Рубрика: Отрывки

• Издательство «Альпина Паблишер», 2012 г.

• Чем, по-вашему, человек отличается от других млекопитающих? В первую очередь, конечно, умением носить галстук и патологической любовью к футболу. Ну, а во вторую — стремлением
  найти во всем смысл, а затем — посмеяться над результатами. То
  есть к философствованию и выдумыванию анекдотов.
  БикЮГарвардские профессора философии Том Каткарт и Дэн Клейн в
  своей блестящей книге объединили эти две склонности и подарили нам увлекательное путешествие по истории философских учений, проиллюстрировав ее самыми смешными и мудрыми на свете
  анекдотами. В компании с Платоном, Гегелем, Кантом, Декартом,
  Бартом и… авторами читатель сможет окунуться в философские
  дебри и при этом вдоволь посмеяться. Книга будет интересна всем,
  кто желает погрузиться в суть вещей, но не утонуть!

• Перевод с английского Екатерины Милицкой
• Купить книгу на сайте издательства

Телеология

Есть ли цель у существования вселенной?

Если верить Аристотелю, все на свете имеет собственную
цель, которой необходимо достигнуть. У желудя,
к примеру, есть цель — стать дубом. Это его «предназначение
». Цель есть и у птиц, и у пчел. В Бостоне, говорят,
цель есть даже у бобов. Это часть мироустройства.

Если вам эти рассуждения кажутся слишком абстрактными,
— предлагаем анекдот, в котором мистер Голдштейн
объясняет все это земным, доступным языком.

Мистер Голдштейн шел по улице с двумя внуками.
Шедший навстречу знакомый спросил, сколько лет
мальчикам.

— Врачу — пять, а юристу — семь, — ответил мистер
Голдштейн.

Есть ли цель у человеческой жизни?

Аристотель полагал, что да. Он считал, что цель человека
— достичь счастья, хотя другие философы на
протяжении всей человеческой истории оспаривали это
утверждение. Семью столетиями позже святой Августин
заявлял, что цель человеческой жизни — возлюбить Бога.
Если же верить экзистенциалистам ХХ столетия, к примеру,
Мартину Хайдеггеру, цель человека — жить, не
отрицая истинной человеческой природы, в особенности
— смерти. Счастье? Как мелко!

Анекдоты о смысле жизни множились наперегонки
со смыслами, которых, в свою очередь, оказывалось тем
больше, чем больше становилось философов.

Один человек, искавший смысл жизни, проведал,
что самый мудрый гуру во всей Индии живет на вершине
самой высокой индийской горы. Он шел через города
и холмы и в конце концов добрался до знаменитой
горы. Склоны ее были чрезвычайно круты, он не один
раз срывался и падал. Когда он достиг вершины,
то весь был покрыт синяками и ссадинами. И вот, наконец,
он увидел гуру, сидевшего, скрестив ноги, на пороге
собственной пещеры.

— О, мудрый гуру! — воскликнул путник. — Я пришел,
чтобы узнать у тебя тайну бытия.

— Ах, да, тайна бытия, — произнес гуру. — Тайна
бытия — чайная чашка.

— Чайная чашка?! Я проделал весь этот путь сюда,
чтобы узнать смысл жизни, а вы говорите мне, что это —
чайная чашка!

— А может, и не чайная чашка, — пожал плечами гуру.

Таким образом, гуру признал, что формулировать смысл
жизни — дело скользкое. И не каждому дано наполнить
эту чашку чаем.

Есть разница между смыслом жизни — тем, что предназначено
людям, — и целями, которые ставит перед собой
каждый индивидуум. Как вы думаете, Сэм — дантист
из следующего анекдота — действительно ищет универсальный
смысл бытия или просто решает личные проблемы?
По крайней мере, его матушка точно имеет свои
собственные соображения насчет смысла его жизни.

Сэм Липшиц, дантист из Филадельфии, отправился
в Индию в поисках смысла жизни. За несколько месяцев
его мать не получила от него ни единой весточки.
В конце концов она сама полетела в Индию и спросила,
где там живет главный мудрец. Ее отправили в ашрам —
монастырь, где жил мудрый гуру. Там охрана сказала ей,
что увидеться с мудрецом она сможет лишь через неделю,
причем во время аудиенции ей разрешат сказать лишь
три слова. Она ждала, тщательно готовила слова. Когда ее
наконец впустили к отшельнику, она сказала:

— Сэм, возвращайся домой!

Эссенциализм

Какова структура реальности? Какие характерные признаки
делают вещи такими, каковы они есть? Или,
как обычно выражаются философы, какие характерные
признаки делают вещи тем, чем они не являются?

Аристотель проводил различия между сущностными
и акцидентными, или случайными свойствами вещей.
По его мнению, сущностные свойства — те, без которых
вещь не могла бы быть такой, какова она в действительности,
а случайные — те, что определяют, как эта вещь
будет существовать, но не что она есть. К примеру, Аристотель
считал способность мыслить сущностной чертой
человеческой особи. Следовательно, если Сократ — человек,
значит, способность мыслить — его неотъемлемое
свойство, позволяющее ему быть Сократом. Не обладая
мышлением, Сократ попросту не был бы Сократом.
Он не был бы даже человеком — как, в таком случае,
он мог бы оставаться Сократом? С другой стороны, по
мнению Аристотеля, то, что Сократ был курнос, относилось
к его акцидентным свойствам. Курносость определяла
то, как будет проявлять себя Сократ, но не имела
отношения к тому, кем он являлся. Другими словами,
отними у Сократа мышление — и он больше не будет
Сократом, тогда как если бы он прибег к услугам пластических
хирургов, то остался бы Сократом, подвергшимся
косметической операции на носу. Это напомнило нам
следующий анекдот.

Когда Томпсону исполнилось 70, он решил
полностью изменить образ жизни, чтобы прожить
подольше. Он сел на строгую диету, стал совершать
пробежки, плавать и принимать солнечные ванны.
За три месяца он похудел на 30 фунтов, его талия стала yже
на шесть дюймов, а грудь, напротив, раздалась. Стройный,
гибкий и загорелый, он решил завершить создание нового
облика новой спортивной стрижкой. Когда он вышел
из парикмахерской, его сбил автобус. Умирая, он возопил:

— Господи, как ты мог так поступить со мной?

И тут он услышал голос откуда-то сверху:

— Честно говоря, Томпсон, я тебя не узнал.

Итак, бедняга Томпсон изменил некоторые свои акцидентные
свойства, хотя мы понимаем, что по сути он
остался все тем же Томпсоном. Сам Томпсон также не
сомневался в этом. Оба этих условия для анекдота важны.
Шутка в том, что единственным, не узнавшим его,
оказался Господь Бог, которому, по идее, полагается быть
всеведущим.

Различия между сущностными и случайными свойствами
можно проиллюстрировать целым рядом сходных
анекдотов.

Эйб: Сол, я хочу загадать тебе загадку. Что это —
зеленое, висит на стенке и свистит?

Сол: Сдаюсь.

Эйб: Селедка.

Сол: Но селедка не зеленая.

Эйб: Но ее же можно покрасить в зеленый цвет!

Сол: Селедка не висит на стенке!

Эйб: Надень ее на гвоздь — будет висеть.

Сол: Но селедка не свистит!

Эйб: Правда? Значит, она висит и не свистит.

Следующая версия этого анекдота, возможно, не годится
для комедийного шоу, однако на ежегодном заседании Американской философской ассоциации она,
несомненно, позволит вам заработать несколько дополнительных
очков.

Эйб: Сол, скажи, какой объект обладает
следующими свойствами: зеленый цвет,
расположение на стене в висячем положении
и способность свистеть?

Сол: Мне не приходит в голову ничего,
что удовлетворяло бы описанным условиям.

Эйб: Это селедка.

Сол: Но зеленый цвет не является свойством
селедки.

Эйб: Сущностным свойством — безусловно,
не является. Однако она может
случайным образом обрести зеленый цвет,
который в результате станет ее свойством,
ведь так? Попробуй ее покрасить, и ты в этом
убедишься!

Сол: Однако селедка не обладает свойством
располагаться на стене в висячем положении.

Эйб: А что, если ты случайно прибьешь ее к стене?

Сол: Как можно случайно прибить к стене селедку?

Эйб: Поверь мне, все возможно. Это же философия.

Сол: Хорошо, но селедка не может свистеть, даже
случайно.

Эйб: Хорошо, тогда подай на меня в суд.

Сол и Эйб поворачиваются к сидящим в зале членам
Американской философской ассоциации. В аудитории
царит гробовое молчание.

Сол: Эй, это что, съезд стоиков? Да Ницше
больше улыбался, когда нападал
на католическую церковь!

Иногда объект может обладать свойствами, которые
на первый взгляд кажутся случайными, однако на самом
деле оказываются такими лишь до определенной степени.
Это иллюстрирует следующая шутка.

Почему слон — большой, серый и морщинистый?

Потому что, если бы он был маленьким, белым
и круглым, — это был бы аспирин!

Мы можем изобразить слона небольшого размера
— и назовем его «маленьким слоном». Мы можем
изобразить и тускло-коричневого слона, назвав его
«слоном тускло-коричневого цвета». Слон, у которого
нет складок на шкуре, будет назван «гладким слоном».
Иными словами, такие свойства, как величина, серый
цвет и морщинистость не удовлетворяют требованиям
Аристотеля, определяющим, что именно является
сущностью слона. Вместо этого они описывают проявления
слона — как общие, так и случайные. Тем не менее
из анекдота следует, что это справедливо лишь до некоторой
степени. Нечто маленькое, белое и круглое, вроде
аспирина, не может быть слоном, и если мы столкнемся
с подобным объектом, нам не придет в голову спрашивать:
«Боб, что это ты отправил в рот — аспирин или
слона-мутанта?»

Дело в том, что величина, серый цвет и морщинистая
кожа — недостаточно точные термины, чтобы их можно было воспринимать как сущностные свойства слона.
Лишь определенный диапазон размеров и оттенков,
в ряду прочих свойств, определяет, является ли нечто
слоном. А вот морщинистый слон — это то же самое,
что зеленая селедка — или даже свистящая селедкой.

Рационализм

Теперь давайте сменим тему и поговорим о метафизической
философской школе, ставшей мишенью для многих
толп сатирически настроенных авторов. И причем, заметьте,
безо всякой помощи с нашей стороны. Есть лишь
одна проблема: все без исключения шутники упускали
из виду главное.

Когда философ-рационалист XVII века Готфрид
Вильгельм Лейбниц произнес свою знаменитую фразу:
«Это лучший из возможных миров», он тут же сделался
мишенью для бесконечных насмешек. Все началось
в XVIII столетии — с «Кандида», чрезвычайно смешного
романа Вольтера о добросердечном юноше Кандиде и его
наставнике в философских занятиях, докторе Панглоссе,
в образе которого Вольтер изобразил Лейбница. В своих
странствиях юный Кандид вынужден пережить порки,
несправедливое наказание, эпидемии и землетрясение,
в описании которого можно угадать лиссабонское землетрясение
1755 года, которое стерло город с лица земли.
Однако ничто не может поколебать убежденность доктора
Панглосса в том, что «все к лучшему в этом лучшем
из миров». Когда Кандид хочет спасти тонущего новообращенного
Якова, Панглосс останавливает его, заявляя,
что Лиссабонский залив «на то и был создан, чтобы
этот религиозный человек здесь утонул».

Еще два столетия спустя саркастическое отношение
к рационалистичному оптимизму Лейбница усугубил
мюзикл «Кандид», созданный Леонардом Бернстайном
в 1956 году. В самой известной композиции мюзикла,
«Лучший из всех миров», написанной на стихи Ричарда
Уилбура, доктор Панглосс в сопровождении остальных
персонажей восславляет войну как не понятое человечеством
благо, ведь она объединяет нас всех — в качестве
жертв.

Все это очень забавно — однако, к сожалению, все
без исключения авторы неверно истолковывали тезис
Лейбница. Лейбниц был рационалистом, а это философское
направление выбирают для себя те, кто уверен:
именно разум — главный инструмент познания
(в противоположность, к примеру, эмпирикам, утверждающим,
что узнавать мир лучше всего при помощи
чувств). Лейбниц пришел к выводу, что мы живем в лучшем
из возможных миров, при помощи исключительно логических построений.

1. Если бы Бог не решил создать мир, никакого
   мира вовсе не было бы.
2. Закон достаточного основания требует, чтобы
   при наличии более чем одного варианта существовало
   обоснование преимуществ каждого из
   вариантов.
3. Что касается того, почему Бог решил создать
   именно такой мир, — обоснование следует искать
   в отличительных свойствах самого Бога,
   поскольку к моменту создания мира более ничего
   не существовало.
4. Поскольку Бог всемогущ и совершенен, он, несомненно,
   должен был создать лучший из миров.
   Если подумать, в данных обстоятельствах это
   был единственно возможный вариант мира. Будучи
   сам всемогущим и нравственно совершенным,
   Бог не мог создать мир, который не был бы
   лучшим из возможных.

Вольтер, Бернстайн с коллегами, Сазерн и Хоффенберг
высмеивали мысль Лейбница, как они ее понимали:
«Все хорошо, прекрасная маркиза». Однако Лейбниц вовсе
не считал, что в мире не существует зла. Он лишь
полагал, что если бы Бог создал мир иным, зла в нем
было бы еще больше.

К счастью, у нас есть в запасе пара анекдотов, способных
пролить свет на истинный смысл философии
Лейбница.

Оптимист полагает, что мы живем в лучшем из миров.
Пессимист опасается, что так оно и есть.

Согласно этому анекдоту, оптимист одобряет тот
факт, что мы живем в лучшем из миров, а пессимист —
нет. С рационалистической точки зрения Лейбница, мир
таков, каков он есть. Анекдот проясняет, в сущности,
простую истину: оптимизм и пессимизм — это варианты
личного отношения к реальности, которые не имеют ничего
общего с нейтральным, рациональным описанием
мира, предложенным Лейбницем.

Оптимист утверждает: «Стакан наполовину полон».

Пессимист полагает: «Стакан наполовину пуст».

Рационалист заявляет: «Стакан вдвое больше,
чем нужно».

Вот теперь все стало прозрачным, как стекло того самого
стакана.

Вечность и бесконечность

Неважно, прекрасен этот мир или нет, — так или иначе,
мы приходим в него лишь с кратким визитом. Однако
в сравнении с чем он краток? С вечностью??

Понятие бесконечности приводило метафизиков в замешательство…
гм, целую вечность. Те, кто не разделяет
метафизических концепций, робеют перед ним гораздо
меньше.

Две коровы стоят на выгоне. Одна поворачивается
к другой и говорит:

— Хотя обычно число «пи» сокращают до пяти знаков,
в действительности оно продолжается до бесконечности.

Другая, повернувшись к товарке, отвечает:

— Муууу!

Следующий анекдот объединяет понятие вечности
с другой знаменитой философской идеей — относительностью
пространства и времени:

Врач сообщил женщине, что жить ей осталось шесть
месяцев.

— Неужели ничего нельзя сделать? — спрашивает она.

— Кое-что можно, — отвечает доктор. — Вы можете
выйти замуж за бухгалтера.

— И как это поможет мне справиться с болезнью? — 
интересуется пациентка.

— С болезнью — никак, — заявляет врач. — Но в этом
случае шесть месяцев покажутся вам вечностью.

Этот анекдот поднимает философский вопрос: как нечто
конечное, вроде шестимесячного срока жизни, можно
сравнивать с чем-то бесконечным, с вечностью? Тому,
кто задается этим вопросом, никогда не приходилось
жить с бухгалтером.

• Издательство «Ломоносовъ», 2012 г.

• Как возникла смерть? Кто создал ее и зачем? Кто управляет ею и можно ли ее одолеть? И если можно — то как? И что вообще такое смерть — нелепая оплошность судьбы, которую можно исправить, или кара за прегрешения и вины человеческие, которые не искупить никак и никогда? Все эти вопросы мучили людей с того самого момента, когда они осознали себя людьми. Кого только они не винили в появлении смерти: божественных творцов, которые создали человека недостаточно прочным, злые силы, которые коварно мешали процессу творения, солнце и луну, капризно препятствующих бессмертию, всевозможных животных, желавших единолично владеть земными и водными угодьями…
  
  Писатель и историк Владислав Петров просеял сотни мифов самых разных народов — от американских индейцев до австралийских аборигенов, от коренных народов Крайнего Севера до бушменов на юге Африки. В итоге получилась книга, посвященная, с одной стороны, представлениям о смерти, которые существовали на заре человеческой цивилизации, а с другой — самой человеческой природе, которая с тех пор, похоже, не очень изменилась.

• Купить книгу на Озоне

Нельзя обойти вниманием те многочисленные мифы, которые возлагают вину за потерю бессмертия на слабый пол. Сочиняли их, безусловно, мужчины, чей воинствующий сексизм настолько очевиден, что не требует доказательств, — он пробивается сквозь асфальт подтасовок, подобно сорной траве.

Но с другой стороны, все мы знаем, что дыма без огня не бывает. И в мифических текстах, возможно, проявляется смутная тоска по благим временам, когда на земле в мире и согласии жили одни только мужчины, ели простую пищу и философствовали на свежем воздухе, и не было у них повода для войн и алкоголизма.

Ну а потом повсеместно волею богов появились женщины. И пошло-поехало…

Большие проблемы от малой нужды

Поучительна история тямов — тех самых, что владели секретом оживления с помощью замечательной коры. Все началось с того, что один юноша оживил умершую девушку и затем, как честный человек, женился на ней. Для тямов это было событие будничное, таких историй они могли бы вспомнить тысячи — и в смысле оживления, и в смысле женитьбы. Не стоило бы упоминать обо всем этом, если бы не последующая катастрофа.

Неизвестно, должен ли был каждый тям непременно построить дом и родить сына, но обязательность посадки дерева с оживляющей корой не обсуждалась. Посадил свое дерево и молодой муж. Он холил его и лелеял, удобрял, окапывал и защищал от вредителей, и дерево отвечало на заботу неуклонным ростом.

Беда пришла, откуда не ждали. С некоторых пор муж стал замечать за женой странное желание справить под дивным деревом малую нужду. Он проводил с супругой воспитательные беседы, объяснял, что при таком обхождении дерево может улететь на небо, и, не исключено, даже применял физическое воздействие — все без толку. Только отвернется, а упрямая женщина тут как тут. Наконец ей удалось осуществить задуманное, и дерево поступило в точности с опасениями мужа — выдрало корни из земли и улетело на луну. В последний момент муж и его любимая черная собака успели за него ухватиться и тоже навсегда покинули землю.

Что касается мужа, то его поступок, надо полагать, в объяснениях не нуждается. Заслуживает одобрения и преданность ему собаки, хотя и закрадывается мысль: нет ли тут преувеличения? Как мог удержаться на дереве верный пес — обнимал ствол всеми четырьмя лапами, цеплялся хвостом или вгрызся в ветку зубами? Это миф оставляет за рамками повествования. Не сообщает он и того, куда делись прочие деревья данного вида, и это породило разного рода небывальщину. Но может быть, все объясняется просто: у тямок вошло в традицию пи́сать под чудо-деревьями и все они улетели по проторенной дорожке на луну?..

Хитрая Хэн Э, чадолюбивая Берангаат и трудяга Нуахине

Из-за женщины не вышло с бессмертьем и у китайцев, пусть даже не у всех, а в локально взятой семье.

Культурный герой «божественный стрелок» И, которого не без оснований называют «китайским Гераклом», наломал бока многочисленным чудовищам и получил от повелительницы Запада богини Си-ван-му (которая прежде была правительницей Страны Мертвых) лекарство от смерти. Кстати, эта Си-ван-му была симпатяшкой — лицо у нее было человечье, но клыки торчали тигриные, а сзади болтался хвост леопарда. Из чего она готовила свое лекарство, не сообщается, но очень может быть, что из персиков. Ведь у нее в саду росло дерево, которое раз в три тысячи лет плодоносило «персиками бессмертия».

Полученную дозу И мог разделить на двоих со своей женой Хэн Э, и тогда оба стали бы бессмертными людьми, а можно было и употребить ее одному и превратиться в небесное божество. Трудно сказать, какие намерения были у И, но Хэн Э предпочла не испытывать судьбу — женщина выкрала и проглотила волшебные пилюли. Затем уже в качестве небесного божества она отбыла на луну и превратилась там в жабу.

Если кто то думает, что это было наказание за обман мужа, то ничего подобного — Хэн Э прекрасно себя чувствует в жабьем обличии. Так и рисуется картина: сидит она под чудесным деревом тямов и квакает, квакает, квакает в полное свое удовольствие…

Меланезийцы с острова Янде вблизи Новой Каледонии были задуманы местным демиургом бессмертными. Чтобы сохраниться в этом статусе, им достаточно было регулярно менять старую кожу на новую. Однако, когда наступил срок совершить это в первый раз и местный первомужчина Паиму Пюрехевази предложил своей жене первоженщине Берангаат отложить все дела, та заявила, что прежде предпочитает сделать хотя бы парочку детей.

Спор супругов зашел в тупик, и Паиму Пюрехевази отправился сбрасывать кожу в одиночестве. Однако Берангаат потащилась за ним и в последний момент таки склонила его к соитию. В результате она забеременела и родила, но кожу вовремя они так и не сменили, и все их потомки из за этого рано или поздно умирают.

Смерть на головы жителей острова Пасхи сваливается — в буквальном смысле — с луны, и определяет, когда это произойдет, женщина. Так уж сложилось, что уроженка острова Нуахине вышла замуж за Месяца и он взял ее с собой на луну. Там они живут-поживают и добра наживают.

В замужестве Нуахине оказался один большой плюс — она получила гарантированное бессмертие, и один большой минус — в комплект не входила вечная молодость, и с каждым годом Нуахине стареет, а так и до полной дряхлости недалеко. Может быть, именно преклонный возраст виной тому, что Нуахине то и дело неверными движениями обрывает нити судеб, которые прядет неустанно, не зная отдыха ни днем ни ночью. Как только нить обрывается, кто то из островитян умирает.

Пасхальцам только и остается надеяться, что Нуахине не оборвет все нити разом. Кроме того, их, вероятно, волнует вопрос: что будет, если Нуахине уйдет на заслуженную пенсию? Или к примеру, если вдруг Месяц вздумает с ней расстаться и женится на молодой?

Спасительницы смерти

Как мы уже знаем, демиург Имана напортачил с бессмертием руанда. Понимая, что находится в долгу перед этим безгрешным народом, Имана решил изничтожить Смерть на корню. Эта история известна по меньшей мере в пяти версиях, причем четыре принадлежат руанда, а пятая — родственным им рунди, для которых Имана тоже не чужой. Мы изложим их все — пронумеровав в произвольной последовательности.

Версия первая. Смерть — а это был мужчина неслабого телосложения — забирал себе людей руанда, сколько хотел, и вообще вел себя так, словно демиург не Имана, а он, собственной персоной. Имане такое неуважение набило оскомину, и он приказал людям запастись едой и водой и не выходить из дому вплоть до особого распоряжения, а сам устроил на Смерть охоту.

В конце концов демиург загнал Смерть в пещеру и так вмазал по уху, что от того отвалилась какая то часть тела и превратилась в червяка, который заполз в лужу и притаился. А сам Смерть в панике убежал в иные пределы, чтобы больше никогда не возвратиться к руанда, и, казалось бы, вот она, вечная жизнь…

Ан нет! Одна женщина не выполнила указание Иманы и не запаслась водой. И надо же было случиться такому, чтобы, пока демиург разбирался со Смертью, она решила закусить и подавилась. А запить нечем… Женщина вышла на улицу и глотнула воды из той самой лужи, где прятался червяк. Тот, разумеется, рад стараться — мигом проник к ней в желудок, и женщина умерла. Так Смерть, хотя и в виде червяка, остался среди руанда.

Версия вторая. Имана приказал Молнии найти и убить Смерть, а людям, как и в первом случае, сидеть по домам. Молния выследила Смерть, погналась за ним, но тут вдруг на пути у них оказалась женщина, наплевавшая на запрет демиурга. Ей, видите ли, захотелось прошвырнуться по улице. Смерть, обратившись в бестелесного духа, юркнул в нарушительницу табу и таким образом сохранил себе жизнь.

Версия третья. Этот миф обходит участие в деле Иманы, но понятно, что он, по роду своих занятий, находился в курсе событий.

Жила-была семья — мать-старуха и шестеро ее сыновей: Гром, Слон, Лев, Гиена, Леопард и Собака. Братья ходили на охоту, мать вела домашнее хозяйство, и эта идиллия продолжалась до тех пор, пока однажды мать не огорошила сыновей сообщением, что в их отсутствие приходила Смерть (в этой версии в женской ипостаси) и заставляла ее есть землю.

Пришлось братьям вступить в схватку со Смертью. Удача поначалу оказалась на их стороне: Гром забросал Смерть молниями и нанес ей серьезные увечья. Победа была близка, но хитрая Смерть нашла таки слабое звено — она забралась внутрь старухи, и та в одночасье померла, создав нехороший прецедент.

Гром с расстройства эмигрировал на небо, а Слон, Лев, Гиена, Леопард и Собака остались жить на земле, дав жизнь грядущим, но, увы, смертным поколениям руанда.

Версия четвертая. Смерть шла по дороге, повстречала воина и решила прибрать его к рукам. Но парень оказался не робкого десятка: всыпал Смерти по первое число, а потом со товарищи и вовсе вознамерился ее убить.

И пришел бы Смерти конец, если бы не глупая старуха, разрешившая ей проскользнуть в свое тело. Смерть затаилась, пока преследователи рыскали по округе, затем умертвила в качестве благодарности старуху и пошла косить людей по округе. А чтобы трупы не валялись бесхозными, научила гиен ими питаться.

Версия пятая, принадлежащая рунди. Имана вышел на след Смерти и натравил на него своих собак. Шансов на спасение у Смерти оставалось чрезвычайно мало, но, к счастью для него и к несчастью для рунди, откуда ни возьмись появилась первоженщина. Смерть стал просить убежища, и первоженщина широко разинула рот, куда он и спрятался. И когда Имана спросил у нее, не пробегал ли кто подозрительный поблизости, она ответила отрицательно.

После этого Имана, разумеется знавший, где прячется Смерть, передумал его убивать. Хуже того, он распорядился, что и сама солгавшая первоженщина, и все ее потомки рано или поздно умрут.

• Издательство «АСТ», 2012 г.

• Решать. Меняться. Стремиться вперед. Мыслить. Принимать вызовы. Вставать и действовать. Отказываться от стереотипов. Достигать. Мечтать. Открывать. Верить. Останавливаться. Слушать себя. Расти. Побеждать. Смотреть на жизнь открытыми глазами.
  
  В своем самом автобиографичном романе Пауло Коэльо рассказывает о необычном путешествии. Из-за духовного кризиса в поисках обновления и роста он решает путешествовать, экспериментировать, знакомиться с новыми людьми и местами.
  
  Путешествие начинается в Африке, а затем проходит через Европу и Азию по российской Транссибирской магистрали. В Москве он встречает Хиляль, молодую талантливую скрипачку. Вместе с ней он и отправится в путешествие, следуя путем любви, прощения и отваги, которая столь необходима для того, чтобы принимать неизбежные вызовы жизни.
  
  «Алеф» призывает нас к действию. Наступает день, когда необходимо заново осмыслить нашу жизнь, понять, находимся ли мы там, куда стремимся, и получается ли у нас делать то, что мы хотим.
  
  Одни книги мы читаем, а другие — проживаем, как «Алеф».

• Перевод с португальского Е. Матерновской

О нет, только не ритуалы!

Неужели снова придется призывать невидимые
силы явить себя в видимом мире? Как это связано
с реальностью, в которой мы живем? Молодежь
после университета не может найти работу. Старики, получающие пенсию, едва сводят концы с концами. Остальным некогда мечтать: они с утра до
вечера работают, чтобы прокормить семью и дать
детям образование, — пытаясь противостоять тому, что принято называть суровой действительностью.

Мир никогда еще не был так разобщен: всюду
религиозные войны, геноцид, пренебрежение к окружающей среде, экономический кризис, нищета,
отчаяние. И каждый ждет, что проблемы человечества и его собственные разрешатся сами собой. Но
по мере того, как мы продвигаемся вперед, проблемы лишь усугубляются.
Так имеет ли смысл возвращаться к духовным
установлениям давнего прошлого, столь далеким
от вызовов сегодняшнего дня?

* * *

Вместе с Ж., которого я называю моим Учителем, хотя в последнее время все чаще сомневаюсь,
так ли это, мы направляемся к священному дубу,
который вот уже четыреста лет равнодушно взирает на людские горести; его единственная забота —
сбрасывать листву к зиме и снова зеленеть весной.

Писать об отношениях с Ж., моим наставником
в Традиции, непросто. Не одну дюжину блокнотов
заполнил я записями наших бесед. Со времени нашей первой встречи в Амстердаме в 1982 году я уже
раз сто обретал понимание, как следует жить, и
столько же раз его терял. Когда узнаю от Ж. что-то
новое, мне всякий раз кажется, что остался один
шаг до вершины, одна буква до конца книги, одна
нота, чтобы зазвучала симфония. Однако воодушевление постепенно проходит. Что-то остается в
памяти, но большинство упражнений, практик и
новых знаний словно проваливается в черную дыру. Или мне так только кажется.

* * *

Земля мокрая, и кроссовки, тщательно вымытые
накануне, как бы аккуратно я ни шел, снова будут
заляпаны грязью. Поиски мудрости, душевного покоя и осознания реалий видимого и невидимого
миров давно стали рутиной, а результата все нет.
Я начал постигать тайны магии в двадцать два года;
с тех пор мне довелось пройти немало дорог, пролегавших вдоль края пропасти, мне довелось падать и
подниматься, отчаиваться и снова устремляться
вперед. Я полагал, что к пятидесяти девяти годам
смогу приблизиться к раю и абсолютному покою,
которые мнились мне в улыбке буддистских монахов.

Но на самом деле я как никогда далек от вожделенной цели. Покоя я не познал; душу мою
время от времени терзают внутренние противоречия, и эти терзания могут длиться месяцами.
Порой мне и вправду открывается магическая
реальность, но не долее, чем на мгновение. Этого вполне достаточно, чтобы убедиться, что другой мир существует — и чтобы преисполниться
печали оттого, что я не могу вобрать в себя это
обретенное знание.

Но вот мы пришли.

После ритуала нам предстоит серьезный разговор, а сейчас мы оба стоим, приложив ладони к
стволу этого священного дуба.

* * *

Ж. произносит суфийскую молитву: «Господи, в
зверином рыке, шелесте листвы, ропоте ручья, пении птиц, свисте ветра и раскатах грома вижу я
свидетельство Твоей вездесущности; я ощущаю
Твои всемогущество и всеведение, Твои высшее
знание и высший суд.

Господи, я узнаю Тебя во всех испытаниях, которые Ты посылаешь. Да будет то, что хорошо для Тебя, хорошо и для меня. Дозволь мне радовать Тебя,
как сын радует отца. Да будут мысли мои о Тебе покойны и неизменны даже тогда, когда мне трудно
сказать, люблю ли я Тебя».

Обычно в этот момент я успеваю ощутить — всего на долю секунды, но этого достаточно — то Всемогущество, которым движутся Солнце, и Земля,
и звезды. Однако сегодня у меня нет настроения
общаться со Вселенной; гораздо сильнее моя потребность получить ответы на свои вопросы от человека, что стоит рядом со мной.

* * *

Он отнимает руки от ствола дуба, я следую его
примеру. Он улыбается, и я улыбаюсь в ответ.
В молчании мы неспешно возвращаемся в дом и
все так же молча пьем на веранде кофе.

Я смотрю на огромное дерево посреди моего сада, с лентой вокруг ствола, которую я повязал после одного сна. Действие происходит в деревушке
Сен-Мартен во французских Пиренеях, в доме, о
покупке которого я успел пожалеть. Этот дом меня
поработил, он требует постоянного моего присутствия: нуждается в ком-то, кто присматривал бы за
ним, подпитывал своей энергией.

— Дальше двигаться бесполезно, — как всегда
первым не выдерживаю я и прерываю молчание. —

Боюсь, я достиг своего предела.

— Забавно. Я всю жизнь пытаюсь достичь своего предела, но все еще не преуспел. Моя вселенная
непрерывно расширяется, и я даже приблизительно не представляю ее пределов, — усмехается Ж.

Он может себе позволить быть ироничным, но
мне нужен сейчас совсем другой ответ.

— Зачем вы приехали? Чтобы в который раз попытаться убедить меня, что я заблуждаюсь? Говорите что хотите, словами ничего не поправить. Мне
не по себе.

— Поэтому я и приехал. Я давно вижу, что с вами творится, но только теперь наступил подходящий момент, чтобы действовать. — Говоря это, Ж.
вертит в руках взятую со стола грушу. — Прежде вы
не были к тому готовы, а если бы наш разговор состоялся позже, плод уже начал бы гнить. — Ж. с наслаждением откусывает от спелой груши. — Чудесно! В самый раз.

— Меня изводят сомнения. Моя вера не крепка, — продолжаю я.

— Это хорошо. Сомнения побуждают нас двигаться вперед.

Ж., как всегда, говорит образно и убедительно,
но сегодня его ответы меня не воодушевляют.

— Могу сказать, что вы чувствуете, — произносит Ж. — Вам кажется, что новые знания в вас не
укоренились, а ваша способность проникать в незримый мир не оставляет следа в душе. И порой все
это представляется вам не более чем фантазией, с
помощью которой люди пытаются побороть страх
смерти.

Но мои сомнения куда глубже: они касаются веры. По-настоящему я убежден лишь в одном: духовный мир существует, и он оказывает влияние на
мир, в котором мы живем. Все остальное — священные тексты, молитвы, практики, ритуалы —
кажется мне бессмыслицей, неспособной ни на что
повлиять.

— А теперь я расскажу вам, что сам когда-то чувствовал, — говорит Ж. — В юности у меня кружилась голова от открывавшихся возможностей, и я
был полон решимости воспользоваться каждой из
них. Но когда я женился, мне пришлось выбрать
единственный путь, чтобы обеспечить достойную
жизнь любимой женщине и нашим детям. В сорок
пять, когда я достиг всего, чего хотел, а дети выросли и выпорхнули из гнезда, мне стало казаться, что
ничего нового в моей жизни уже не будет. Именно
тогда начались мои духовные поиски. Будучи человеком ответственным, я взялся за дело со всей серьезностью. Я пережил периоды воодушевления и
безверия, пока не достиг той стадии, в какой находитесь теперь вы.

— Послушайте, Ж., несмотря на все мои усилия,
я не могу сказать, что стал ближе к Богу и к самому
себе, — отвечаю я, и мои слова исполнены горечи.

— Это потому, что, как все на свете, вы полагали, что со временем непременно приблизитесь
к Богу. Но время плохой наставник. Благодаря
ему мы ощущаем лишь, как, старея, сильнее устаем.

Мне вдруг начинает казаться, будто на меня
смотрит мой дуб. Ему больше четырехсот лет, а
единственное, чему он за это время научился, —
это оставаться на одном месте.

— Зачем нам понадобился этот ритуал вокруг
дуба? Неужели он сделает нас лучше, чем мы были?

— Именно затем, что люди больше не совершают таких ритуалов, а еще затем, что, совершая кажущиеся абсурдными действия, вы получаете возможность глубже заглянуть в собственную душу, в
самые древние недра естества, которые ближе всего к истоку всех вещей.

Это правда. Ответ на этот вопрос давно известен. Не стоило тратить на него наше время.

— Мне пора, — твердо говорит Ж.

Я смотрю на часы и объясняю, что аэропорт
совсем близко, и мы можем еще немного поговорить.

— Дело не в этом. Пока я проводил ритуал, мне
открылось нечто, произошедшее до моего рождения. Я хочу, чтобы и вы испытали что-то подобное.

О чем он, о переселении душ? До сего дня он не
позволял мне даже в мыслях обращаться к моим
прежним жизням.

— Я уже бывал в прошлом. Я сам этому научился, еще до встречи с вами. Мы ведь об этом говорили; я видел два своих предыдущих воплощения:
французский писатель девятнадцатого века и…

— Да, я помню.

— Тогда я совершил ошибку, которой сейчас уже
не исправить. И вы запретили мне возвращаться в
прошлое, чтобы во мне не усиливалось чувство вины.

Путешествовать по прежним жизням все равно
что проделать в полу отверстие, через которое в
дом ворвется пламя, готовое опалить и испепелить
настоящее.

Ж. бросает недоеденную грушу птицам и в раздражении оборачивается ко мне:

— Не говорите глупостей! Так я и поверил, что за
двадцать четыре года нашего общения вы совсем
ничему не научились.

Я понимаю, что он имеет в виду. В магии — и в
жизни — существует лишь настоящее время, то
есть СЕЙЧАС. Время нельзя измерить, как мы измеряем расстояние между двумя точками. «Время»
никуда не уходит. Но сосредоточиться на проживаемом моменте — задача для человека почти непосильная. Мы постоянно думаем о содеянном и о
том, что могли сделать это лучше, о последствиях
наших действий и о том, почему не поступили тогда как должно. Или же мысленно устремляемся в
будущее, пытаемся представить себе, что ждет нас
завтра, как предотвратить опасности, которые
встретятся за поворотом, как справиться с ними и
добиться того, о чем всегда мечтали.

Ж. возобновляет разговор:

— Именно здесь и сейчас вы спрашиваете себя:
неужели что-то идет не так? И неспроста. Но
именно сейчас вы также сознаете, что будущее
можно изменить, воскресив прошлое в настоящем. Былое и грядущее существуют лишь в нашем
сознании. Настоящее же вне времени: это сама
Вечность. В Индии за неимением лучшего используют термин «карма», однако редко кому удается
дать ему соответствующее объяснение. Но речь
идет не о том, что содеянное в прошлом оказывает
влияние на настоящее. То, что мы делаем теперь,
искупает прошлые вины и тем самым меняет наше
будущее.

— То есть…

Мой собеседник умолкает, недовольный тем,
что я никак не могу уловить, что он имеет в виду.

— Что толку сидеть здесь и играть словами, которые ничего не значат. Идите и набирайтесь опыта. Вам пора покинуть эти места. Идите и вновь завоюйте свое царство, разъедаемое рутиной. Довольно затверживать одни и те же уроки, ничего
нового вы из них не почерпнете.

— Но дело ведь не в рутине. Просто я несчастлив.

— Именно это я имел в виду, когда говорил о рутине. Вы понимаете, что существуете, оттого что
несчастны. Существование многих людей — производное от проблем, которые они решают. Все
свое время они проводят за бесконечными разговорами о детях, мужьях, школе, работе, друзьях. Им
некогда остановиться и подумать: я здесь. Я — итог
всего, что было и будет, и сейчас я здесь. Если что-то сделал не так, я могу это исправить или хотя бы
покаяться. Если поступил правильно, — это сделает меня счастливее и даст мне ощущение полноты
моего сегодня.

Глубоко вздохнув, Ж. подводит итог:

— Вас уже нет здесь. Вы отправляетесь в путь,
чтобы вернуть себе настоящее.

* * *

Этого я и боялся. Он уже не раз намекал, что для
меня настало время пройти третий священный
путь. С далекого восемьдесят шестого, когда во
время паломничества в Сантьяго-де-Компостела
мне довелось лицом к лицу столкнуться со Своей
Судьбой, или путем Бога, моя жизнь совершенно
переменилась. Спустя три года я прошел так называемым Римским путем в местах, где мы теперь находились; это были тяжкие и томительные семьдесят дней, когда я должен был делать наутро все те
нелепости, какие накануне видел во сне (помню,
как-то раз я провел четыре часа на автобусной остановке, и за это время не произошло абсолютно
ничего примечательного).

С тех пор я послушно выполнял все, что от меня
требовалось. В конце концов, это были мой собственный выбор и божественное установление. Я как
одержимый беспрестанно переезжал с места на место и самые важные уроки усвоил именно в этих
странствиях.

Вообще-то тяга к путешествиям была у меня
давно, еще с юности. Правда, в конце концов
жизнь в аэропортах и гостиницах отбила у меня
охоту к приключениям, уступившую место смертельной скуке. Когда я сетовал, что мне не удается
хоть немного спокойно пожить на одном месте,
меня не понимали: «Но ведь путешествовать так
здорово! Если бы у нас были деньги, мы жили бы
точно так же!»

Однако в путешествиях главное — не деньги, но
храбрость. Почти всю мою юность я провел, шатаясь по свету как заправский хиппи, но разве у меня
были на это деньги? Вовсе нет. Я питался бог знает
чем, спал на вокзалах, не зная языков, не мог спросить дорогу, зависел от других и не имел представления о том, где проведу следующую ночь, а теперь
вспоминаю то время как лучшие годы моей жизни.
Неделю за неделей проводя в дороге, вслушиваясь в незнакомый язык, расплачиваясь купюрами
неизвестного тебе достоинства, шагая по улицам
чужих городов, ты обнаруживаешь, что твое привычное «я» не имеет никакого применения перед
лицом этих новых вызовов, и начинаешь понимать, что в глубинах подсознания существует другой, намного более интересный человек, отчаянный и более открытый миру и новому опыту.

Но наконец наступает день, когда ты говоришь:
«Довольно!»

— Довольно! Путешествия для меня давно стали
рутиной!

— Нет! Такого просто не может быть, — настаивает Ж. — Вся наша жизнь — путешествие, от рождения к смерти. Меняется пейзаж за окном, меняются люди, меняются потребности, а поезд все
идет вперед. Жизнь — это поезд, не вокзал. А то,
что вы делали до сих пор, не путешествия, но перемена мест, и это не одно и то же.

Я качаю головой.

— Это ничего не меняет. Если мне нужно исправить ошибку, которую совершил в прошлой жизни
и в которой глубоко раскаиваюсь, я могу это сделать прямо здесь и сейчас. В этой тюремной камере я лишь подчинялся приказам того, кого считал
проводником Божьей воли: вашим. И потом, я уже
попросил прощения по крайней мере у четверых.

— Но так и не нашли источник лежащего на вас
проклятия.

— Вас ведь тоже прокляли. Вы-то нашли свой
источник?

— Да, нашел. Поверьте, мое проклятие было куда страшнее вашего. Вы лишь однажды струсили, а
я множество раз поступал не по совести. И теперь,
благодаря этому открытию, я свободен.

— Но ведь речь идет о путешествии во времени,
зачем же мне еще и перемещаться в пространстве?

Ж. смеется:

— Затем, что каждый из нас может надеяться на
оставление грехов, но для того чтобы его получить,
надо сначала разыскать тех, кому мы причинили
зло, и попросить прощения у них.

— И куда же мне податься? В Иерусалим?

— Не обязательно. Выбор за вами. Отыщите дело, которое вы не завершили, и выполните свою задачу. Господь укажет вам путь, ведь все, что пришлось пережить, и все, что еще суждено, происходит здесь и сейчас. Мир созидается и рушится у нас
на глазах. Те, кого вы когда-то знали, явятся вновь,
а те, кого потеряли, вернутся. Вы должны оправдать
оказанную вам милость. Постарайтесь понять, что
происходит в вашей душе, и вы узнаете, как это бывает со всеми. «Не думайте, что Я пришел принести
мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч».

• Издательство «Время», 2012 г.
• Герои этих рассказов и повестей, при всем несходстве сюжетов, связаны
  общими музыкальными темами. Чем дальше, тем отчетливее. Джем-сешн?
  Духовой оркестр на ярмарочной площади? Не так уж важно. Главное — праздник.

Рассказ «А на Петровке было бы дешевле»

Решение жениться у людей, как вы да я, вызревает долго. Это как купить столовый сервиз: чтобы стоил пятьсот, а выглядел на пять тысяч. Главное соусник, то бишь невеста, но ведь там, прости господи, набирается предметов на шесть
персон, если не на все двенадцать, и в каждом какой-нибудь дефект и даже прямое оскорбление для чувствительного
сердца.

А вот Женьшень, дачный мой сосед, обязанный своим прозвищем полукитайскому происхождению, женился в одночасье.
Все решил случай. Он переодевался в доме, чтобы совершить с гостями так называемый большой гипертонический круг
(весенняя жижица, первые байдарки на быстрой воде), когда в комнату заглянула приблудная девятиклассница с
бессмысленным выражением красивых серых глаз. Застав хозяина без штанов, она стала перед ним на колени, как перед
иконой, и совершила ритуал, вследствие чего Женьшень, старше ее вдвое и, между прочим, консультант по юридическим
вопросам, воспарил духом и телом, а его судьба устроилась на ближайшие десять лет. Насколько я мог понять из его
рассказа, он был покорен эдемской простотой отроковицы — она так истово целовала свое новое распятие, что не
слыхала ни веселой перебранки на террасе, ни тонких всхлипов чайника из кухни. Кончив дело, она облизнула по-детски
припухшие губы и, тряхнув перед зеркалом мелкой рыжей стружкой, произнесла задумчиво: «А на Петровке было бы
дешевле».

Что было бы дешевле на Петровке, так и осталось не проясненным, зато о некоторых обстоятельствах накануне
7исторического события, которое, как известно, бывает раз в жизни (все предшествующие не в счет), можно говорить более
или менее определенно. Но прежде несколько слов о моем приятеле. В нем причудливо соединялись два равно сильных
свойства — чувство социальной справедливости и махровый мужской эгоизм. По гороскопу он был Овен, знак огня, к тому
же еще и Дракон, так что страсти там пылали нешуточные. Он сопел во сне от обиды, когда какой-то хам оттирал его,
честного и неподкупного, от прилавка, а наяву с большевистским ≪я стоял!≫ протискивался вперед, гордый Данко с
пылающим чеком в высоко поднятой руке, и расступалась толпа перед пророком. В день получки он бывал щедрым к нищим
и калекам, но с таксистами дрался насмерть из-за лишнего рубля. Многие еще помнят, как во время оно блестящий,
отнюдь не геройского вида студент подписал некую хартию, за что был с треском выгнан (позже восстановлен) из
университета, но мало кто знает, что эта благородная душа выставила на улицу первую жену, когда та приладила ему рога с
продавцом мясного отдела. Одним словом, Женьшень был большой путаник. Судите сами.

Шли свадебные приготовления, невеста, завалив половину экзаменов, отдалась более приятным заботам, люди в
штатском отлавливали в магазинах и парикмахерских нарушителей трудовой дисциплины, во дворах ребятня жгла
тополиный пух, и треск веток при въезде в Серебряный бор под оленьим напором троллейбуса No 21, рвущегося из потного
города к берегам Москвы-реки, заставлял пассажиров инстинктивно пригибать головы. Для Женьшеня это было поистине
горячее время: в сжатые сроки ему предстояло
разобраться с тремя женщинами, чтобы с чистой совестью протянуть руку четвертой. Его романы, в разной стадии развития,
ставили перед ним различные, но в чем-то схожие задачи: самолюбие требовало форсированной победы, благоразумие —
уклонения от эндшпильных осложнений. Положение усугублялось тем, что при виде женских слез у него заклинивало
нижнюю челюсть. Вместо того чтобы с гордо поднятыми тремя головами пуститься в свободный полет, этот змей горыныч
поджимал хвост, заранее сдаваясь на милость коварной жертвы. Из боя он выходил с потерями, заметными
невооруженному глазу.

В этом смысле самых серьезных неприятностей он был вправе ожидать от продавщицы из Академкниги, чья миловидность
так и не была отмечена князем Юрием Долгоруким, упрямо скачущим в Моссовет с секретной депешей Светлана (ночью
— Светлячок) придерживала для разборчивого клиента редкие издания, а тот в свою очередь оказывал ей разные мелкие
услуги. У Светланы в доме из двух ячеек (ребенок, муж) одна временно пустовала. Жила она в Подмосковье, куда в двух
тягловых сумках с упорством тяжеловоза пыталась перетаскать все, чем тогда была богата столица. Женьшень раз в две
недели, не чаще, чтобы не показаться назойливым, предлагал посильную помощь — до электрички. Шутил: сегодня
Сергеев перевешивает Ценского. Светлана хмыкала в варежку. Она была, как выработавшаяся лошадь, пугающе худа, но
умело скрывала это под самовязаными свитерами и свободной длинной юбкой. Нравилась ли она Женьшеню? Скажем так:
книги нравились ему больше. Но однажды, сумки ли оказались тяжелее, дорога ли глаже, проводил он Светика до самого
порога.

Дальше — по канону: водочка с мороза и ночь с бабой. Для истории отметим: Женьшень предпринял отчаянный шаг
супротив природы; распрощавшись у подъезда, он решительно повернул назад к станции — хвать, нет ключей от квартиры!
Не в сугробе же ночевать! Отогрелся у Светлячка и даже синяков от выпиравших косточек не осталось. Одно плохо, все
молча, из-за ребенка, как в немом кино. Ранней электричкой Женьшень возвращался в Москву, накормленный,
выглаженный, — а как же, сделал общественно полезное дело. Под стук колес сами сочинялись стихи:
Опалиха, Павшино, Тушино, Стрешнево, горят облетевшие листья в бороздах. Как вальс, на три счета, ритм поезда здешнего, и,
как одиночество, призрачен воздух.

Про горящие осенние листья приврал для красоты слога, а что до одиночества… после любовного приключения это как
малосольный огурец после варенья. Сладко ныло в паху, и тело, вдруг утратив центр тяжести, заваливалось на сторону.
Нет, хорошая девка, домовитая, нетребовательная. И в постели не квелая. Хотя посопротивлялась, не без этого. Опять же,
маленькая дочка рядом, соседей не позовешь. Как все складно вышло. И ключи нашлись, ага. За подкладку завалились!
Приятно додремывать в пустом вагоне, зная, что показал себя молодцом, где таской, а где лаской, сифон прочистил,
прокладочки сменил, распишитесь. Был у него такой тайный критерий — «Адамов тест». При свете дня, в шеломе да в
доспехах, и аника-воин, а ты сыми с себя все до петушьей синевы, тогда дадим тебе настоящую цену. Ибо
непригляден человек в наготе своей, и звероподобен весьма. По-ба-бам. По-ба-бам. Веселая электричка! Женьшень во сне
раззявил рот. «Хорошо бы поближе к работе перебраться». Что такое? Засемафорил светлячок впотьмах. Это она о
переезде! Ну да, а он ей пообещал зайти в обменное бюро, навести справки. Вот это зря. Переберется в город, потом
захочет съехаться. Стоп. Кажется, она его про холостяцкую квартиру расспрашивала? Зондировала! Точно! Женьшень
заморгал ресницами, уставясь на свое грязное отражение. Книгоноша хренов. Всё. Рубить концы. Прощай, князь.

Решение было принято, после чего их жизнь втроем потекла сама собой. Он отводил Женечку в детсад, Светлана-то
уезжала ни свет ни заря, а его консультации могли и подождать. Обмен затянулся, но тут было важно не торопиться, найти
что-то приличное и к нему поближе. А пока суд да дело, он купил, — вот и не угадали, не детскую кроватку, нашли дурака! —
ни к чему не обязывающий матрас, компактненький такой, тюзовский, чтобы Женечке было где переночевать, когда они с
мамой задерживались в городе. Потом это как-то незаметно вошло в правило: Светлана готовила в его берлоге вкусный
завтрак, и они все ехали в зоопарк или еще куда-нибудь, в магазинах приценивались к женскому белью, тут требовался
искушенный мужской взгляд, обедали в недорогих кафешках, заглядывали к его друзьям, чтобы, как говорила Светик, он не
засахарился в женской компании. Все это было бы приятно и необременительно, если бы не накладывалось на побочный
роман.

Хронологически его следовало бы назвать главным, но его невнятность или, лучше сказать, пунктирность, напоминавшая
нитевидный пульс больного, дает нам основания
поставить его на второе место. А как славно начиналось! Еще до того как он увидел Настю, скромную на вид училку, в
деле, Женьшень не мог не оценить темперамент Никифора, ушастого старичка спаниеля, который на глазах у публики со
страстью, увы, столь редкой в наших северных широтах, разорвал его сандалету в жаркий летний день возле
Останкинского пруда. Для освидетельствования рваной обувки пострадавший был приглашен в соседний дом на улице
Цандера, откуда он ушел за полночь, еще более потрепанный, но уже другим персонажем. В память о знакомстве
сандалета была подвешена над Настиной кроватью, и всякий раз, когда слезящиеся глаза Никифора невольно поднимались
к сыромятной недожеванной луне, пес принимался выкусывать блох с таким остервенением, словно хотел стереть всякую
память о былом. Вот так же Настя, волнуясь, расчесывала себя до крови. Они вообще были как брат и сестра, даже болели
одними болезнями. А как они друг друга ревновали! Когда хозяйка и этот прохиндей, как для себя определил его Никифор,
занимались любовью, пес ломился в дверь шумно, грубо, как пьяный мужик, и, если ему таки удавалось справиться с
защелкой, плюхался в кресло и устремлял на них тяжелый немигающий взгляд, сопровождая его сопением и
инфернальными вздохами. Было от чего вздыхать. Роман закручивался быстрее, чем иной раз Никифор в попытке ухватить
себя за хвост. Август: турпоход в Крым вместе с Настиным восьмым «Б» (Бахчисарай гитары, стертые ноги). Сентябрь:
куплен неземной красоты перуанский ошейник, жест, значивший для Насти больше, нежели обручальное кольцо. Октябрь:
решительный отказ от продукции Баковского завода. Ноябрьские праздники:
перекрестное знакомство с родителями. Никифор не запил, зато почти не притрагивался к еде. Он лежал в прихожей на
подстилке, притворяясь спящим, двенадцать килограммов собачьей тоски, и только нервное подрагивание обвислых ушей
свидетельствовало, что из своего философского далека он вынужден отвлекаться на эти пошлые щенячьи восторги,
долетающие из-за двери. Вот и другой месячишко проскочил, с метелями, со шварканьем лопаты в утренних потемках,
слабый пол ответил на вызов шерстяными рейтузами, в чумах выпили неразбавленный спирт, и тут — получите,
распишитесь — привет из Баковки: «Месячные задерживаются тчк желаем новом году прибавления семейства».
Следующая неделя прошла в лихорадке осмысления свалившейся на них радости, и на Рождество Настя, все поняв, сделала аборт.

Здесь кончается история мужского эгоизма и начинается повесть о рыцаре без страха и упрека. В последующие два года
Женьшень превзошел самого себя. Нет, он не женился, нельзя требовать невозможного, но! Ремонт, о котором так долго
говорили большевики, был сделан им с революционной стремительностью, пока Настя, опять же за его счет,
восстанавливала силы в пансионате «Тихий омут». Майони провели в Коктебеле, в писательском Доме творчества, где с
Настей любезничали олимпийцы, выигрышно отличавшиеся от ретушированных фотографий (высокое чело, млечный
взгляд) в школьной хрестоматии, — с ней она ходила по рядам, сея разумное, доброе, вечное. Цвело Иудино дерево,
приятно зудела просоленная кожа, и известный поэт, выйдя в трусах на балкон, ронял в вечность: «Написал о соловьях,
закрыл тему». Никогда, ни прежде, ни потом,
Женьшень так не пропитывался запахами текущей женщины. Ни душ три раза в день, ни Настины кремы не могли
истребить этот особый аромат, заставлявший их сотрапезников подозрительно принюхиваться к вареной нототении. По
ночам они устраивали кошачьи концерты, а утром громко возмущались: «Сколько можно это терпеть! Надо сообщить в
администрацию!» В конце концов, кто-то сообщил, но нашелся вариант получше — яйла. Они расстилали на траве розовое
покрывало с официальной меткой и предавались утехам под благосклонным небосклоном, среди коз и овец,
воспринимавших их как часть пейзажа. Было ощущение райской безмятежности, особенно после того как Настя вставила
спиральку. В Москве Никифор, брошенный на соседку, вернулся к старым привычкам: жрал на пустыре всякую дрянь,
потом его рвало, и он лежал пластом, прикрыв черные печальные глаза, представляя, как умрет, и этот подлец захочет
выбросить его коврик, а она ляжет на подстилку и тихо скажет: «Ты можешь выбросить ее только вместе со мной!» Глаза
Никифора сочились какой-то мутью, он засыпал, поскуливая от боли и не догадываясь, что виной тому не пищевое
отравление, а болезнь, пустившая в желудке цепкие корешки. Но впереди еще добрых полгода — именно добрых, потому
что после Коктебеля страсть, выгорев, как трава за лето, пожухла, полегла, а больше там ничего и не оказалось.

А как же, вспомним, врожденное чувство социальной справедливости? О, с этим было все в порядке. Когда Настю лишили
какой-то там надбавки, Женьшень не поленился нанести визит директору школы, и одного имени, как бы случайно
оброненного им в разговоре, хватило, чтобы статус-кво было восстановлено. А еще был эпизод в винном отделе, где его подруге предложили билет на историческую родину в
один конец. Это Анастасии-то Романовой! Тут уж в нем взыграла китайская кровь, которую ему в детстве, в разгар
пограничной бузы, в патриотическом порыве пустил его друган в подворотне. Опуская подробности, заметим лишь, что в
самые критические дни июля, когда возле пивной цистерны в ожидании завоза погибали лучшие из лучших, для Насти
всегда была припасена бутылочка-другая в подсобке у Сан Саныча, который так до конца своих дней и не понял, откуда при
такой фамилии взялась у нее в глазах эта жидомасонская поволока. Мораль? Если и была за Женьшенем какая вина, то
он ее искупил многократно. Или есть еще сомневающиеся? Ну и зря. А вот Настина родня продолжала его привечать как
ни в чем не бывало. Интеллигентные люди! Даже Никифор, уж на что принципиален, перед смертью ему руку лизал,
видать, прощения просил! Отлетела собачья душа, и в доме поселилась тоска. У нее был цвет зеленых больничных стен.

«Тебе тяжело со мной, я вижу», — говорила Настя, простоволосая, подурневшая, с каким-то дурацким вязаньем на коленях. «Не говори глупости», — отвечал он, глядя в окно. Зобастый голубь в третий раз перемерял подоконник деловитыми
шажками, словно никак не мог решить, устраивает ли его этот метраж. «Улетит!» — с завистью подумал Женьшень. «Ты на
меня даже не смотришь». Он перевел взгляд на скомканную фигурку в кресле. «Извини, мне пора». В самом деле, год
пролетел. Сегодня он Светика выводит в театр. Лучше удавиться! Опять наденет это кимоно с брюхатыми тонконогими
птицами, и в буфете все будут гадать, фламинго это или журавль. А тут еще
у Женечки прорезались музыкальные таланты, с которыми надо срочно что-то делать. Вырезать, как гланды! Женьшень
злился на себя, на осеннюю слякоть, а пуще всего на Господа Бога, злорадно взирающего на то, как эти мелкие людишки
барахтаются во вселенской паутине.

Между тем счастье — вот оно, шестимесячное! — выпирало с каждым днем все больше, такой растущий на дрожжах
колобок, — тыкался в него, требуя внимания, отлеживался на диване, чтобы снова покатиться по сусекам, гонял челядь в
хвост и в гриву, ни в чем не зная отказа. 1 сентября, вместо школы, невесту ждал ЗАГС. Откладывать дальше было бы
неприлично.

Осенние свадьбы — весенние дети. Ах, как это напоминает о лете!

Настя лежала в больнице на обследовании. Ничего определенного врачи не говорили, но ее взгляд был такой же потухший, как когда-то еврейские глаза Никифора. Разве он мог порвать с ней в такую минуту! А что, молчать часами —
лучше? Все давно перемыто-переглажено. Женьшень давно уж занес свое вечное перо, чтобы поставить жирную точку, да
все не придумывалась концовочная фраза. И вдруг как-то так само получилось — Настя попросила его не приходить к ней
больше. Он отнесся с пониманием: приятного мало, когда тебя застают в разобранном виде. Надо им взять тайм-аут. Еще
успеют объясниться. А, собственно, чего объясняться? Ну познакомил ее с родителями, делов-то! С абортом — согласен,
тут кривовато вышло, хотя, если разобраться, по-своему логично. Ребенок — это была Настина идея,
что ж, он не спорил, но факт остается фактом, ему выкрутили руки, а такие вещи всегда выходят боком.

Да, во всем скрыт глубокий смысл, размышлял Женьшень в такси по дороге к невесте, откуда большая черная машина
должна была доставить их с пузом непосредственно к месту кольцевания. Глубокий смысл, да, чтобы не сказать — глубинный. Иной раз сразу и не выудишь. Взять хотя бы сегодняшнюю ночь. Зачем он провел ее с Алатырцевой? Когда-то они
закончили один факультет. Других поводов не было, если не считать звонка их общей подруги. У Алены был семилетний
сын, которого она родила без мужа, и вот это обстоятельство сыграло с ним злую шутку. Почему Алатырцева решила
последовать примеру подружки и с какого боку возник он, Женьшень, в роли сеятеля, он так и не понял. «Ты ж за ней
ухлестывал на втором курсе!» — «Кто?» — изумился он в трубку. «Неважно. Что, есть проблемы?» Вообще-то у меня
свадьба, хотел он ответить, но почему-то промолчал. «Встретитесь у меня. Приезжай завтра часам к десяти, она тебя будет
ждать. Учти, ни грамма алкоголя».

Последний день его холостяцкой жизни выдался насыщенным: новые туфли, ресторанное меню, гости, родственники,
невеста, подарок Женечке-первокласснице, обед у Светланы, цветы Насте с запиской что уезжает на месяц, а еще надо
было срочно раздобыть денег в долг, рублей пятьсот, но удалось собрать только триста пятьдесят, и на том спасибо. Ну а
потом была Алатырцева. Ни грамма алкоголя? Ну уж, дудки! Армянский коньяк в момент зачатия еще никому не повредил.
Надо напряжение снять. И дернул же его черт согласиться! Безотказность его погубит. Ну да ладно. Вместо мальчишника.
Хлопнуть дверью напоследок. Он
нажал на кнопку звонка с легким сердцебиением. Какая она стала? Все-таки двенадцать лет! В памяти осталось что-то такое
курносое, в кудряшках. Недотрога. Вот-вот, а теперь он накануне своей брачной ночи должен заниматься спасательными
работами! Ему открыла уверенная в себе молодая женщина с короткой модной стрижкой Она вовсе не смутилась и от
коньяка, между прочим, не отказалась. Вспоминали тех и этих, у Алатырцевой обнаружился острый язычок, и чем
раскованнее она шутила, тем неувереннее чувствовал себя Женьшень. Он настраивался на другое: замороженное
существо, которое оттает от одного его прикосновения. Он мысленно видел, как она тянется к выключателю, — «ну пожалуйста, мне так легче!», — и теперь не знал, куда спрятаться от этого прямого насмешливого взгляда. Извинившись, он
выходил на кухню и, набрав номер, дул в трубку — пусть кое-кто думает, что у него барахлит домашний телефон. По дороге
заглядывал в ванную, искал признаки несокрушимого желания и не находил. А в спальне с золотистыми шторами, с
ночником, цинично приглашавшим в уже разобранную постель, под легкой простынкой, закинув руки за голову, ждала его
Немезида. «Не встанет», — с тоской подумал Женьшень и как в воду глядел. Вспоминать эту ночь не хотелось, но сейчас,
въезжая во двор, где уже стояла заказная «Чайка» (просил же, никаких кукол в гинекологической позе!), он вдруг постиг
глубинный смысл своей неудачи. Ну конечно! Он не осквернил чужого ложа, сохранил себя для возвышенных чувств. Все-таки есть, есть Бог.

• Издательство «АСТ», 2012 г.
• Я не надеюсь, что эти Записки помогут вам понять «нашего Кобу», как звали товарища Сталина мы, его старые, верные друзья. Разве можно понять такого человека? Да и человек ли он?
  
  Но смерть Кобы понять помогут. О ней написано много всякого вздора. Коба ненавидел Троцкого, но ценил его мысли. Были у Троцкого слова, рядом с которыми Коба поставил три восклицательных знака: «Мы уйдем, но на прощанье так хлопнем дверью, что мир содрогнется…» Эти слова имеют прямое отношение к жизни Кобы, но еще больше к его смерти.
  
  В своем интервью вы сообщили, что хотите поговорить с охранниками Кобы , которые были с ним на даче в ту ночь… В ту судьбоносную ночь, когда все случилось! Пустое занятие! Они ничего не знают. Из ныне живущих знаю только я, его безутешный друг, не перестающий думать о друге Кобе.
  
  И Коба по-прежнему рядом… Такие как Коба не уходят . Он лишь на время схоронился в тени Истории. И поверьте, Хозяин, как справедливо звала страна «нашего Кобу» вернется в свою Империю. Впрочем, все это предсказал он сам, мой незабвенный друг Коба.
  
  Мой заклятый враг Коба.

Утром двадцать восьмого, в последний день
февраля, я должен был приехать к нему на
Ближнюю дачу.

Страна тогда верила, что Коба живет и работает в Кремле. Всю ночь до рассвета над кремлевской стеной светилось окно. Учителя вечерами
приводили школьников на Красную площадь показывать негасимое окно, чтобы знали: их отцы
после работы отдыхают, но отец страны неутомимо трудится в заботах о нас всех. На самом деле
по примеру Романовых, живших в Царском Селе,
Коба жил за городом — на даче, всего в тридцати километрах от Кремля (за это ее и называли
Ближней).

Пылкий армянин архитектор Мирон Мержанов построил для Кобы эту прелестную дачку со
множеством веранд. Ближняя много раз перестраивалась под диктовку Кобы. Но сам архитектор за перестройками наблюдать не мог. Опасно вплотную приближаться к моему другу Кобе.
Смерти подобно. Я заплатил пятью годами лагерей. Следует добавить — «всего». Бедный архитектор — многими годами заключения. Следует и
здесь добавить — «всего». Потому что полагалось
платить жизнью. Другую плату от близких людей
Коба принимал редко.

На этой веселенькой, зелененькой Ближней даче
и поселился Коба после смерти жены. С 1932 года
в Кремле оставался только его кабинет, где он работал до вечера. В своей кремлевской квартире он
теперь редко ночевал, жизнь его отныне протекала
на даче.

Каждый вечер несколько одинаковых черных
ЗИСов выезжали из Спасских ворот Кремля и на
бешеной скорости, меняясь друг с другом местами,
неслись к Ближней. Весь маршрут объявлялся на
военном положении. Дорогу охраняли автомобильные патрули и три с лишним тысячи сотрудников
Госбезопасности. Шоссе шло мимо рощи. В самой
роще, между деревьями, на подъезде к даче и вдоль
бесконечного ее забора, стояли все те же сотрудники КГБ («чекисты», как по старинке называл их
Коба).

Дом окружал большой кусок светлого подмосковного леса с березками, осинками, высокими
соснами и елями. Через весь этот лесок были проложены асфальтовые дорожки, поставлено множество фонарей. Здесь, у фонарей, «чекисты» и
прятались.

На участке был вырыт неглубокий пруд с купальней, хотя Коба никогда не купался в нем.
И вокруг пруда, среди деревьев, тоже хоронились
бдительные «чекисты». Если охранник неумело
прятался и Коба на него натыкался, он бил того
сапогом.

Внутри дачи дежурили всего несколько самых
проверенных «чекистов». Официально они именовались «сотрудники для поручений при И. В. Сталине». В разговорах между собой они называли
дачу «Объектом», а себя — «прикрепленными к
Объекту». Жили «прикрепленные» в особой пристройке. Там ночевал часто и я, когда оставался
на Ближней. Эта пристройка соединялась с дачей
дверью. Я назвал бы ее Священной Дверью. Открывать ее «прикрепленные» имели право только по
звонку Кобы. Дверь эта вела в его апартаменты — в
двадцатипятиметровый коридор, обшитый деревянными панелями. По обеим сторонам коридора
располагались комнаты Кобы. Довольно скромное
жилище для повелителя трети земного шара. (Мы,
дети Революции, презирали жалкую буржуазную
роскошь.)

Я все это подробно рассказываю, иначе не понять, что же случилось в тот день 28 февраля и в ту
ночь — с 28 февраля на 1 марта.

Ночь, оставшуюся навсегда со мной.

Накануне я лег спать рано — ведь наступал главный день моей жизни. Но уже в пятом часу утра
меня разбудил звонок Кобы (это его обычный звонок, в пятом часу утра он, как правило, ложился
спать после ухода «гостей»).

Коба сказал, что стало плохо работать «устройство» и чтоб я приехал проверить его к десяти
утра.

Прослушивающее устройство было установлено
во всех комнатах Ближней дачи, в Кремле и в квартирах членов Политбюро. Это небывалое по тем
временам чудо техники создали летом 1952 года (об
этом я еще расскажу подробнее).

С 1952 года Коба, не выходя с дачи, мог прослу-
шивать все ее помещения, Кремль и квартиры членов Политбюро.

В последний февральский день было холодно и
очень солнечно.

Снег еще не стаял — лежал в саду. Я приехал
на дачу к десяти и сидел на кухне вместе с «прикрепленными». Мы все ждали звонка — вызова
от Кобы. Наружная охрана сообщала: в комнатах «нет движения». На языке охраны это означало, что Коба спит. Причем «наружка» (охранники перед дачей) не знала, где именно он спит,
в какой комнате постелила ему на ночь постель
Валечка. Это тоже являлось государственной
тайной.

Лишь «прикрепленные» (охрана внутри) имели
право знать, где проводил ночь мой таинственный
друг.

И сейчас «наружка» неотрывно глядела на окна.

Просыпаясь, он обычно сам отодвигал в комнате шторы. Только тогда «наружка» понимала, в
какой комнате он спал, и немедленно сообщала о
его пробуждении «прикрепленным».

Но я-то не сомневался, что Коба давно проснулся. И притворяется спящим — не отодвигает
шторы, а внимательно слушает «устройство».

И также я знал: притворяется он в последний раз.

Итак, я сидел на кухне, облицованной белым
кафелем, похожей на больницу, и пил чай с «прикрепленными». Здесь же был вызванный Кобой
начальник охраны Берии Саркисов. Он любезничал с поварихой, рассказывал неприличные анекдоты.

— Ну какой вы! — говорила повариха, кокетливо хихикая.

— Ну какой я? — раздевал ее глазами Саркисов.

— Знойный мужчина! — играла глазками повариха…

Наконец-то! Около одиннадцати «наружка» позвонила: «В Малой столовой есть движение!» Это
означало: Коба раздвинул шторы в комнате, именовавшейся Малой столовой.

Из всех комнат дачи он обычно выбирал одну и
начинал в ней жить — есть, работать и спать. И уже
не выходил из этой комнаты. Сюда переключались
все телефонные звонки. Комнатка становилась
столицей великой Империи, треть человечества
управлялась из нее.

В тот последний его день таким местом оказалась Малая столовая.

Так она называлась в отличие от Большой столовой — огромной залы, где происходили его встречи с соратниками из Политбюро. Встречи, превращенные в ночные застолья.

«Гости» (так он именовал членов Политбюро)
съезжались к полуночи. И начиналось веселье —
ели, пили… Сам он пил мало, но щедро предлагал пить «гостям», и они не смели отказываться.
Отказ означал: боится — вино развяжет язык.
Значит…

Застолье сопровождалось обязательным весельем подвыпивших «гостей» — рассказывали анекдоты (матерные) и много шутили. Самая популярная
и старая шутка — подложить помидор под зад, когда жертва встает произнести тост. Коба милостиво смеялся, а «гость», раздавивший задницей помидор, был счастлив: шутит, смеется — значит, не
гневается! Застолье заканчивалось обычно в пятом
часу утра, и он разрешал обессиленным шутам отправляться спать.

Но в последний год жизни Кобы многолюдные собрания на даче закончились. Исчезли частые прежде гости Большой столовой — члены
Политбюро Вознесенский и Кузнецов, они теперь лежали в могиле номер один в Донском монастыре, в «могиле невостребованных прахов»,
куда сбрасывали сожженные тела расстрелянных
кремлевских «бояр». Уже не звал Коба на дачу
старую гвардию — Микояна, Молотова и Кагановича…

Теперь он приглашал сюда лишь четверых: Берию, Хрущева, Маленкова и Булганина. Они — его
постоянные гости.

Но я знал: скоро перестанет звать и их. Знали об
этом, конечно, и они…

Обычно после отъезда шутов из Политбюро
Коба не сразу ложился спать. Работал или разговаривал с полуграмотными «прикрепленными».
Рассказывал удалые случаи времен своих ссылок, по-старчески привирая. Если на даче был
я, после ухода гостей запрягали лошадь. И мы с
ним в коляске ездили кругами по саду Ближней
дачи. Или немного работали в нем. Он любил
хорошо ухоженный сад, как все мы, грузинские
старики. Но сажать цветы не любил, Коба вообще ненавидел физический труд. Единственное,
что ему нравилось, — срезать секатором головки
цветов.

— Старик… Жалко его, — сказал мне как-то
один из охранников.

Если бы они знали, что задумал тогда «старик»…

Правда, никакого старика и не было. Был друг
мой Коба, старый барс Революции, приготовившийся к невиданному прыжку.

Мир жил в ожидании Апокалипсиса. Но об
этом — позже.

На кухне наконец-то раздался звонок из его
комнат — сигнал нести ему чай. Обычно чай по
утрам приносил комендант дачи Орлов. Но Орлов
(он накануне вернулся из отпуска) сообщил, что
простудился. Коба, панически боявшийся заразы,
запретил ему появляться. Чай понес помощник
коменданта, невысокий, плечистый Лозгачев (маленький ростом Коба любил невысоких людей).

Помню, перед тем как идти, Лозгачев перекрестился. Это делали все «прикрепленные», прежде
чем отправиться в самое страшное путешествие —
к нему.

Я слышал, как, уходя, Лозгачев приказал поварихе: «Яичницу для Хозяина».

Он открыл Священную Дверь в его коридор
и пошел, старательно громыхая сапогами. Коба
не терпел, когда входили тихо. Как он говорил —
«крадучись». Его удивительный слух начал сдавать,
и «прикрепленным» приходилось топать с особенной силой.

Минут через десять Лозгачев вернулся и передал мне приказ Кобы «идти к нему». А главе
охраны Берии Саркисову — «приготовиться к
вызову».

Я вошел в Малую столовую, но она оказалась
пустой.

Это была самая уютная комната его дачи. В углу
потрескивали дрова в камине. На «турецком диване» валялась ночная рубашка. В центре стоял обеденный стол, как обычно заваленный бумагами.
На этом столе, отодвинув их, он ел. И сейчас здесь
находились самовар, остатки завтрака…

Я прошел мимо круглого столика с телефонами
власти (прямой — с Госбезопасностью, другой — с
двузначными номерами членов Политбюро и знаменитая «вертушка» — телефон правительственной связи) и вышел на веранду, соединявшуюся с
Малой столовой…

Как я и предполагал, Коба давно проснулся.

И сейчас, позавтракав, перешел из Малой столовой на веранду, освещенную холодным зимним солнцем. Он лежал на диванчике в кителе
генералиссимуса и пижамных брюках. В последние годы ему нравилось носить военную форму.
Мундир сглаживает старость. Украшает ее без
того, чтобы сделать человека смешным, как это
бывает с разряженными стариками. Он лежал,
прикрыв лицо фуражкой, чтоб солнечный свет
не бил в глаза. (Впрочем, какое в Москве солнце! Настоящее солнце — на нашей маленькой
родине.)

На столике стояли бутылка нарзана и стакан с
недопитой водой.

Коба лежал и слушал. Громко работало «устройство». Была включена «прослушка» квартиры
Берии — столовой. Там, видно, тоже завтракали.
Женский голос спросил по-грузински о каких-то
покупках. Берия ответил по-русски, что все купили. Потом — тишина, только громкое чавканье.
Берия всегда шумно ел…

Увидев меня, Коба приподнялся на диванчике,
сунул ноги в залатанные валенки (у него последнее
время сильно опухали ноги).

— Сколько ни слушаю — ни хера! Знает говнюк мингрел… наверняка, знает… Включи Хруща.
У меня что-то плохо получается.

Я включил квартиру Хрущева. Тот, хохоча, рассказывал непристойный анекдот.

— И этот шут наверняка знает! — сказал Коба и
велел переключиться на квартиру Молотова.

Там молчали. Слышались шаги и кашель. Наконец раздался голос Молотова:

— Холодно на улице?

Ответил старушечий женский голос (очевидно,
прислуга, жена Молотова Полина Жемчужина сидела в это время в тюрьме):

— Март на дворе. В марте, Вячеслав Михайлович, всегда зябко.

— Как говорится, «марток — надевай двое порток», — согласился Молотов, и опять молчание.

— И этот знает, мерзавец, — усмехнулся Коба.

Нет, они тогда и не догадывались об этом новом,
неправдоподобном по тому времени «устройстве»,
способном слушать на расстоянии. Но они отлично знали, что их прослушивают. До изобретения
«устройства» их прослушивали аппаратурой, установленной в доме, где они жили. Через квартиру
Маленкова (на четвертом этаже) прослушивался
Хрущев (на пятом), Буденный прослушивался на
третьем и так далее.

Эту старую «прослушку» ставил Берия и подчиненное ему Управление по специальной технике
Министерства госбезопасности.

Летом 1952 года появилось новое «устройство»,
но ни Берия, ни Министерство Госбезопасности не
были в курсе.

И Берия оплошал в первый же день работы «устройства». Страшновато оплошал. Но об этом позже…

— Работает, прямо скажу, хуево, — сказал
Коба. — Вчера квартира Молотова пропала.

— Это нормально, — сказал я, — вчера был
сильный ветер, оттого и помехи.

— А почему иногда оно само выключается?
Слушаешь — и вдруг тишина!

— Да нет, Коба, ты опять не туда нажимаешь.

Все это время (с тех пор, как смонтировали
«устройство») Коба периодически нажимал не на
те кнопки и при этом очень злился. Он был туп в
технике.

— Все равно — говно, — резюмировал Коба
благодушно. Он пребывал в настроении, что с
ним теперь случалось редко, только когда он был
здоров.

Он выключил «устройство» и сказал:

— Вечером приезжай в Кремль. Кино будем
смотреть. А ты переводить.

Оказалось, Павлов (его обычный переводчик)
заболел. Лег в больницу и новый начальник его
охраны полковник Новик. Я понял — наши старались. Все шло по плану.

— И «Записьки» свои привези, — добавил
Коба. — Сейчас давай пить чай. — Он позвонил на
кухню.

Так что с дачи мне сразу уехать не удалось. А как
хотелось! И побыстрее! Я знал его интуицию. Дьявол всегда шептал ему вовремя.

Лозгачев принес еще чаю и любимое Кобой айвовое варенье. Коба преспокойно начал пить чай,
не догадываясь, что это его последнее утреннее чаепитие. Пил и я.

Но в этот раз Дьявол молчал. Прозорливый Коба
ничего не почувствовал. Впрочем, это бывало не с
ним одним. Я слышал, что Распутин, часто предсказывавший чужую смерть, в ночь своей гибели
был весел, без сомнений сел в автомобиль вместе
со своим убийцей и поехал погибать. Сбои бывают и у Дьявола. Точнее, наступает миг, когда он не
властен.

Выпив чаю, он приказал мне снова включить
«устройство». Теперь он захотел прослушать свою
дачу. В пристройке, где жили «прикрепленные»,
шло препирательство.

— Нет, унесите их, — звучал голос Валечки. —
Иосиф Виссарионович хочет ходить в старых!
Видно, охранник принес новенькие валенки.

Голос кастелянши Бутусовой:

— Но его, Валюша, совсем развалились.

— Ноги у него больные, потому и хочет в старых, — объяснила Валечка.

Коба помрачнел, постучал ложкой о блюдце.
Знал я, он сейчас думает: «Вот этого сообщать не
следовало». Ничего о нем сообщать не следовало.

Валечка Истомина — старшая сестра-хозяйка, и
не только. Она чистенькая, беленькая, хорошенькая. И всегда веселая, всегда в хорошем настроении. Ее привезли ему после смерти жены. Тогда
ей было восемнадцать, теперь она приближалась к
сорока. Старилась рядом с ним. Он редко говорил
с ней. Она стелила постель. Ложилась в нее, когда он велел. И, должно быть, каменея от ужаса и
почтения, отвечала на молчаливые ласки его короткого волосатого тела. И тотчас уходила после…
Она часто плакала без причины, должно быть, от
бабьей жалости к нему, одинокому старику. Тогда
он молча вытирал ей слезы и строгим голосом гнал
прочь.

Помню, в 1946 году, после того как он вернул
меня из лагеря, Коба вновь позвал меня на Ближнюю дачу. Она пришла в Малую столовую, где мы
с ним сидели, стелить ему постель. Он вдруг спросил ее:

— Люди рады победе?

— Рады! Ох, как же они рады! Все вас благодарят,
Иосиф Виссарионович. Они ведь за вас умирали.

И он поцеловал ее. Впервые при мне. А может,
вообще — впервые.

А она заплакала и смешно закивала.

— Иди, иди, — брезгливо сказал он.

Она торопливо ушла.

— Плачет, а почему — не поймешь, — сказал он
хмуро.

Но возвращаюсь в последнее утро Кобы.

Когда он допил чай, было одиннадцать тридцать. На столе рядом с чайником я увидел книжку, которую он читал: Анатоль Франс «Последние
страницы». Такое название меня порадовало. Он
часто читал эту книгу теперь. Там был диалог, кажется, назывался «О Боге и Старости», весь исчерканный его пометами. Франс издевался над
Богом. Коба радостно написал на полях: «Хи-хи!»

Он заметил мой взгляд.

— По-прежнему веришь? Знаю — веришь! Но
если Он Всемогущий и Премудрый —зачем такая
бессмыслица? В начале ты слишком молод, потом
слишком стар, а между первым и вторым — ерунда, мгновенный промельк. Пора уходить, а ты не
жил! «Кипит наша алая глупая кровь огнем неистраченных сил…» И сколько бы ни сделал, все
пожрет смерть… Вчера нашел письмо Бухарчика.
Он там цитирует… — Коба прочел по бумажке,
видно, выписал: — «Жизнь — это… комедиант, паясничавший полчаса на сцене и тут же позабытый;
это повесть, которую пересказал дурак: в ней много слов и страсти, нет лишь смысла…» — Он повторил: — «Нет лишь смысла»… Не знал смысла и
Бухарчик. Нет, если бы Бог был и был бы другой,
истинный мир, зачеркивающий нашу жизнь в этом
мире, было бы ужасно! Но если там ничего нет, это
еще ужаснее… — И, опомнившись, он, как всегда,
разозлился на свою откровенность: — Ладно, пошел на хуй!

(Забавно, в последнее время в разговорах со
мной он часто вспоминал Бухарчика — так нежно
называл Бухарина Ленин. И Коба теперь нередко
говорил о нем — расстрелянном и опозоренном им
Бухарине.)

Меня привезли домой в час дня. Когда я вошел
в квартиру, жена побледнела:

— Что-то случилось?

— Нет, — ответил я. — Еще ничего не случилось.

Больше я ничего не сказал. И она, как положено
хорошей грузинской жене, больше не спрашивала.
Поспал, в шесть проснулся. Надел чистое белье… Если что, к Господу следует являться в чистом, как учили нас с Кобой в семинарии.

Поел. В восемь тридцать вечера за мной пришла
машина.

• Издательство «Текст», 2012 г.
• Третья книга из популярной в Норвегии серии о старшем инспекторе полиции Юнфинне Валманне.
  
  Российские любители детективных романов уже знакомы с инспектором по двум предыдущим книгам, выпущенным издательством «Текст» — «За гранью» (2008) и «Ночной мороз» (2010).
  
  На этот раз Юнфинн Валманн расследует убийство молодой женщины, изуродованное тело которой обнаруживает в прихожей красивого особняка курьер из цветочного магазина. На подозрении у следствия двое — бывший муж и любовник, и оба имеют алиби на вечер убийства. Нити расследования приводят Валманна к нераскрытому делу о пропавшей пять лет назад женщине…
  
  Дело, казавшееся простым и ясным в самом начале, с каждым часом запутывается, и мы постепенно узнаем, что почти все действующие лица романа что-то скрывают и все обстоит гораздо сложнее…
• Перевод с норвежского С. Карпушиной и А. Наумовой

Наружная дверь скрипнула. Она вся сжалась в
комок.

Слышно, как он входит в коридор, снимает
ботинки и ставит их на место на полку под вешалкой,
вешает куртку и сует ноги в шлепанцы. Он
делает все медленнее обычного и более обстоятельно,
как ей кажется. Она напрягается, чтобы не пропустить
ни единого звука, ни одного сигнала, который
мог бы намекнуть на то, что сегодня все идет
не как всегда, не так, как он любит. Она слишком
хорошо знает, что его медлительность — тревожный
сигнал. На часах без четверти шесть, и время
тоже имеет значение. Он пришел на час позже обычного.
Видимо, что-то случилось, что-то неожиданное
задержало его на работе. Ведь самая незначительная
мелочь вызывает у него раздражение и
выводит из равновесия. А может, что-то произошло
по дороге. Женщина? Ведь он всегда так пунктуален,
так любит порядок. Предсказуемость, привычный
порядок жизни для него вроде Евангелия. Его
может отвлечь красивая женщина или что-то еще,
оказавшееся на пути.

А свое раздражение он всегда вымещает на ней.

Аккуратность — важная черта его личности —
вошла и в ее жизнь. Вначале ей это нравилось:
педантичный мужчина внушал доверие, чувство
надежности. Но вскоре ей пришлось узнать, что
с этой педантичностью шутки плохи. Сама она
никогда не отличалась особой тщательностью и не
была типичной домохозяйкой. Ее опыт общения с
мужчинами до замужества был не очень-то богат
и далеко не положителен. Она сразу же поняла,
что к совместной жизни надо приспосабливаться.
Компромиссы необходимы, даже если их становится
слишком много и, возможно, даже если
они выходят за разумные рамки. Постепенно ей
пришлось разрабатывать стратегию поведения,
маневрировать, уклоняться от ответов на вопросы
и даже прибегать к слезам и лжи. Все это делалось,
чтобы избежать репрессивных мер с его стороны.
А когда ничего не помогало, оставалось последнее
средство — съежиться и стать невидимкой. Совсем
исчезнуть.

По краям красного мучного соуса образовалась
корочка. Он попросил приготовить ему сегодня
котлеты, добрые старые котлеты, какие обычно
делала ему мама. Она далеко не мастак в этом деле,
и вообще стряпня не относится к ее любимым занятиям.
Она не обращает особого внимания на еду и
готовку. Они и в этом не схожи. Он постоянно напоминает ей об этом и беспощаден в критике. А уж
обед для него — святое дело. Ну как он не понимает,
что ее работа в доме престарелых с регулярными
дежурствами не дает возможности соблюдать
строгий распорядок дня? А как он требователен к
выбору блюд! Со своей стороны, она чувствует, что
ему не нравятся ее ночные дежурства, но не хочет
ничего менять. Он мог бы запретить ей работать,
но оба они знают, что денег в обрез. Он работает
преподавателем на полставки и получает немного.
Кроме того, он утверждает, что у него есть особые
расходы, не вдаваясь в подробности и не объясняя,
какие именно. Она догадывалась, что он тратит
деньги на женщин, но по этому поводу не слишком
расстраивалась. Возможно, это несколько охлаждало
его пыл.

Сегодня вечером и до конца недели ей предстояли
ночные дежурства. Она тайком радовалась про
себя, что выпадает свободный вечер. Поэтому нажарила
ему котлет с вареным картофелем и гороховым
пюре. И красным соусом. Она прекрасно знает, что
ее ждет, если соус собьется в комки. Этого, правда,
удалось избежать, но сейчас соус рисковал затвердеть,
потому что он опаздывал.

Она слышит, как он останавливается перед зеркалом.
Как он следит за своей внешностью! Хочет
хорошо выглядеть, казаться моложе. Он постоянно
воображает, что ловит на себе восхищенные
взгляды встречных женщин. Сейчас он изучает
свое изображение в зеркале, и это сигнал, предвещающий опасность. Возможно, это означает, что
ему где-то отказали, и именно ей придется ощутить
на себе последствия того, что у него что-то
не получилось. Его давно уже не волнует, что она
о нем думает. Он и допустить не может, что она
отважится на какой-то комментарий, вроде того,
что у него волосы поредели или появился животик.
Сам же он постоянно отпускает уничижительные
замечания по поводу ее одежды, макияжа, стрижки
или фигуры. Как будто эта беспощадная критика
помогает ему преодолеть мысли о разнице в возрасте
между ними. Вначале ей это даже нравилось —
она была так молода и неопытна, а он — взрослый
мужчина. Однако все очарование быстро пропало,
так как пропасть между ними становилась все
непреодолимее.

Порой она ощущала легкий запах духов, когда он
поздно возвращался домой, запах чужой женщины.
Но и это ее больше не возмущало, даже наоборот —
он оставит ее в покое, по крайней мере, на один или
два вечера. Однако постоянных упреков избежать
не удавалось. И побоев, когда ему казалось, что она
зашла слишком далеко, нарушила границы, установленные
им по его собственному усмотрению.
Как будто он наказывал ее за собственные промахи,
защищая свое чувство собственного достоинства и
свою безупречную мораль.

Вот он открывает дверь на кухню. Входит. Она
съеживается еще сильнее. Не для того, чтобы сделаться
невидимой для него, нет, ведь это невозможно. Скорее, чтобы сделаться невидимой для
самой себя. Стать пустой, бесчувственной точкой.

Одна эта мысль приносит облегчение.

Вот он подходит и становится у нее за спиной.

— Да неужели это моя маленькая женушка во-
зится у плиты?

Слишком громко, да и как-то преувеличенно
душевно. Она чувствует, что это скоро начнется.
Только не знает как и когда.

— Моя маленькая женушка…

Она еще больше съеживается.

Он обхватывает ее сзади руками. Она чувствует
прикосновение его носа к ямочке на затылке. Она
выше его почти на полголовы. Раньше его это возбуждало,
а теперь он ее за это ненавидит. А также
за то, что она коротко подстриглась, после того как
он в припадке бешенства начал выдергивать у нее
клочья волос.

Его рука нащупывает ее грудь. Ей это неприятно.
Она чувствует себя какой-то неуклюжей. Он
сжимает ее сильнее. У нее маленькие груди, и она
не пытается их подчеркнуть или увеличить. Еще
один повод для недовольства. Он издевался над
ее фигурой, часто в присутствии других людей,
называл ее гладильной доской, мальчишкой или,
что еще хуже, — Долли Партон.

— …готовит мое любимое блюдо…

Он щиплет ее, словно собирается вытянуть ее
грудь до желаемой величины. Ей больно, но она не
издает ни единого звука, только еще усерднее принимается
размешивать соус.

— …но даже не удосуживается обернуться и
одарить мужа маленьким поцелуем, когда он усталый
приходит с работы.

Она оборачивается, хотя хорошо знает, что за
этим последует. В последнее время стало много
хуже. Он бил ее прямо в лицо, не думая о ссадинах
и шрамах, которые заметят на работе — и пойдут
разговоры.

— Ты что, не понимаешь? Я же вижу, что ты
сожгла соус.

Она пытается исчезнуть, перестать существовать,
покинуть свое тело, чтобы он не добрался до
нее. Она стала очень изобретательной. Старается
отстраниться от всего, что он делает с ней. Даже боль
как-то отдаляется, и она становится равнодушной,
как будто обижают и бьют кого-то другого. Этот тип
бегства ускользает из-под его контроля. И еще ненависть,
которую он также не контролирует. Картины и
представления, возникающие у нее в голове, пока он
над ней издевается. Вот из этого ничто, в которое она
превратилась, возникнет когда-то новый человек, ее
собственное я, ангел мести, злой и могущественный,
непобедимое существо, которое поднимется и отомстит
за нее. И он получит по заслугам.

Единственное, что она осознает, лежа в кухне на
полу, всхлипывая от обиды и боли, вся липкая от
крови и пота, — страстное желание этого момента,
и постепенно, с каждым ударом и пинком, с каждым
оскорблением в ней растет уверенность, что этот
момент настанет. Ибо она уже начинает ощущать
свою силу. Она видит выход. Она так в этом уверена,
что даже улыбается, лежа на полу, вниз лицом,
измазанным в смеси слез и крови, текущей из носа и
рассеченной губы.

Именно он, а не она движется навстречу своей
гибели.

• Издательство «Текст», 2012 г.
• Читатель этой интереснейшей книги получает возможность усомниться в справедливости известной фразы, вложенной А. Пушкиным в уста Моцарта: «Гений и злодейство — две вещи несовместные».

  Мы увидим несомненно гениального поэта, самоотверженного борца за свободу Италии и Греции — и самовлюбленного эгоиста, который растлевает юношей, соблазняет единокровную сестру, предается неудержимому распутству и пренебрегает собственной дочерью.

  И все это — один человек, великий английский поэт Джордж Гордон Байрон.

  Портреты, миниатюры, гравюры и рисунки той эпохи дополняют повествование и позволяют увидеть лица людей, причастных к жизни Байрона.

• Перевод с английского Ксении Атаровой

Лорд Джордж Гордон Байрон, пяти футов и восьми
с половиной дюймов ростом, был обладателем
уродливой правой ноги, каштановых волос, запоминающейся бледности, алебастровых висков, жемчужных
зубов, серых глаз, обрамленных черными
ресницами, и неотразимого обаяния, которое равно
действовало на мужчин и на женщин. Все в нем
было парадоксально: свой в обществе — и белая ворона,
красавец и урод, человек серьезный и насмешник,
транжира и — временами — скряга, обладатель
острого ума и зловредный ребенок, веривший
в чудеса. Написанное им о Роберте Бёрнсе, вполне
подошло бы и для его собственной эпитафии:
«нежность и грубость, мягкость и суровость, сентиментальность
и похотливость, низкое и божественное
— все смешалось в этом вдохновленном свыше
куске глины».

Помимо прочего, Байрон был величайшим поэтом,
но, как он сам напоминает нам, поэзия — это
особый дар, принадлежащий человеку не в большей
степени, чем пифии, покинувшей свой треножник.
Байрон без своего треножника становится
Байроном-Человеком, который, по его собственному
утверждению, не способен существовать без того
или иного предмета любви. С ранних лет он был
обуреваем страстями, они порождали волнение, меланхолию,
предчувствие утраты, уготованной ему
судьбой в «земном раю». Он любил и мужчин, и
женщин; ему нужен был объект любви, кем бы он
ни оказался. Один взгляд на красивое лицо — и Байрон
был готов «строить иль сжигать новую Трою».

Слово «байронический» вплоть до наших дней
предполагает чрезмерность, дьявольские поступки
и бунтарство в отношении и короля, и черни.
Байрон более, чем какой-либо другой стихотворец,
воплощает для нас поэта-бунтаря, одаренного воображением
и презирающего законы Творца, чье
влияние не ведает национальных, религиозных и
географических границ; его очевидные недостатки
искупаются личным обаянием и в конечном счете
героизмом, который, благодаря трагическому финалу,
вознес его судьбу и образ от частного случая
до универсального символа, от индивидуального до
архетипического.

* * *

Обстоятельства его рождения нельзя назвать благоприятными.
В январе 1788 года в Лондоне стояли
трескучие морозы; костры и «морозные ярмарки» на
Темзе растянулись на недели. Суровая погода объяснялась
извержением вулкана в Исландии. Для разрешения
от бремени двадцатидвухлетнюю Кэтрин
Гордон в сопровождении повитухи, сиделки и врача
отправили в Лондон и поместили на Холлис-стрит
в арендованной комнате над магазином. Роды были
тяжелые. Ребенок родился в рубашке, что считалось
добрым знаком и сулило удачу; однако тут же все
всполошились — оказалось, что у младенца изуродована
ступня.

Отец, «Шальной Джек» Байрон, при родах не
присутствовал — вернись он в Англию, его тут же
посадили бы в долговую тюрьму. Мистер Хэнсон,
молодой поверенный, был выписан опекунами Кэтрин
из Абердина для поддержки матери, оказавшейся
одной в Лондоне без своего беглеца-мужа.
Ногу новорожденного притянули к лангетке; нижняя
часть икры была слабая и тонкая — физический
недостаток, который принес муки, насмешки и унижения
будущему молодому лорду, вынужденному по
советам шарлатанов и врачей-ортопедов в течение
многих лет приспосабливаться к ножным протезам,
бандажам и прочим хитроумным приспособлениям.
Выдвигались различные предположения о причине
уродства, включая недостаток кислорода в легких,
но Байрон, всегда готовый осудить свою мать, полагал,
что все дело в ее тщеславии: якобы во время беременности
она носила слишком тугой корсет.

Для Байрона хромая нога станет каиновой печатью,
символом оскопления и позорным клеймом,
отравляющим жизнь.

В ту зиму все мысли обоих родителей занимали
деньги, а вернее, их отсутствие. Шальной Джек
пишет своей сестре Фрэнсис Ли из Франции и жалуется
на крайнюю нужду, а потом добавляет, что
сыну его не суждено ходить: «это невозможно, ведь
у него изуродована нога». Кэтрин же нажимала на
поверенного своих опекунов в Эдинбурге, описывая
стесненные обстоятельства, в которых пребывала, и
добавляя, что двадцати гиней, которые они послали
на роды, недостаточно и что ей нужны еще сто.
Она также надеялась, что ее беспутный и беспечный
муж вновь вернется и отец, мать и дитя смогут
отправиться куда-нибудь в Уэллс или на север Англии,
где заживут скромно и где к ним вернется то
скоротечное счастье, которое они испытали во время
помолвки в Бате всего три года назад. Но эти надежды
не оправдались. Спустя два месяца она вновь
писала поверенному в Эдинбург, уже на грани отчаяния:
«Через две недели, считая с сегодняшнего дня,
я должна буду покинуть этот дом, так что мешкать
уже нельзя, и, если до этого срока деньги не придут,
я не знаю, что мне делать и что со мною станется».

Ребенка окрестили Джорджем Гордоном в честь
его деда по матери в церкви Марилебон, интерьер
которой послужил фоном для картины Хогарта
«Путь повесы». Знатные, но живущие в отдалении
шотландские родственники — герцог Гордон и полковник
Роберт Дафф из Феттерессо, — названные
крестными отцами, на церемонии, к сожалению, отсутствовали.
Кэтрин была потомком сэра Уильяма
Гордона и Анабеллы Стюарт, дочери короля Якова I. Феодальные бароны Гордоны из Гихта держали
в страхе и зависимости весь север Шотландии — рожали
внебрачных детей, насиловали и грабили. Некоторые
закончили жизнь на эшафоте, других убили,
кое-кто сам наложил на себя руки. Дед Кэтрин
бросился в ледяную реку Айтен прямо под стенами
своего замка в Гихте, а ее отца нашли в Батском
канале. Мать Кэтрин, как и две ее сестры, умерла
молодой, и она осталась единственной наследницей
состояния, приносившего тридцать тысяч фунтов
годового дохода и состоявшего из земельных наделов,
доли в правах на ловлю лосося, принадлежащих
Абердинскому банку, и ренты от угольных шахт.

В двадцать лет, как и многие девицы, ожидавшие
наследства, она отправилась в Бат в поисках
мужа. Красотой Кэтрин не блистала. Согласно Томасу
Муру, другу Байрона и его первому, доброжелательному
биографу, она была невысокая, тучная и
«ходила вразвалочку». Довольно скромные умственные
способности не могли уравновесить внешнюю
невзрачность. Кроме того, она отличалась повышенной
впечатлительностью, и, похоже, у нее было
определенное предчувствие, ибо годом раньше в
Шотландии во время представления пьесы «Фатальный
брак», когда знаменитая актриса миссис Сиддонс
воскликнула «О, мой Байрон, мой Байрон!»,
у Кэтрин началась такая истерика, что ее пришлось
вынести из ложи. В Бате она встретила «своего Байрона», Шального Джека, недавно овдовевшего и вконец
разорившегося. До нее он увивался за Амелией,
очаровательной супругой маркиза Кармартена, которая, бросив мужа, убежала с Джеком во Францию,
где ее состояние, как и здоровье, совершенно расстроилось
из-за его мотовства и распутства.

Ухаживание Шального Джека за Кэтрин вскоре
увенчалось успехом. Шотландские родственники,
зная ее пылкий нрав и, возможно, догадываясь, что
будущий муж — прохвост и пройдоха, пытались отговорить
Кэтрин от этого брака. Но Джек вскружил
ей голову, и она осталась непреклонной.

Они обвенчались и вернулись в замок Гихт, где
Джек стал жить на широкую ногу — лошади, гончие,
игра. Размах был таков, что его даже прославили
в балладе. Не прошло и года после женитьбы, как
во время скоротечной поездки в Лондон Джека арестовали
за долги и посадили в Тюрьму королевской
скамьи; единственным человеком в Лондоне, кто
смог Джека оттуда вызволить, оказался его портной.
Вскоре, подобно многим должникам, супруги бежали
во Францию: деньги закончились, замок и почти
все владения были проданы кузену Кэтрин лорду
Абердину; молодая жена потеряла связь с родственниками
и утратила их уважение из-за столь постыдного
падения на дно общества.

Байрон почти не видел отца, однако всю жизнь
оставался пленником ярких и дерзких подвигов своих
предков с отцовской стороны; они родились с оружием
в руках и в доспехах, хвастался он, и прошли
во главе своих воинов от Европы до долин Палестины.
Живой рассказ о кораблекрушении у побережья
Арракана, описанный одним из его предков, стал
источником вдохновения поэта, когда он сочинял
Четвертую песнь «Дон Жуана». В отношении семьи
своей матери Байрон был более нелицеприятен —
он даже утверждал, будто вся плохая кровь в его жилах
унаследована от этих выблядков Банко.

Как рассказывает Томас Мур, Байрон «столкнулся
с разочарованиями на самом пороге жизни»: мать —
взбалмошная и капризная, в смягчающем влиянии
сестры ему было отказано. Мур говорит, что мальчик
был лишен утешений, которые могли бы умерить
высокий накал его чувств и «освободить их от
бурных стремнин и водопадов». Однако те же самые
«стремнины и водопады» характеризуют и предков
Байрона как по мужской, так и по женской линии.

Байроны, упомянутые в «книге судного дня», это
де Бурэны Нормандские, вассалы Вильгельма Завоевателя,
получившие титул и земли в Ноттингемшире,
Дербишире и Ланкашире за доблесть в битвах на
суше и на море. В 1573 году Джон Байрон из колуика
купил за 810 фунтов у Генриха VIII Ньюстедское
аббатство в Ноттингемшире — дом, церковь, монастырь
на трех тысячах акров земли — и лет через
шесть был посвящен в рыцари Елизаветой I. Он переделал
Ньюстед с размахом, по своему вкусу, приспособив
его для светских нужд, даже разместил там
театральную труппу. Ко времени рождения Байрона
его двоюродный дедушка, известный по прозвищу
Злобный Лорд, жил в уединении в Ньюстеде, своем
фамильном гнезде. Когда-то человек буйный, он
под гнетом жизненных невзгод стал затворником.
Построив причудливый замок и каменные укрепления
на озере, по которому плавали игрушечные корабли,
он разыгрывал там морские баталии со своим
доверенным слугой Джо Марри, присвоив тому
звание второго по старшинству командира; о том же
Марри ходил слух, что он научил говорить с собой
живущих за камином сверчков.

В 1765 году в Лондоне, в таверне на Пэлл-Мэлл
состоялась встреча ноттингемширских сквайров и
знати, многие из которых были связаны родственными
узами. Злобный Лорд и его кузен Уильям Чаворт
затеяли спор о том, как лучше подвешивать
дичь; взаимное ожесточение зашло столь далеко, что
мужчины перешли в верхнюю комнату, где при свете
единственной свечи Злобный Лорд проткнул шпагой
живот своего оппонента. После недолгого заключения
в Тауэре за убийство он был помилован его друзьями
пэрами и освобожден после уплаты скромного
штрафа. Злобный Лорд возвратился в Ньюстед
и становился все более несносным; жена покинула
его. Он обрюхатил одну из служанок, которая называла
себя леди Бетти. Его сын и наследник Уильям
должен был жениться также на наследнице, но
вместо этого сбежал со своей двоюродной сестрой.
В отместку Злобный Лорд велел вырубить большую
дубовую рощу, а две тысячи оленей, обитавших в
его лесах, были зарезаны и проданы на мэнсфилдском
рынке за гроши. В последнем приступе мстительности
он заложил свои права на угольные шахты
в Рочдейле, лишив дохода всех будущих наследников.
И все же Байрон гордился благородством своего
происхождения, забывая добавить, что многие из
его родни были скотами и проходимцами, по временам
впадавшими в помешательство и, как выразился
Томас Мур, постоянно страдавшими от «вторжения
в их жизнь финансовых затруднений».

В августе, когда Шальной Джек не вернулся, чтобы
дополнить семейный портрет, кэтрин с маленьким
сыном отправилась в почтовой карете в Абердин,
где ей вновь пришлось снимать комнаты над
магазином. Ее муж появлялся время от времени
лишь для того, чтобы тянуть деньги из женщины,
чей доход теперь уменьшился до 150 фунтов в год.
Отвратительные скандалы, которые сопровождали
его появление и которые, как утверждает Байрон,
он помнил, не оставили у ребенка, по его собственному
выражению, «вкуса к семейной жизни».

В Абердине жизнь матери и ребенка была спартанской
и довольно неспокойной. Кэтрин, склонная
к крайностям, переходила от неуемной любви к
приступам гнева; сын, с его необузданным нравом
платил ей той же монетой. Соседи рассказывали,
что миссис Байрон нередко бранила сына, называла
его «хромуша», а через пять минут утешала поцелуями.
Он со своей стороны развлекался тем, что
во время церковной службы втыкал булавки в пухлые
руки матери. Он не желал подчиняться. В шотландском
пледе сине-зеленых тонов — цвета Гордонов
— Байрон разъезжал на пони с хлыстом в
руках и, если кто-то смеялся над его хромотой, пускал
хлыст в ход и приговаривал: «Не смей так говорить!»

Шальной Джек писал из Франции сестре, которая
была и его любовницей, умоляя ее «приехать
ради Христа», так как у него нет ни крова, ни прислуги,
а питаться приходится объедками. В августе
1791 года в Валансьене он умер от чахотки, продиктовав
двум нотариусам завещание, в котором оставлял
своего трехлетнего сына ответственным за его
долги и расходы на похороны. Кэтрин ухитрилась
их оплатить, заняв более тысячи фунтов под наследство,
которое должна была получить после смерти
своей бабки. Когда она узнала о смерти мужа, ее
вопли были слышны по всей Брод-стрит: глубина
ее скорби «граничила с помрачением рассудка». В
довольно напыщенном письме, адресованном золовке,
к которой она обращалась «моя дорогая сударыня», Ктрин, описав свою безмерную печаль,
попросила прядь волос покойного мужа в память о
том времени, когда она и ее «милый Джонни» любили
друг друга.

В пять с половиной лет Байрон стал настолько неуправляем,
что Кэтрин отдала его в школу в надежде,
что там мальчика приучат к паслушанию. Отчуждение
в семье, скандалы, обращение «хромое отродье»
в устах матери, частые наказания — все это оставило
столь глубокий след в его памяти, что много лет
спустя в драме Байрона «Преображенный урод» мать
называет сына, горбуна Арнольда, демоном и ночным
кошмаром, когда тот молит ее не убивать свое
дитя из ненависти к его отталкивающей внешности.

Благодаря своему наставнику мистеру Бауэрсу
Байрон страстно полюбил историю, особенно историю
Древнего Рима; он упивался описаниями битв и
кораблекрушений, которые потом мысленно разыгрывал
с собственным участием. В шесть лет он переводил
Горация; величественные и мрачные описания
смерти, приходящей без разбора во дворцы и хижины,
возбуждали его испуганное воображение. Ему не
исполнилось и восьми, когда он прочел все книги
Ветхого Завета и нашел, что Новый Завет не сравнится
с ним в выразительности и богатстве описаний.
Когда Байрона зачислили в школу, он подсчитал,
что уже прочел четыре тысячи романов, хотя,
возможно, тут нам следует сделать скидку на мальчишеское
преувеличение. Его любимцами были Сервантес,
Смоллетт и Вальтер Скотт. Но самой сильной
привязанностью Байрона оставалась история; «История
Турции» Ноллеса заронила в нем страстное желание
еще в юности посетить Левант и определила
экзотический фон многих его восточных поэм.

В восьмилетнем возрасте в школе танцев его сразили
прелести Мэри Дафф, и, еще не умея найти
этому название, он ощутил приступы радости и смятение,
сопутствующие влюбленности. Мэри была
одним из тех хрупких, словно сотканных из цветов
радуги созданий с классически правильными чертами
лица, которые и в дальнейшем всегда пленяли
Байрона. Ее сменила Маргарет Паркер, дальняя
родственница, в которую он тоже был безумно влюблен.
Вновь и вновь искал он эту душу-близнеца в
своих кровных родственниках, стремясь ощутить ту
страсть, которая погрузила бы его в «трепетное смятение».

• Издательство «АСТ», 2012 г.
• Прозаик Олег Ермаков родился в 1961 году в Смоленске, учился в пединституте, работал лесником Баргузинского, Алтайского и Байкальского заповедников, корреспондентом; в 1981–1983 годах проходил срочную службу в Афганистане.
  
  «Афганские рассказы», опубликованные в журнале «Знамя», принесли Ермакову известность. Романы «Знак зверя» и «Холст» входили в шорт-листы «Русского Букера», рассказ «Легкий поток» удостоен премии им. Юрия Казакова.

Привезти дочке флейту я решил, когда в полку сломался движок помпы, гнавшей из степных недр ледяную воду.

Мы отправились в соседний кишлак на водовозке, встали с ведрами цепочкой у грота подземной реки. Старцы наблюдали за нами, тут же крутились бачата. Вода была холодной, хотя и стоял зной. Но река бежала под землей от самых гор, питаемая родниками и ледниками. Воды в ней было много, темной, шепчущей в гроте и чистой тихой на свету. В кишлаке слышны были людские голоса, где-то кудахтала курица. Мы переговаривались, пошучивали, передавая друг другу ведра, мол, живой водопровод, так и будем до дембеля качать. И качаться.

Тут вдруг бачата закричали, толкая друг друга, и почти сразу же раздались визгливые звуки. Под шелковицей рядом со старцами коротко стриженный, юркий, черноглазый мальчишка старательно раздувал щеки, играя на длинной флейте. Мотив был довольно затейлив и диковат для нашего слуха. Ребята морщились, качали головами. Но музыкант играл самозабвенно, не обращая ни на кого внимания, он и вообще вряд ли кого-то видел, как это обычно у музыкантов. «Да ладно… пупок надрывать, уймись, бача!» Но тот продолжал наяривать, его музыка была похожа на разлетающиеся искры или на стремительные росчерки горящей головешки в темноте. Хотя желтел и голубел вечный летний афганский день.

Когда цистерна была наполнена, мы пошли в тень шелковицы курить. Старики прикладывали к морщинистым лбам смуглые руки, разглядывая нас вблизи. Даже и в густой тени шелковицы свет был ярок. Афганское солнце напитывает каждую молекулу воздуха. Кто-то предложил старикам сигарет, наших обычных, без фильтра, трое взяли, но закурил один. Оборванный босой шкет в шерстяной безрукавке на голое тело, сверкая глазенками, смело потребовал бакшиш. «Мал еще», — сказали ему. Он отскочил в сторону и начал строить рожи. Флейтист замолчал. Смотрел, улыбался. Я попросил у него флейту. Но он отрицательно покачал головой. Я не буду играть, объяснил я, только рассмотрю. Лук, фамиди? Он отвел руку с флейтой. Понимал, но не показывал.

Подошла вторая водовозка, шофер, хлопнул дверцей, забрался на бочку и открыл люки. Мы снова организовались, как говорил прапорщик, и зазвенели пустыми ведрами. Пошла вода по цепочке. Было жалко ее проливать, вкусную, не хлорированную, как в полку. А флейтист снова завелся. Кажется, он издевался. Женька Турыгин уже начал выходить из себя. «Припечатать разок, чтоб схавал дудку». — «Не схавал, а ску-у-шал», — тут же поправили его. Засмеялись. Это было наше фольклорное. Прапорщик Мырзя, молдаванин, очень не любил, когда коверкали великий и могучий русский язык и всегда всех поправлял. Он уже кушал виноград и водочку в Кишиневе, недавно уволился. «Да, ладно, пусть поприкалывается».

На втором перекуре я спросил у Шурика чеков. Деньги мы носили с собой, это понятно. Выгоревшие белые брови поползли на узком кофейном личике, синие глаза округлились. «Зачем, Ермак?» Кишлак был мал, беден, здесь даже не было дукана. «Надо». Получив чеки и прибавив свои, я протянул их музыканту. Ребята заржали. «Чего, Ермак, песню заказываешь?» — «Правильно, чтоб молчал». — «Давай Антонова!» — «Миллион алых роз!». Антонов у нас был культовым исполнителем. Песня «Крыша дома твоего» — не только звучала из открытых окон офицерских модулей, но и крутилась у каждого в голове. Разбуди любого беспросветной глухой липкой ночью и, как пароль, напой начало любого куплета — тут же услышишь ответ: то грусть не значит ничего, когда ты знаешь, что под солнцем… ла-ла-ла-ла.

Бача возвел на меня черные глаза. Я показал ему — не все сразу — чеки Внешпосылторга, они были в ходу у дуканщиков. Чеки, сказал я. Флейтист молчал, смотрел внимательно на меня. Продай, сказал я. Я добавил пару бумажек. Друзья флейтиста, толкая другу друга, окружили нас. Глаза их сверкали и горели. Они что-то выкрикивали флейтисту. Но тот, казалось, никого не слышал. Я прибавил еще пару бумажек. Это была хорошая сумма, получка солдата за месяц. Бачата уже орали что-то хором. И я еще приложил чеков. Мальчишка покачал головой. Больше у меня не было денег. Да и дело не в них, уже понял я.

«Ермак, вон наши флейты!» Ребята показывали на минные поля, за которыми торчали дула наших гаубиц. «Перегрелся?.. Будешь нас мучить?» Ну и все в таком духе. Я отвечал, что хочу привезти флейту дочке, пусть играет. «Ага, гляди, сразу и заиграет!». Дочке было полгода, когда я уходил в армию. Сейчас уже исполнилось полтора. Вернусь, и ей будет уже два с половиной. Мне казалось, что это много. Там у нас у всех было другое летосчисление. День как месяц. Или два.

Не получилось. Старцы задумчиво смотрели на меня. Бачата галдели, ребята смеялись.

Водокачку наладили, мы перестали ездить в кишлак. Но мысль о флейте не оставляла меня, и я надеялся, что где-нибудь найду флейту. Это будет лучший подарок, и дочери, и мне.

Вскоре мне довелось сопровождать наших офицеров в Газни, они собирались пройтись по дуканам, затариться шмотками, тоже готовились к возвращению. Я быстро зашагал вдоль лавок, высматривая любые музыкальные инструменты. Ничего подобного, только горы специй, фруктов, штабеля ткани, железная и фарфоровая посуда, магнитофоны, знаменитые газнийские пустины — дубленки. Увидел торговца в высоком цветастом тюрбане — явно индийца — и принялся объяснить ему, что ищу, но тот не понял. Или не захотел понять.

«Ермак, на броню!», — велели офицеры, и мы попылили назад.

Слушай, сказал мне Шурик, а ты обратись к трактористам, может, они выманят у того пацана инструмент или купят.

В полку на грейдере работали два брата, Абдрупт и Абдуламид, ровняли нам дороги. Мы бы и сами могли, но тут была политика взаимовыгодного сотрудничества. Хотя выгодно это было только двум братьям, как положено, смуглым, широколицым, черноусым. У одного были усы. Вообще они были друг на друга совершенно не похожи, наверное, от разных матерей, возможно, их отец был женат на двух. У одного брата лицо было широкое, нос слегка приплюснут, глаза раскосые, явный узбек. А у другого лицо узкое, лобастое, крупные глаза, — таджик.

А это идея, ответил я.

И так и поступил. Перехватив братьев на дороге между КПП и полковым городком, объяснил, что именно мне нужно. Они внимательно слушали, кивали. Я показал фотографию дочки, и они окончательно все уяснили, похлопали меня по спине, одобряя мое решение привезти ей флейту, самый дух и звук их родины, Востока, этого неба над нами, — я показал на небо, и этой степи, — я широким жестом обвел степь. Хуб! Хуб! (Хорошо!) Мы поняли друг друга. Я отдал им чеки. И стал ждать.

Так называемый базарный день там — пятница, то есть выходной, деревенские отправляются на автобусе в город. Мы видим с позиций, как этот желто-красный автобус пылит от кишлака к кишлаку, идет под прицелом гаубиц (на самом деле нацелены они совсем на другие объекты, на далекий, не видимый отсюда кишлак, где обосновался отряд самообороны, и если ночью оттуда взлетят три красные ракеты, гаубицы ударят по пристрелянным точкам на подступах к домам), обычно и сверху сидят пассажиры, транспорт здесь ходит редко, бензин дорог, а вот именно в этой степи, в сельской глубинке автобус вообще появляется раз в неделю, а то и в две, и местные перемещаются пешком, на велосипедах, ишаках, даже на мотоциклах не ездят. Впрочем, и небезопасно разъезжать. Обычно велосипедистов или тех, кто, как Санчо Панчо, трусит на осле, патрулирующие степь вертолеты не замечают, а вот мотоциклисту могут снести шасси голову, рыщут вертолетчики низко.

И в следующую пятницу автобус покатил в город, окутываясь пылью, качаясь на ухабах. Мне расцветка этого автобуса напомнила смоленский трамвай. Мгновенная картинка вспыхнула в мозгу, как всплеск искр из-под трамвайной дуги: улица Большая Советская, крутой спуск с холма к Днепру, старые стены, Дом Книги с белыми украшениями на крыше в виде ваз, вырастающий справа собор, и вот мост, синяя вода, чайки, — и снова пыль над выжженной степью, заскорузлая хэбэшка воняет потом, соляркой, надо стирать, и портянки в огненных кирзачах сырые.

Но мне сапоги нравились больше, удобнее, чем ботинки, пыль не набивается, да уже и разношенные по ноге. А ботинки я обменял у трактористов, Абдрупта и Абдуламида, на две пачки пакистанских сигарет, когда машину с табаком сожгли в колонне на полдороге из Кабула. Братья обмену очень обрадовались. Крепкие новые кожаные башмаки, которые можно носить двадцать лет, ну, или десять. А сигареты в два дня скуришь. Мне обычно пачки на день не хватало даже наших махорочных. А эти с фильтром. Да и как не поделиться с Шуриком. А там и остальные налетели. Хотя мы и решили растягивать, курить одну на двоих, все быстро закончилось. И мы отыскивали старые окурки, пока не подвезли курево.

В понедельник я перехватил их на дороге в полк.

Братья рады были меня видеть, я их тоже, но… где же флейта?

Оказалось, что они не смогли в эту пятницу попасть в Газни. Теперь только в следующую, хуб? Хуб. Мы ударили по рукам.

Наступила следующая пятница.

Это легко отстучать на клавишах. На самом деле неделя тянулась примерно месяц. Я же предупреждал об искажении времени.

И еще два дня.

Но в понедельник я не смог с братьями встретиться, во вторник тоже. И только в четверг мы увиделись. Они улыбались, приветствуя меня. И я улыбался. Пока не понял, что флейту они не купили. Не смогли. Как я ни старался удержать улыбку, — она сошла. Опять не смогли? Да, потому что торговец, дуканщик, он бурубахай, чих-чих, давай-давай, Пакистон, фамиди? Пакистан? А, а, Пакистон, давай-давай. Уехал за товаром в Пакистан?.. Так что там, в целом городе только один дуканщик и может продать флейту? Что за херня… А у других? Нет, только у него. Как я понял. Хотя это было смешно, странно. Одна флейта на уездный город Газни. Но я вспомнил, как сам бегал по дуканам. Да и что мне оставалось делать? Только верить им на слово… на слова руссо-фарси-инглиш-наречия и жесты: кивки, взмахи рук, щелканье пальцев. И, если я правильно переводил, они, Абдрупт и Абдуламид, заказали этому торговцу индийскую флейту. Индийскую? А, а, Хиндустани. Фамиди? Фамиди. Понял. Хуб? Хуб… если, конечно, вы не водите меня за нос… Но воображение уже разыгрывалось. Караван пошел в Пакистан, через горы и пески. И где-то там газнийский торговец приобретет флейту для моей дочки. Индийскую. Звучало убедительно, то есть красиво, а, значит, убедительно.

Торговец отсутствовал примерно месяц. Ну, а по моему летосчислению: два. И что же? Я спросил у братьев прямо, вернулся дуканщик Акбар (я уже знал его имя)? Они ответили: да. Ну, и привез он товар? Да. А флейту? Ууу, дуст (друг), нет. Почему? Ууу, фамиди (понимаешь)… и далее неразборчивая вязь слов о каких-то трудностях и превратностях торговых путей и, наверное, путей Аллаха. Нет, это уже было не хуб, а хароб (плохо), очень хароб.

Я потребовал вернуть деньги.

Братья переглянулись. И я подумал, что они сейчас свернут мне шею. Ручищи у них был огромные, особенно у Абдрупта. Или Абдуламида?

Ууу, дуст… рафик (товарищ)… Они принялись терпеливо растолковывать мне, что денег у них нет, зачем брать деньги сюда? Фамиди? Действительно, кормили их в столовой бесплатно. Ну, понял, фамиди. Так принесите завтра. Э, рафик, сказали они, зачем так? а? Они принесут обещанное. После пятницы. Фамиди? Хуб? Хуб?..

Ну, хуб… Последний раз.

Напряжение разрядилось, снова все улыбались. Закурили.

Прошла одна пятница, вторая… Я снова не мог перехватить трактористов, мы выходили на неделю в направлении Гардеза, уже лежал снег.

На одной из стоянок в голой степи, я взял свой котелок, заварку, кружку, полдоски от снарядного ящика и ушел в ближайший овражек, уселся на склоне, покрытом галькой, бесснежном, на солнцепеке, нащепал штыкножом лучин, подложил под котелок камни, сломал куст верблюжьей колючки и зажег костерок. Автомат лежал рядом. Убрать его — и ты где-то на Ольхоне, там тоже степь, посреди синих байкальских вод. На заповедном берегу в одно апрельское утро началась еще тайная жизнь нашей дочери.

Тут синело сверху. И все было по-другому. Самый воздух не тот.

Я заварил погуще трофейного чая, скрученные листья развернулись, наполнили котелок. И я вкусил его горечи. Закурил сигарету.

Воздух не тот, небо другое. Все дело в истории. Здесь она раньше началась. И звук этого неба — протяжное пение длинных труб. Оно прозвучало в эти минуты, я даже оглянулся на бронированный лагерь посреди степи, — слышали там? Никто, конечно, ничего не слышал.

Вдалеке белели горы…

Очень высокие, это стало ясно на следующий день, когда мы к ним подступили вплотную, навели гаубицы. Но за всю неделю батарея так и не сделала ни одного залпа. Поколесили по степи, прошли вдоль гор, постояли на подступах к большому кишлаку и вернулись. Не всегда удавалось перехватить духов в неоглядных степных далях, тем более в горах.

• Издательство «АСТ», 2012 г.
• Новая история о маленьком городке, который настигла БОЛЬШАЯ БЕДА.
  
  Однажды его, вместе со всеми обитателями, накрыло таинственным невидимым куполом, не позволяющим ни покинуть город, ни попасть туда извне.
  
  Что теперь будет в городке?
  
  Что произойдет с его жителями?
  
  Ведь когда над человеком не довлеет ни закон, ни страх наказания, — слишком тонкая грань отделяет его от превращения в жестокого зверя.
  
  Кто переступит эту грань, а кто — нет?

• Купить книгу на Озоне

1.

С высоты двух тысяч футов, на которой проходил учебный
полет Клодетт Сандерс, городок Честерс-Милл, поблескивая в утреннем солнышке, казался некоей вещицей, только что
смастеренной и поставленной на землю. Автомобили катили по
Главной улице, подмигивая солнечными зайчиками. Острый
шпиль церкви Конго, казалось, пронзал безоблачное небо. Солнечная дорожка бежала по поверхности реки Престил-Стрим,
когда «Сенека-V» пролетал над ней: и самолет, и вода пересекали город по одной диагонали.

— Чак, кажется, я вижу двух мальчишек около моста Мира!
Они ловят рыбу! — Клодетт от переполнявшей ее радости рассмеялась. Возможность учиться пилотированию она получила
благодаря своему мужу, первому члену городского управления.
И пусть Энди считал, что Бог дал бы человеку крылья, если б
хотел, иной раз он прислушивался к мнению других, и в конце
концов Клодетт удалось добиться своего. Она с самого первого
занятия наслаждалась полетом. Но сегодня наслаждение переросло в восторг. Впервые Клодетт действительно поняла, почему летать — прекрасно. Почему летать — круто!

Чак Томпсон, ее инструктор, мягко коснулся ручки управления, указал на приборную панель:

— Я в этом уверен, но держи самолет ровнее, Клоди, идет?

— Извини, извини.

— Ничего страшного.

Он уже много лет учил людей летать, и ему нравились такие
ученики, как Клодетт, постоянно стремящиеся узнать что-нибудь новенькое. Очень скоро ее увлечение могло обойтись Энди
Сандерсу в приличную сумму: Клодетт влюбилась в «сенеку» и
уже высказала желание приобрести точно такой же самолет,
только новый. Подобная покупка тянула на миллион долларов.
Пожалуй, не стоило считать Клодетт Сандерс совсем уж избалованной, но она, бесспорно, отдавала предпочтение дорогим
вещам. Впрочем, счастливчику Энди, похоже, не составляло
труда удовлетворять ее капризы.

Чак также любил такие дни: неограниченная видимость,
полное отсутствие ветра, идеальные условия для обучения. Тут
«сенека» стал чуть покачиваться, словно Клодетт чрезмерно реагировала на любое отклонение от курса.

— Ты отвлекаешься, не надо. Выходи на курс один-два дцать.
Полетим вдоль Сто девятнадцатого шоссе. И спустись до девятисот футов.

Она выполнила указанный маневр, и «сенека» практически
перестал покачиваться. Чак расслабился.

Они пролетели над «Салоном подержанных автомобилей
Джима Ренни», а потом город остался позади. С обеих сторон
шоссе тянулись поля, листва деревьев пылала под яркими лучами солнца. Крестообразная тень «сенеки» скользила по асфальту, одно темное крыло на мгновение накрыло человека с
рюкзаком на спине, шагающего по обочине. Мужчина-муравей
поднял голову, помахал рукой. Чак ответил тем же, пусть и знал,
что снизу его не увидишь.

— Обалденно прекрасный день! — воскликнула Клоди.

Чак рассмеялся.

Жить им оставалось сорок секунд.

2

Лесной сурок неуклюже ковылял по обочине шоссе номер
119, направляясь в сторону Честерс-Милла. От города его отделяли еще полторы мили, «Салон подержанных автомобилей
Джима Ренни» подмигивал солнечными зайчиками в том месте, где дорога уходила влево. Сурок планировал (насколько сурки могли что-либо планировать) свернуть в лес задолго до того,
как поравнялся бы с салоном, но пока обочина его вполне устраивала. Он ушел от норы гораздо дальше, чем собирался, но
солнце приятно согревало спину, а в нос били бодрящие запахи, вызывая заманчивые образы в его мозгу.

Сурок остановился и на несколько секунд поднялся на задние лапки. Зрение с годами, конечно, ухудшилось, но он все
равно сумел разглядеть человека, который шагал навстречу по
противоположной обочине.

Сурок решил, что стоит пройти чуть дальше. Люди иной раз
оставляли за собой вкусную еду.

Он прожил на свете немало лет и изрядно растолстел. За
свою жизнь сурок излазил множество баков с пищевыми отходами, а дорогу к свалке Честерс-Милла знал так же хорошо, как
все три тоннеля в собственной норе: на мусорке всегда удавалось чем-нибудь поживиться. Он вразвалочку двинулся дальше
походкой всем довольного старичка, наблюдая за человеком,
приближающимся к нему по другой обочине.

Человек остановился. Сурок осознал, что его засекли. Справа и чуть впереди лежала береза. Сурок решил, что спрячется
под ней, дождется, пока человек уйдет, а потом обследует обочину на другой стороне дороги в поисках…

Сурок успел подумать о возможной находке и сделать еще три
шага вразвалочку, хотя его уже разрезало пополам. Потом он упал
на бок. Хлынула кровь, внутренности вывалились в дорожную
пыль; задние лапки дважды быстро дернулись, потом застыли.
Последняя мысль, которая приходит перед тем, как нас накрывает темнота, у сурков та же, что и у людей: Что произошло?

3

На всех дисках приборной панели стрелки свалились на ноль.

— Какого черта?! — Клоди Сандерс повернулась к Чаку. Ее
глаза широко раскрылись, в них читалось недоумение — но не
паника. Паника появиться просто не успела.

Чак хотел было взглянуть на приборную панель, но тут увидел, как сплющивается нос «сенеки». Потом увидел, как отваливаются пропеллеры.

А больше увидеть ничего не успел. Потому что времени не
осталось. Самолет взорвался над шоссе номер 119 и, пылая,
обрушился на землю. Вместе с его осколками падали и куски
человеческих тел. Дымящаяся рука Клодетт с глухим стуком
приземлилась рядом с аккуратно располовиненным лесным
сурком.

Происходило это двадцать первого октября.

• Издательство «Эксмо», 2012 г.
• В классическом детективе действует непреложное правило: хочешь найти преступника — ищи, кому выгодно преступление. В новом романе Марининой все далеко не так просто. Обычные люди, каждый со своими проблемами и мечтами, неожиданно получают в наследство от незнакомого человека по восемь миллионов рублей. Большие деньги могут сломать человека, а могут помочь проявить самые лучшие качества. Никогда не знаешь, что перевесит, если на одной чаше весов родственные чувства и близость, а на другой — власть и свобода, которую могут подарить только большие деньги. Вокруг загадочного наследства развернулись нешуточные страсти. Каждому из наследников пришлось встать перед выбором. Непростым выбором, который как в зеркале отразил их истинную сущность. Этот выбор сломал сильных, укрепил малодушных и навсегда изменил жизнь десятков людей. Благородство и предательство, отчаяние и… убийство — вот к какому результату привела Игра, затеянная неведомым кукловодом.
• Купить книгу на Озоне

Первыми к упавшей с балкона девушке бросились дети, гулявшие с мамочками и нянями во дворе. Взрослые не успели опомниться от шока, как малышня уже окружила неподвижное тело.

Женщина в короткой дубленке, которая первой сказала: «я все видела», протиснулась к телу.

— Я все видела, — мертвым голосом повторила она. — Это Катя из девяносто первой квартиры, она там снимает… Ее сестра столкнула, я видела.

— Точно, — раздалось несколько голосов.

— И я видела, она стояли на балконе…

— Это точно Наташка, сестра ее, я ее по куртке узнала, красная такая…

— А я лицо не рассмотрела, все-таки высоко… Точно, что сестра?

— Да точно, точно, я ее узнала. Я их вместе с Катериной много раз видела.

— А где же она? Убежала, что ли?

— Так она ее и столкнула! Я видела!

— И я видела!

— И я…

В этот субботний декабрьский день «скорая» приехала неожиданно быстро — подстанция была недалеко.

Приехали патрульные, врач в двух словах объяснил им ситуацию, связался по рации со своим диспетчером и уехал на новый вызов.

Старший патруля, полноватый рыхлый блондин лет тридцати, растолкал сгрудившуюся возле тела публику и прошел вперед.

— Что у нас тут? — усталым голосом спросил он. — «Парашютистка»? Кто видел, как все случилось?

— Я видела, — выступила вперед женщина в дубленке. — Ее сестра столкнула. Они обе стояли на балконе, а потом сестра ее толкнула.

— И я тоже видела, — вступила немолодая дама в норковой шубе. — Это Наташа, я ее знаю.

Группа прибыла почти через полтора часа. Молоденькая девочка-следователь, сильно накрашенная, с белокурыми локонами по плечам, два оперативника, криминалист и судебный медик. Следователь была в этой команде самой юной, и участковый, усмехнувшись про себя, подумал, что в такой ситуации непонятно, кто кем будет руководить. Конечно, формально главный все-таки следователь, процессуальное лицо, с этой пигалицы потом весь спрос, но что она умеет-то? А вот криминалист и судебный медик — мужики за сорок, явно опытные, знающие.

Девочка-следователь задала участковому пару вопросов, а услышав, что понятые уже готовы выполнять свой гражданский долг, недовольно нахмурилась. Участковый понял, что она хочет все делать сама, и еле сдержал улыбку. Глупенькая, не понимает, какое это везенье, когда тебе помогают. И ведь это нисколько не умаляет ее роли, не посягает на ее полномочия.

Осмотр места происшествия начался. Один из оперативников полез в карманы валяющейся в стороне куртки погибшей, но того, что искал, не нашел, вытащил только носовой платок, несколько монет по рублю и по полтиннику, два старых чека из супермаркета.

— Ключей нет, — громко заявил он, обращаясь к следователю. — Я поднимался в квартиру, дверь заперта.

— Не вздумайте открывать квартиру без меня, — строго проговорила девушка-следователь. — Ваше дело — найти ключи и хозяйку, потом меня позовете.

— Ну само собой, — ответил оперативник голосом, каким обычно взрослые разговаривают с маленькими детками. — Куда ж мы без вас?

— Давно на следствии? — спросил он.

Девушка недовольно мотнула головой, дескать, не мешайте составлять документ, но через несколько секунд все-таки ответила.

— Год. С небольшим. А что?

— Это у вас первое падение с высоты?

— А что?

Ну, все ясно, подумал медик, одни вопросы «А что?» говорят сами за себя, падение с высоты у нее действительное первое, а может быть, и первый труп. Девочка боится показаться неопытной и некомпетентной. А чего тут бояться? Отсутствие опыта и знаний — это нормально, если ты работаешь всего год с небольшим, и стесняться этого просто глупо. Каждая курица когда-то была яйцом. Опыт придет, и знания придут, но со временем. А девчонка, кажется, с характером, многого не знает, но никаких подсказок не потерпит. Ну и ладно. Видели мы таких самостоятельных. И хорошо знаем, что бывает потом.

…

Осматривая руки погибшей, он увидел на большом пальце правой руки кольцо с камнем.

— На большом пальце правой руки кольцо желтого металла с камнем сиреневого цвета…

Вообще-то странно. Кольцо намертво застряло как раз на суставе пальца, между первой и второй фалангами. Так кольца не носят, в этом месте украшение могло оказаться только если его в тот момент снимали или надевали. Да и вообще на большом пальце кольцо с камнем выглядит странно. Он повернулся к следователю.

— Обратите внимание, как надето кольцо, — сказал он оживленно. — Это может свидетельствовать…

— Это не ваше дело, — оборвала его блондинка. — Занимайтесь своими медицинскими вопросами. Я сама все вижу.

Ну, видишь так видишь. Потом не жалуйся.

Тело лежало далеко от скамейки, записывать стоя было неудобно, и девушка присела на корточки, потом поднялась, потом снова присела. И почему в дежурной машине никогда не бывает раскладного стульчика для таких случаев? Или он был, но его уже кто-то заныкал?

— Попросите принести вам стул, — вполголоса посоветовал медик, — наверняка кто-нибудь откликнется и притащит из дома, хоть табуретку, вон сколько народу кругом. Или пусть ящик какой-нибудь найдут.

— Я сама знаю, что мне делать, — холодно отозвалась она. — Определяйте лучше степень охлаждения трупа и время смерти.

Ого! Какие она слова знает! И с такими обильными познаниями она собирается руководить работой судебного медика?

«Ну и черт с тобой», — в сердцах подумал он, продолжая диктовать описание одежды погибшей и найденных при ней предметов.