
это и не свобода, конечно. Пришлось пообещать, что я
не буду сестру обижать (эта коза орала «Будет!» и пихала меня пяткой в бедро), а буду кормить, холить, лелеять и выращивать, как садовник розу (это мама сказала) или как свинопас… (это я недоговорил). И не брошу. Ну, я пообещал. Что оставалось то?

Я, оказывается, не знал, как роскошно Дилька сочиняет новые капризы.

Сперва гладко шло. Мама с папой грамотно все вы
строили. Папа ускользнул собираться и звонить каким-то неизвестным мне знакомым и родственникам, мама
сказала, что уезжают они рано утром, увела Дильку читать и спать, вырубила ее там ударной дозой Носова —
правда, и сама чуть не вырубилась, — вышла, пошатываясь, и принялась шуметь водой и плитой на кухне. Что
бы, значит, бурундучки не перемерли. Типа в холодильнике сосисок с пельменями нет.

Папа ей так и сказал между сборами и звонками.
Мама на него взглянула, и он удрал, даже без специальной рожи. Это я уже видел, потому что переполз в зал.
С уроками разделался — и теперь мог сидеть за компом все выходные, хо-хо. Вскоре папа вернулся на кухню и
намекающе эдак сообщил, что на хвост никто не садится,
так что можем выезжать уже сейчас и еще с утречка в
Аждахаеве пару тройку часиков сна урвать. Аждахаево —
это центр района, в котором Лашманлык — папина деревня находится. То есть не папина, конечно, он под Оренбургом родился, а däw ätineke (Дедушкина). В самой деревне почему-то последнее время никто не ночует.

Мама в итоге решила не ночевать ни там ни тут: до
грохотала на кухне, решительно вышла, загнала меня спать — пинком, через туалет, велев не вставать, пока
третий петух не пропоет — или что там у тебя в телефоне
играет. А я, между прочим, петухов давно с будильника
убрал, потому что возненавидел. Теперь ненавидел обычный пружинный звон.

Папа мне к тому времени рассказал, чего они так срываются. Я особо не интересовался: надо — значит надо. Им виднее. А уж полдня то мы продержимся. Но папа
в рамках всегдашней своей политики «честность и осведомленность» рассказал, что вот приходится им ехать к
Марат абыю на семь дней. Тут я испугался. Неделю без
родителей трудновато будет — и пельменей не хватит, и
Дилька меня еще раньше пельменей сожрет. Да и страшновато, честно говоря. Но папа серьезно объяснил, что
имеет в виду небольшое поминание усопшего на седьмой
день его смерти, еще бывает три и сорок, а у русских вместо семи дней девять, но это не важно. Потом объяснил,
что ехать и не собирался, но däw äti сказал, что в деревне
хулиганы объявились, обижают всех подряд, заборы ломают и могилы оскверняют, поэтому надо «кому надо кадыки повынимать». А мама, значит, боится, что папа выниманием увлечется — вот одного отпускать и не хочет.

По моему, мама куда более увлекающаяся натура.
В том числе и делом вынимания всяких органов из человеков. Я не имею в виду, что она мне мозг выносит, но в
целом направление мысли правильное. Ладно, не будем.

В любом случае я спорить не стал. Тихо порадовался,
что родители нас с собой в деревню не тащат. Заверил
папу, что все понимаю и со всем справлюсь. Заверил маму, что все обеспечу и всех сохраню живыми и сытыми —
и себя, и сестру. И не брошу я ее, не брошу, обещаю,
блин. И не вставать до утра обещаю. И звонить каждый
час обещаю. И заорал — на меня шикнули, и я зашипел,—
что не надо ни Гуля апу, ни соседей просить с нами посидеть, потому что это унизительно; в конце концов, в моем возрасте кто то там чем то уже командовал и все подряд в комсомол вступали, что бы это ни значило.

Они засмеялись, папа обозвал меня балбесом и потрепал по волосам, мама поцеловала в щеку и велела закрыть
глаза. Я закрыл глаза, дождался щелчка и темноты. А нового щелчка, входной двери, уже, кажется, не дождался —
что то папа с мамой затянули с последними сборами и
распихиванием еды для нас по легкодоступным местам.

То есть я проснулся и вскинулся в полной темноте,
судорожно нашаривая что то поверх одеяла. Но это наверняка не из за замка. Просто с улицы пробился какой-нибудь звук: или грузовик промчался, или сигнализация
у машины взвыла и заткнулась. Ничего я не нашарил,
отдышался, успокоился, хотел сходить на кухню попить,
но вспомнил про обещание не вставать до утра — и не
встал. Поворочался, ругая себя за сговорчивость с дубовостью, и уснул.

Выспаться, конечно, не удалось. Дилька нашла самый
нужный день для того, чтобы проснуться в половине седьмого. Она как то сразу уяснила, что стишок «Мама спит,
она устала» к брату ну никак не относится. И началось.
То есть я понимаю, что восьмилетней мадемуазели накормить, допустим, себя непросто — почему, кстати? — но
ведь она не собиралась исключительно вопросы выживания через меня решать. Ей ведь нужно было, чтобы я абсолютно каждый ее чих со вздохом разделял — или про
сто рядом сидел и смотрел. У меня паста не выдавливается, я есть хочу, туалетная бумага кончилась, а где сахар
лежит, а поиграй со мной, а с Аргамаком — смотри, он с
тобой хочет, а пройди за меня вот этот уровень, а ты
вообще с ума сошел, а сделай мне тоже бутерброд.

Это не сюрприз, конечно, Дилька всегда так себя ведет. А я как всегда вести себя не мог. Не мог ни по
башке щелкнуть, ни послать, ни даже просто наушники
надеть и отмахиваться. Потому что пообещал.

И вот ведь хитрая вампирка: попробовала бы она мне
напомнить про это обещание, ну или просто сказала бы
обычное я все маме расскажу — мигом бы в противоположный угол улетела и весь день провела бы в автономном плавании, как атомная подводная лодка «Казань».
Терпеть не могу, когда меня лечат. Дилька не лечила.
Просто когда я в ответ на ее восьмой писк подряд «Ну
Наиль! Там опять по-английски написано, прочитай»
рявкнул: «Да включи ты на русском игру, на фига в
этой-то лазишь? Не буду!» — она молча упятилась в
угол, сделала лицо скворечником и опять набрала воды под очки. Ну, мне стыдно стало, я застонал — и пошел читать и проходить этот ее дурацкий уровень. Пря
мо у меня своего уровня нет.

Зато на все мамкины звонки — а мама раз пять звонила и говорила то шепотом, то громко, то под жуткое
какое-то подвывание ветра — мы отвечали с честной радостью: сыты, довольны, не цапаемся, всегда бы так. Мамка обзывала нас бессовестными, но голос у нее был не
похоронный — да и папа на заднем плане гудел вполне
деловито. И вроде бы никого на части не рвал.

Дилька ни разу про них не вспомнила. То есть утром
уточнила, когда приедут, — я сказал, что вечером, — кивнула и упылила к ноутбуку.

Пацаны гулять звали — я сказал, что не получится.
Они сказали: айда мы сами придем. Я обрадовался было, но вспомнил, что совсем никого пускать не велено,
и отказался.

Еще позвонила Гуля-апа, спросила, где родители.
Я объяснил — коротко и не отрываясь от экрана. Она
сказала, что сейчас приедет посидеть с нами. Я с досадой отвлекся от затяжной искусствоведческой дискуссии по поводу достоинств олдскульного трэш метала по
сравнению с хардкором периода упадка и сказал, что
напрасно приедет. На лестничной площадке сидеть холодно и неудобно, а в квартиру я никого не пущу — не
велено.

Мы посмеялись, Гуля-апа сказала: ну давайте я вам
хотя бы ужин приготовлю. Я заверил, что у нас этих
ужинов до следующей Олимпиады, и быстренько передал трубку Дильке. Пусть поворкуют, как любят.

Они долго трындели — я краем уха слышал Дилькины визги и глупые рассказы про лошадок и про аквапарк. Ну и маме пришлось на Дилькин телефон звонить.
Она еще возмущалась, с кем я так долго треплюсь, вместо того чтобы за сестрой ухаживать. Я почти без возмущения рассказал с кем. Мама удовлетворенно хмыкнула,
и я сообразил наконец, что это она Гуля-апу попросила
подстраховать. Я прямо об этом спросил, чтобы врезать
мамане по полной, а она тоже хитрая, быстренько распрощалась, потому что, говорит, опять переезжаем с места на место, а папа без моих штурманских умений никак. Я думал, папа начнет громко характеризовать ее
умения, но, видимо, время и место для этого не подходили — гам у них там был, как в школьной столовой.

Потом родители долго не звонили. Дилька опять стала
доставать меня требованиями почитать сказки. Сама она,
видите ли, путается в именах и поэтому сбивается. Тут я
не выдержал и начал на нее орать, потому что это наглость вообще — уж какие она имена своим куклам, лошадкам и персонажам рисунков придумывает и запоминает, так это в мою голову просто не влезет никогда, — а
теперь говорит, сбивается. Дилька тут же захихикала и
сказала, что хочет есть. Я сообразил, что у самого в животе сосет просто дико, так как уже десять доходит. Быстренько согрел картошку с мясом, подавил попытку мелкой барышни подменить нормальный ужин дурацкими
хлопьями с молоком и даже помыл посуду (честно говоря, просто чистых чашек уже не осталось — мы, оказывается, очень много всякой ерунды пьем в течение дня).

• Издательство «Текст», 2012 г.
  
  Чисто «женским делом» всегда считались прядение, ткачество, изготовление одежды.
  
  Неожиданным образом эти, казалось бы, прозаические занятия объединяют, чуть ли не всех наиболее выдающихся женщин античной мифологии: дитя Зевса Афину, роковую красавицу Елену, верную супругу Улисса Пенелопу, одержимую преступной гордыней Арахну…
  
  Ироничный взгляд на известнейшие мифы позволяет нам связать мифологические образы с реалиями современной жизни, открывая механизмы, определяющие поведение и роли женщин и мужчин во все эпохи.
  
  Франсуаза Фронтизи-Дюкру — одна из ведущих французских специалистов в области античной истории и мифологии, автор многочисленных книг, преподаватель Коллеж де Франс.
  и разговорами. Похоже. До ужаса.
• Перевод с французского Елены Лебедевой
• Купить книгу на Озоне

«Достоинство женщин составляют в физическом
отношении красота и стать, а в нравственном —
целомудрие и трудолюбие без несвободы». Весьма
известное утверждение принадлежит Аристотелю
(Риторика, I, 5, 1361 а). Вспомним его контекст.
Философ пространно рассуждает об условиях счастья
как о цели, к которой стремятся люди. Достичь
счастья можно при наличии условий: хорошего
происхождения, богатства, репутации, здоровья,
друзей… Есть среди условий и такое, как обладание
удачным потомством, хорошими детьми.
Аристотель уточняет: стать и красота (megethos kai
kallos) есть телесные достоинства обоих полов, целомудрие,
или умеренность (sophrosune), — духовное
достоинство. Для детей мужского пола важны
при этом сила и дух соревнования — (dynamis
agonistike), а также храбрость (andreia). Что же касается
девочек, то их специфическую добродетель
составляет «трудолюбие без несвободы» (philergia
aneu aneleutherias). Определение получилось довольно
путаным, похоже, философ испытывал в
этом месте известное замешательство.

Дело в том, что здесь обнаруживается важный
стереотип греческой культуры. Главными
достоинствами женщины, начиная с эпических времен, считались красота и мастерство в производстве
«прекрасных творений» (erga kala).
Именно этот критерий определял ценность пленницы.
Героини: большая часть богинь, царицы
и царские дочери, их служанки и рабыни — все
должны были мастерски обрабатывать шерсть.
Восходившая к Гесиоду традиция утверждала,
что это боги придали такое неизменное качество
женщине. Зевс приказал Гефесту слепить прелестную
деву по образцу бессмертных богинь —
«мужам на погибель» (Гесиод. Теогония, 608).
Афродите он велел «обвеять ей голову дивной /
Прелестью, мучащей страстью, грызущею члены
заботой». Гермесу — вложить в ее грудь «льстивые
речи, обманы и лживую, хитрую душу». А
Афине, которая «все украшенья на теле оправила», Зевс поручил «научить ее ткать превосходные
ткани» (Гесиод. Труды и дни, 59–81. Перевод
В. В. Вересаева).

Так появилась Пандора, праматерь всех женщин;
это боги создали ее способной обрабатывать
шерсть. Происходящие от нее женщины, таким
образом, «запрограммированы» пряхами и ткачихами.
Впрочем, кажется, они унаследовали и любовь
к этому ремеслу.

В Кабинете медалей Национальной библиотеки
Франции в Париже хранится краснофигурный
лекиф (илл. 3), т. е. флакон для масла или ароматических
притираний, V в. до н. э. (BNP, ARV2,
624,81). Изображение женщины с прялкой сопровождается
надписью: «трудолюбивая» (philergos).
Прядильщице приписывается как раз та добродетель
— philergia, которую так ценил Аристотель.

Однако в V и в IV вв. до н. э. слово, обозначавшее
любовь к труду, звучало уже не так, как в эпических поэмах или как у автора «Трудов и дней».
Гесиод очень высоко ценил повседневный труд
крестьянина (erga), изнурявший мужчину, в то
время как его супруга, как правило, наслаждалась
отдыхом. Эпос противопоставлял женскому
рукоделью усердие мужчин в ратном труде. В то
же время физическая работа не бесчестила героя.
Одиссей был одновременно прославленным воином
и царем-пахарем, царем-плотником. С топором
он обращался так же ловко, как и с луком.

Речь не идет о том, чтобы использовать понятие
philergia для характеристики представлений греков
о труде, это было бы анахронизмом (Vernant
1965). Вместе с тем полезно подчеркнуть, что труд
в демократическую эпоху подвергался некоторому
обесцениванию. Свободный человек мог быть ремесленником
или торговцем, подобно персонажам
Аристофана, но осознавал он себя прежде всего
гражданином, участником политической жизни.
Ручной труд считался уделом рабов. И philergia почиталось
качеством, свойственным рабу или…
женщине. Ибо, не участвуя в политической жизни,
жена или дочь гражданина сама по себе не являлась
гражданкой, и, следовательно, ее ручной труд
не имел никаких негативных коннотаций. Даже
напротив. Нужно же ей было чем-то заниматься.
Это обстоятельство настойчиво подчеркивал
Ксенофонт, когда давал советы мужьям молодых
жен и призывал их следовать примеру рассудительного
Исхомаха (Ксенофонт. Домострой, VII).

Вот этим и объясняется не слишком внятное
определение Аристотеля. Главное достоинство женщин,
дочерей на выданье, радующее отцов, философ
видит в трудолюбии (philergia). Но внимание:
усердие к труду ни в коем случае не должно связываться с целью, недостойной свободного индивида.
Для уточнения этой важной подробности требуется
двойное отрицание: «без несвободы» (aneu
aneleutherias). Речь идет о девицах из хороших семей.
Здесь не может быть речи о выгоде, рентабельности
стремлении заработать. Подобно эпическим
героиням, молодая супруга Исхомаха прядет и ткет,
производит прекрасные вещи, но она умеет, кроме
того, управлять служанками и распределять между
ними работу.

Суждение Аристотеля относится к его современницам,
дочерям и будущим супругам афинян.
Они в полной мере наделены перечисленными
философом достоинствами. Счастье мужчин зависит
от красоты женщин, их целомудрия и послушания,
но также и от их усердия в выделке шерсти.
Можно предположить, что эта точка зрения была
весьма распространена задолго до Аристотеля и
еще долго после него.

Но применимы ли критерии философа к героиням
легенд? Между эпохами архаики и классики,
между миром мифов и социальной реальностью,
на которую опирается Аристотель, — дистанция
огромного размера. В то же время «Греция воображения» (Buxton 1996) остается существенной
составляющей внутреннего опыта древних греков.

Итак, соответствовали ли хоть в чем-то мифологические
образы женскому идеалу демократического
периода? Вне всякого сомнения, они величественны
и прекрасны. Но как обстоит дело с
их моральными качествами? И прежде всего —
со столь желательным согласованием целомудрия
и трудолюбия (sophrosune и philergia)? Вопрос побуждает
нас пересмотреть некоторые традиционные
женские образы под особым углом зрения,
через посредство рукоделья, которым занимаются
героини. Мы посмотрим на вещи «через насечки
челнока», чтобы попытаться понять смысл слова
philergia. Составляет ли трудолюбие самостоятельное
достоинство девушки? Или же оно призвано
обеспечить второе, дополнительное качество —
целомудрие? Ведь прядение и ткачество занимают
руки и ум, препятствуя праздности и дурному
поведению? А само изделие, выходящее из рук
женщины, — оно имеет какое-нибудь значение?
Обладают ли «добавленной стоимостью» произведения
мастериц? Наконец, можно ли оценивать
«прекрасные творения» (erga kala) на равных
с произведениями мужского мастерства — украшениями,
оружием, предметами мебели, выделка
которых вызывает восхищение? Рискнем
употребить анахронизм и назвать erga kala произведениями
искусства. Так вот, связывалось ли
художественное творчество с женщинами в воображаемом
и в коллективном бессознательном
греков? Ибо само понятие художественного творчества
в применении к античности анахронизмом
не является. Мы встречаем его уже у Гомера, когда
он говорит о столь важном для аэда поэтическом
вдохновении. И совершенно отчетливо оно проявляется
в эпизоде со щитом Ахилла; здесь речь идет
об изобразительном искусстве.

С нашими вопросами мы обратимся к женским
образам, которые в повествовательной традиции
прядут и ткут шерсть. Это Пенелопа, Елена,
Филомела и ее сестра Прокна. Наконец, это, разумеется,
Арахна.

В то же время мы включаем в список Ариадну,
разматывающую клубок, — в ее нити тоже содержится
свидетельство обработки шерсти.

Подбор наших персонажей может показаться
разнородным. В самом деле, о некоторых из них
сохранилось множество текстов, образы их трактовались
по-разному на протяжении античных
времен. А о других сохранились лишь редкие,
фрагментарные свидетельства, с трудом поддающиеся
датировке. Но наш подбор станет еще парадоксальнее,
когда мы прибавим к списку совсем
малозначительную героиню. На первый взгляд
она вообще не имеет ничего общего с работами
по шерсти. Это молодая коринфянка, которой традиция
приписывает определенную роль в изобретении
искусства. И как раз именно она, вопреки
хронологии, откроет наше путешествие, несмотря
на признанную древность и знаменитость главных
героинь. Ибо именно история скромной дочери
горшечника, что появляется у истоков искусств,
высвечивает вопросы, важные для современного
понимания вещей. Она ценна тем, что отвечает
тайным мечтаниям женщин-художников сегодняшнего
дня.

• Издательство «Время», 2012 г.
• Владимир Посаженников — новое имя в литературе и совсем не новое в бизнесе. Он участвовал в создании торговой компании «Пятерочка», а с 2001 по 2004 год был управляющим магазинами сети в Центральном федеральном округе, Москве и Московской области. Кандидат экономических наук. Получил звание «Человек торговли 2002». Лауреат номинации «Лидер отрасли 2004». Разговоры обиженных, обманутых, оскорбленных жизнью героев его романа сегодня у всех на слуху — в электричке ли, в гастрономе, в курилке или автосервисе. Социологический да и просто логический анализ этих монологов почти невозможен — они противоречивы, непоследовательны и часто несправедливы. Но в жизни они произносятся все чаще, их авторы становятся все более нетерпимыми, а их адресаты — все более конкретными. Есть такое расхожее выражение — до ужаса похоже. Так и с этими романными разговорами. Похоже. До ужаса.

Федор уже три года мыкался в поисках достойной работы, постепенно снижая планку своих хотелок. Но парадоксальное явление: то, с чем он соглашался сегодня, вчера было для него нонсенсом и просто не входило в его умственные ворота, так как казалось слишком обидным и постыдным. Обычно через пару дней после гордого отказа работать на непрезентабельной должности и за какие-то гроши Федор был уже согласен и на это, но… Первое — он не мог сам туда позвонить, очень как-то это коробило, а они, козлы, не перезванивали, не давая ему шанса, немного повыпендривавшись, согласиться. Так из гендиректора сети салонов связи он почти скатился до продавца, хотя и старшего, в одном из салонов когда-то поглотившего их сеть конкурента. Настраиваясь на собеседование, он представлял себе картину, как целые толпы бывших работников будут приходить и стебаться над ним, задавая каверзные вопросы про преимущества той или иной модели телефона или про то, есть ли роуминг в Верхнежопинске и какая его цена днем или ночью. А купившие его сеть конкуренты будут говорить, какие они великие, а он чмо болотное, хотя и построившее самую крупную сеть в городе с нуля, и будут бросаться импортными бизнес-выражениями, с которыми, видно, не расстаются даже находясь на пике решения полового вопроса, выкрикивая вместо стонов и кряхтений: «Success или EBITDA!!!». Хотя так называемое due diligence and rapid development за них уже явно провели местечковые брутальные самцы из глубинки. И вот кучка этих полиглотов вместе с перебродившими экспатами, рассевшись в теплых, уютных, подогретых креслах, развивает бурную деятельность в сфере слияний и поглощений, надувая и раскорячивая компанию для одной главной цели, без которой их присутствие стояло бы под вопросом, — продажи компании «западным партнерам». В крупной российской компании обязательно хоть долю, но надо продать, так как иначе тебя в этой удивительной стране могут на раз чпокнуть: те найдут, как или за что, и самое лучшее, что ты можешь сделать, — прихватив немного наличности, добраться до Лондона и стать ярым оппозиционером, расказывая, как, кому и сколько ты давал, развивая свой кровный бизнес! При этом ты, конечно же, хороший и демократичный, и, конечно же, не ты угробил своих бывших подельников и закатал в цемент толпу врагов и конкурентов в бурные девяностые! Время было такое! Или: it happens!

С такими «веселыми» мыслями Федор оделся и направился в офис этих, как говорит один супермажорный персонаж из TV, гламурных подонков. Они, конечно же, отымели его по полной, и для снятия стресса было необходимо провести срочные релаксационные мероприятия. Чтобы поддержать этот процесс морально, а в последнее время и финансово, нужен был партнер. Федор знал еще одного пострадавшего от антикризисных мер мирового капитала и позвонил Сане. Саня был ведущим юристом одной параллельно развивающейся на сетевой основе группы, при всех своих талантах имел потребность в самореализации, и она нашла воплощение в любви к дорогим напиткам с последующим обливанием русским матом кровососов и прихвостней империалистов и иже с ними. Соответственно, при первой же санации его прихлопнули недруги, и сейчас он, как и Федор, болтался между прошлым и будущим. А еще Саня был по первой своей специальности патологоанатомом с вытекающими из этого офигительными последствиями в виде разговоров с самим собой и наплевательского отношения к жизни как процессу существования
на этой планете. И ведь судьба отмудохала его по полной, сделав крутой вираж в середине жизни: призвала в ряды
армейских врачей. После путешествия на горные склоны Российского Кавказа естественные и не очень смерти
гражданских лиц в родном городе были для него чем-то вроде ритуальных танцев собратьев великого Пятницы
перед пиршеством каннибализма, которые видел Робинзон на его родном острове. Саня, как обычно и естественно, поддержал процесс саморегуляции сознания, прибыв к нему домой по-армейски быстро и не забыв прихватить с собой так называемый тревожный чемоданчик, где держал самое важное на случай непредвиденных обстоятельств: пару белья, бритву, зубную щетку и старую офицерскую плащ-палатку, о которой он говорил ласково и проник-
новенно, уверяя собеседника, что она спасает от радиации, а это в нынешнем неспокойном мире очень актуально. Скинув финансы в общий котел и просчитав все возможные варианты, Федор на правах старшего принял решение о досрочном праздновании Дня защиты детей, таким образом надеясь хоть как-то изменить картину полной никчемности и ненужности в этом мире. Вообще-то он за три года полностью перестал верить в приметы, гороскопы, предсказания и всякую другую хрень. Все понедельники были одинаковы; все «счастливые» автобусные и троллейбусные билеты были на один вкус; все звезды, падающие с небес, были не его предметами желаний; две макушки на его лысеющей башке, как он понял, ни хрена не значат, — в общем, и здесь наметился кризис доверия, хотя он продолжал верить в силу телефонного звонка, способного перевернуть эту поганую страницу его никчемной жизни. Вот так в один из дней кто-то позвонит — и его жизнь перевернется. Может, это будет даже сам Путин! Такая хреновина лезла ему в голову на пике отчаяния и обычно после трех дней бурного застолья. Ну, пусть не сам, но
кто-то от него, какой-нибудь его охранник. И скажет: «Вам, Федор, надо прибыть тогда-то туда-то, и вас будет
ждать сам». И Федор, нафуфырившись и напомадившись, прибудет по-армейски точно и в срок и доложит
Первому о том, что готов! К чему готов — не важно: опыта работы с людьми ему не занимать, образование
достойное, знание языков, армейское прошлое — там найдут ему применение! Но, понимая, конечно же, абсурдность этого, он в глубине души, как все русские люди, верил в торжество справедливости и нравственности.

Саня разлил по первой. Только выпив, он позвонил жене — а ее он называл ласково Мамулькой — и доложил, что отбыл на собеседование на Украину, где, по его словам, при формировании очередного правительства не хватает русскоговорящих юристов высшей квалификации, и у него появился шанс устроиться на работу в администрацию президента соседней республики с карьерно вытекающими последствиями; при этом на ее вой в трубку он посоветовал ей начинать учить украинскую мову, так как это впоследствии очень может пригодиться. По третьей выпили не чокаясь, молча. Заговорили про женщин. У Саньки была не жена, а боевая подруга! Тоже врач — и, видно, это сделало свое дело. Она давно ему поставила диагноз, но любила его с молодости и поэтому все прощала. Пропившись, он всегда возвращался домой с нескрываемой печатью вины и замаливал грехи тишайшим поведением и офигенной работоспособностью по дому. Все как-то сглаживалось и возвращалось в привычное русло до следующего раза. У Федора было все сложней. Жена терпела его выкрутасы два года, но в один момент тихо забрала дочь и вещи и ушла, благо сама хорошо зарабатывала, да и за период Федькиного благополучия они купили квартиру ее маме в хорошем, престижном районе. Федор тосковал ужасно, но во всем винил себя, свои закидоны по поводу собственной значимости и харизматичности. А так как оба с Саней чувствовали эту самую вину, вопрос о том,
как продолжить и кем насытить их одиночество, в этот период не стоял.

Пили, болтали про все подряд: про социальную обстановку, про Фукусиму, про армию, про машины — про все то, что объединяет мужиков в период откровений. Единственное, про что старались не говорить, так это
про футбол. Саня был классным парнем, но болел он за «Спартак», а Федор за «Динамо», и здесь возможны были
трения. Но в конце концов после первой бутылки заговорили и про это, сойдясь на том, что все беды российского
футбола от «Зенита». Беседа текла в очевидно творческом ключе, пока Федор не вспомнил про зайца.

— Слушай, — спросил Федор Саню, — а ты веришь во всю эту хрень с переселением душ и вообще в потустороннее?

— А что? — переспросил Саня. — Достали?

— Кто? — удивился Федор.

— Ну, эти… духи…

— Какие, нахрен, духи? — спросил Федор. — Я про зайца Светкиного, жены моей бывшей.

— А… И что с ним? Заговорил? — ухмыльнулся Санек.

— Запел, твою мать, — ответил Федор. — Он просто ни с того ни с сего взял да и свалился.

— Ни с того ни с сего ничего не бывает! — сказал Саня. — Это знак. Я вот в морге такого насмотрелся, что по первости без стакана не мог уснуть. Помню, был один водитель-ботаник, так тот полгода за носками ко мне во сне приходил. Ноги, говорит, мерзнут, отнеси на кладбище. А я еще во сне подумал: какие у него ноги, сожгли его. Вот такая фигня.

— А почему носки-то, а не трусы? — Федор попытался перевести разговор в более легкое русло. — Трусы-то, наверно, там нужнее, — гоготнул он над своей шуткой. — В горошек труселя!
Саня недобро посмотрел на Федора и сказал:

— Они, водители, при катастрофах обычно теряют ботинки, а иногда и носки. Даже гаишники говорят: приехали, вытащили кого-нибудь из машины после аварии, если в ботинках — значит, будет жить! А этого ботаника долго
опознать не могли, горел он, вот у нас в морге и лежал. Типа как вещдок.

Федор, поняв, что Саня серьезен, решил сбавить обороты.

— Ну а через полгода-то перестал сниться? — спросил он Саню. — В церковь сходил? Или забыл он про тебя?

Видно, там снял с кого! — Федор заржал в полный голос, сбрасывая напряжение. — Точно! Разул какого-нибудь
папанинца — они там еще и в унтах!

Федора заносило все дальше.

— Нет, — сказал Саня, — я ему носки отнес. На кладбище, как он просил… И все сразу ушло…

Наступила пауза.

— Ну ты даешь, — ахнул Федор секунд через тридцать. — Офигеть!

Он встал и начал ходить кругами по комнате. Так продолжалось еще полминуты.

— Ну и… — выдохнул Федор. — Ты думаешь, заяц тоже того… ну, это… живой?

Саня как-то странно посмотрел на него и сказал:

— Какой заяц?

Он, видно, был погружен в какие-то свои воспоминания и, соответственно, сразу не врубился, о чем его спросил Федор.

— Заяц, Светкин заяц! Я ей из Эстонии его в подарок привез, лет семь назад, — сказал с надрывом Федор. — 
Синий такой, в футболке с надписью на эстонском!

— А, заяц! — Саня начал возвращаться из своих мыслей в реальность. — Да нет, заяц, конечно же, труп!

Хотя… Может, в Эстонии у них он и не труп… Не знаю. Все относительно в этом мире, — подытожил он. — Может, у них, у угро-финнов, так принято, — Саня и потянулся за бутылкой.

• Издательство «Иностранка», 2012 г.
• Что может быть общего у успешной, состоятельной, элегантной
  Моники — главного врача одной из стокгольмских клиник — и озлобленной на весь свет, почти обездвиженной ожирением Май-Бритт?
  Однако у каждой в прошлом — своя мучительная и постыдная тайна, предопределившая жизнь и той и другой, лишившая их права на
  счастье и любовь, заставляющая снова и снова лгать себе и другим,
  запутывающая все больше и больше их взаимоотношения с миром
  и наконец толкающая на преступление. Стремительное, словно
  в триллере, развитие событий неумолимо подталкивает женщин навстречу друг другу и неожиданной и драматической развязке.
• Перевод со шведского Аси Лавруши
• Купить книгу на Озоне

Письмо она заметила случайно, хотя в действительности
это была заслуга Сабы. Корзину
для почты под щелью в двери привинтил
кто-то из службы социальной помощи;
непонятно, зачем понадобилось тратить на это
деньги и время. То есть они, конечно, думали, что
так она сможет самостоятельно брать почту, но она
не получала никакой почты — поэтому средства
налогоплательщиков просто выбросили на ветер!
И это сейчас, когда на всем стараются сэкономить.
Разумеется, время от времени приходили банковские
извещения и тому подобное, но ничего срочного
там не было, так что расходы по устройству
корзины были совершенно неоправданны. Газеты
ее не интересовали, ей хватало ужасов, о которых
говорили в новостях. А на пенсию она покупала другое.
То, что можно съесть.

И вдруг в корзине оказалось письмо.

В белом конверте, с написанным от руки адресом.

Саба сидела у двери и, высунув язык, разглядывала белый чужой предмет, наверное, собаку привлек незнакомый запах.

Очки остались на столе в гостиной, и какое-то
время она раздумывала, стоит ли садиться в кресло.
Из-за веса, который она набрала в последние годы,
ей стало трудно вставать, поэтому она старалась
лишний раз не садиться, и никогда не садилась,
если знала, что у нее мало времени.

— Может, прогуляешься, пока хозяйка на ногах,
а?

Саба повертела головой, посмотрела на нее, но
особого желания гулять не выразила. Подвинув
кресло к балконной двери, Май-Бритт убедилась,
что крюк в пределах досягаемости. С его помощью
она могла, не вставая, дотянуться до двери. Люди из
социалки устроили так, что Саба могла сама выходить
во двор — квартира располагалась на первом
этаже, и они открутили одну из балконных балясин.
Похоже, скоро им придется убрать еще одну, потому
что Саба уже с трудом пролезала в отверстие.

Когда она садилась, на ее лице появилась гримаса
боли. Колени с трудом выдерживали вес тела. Наверное,
нужно купить новое кресло, повыше. Садиться
на диван она уже не может. Последний раз
пришлось вызывать бригаду экстренной помощи,
или как она там называется. Они приехали и помогли
ей встать. Два здоровых мужика.

Они трогали ее руками, и она ничего не могла
сделать.

Но больше она не позволит так себя унижать.
Как же омерзительны были эти прикосновения.
Отвращение от одной мысли о них не позволяло
ей приближаться к дивану. Плохо, конечно, что ей
приходится впускать всех этих людишек в квартиру,
но иначе ей бы пришлось самой выходить на улицу,
а это еще хуже. Ей не хотелось признавать это, но
она зависит от этих людей.

Они врывались в ее квартиру. Вечно новые лица,
их имена ее не интересовали, и у каждого был собственный
ключ. Они быстро нажимали на звонок —
она не успевала ответить, как дверь распахивалась.
Они понятия не имели, что означает «неприкосновенность».
Потом они заполняли квартиру пылесосами
и ведрами, а холодильник — укоризненными
взглядами.

Как же ты умудрилась запихнуть в себя все, что мы
купили вчера?

Удивительно, как быстро меняется отношение
к тебе, если у тебя появляются лишние килограммы.
Людям кажется, что объем мозга сокращается
с той же скоростью, с которой увеличивается
тело. Тучные люди гораздо глупее стройных — так,
похоже, думают все. Она позволяла им так считать —
и беззастенчиво использовала эту их тупость ради
собственной выгоды, всегда точно зная, что нужно
предпринять, чтобы добиться желаемого. Она же
толстая! Инвалид по ожирению. Она не отвечает
за свои поступки, она не соображает! Они всем
своим видом давали это понять, когда находились
рядом.

Пятнадцать лет назад они уговаривали ее переехать
в специально оборудованный дом для инвалидов.
Якобы там легче выходить на улицу. А кто
сказал, что она хочет выходить на улицу? Во всяком
случае, не она, Май-Бритт. Отказавшись, она по
требовала, чтобы квартиру приспособили к ее размерам.
И они поменяли ванну на просторный душ,
потому что вечно вопили о важности гигиены. Как
будто она маленькая.

Письмо было без обратного адреса. Повертев его
в руках, она прочитала на конверте: пересылка.
Кому, скажите, могла прийти в голову идея послать
письмо туда, где прошло ее детство? Она еще раз перечитала
адрес и почувствовала укол совести. Дом,
наверное, совсем обветшал. А сад зарос. Гордость
родителей. Именно там они проводили время, свободное
от занятий в Общине.

Ей их очень не хватало. Они оставили после себя
невозможную пустоту.

— Знаешь, Саба, а тебе бы понравились мои родители.
Жаль, что вы не успели познакомиться.

Но возвращаться туда она не собиралась. Не выдержала
бы стыда, если земляки увидели, во что
она превратилась, поэтому дом лишился хозяина.
К тому же он стоит в такой глуши, что особенно
много за него все равно не дали бы. А письмо, наверное,
переслали Хедманы. Они больше не пытались
связываться с ней по поводу продажи и не предлагали
хотя бы забрать имущество, но она подозревала,
что они по-прежнему иногда туда наведываются.
Ради собственного же спокойствия. Ведь не
очень приятно жить по соседству с заброшенным
домом. А может, они потихоньку вынесли оттуда
все, что можно, и от излишних контактов их теперь
удерживает нечистая совесть. А что, сейчас такие
времена, никому нельзя доверять.

Она огляделась в поисках чего-нибудь, чем можно
было открыть конверт. В узкое отверстие ее палец
не пролезал. А наконечник крюка, как всегда, пригодился.

Письмо было написано от руки на линованном
листе с дырочками, вырванном, судя по всему, из
блокнота.

Привет, Майсан!

Майсан?
Она сглотнула. Где-то очень глубоко в окаменевшей
памяти что-то шевельнулось.

Она тут же почувствовала острое желание сунуть
что-нибудь в рот, что-нибудь проглотить. Осмотрелась
по сторонам, но ничего съедобного в пределах
досягаемости не обнаружила.

Она боролась с искушением перевернуть лист
и посмотреть, кто написал письмо. Или наоборот —
выбросить не читая.

Сколько лет прошло с тех пор, как ее называли
уменьшительным именем.

Кто посмел проникнуть к ней сквозь почтовую
щель, явиться без приглашения из далекого прошлого?

Тебе, наверное, интересно, почему я решила
написать тебе через столько лет. Честно говоря,
сначала я сомневалась, сто́ит ли это делать, но
потом все же решилась. Причина наверняка покажется
тебе еще более странной, но я скажу
правду. Недавно мне приснился удивительный сон. Он был очень яркий, мне снилась ты,
а проснувшись, я услышала внутренний голос,
который говорил, что я должна написать тебе.
Многое пережив, я в конце концов научилась
прислушиваться к спонтанным импульсам. Так
что сказано — сделано…

Не знаю, что тебе известно обо мне, и не
знаю, какой будет моя дальнейшая жизнь. Могу
только предполагать, что дома обо мне говорили
разное, и не стану осуждать тебя, если
ты не поддерживаешь контактов с моими родственниками
или другими людьми из нашего
тогдашнего окружения. Как ты догадываешься,
у меня было достаточно времени для размышлений,
я много думала о нашем детстве, обо
всем, что мы взяли с собой во взрослую жизнь,
и о том, как это повлияло на наши судьбы. Поэтому
мне очень интересно узнать, как ты живешь
сейчас! Я искренне надеюсь, что все проблемы
благополучно разрешились и у тебя все
хорошо. Поскольку я не знаю, где ты живешь
и как тебя зовут после замужества (никак не
могу вспомнить фамилию Йорана!), то отправляю
письмо на адрес твоих родителей. Если
этому письму суждено найти тебя, оно тебя
найдет. В противном случае оно немного попутешествует,
поддерживая работу почты, для
которой, как я понимаю, наступили трудные
времена.

В общем, поживем — увидим…
Всем сердцем надеюсь, что вопреки всем трудностям,
которые выпали на твою долю в юности,
твоя жизнь сложилась удачно. Пожалуй, только
в зрелом возрасте я в полной мере осознала, как
трудно тебе пришлось. Желаю тебе всего самого
доброго!

Дай знать о себе, если хочешь.

Твоя старинная лучшая подруга

Май-Бритт резко поднялась с кресла. Внезапный
порыв гнева придал ее движениям дополнительную
стремительность. Это что еще за чушь?

Вопреки трудностям, которые выпали на твою долю
в юности?

Неслыханная наглость. Да кто она такая, что
позволяет себе утверждения подобного рода! Она
снова взяла письмо и прочитала указанный в конце
адрес, взгляд задержался на последних словах. Исправительное
учреждение «Виреберг».

Сама Май-Бритт с трудом припоминала ее, к тому
же та, оказывается, пишет из тюрьмы — и, несмотря
на это, считает себя вправе судить о чужом детстве
и о чужих родителях.

Оказавшись на кухне, она распахнула холодильник.
На столе стояла упаковка какао. Быстро отрезав
кусок масла, Май-Бритт обмакнула его в коричневый
порошок.

Закрыла глаза и, когда масло начало таять во рту,
почувствовала, что ей становится легче.

Ее родители делали для нее все, что было в их
силах. Они любили ее! Кто может знать об этом
лучше ее самой?

Она скомкала бумагу. Надо запретить отправлять
письма в адрес тех, кто не хочет их получать.
Она не понимала, что нужно той женщине, но оставить
подобное хамство без ответа тоже не могла.
Придется ответить хотя бы для того, чтобы оправдать
родителей. Мысль о том, что ей предстоит
против собственной воли вступить в контакт с тем,
кто находится вне этой квартиры, заставила МайБритт
отрезать еще один кусок масла. Это вызов.
Открытая атака. Она провела столько лет в добровольной
изоляции — но теперь барьер, возведенный
с огромным трудом, разрушен.

Ванья.

В памяти почти ничего не осталось.

Но, впрочем, если напрячься, возникают какието
разрозненные картинки. Они вроде бы дружили,
но подробности вспомнить не удавалось. Она
смутно припоминала какой-то бестолковый дом
и сад, которые скорее напоминали свалку. Ничего
общего с их образцовым домом и садом. А еще родители,
которые почему-то отказывались идти туда
в гости — вот, пожалуйста, еще одно подтверждение
их правоты! Сколько же всего им пришлось пережить.
Как всегда при мысли о родителях, к горлу
подкатил комок. Она ведь была очень трудным ребенком,
но они не сдавались, они делали все, чтобы
помочь ей найти правильный путь, а она доставляла
им одни неприятности. И теперь, спустя тридцать
лет, эта женщина интересуется, как повлияло
детство на них обеих, как будто пытается найти
соучастника ее собственного краха, ищет, на кого
бы возложить вину. Кто из них в тюрьме? Является
сюда со своими инсинуациями и жалобами, а сама
при этом сидит за решеткой. Интересно за что.

Май-Бритт оперлась на кухонный стол, боль
в позвоночнике снова заявила о себе. Резкий приступ,
от которого потемнело в глазах.

Хотя лучше всего вообще ничего не знать. Похоронить
эту Ванью в прошлом, и пусть эта пыль сама
уляжется.

Она посмотрела на кухонные часы. Эти люди
приходят, конечно, не строго по расписанию, но
в ближайшие час-два кто-нибудь из них должен появиться.
Май-Бритт снова открыла холодильник.
Как и всякий раз, когда то, о чем она не желала
знать, пыталось протиснуться в ее сознание.

Надо затолкать что-то в себя, заглушить крик,
рвущийся изнутри.