- Издательство «АСТ», 2012 г.
- Прозаик Олег Ермаков родился в 1961 году в Смоленске, учился в пединституте, работал лесником Баргузинского, Алтайского и Байкальского заповедников, корреспондентом; в
1981–1983 годах проходил срочную службу в Афганистане.
«Афганские рассказы», опубликованные в журнале «Знамя», принесли Ермакову известность. Романы «Знак зверя» и «Холст» входили в шорт-листы «Русского Букера», рассказ «Легкий поток» удостоен премии им. Юрия Казакова.
Привезти дочке флейту я решил, когда в полку сломался движок помпы, гнавшей из степных недр ледяную воду.
Мы отправились в соседний кишлак на водовозке, встали с ведрами цепочкой у грота подземной реки. Старцы наблюдали за нами, тут же крутились бачата. Вода была холодной, хотя и стоял зной. Но река бежала под землей от самых гор, питаемая родниками и ледниками. Воды в ней было много, темной, шепчущей в гроте и чистой тихой на свету. В кишлаке слышны были людские голоса, где-то кудахтала курица. Мы переговаривались, пошучивали, передавая друг другу ведра, мол, живой водопровод, так и будем до дембеля качать. И качаться.
Тут вдруг бачата закричали, толкая друг друга, и почти сразу же раздались визгливые звуки. Под шелковицей рядом со старцами коротко стриженный, юркий, черноглазый мальчишка старательно раздувал щеки, играя на длинной флейте. Мотив был довольно затейлив и диковат для нашего слуха. Ребята морщились, качали головами. Но музыкант играл самозабвенно, не обращая ни на кого внимания, он и вообще вряд ли кого-то видел, как это обычно у музыкантов. «Да ладно… пупок надрывать, уймись, бача!» Но тот продолжал наяривать, его музыка была похожа на разлетающиеся искры или на стремительные росчерки горящей головешки в темноте. Хотя желтел и голубел вечный летний афганский день.
Когда цистерна была наполнена, мы пошли в тень шелковицы курить. Старики прикладывали к морщинистым лбам смуглые руки, разглядывая нас вблизи. Даже и в густой тени шелковицы свет был ярок. Афганское солнце напитывает каждую молекулу воздуха. Кто-то предложил старикам сигарет, наших обычных, без фильтра, трое взяли, но закурил один. Оборванный босой шкет в шерстяной безрукавке на голое тело, сверкая глазенками, смело потребовал бакшиш. «Мал еще», — сказали ему. Он отскочил в сторону и начал строить рожи. Флейтист замолчал. Смотрел, улыбался. Я попросил у него флейту. Но он отрицательно покачал головой. Я не буду играть, объяснил я, только рассмотрю. Лук, фамиди? Он отвел руку с флейтой. Понимал, но не показывал.
Подошла вторая водовозка, шофер, хлопнул дверцей, забрался на бочку и открыл люки. Мы снова организовались, как говорил прапорщик, и зазвенели пустыми ведрами. Пошла вода по цепочке. Было жалко ее проливать, вкусную, не хлорированную, как в полку. А флейтист снова завелся. Кажется, он издевался. Женька Турыгин уже начал выходить из себя. «Припечатать разок, чтоб схавал дудку». — «Не схавал, а ску-у-шал», — тут же поправили его. Засмеялись. Это было наше фольклорное. Прапорщик Мырзя, молдаванин, очень не любил, когда коверкали великий и могучий русский язык и всегда всех поправлял. Он уже кушал виноград и водочку в Кишиневе, недавно уволился. «Да, ладно, пусть поприкалывается».
На втором перекуре я спросил у Шурика чеков. Деньги мы носили с собой, это понятно. Выгоревшие белые брови поползли на узком кофейном личике, синие глаза округлились. «Зачем, Ермак?» Кишлак был мал, беден, здесь даже не было дукана. «Надо». Получив чеки и прибавив свои, я протянул их музыканту. Ребята заржали. «Чего, Ермак, песню заказываешь?» — «Правильно, чтоб молчал». — «Давай Антонова!» — «Миллион алых роз!». Антонов у нас был культовым исполнителем. Песня «Крыша дома твоего» — не только звучала из открытых окон офицерских модулей, но и крутилась у каждого в голове. Разбуди любого беспросветной глухой липкой ночью и, как пароль, напой начало любого куплета — тут же услышишь ответ: то грусть не значит ничего, когда ты знаешь, что под солнцем… ла-ла-ла-ла.
Бача возвел на меня черные глаза. Я показал ему — не все сразу — чеки Внешпосылторга, они были в ходу у дуканщиков. Чеки, сказал я. Флейтист молчал, смотрел внимательно на меня. Продай, сказал я. Я добавил пару бумажек. Друзья флейтиста, толкая другу друга, окружили нас. Глаза их сверкали и горели. Они что-то выкрикивали флейтисту. Но тот, казалось, никого не слышал. Я прибавил еще пару бумажек. Это была хорошая сумма, получка солдата за месяц. Бачата уже орали что-то хором. И я еще приложил чеков. Мальчишка покачал головой. Больше у меня не было денег. Да и дело не в них, уже понял я.
«Ермак, вон наши флейты!» Ребята показывали на минные поля, за которыми торчали дула наших гаубиц. «Перегрелся?.. Будешь нас мучить?» Ну и все в таком духе. Я отвечал, что хочу привезти флейту дочке, пусть играет. «Ага, гляди, сразу и заиграет!». Дочке было полгода, когда я уходил в армию. Сейчас уже исполнилось полтора. Вернусь, и ей будет уже два с половиной. Мне казалось, что это много. Там у нас у всех было другое летосчисление. День как месяц. Или два.
Не получилось. Старцы задумчиво смотрели на меня. Бачата галдели, ребята смеялись.
Водокачку наладили, мы перестали ездить в кишлак. Но мысль о флейте не оставляла меня, и я надеялся, что где-нибудь найду флейту. Это будет лучший подарок, и дочери, и мне.
Вскоре мне довелось сопровождать наших офицеров в Газни, они собирались пройтись по дуканам, затариться шмотками, тоже готовились к возвращению. Я быстро зашагал вдоль лавок, высматривая любые музыкальные инструменты. Ничего подобного, только горы специй, фруктов, штабеля ткани, железная и фарфоровая посуда, магнитофоны, знаменитые газнийские пустины — дубленки. Увидел торговца в высоком цветастом тюрбане — явно индийца — и принялся объяснить ему, что ищу, но тот не понял. Или не захотел понять.
«Ермак, на броню!», — велели офицеры, и мы попылили назад.
Слушай, сказал мне Шурик, а ты обратись к трактористам, может, они выманят у того пацана инструмент или купят.
В полку на грейдере работали два брата, Абдрупт и Абдуламид, ровняли нам дороги. Мы бы и сами могли, но тут была политика взаимовыгодного сотрудничества. Хотя выгодно это было только двум братьям, как положено, смуглым, широколицым, черноусым. У одного были усы. Вообще они были друг на друга совершенно не похожи, наверное, от разных матерей, возможно, их отец был женат на двух. У одного брата лицо было широкое, нос слегка приплюснут, глаза раскосые, явный узбек. А у другого лицо узкое, лобастое, крупные глаза, — таджик.
А это идея, ответил я.
И так и поступил. Перехватив братьев на дороге между КПП и полковым городком, объяснил, что именно мне нужно. Они внимательно слушали, кивали. Я показал фотографию дочки, и они окончательно все уяснили, похлопали меня по спине, одобряя мое решение привезти ей флейту, самый дух и звук их родины, Востока, этого неба над нами, — я показал на небо, и этой степи, — я широким жестом обвел степь. Хуб! Хуб! (Хорошо!) Мы поняли друг друга. Я отдал им чеки. И стал ждать.
Так называемый базарный день там — пятница, то есть выходной, деревенские отправляются на автобусе в город. Мы видим с позиций, как этот желто-красный автобус пылит от кишлака к кишлаку, идет под прицелом гаубиц (на самом деле нацелены они совсем на другие объекты, на далекий, не видимый отсюда кишлак, где обосновался отряд самообороны, и если ночью оттуда взлетят три красные ракеты, гаубицы ударят по пристрелянным точкам на подступах к домам), обычно и сверху сидят пассажиры, транспорт здесь ходит редко, бензин дорог, а вот именно в этой степи, в сельской глубинке автобус вообще появляется раз в неделю, а то и в две, и местные перемещаются пешком, на велосипедах, ишаках, даже на мотоциклах не ездят. Впрочем, и небезопасно разъезжать. Обычно велосипедистов или тех, кто, как Санчо Панчо, трусит на осле, патрулирующие степь вертолеты не замечают, а вот мотоциклисту могут снести шасси голову, рыщут вертолетчики низко.
И в следующую пятницу автобус покатил в город, окутываясь пылью, качаясь на ухабах. Мне расцветка этого автобуса напомнила смоленский трамвай. Мгновенная картинка вспыхнула в мозгу, как всплеск искр из-под трамвайной дуги: улица Большая Советская, крутой спуск с холма к Днепру, старые стены, Дом Книги с белыми украшениями на крыше в виде ваз, вырастающий справа собор, и вот мост, синяя вода, чайки, — и снова пыль над выжженной степью, заскорузлая хэбэшка воняет потом, соляркой, надо стирать, и портянки в огненных кирзачах сырые.
Но мне сапоги нравились больше, удобнее, чем ботинки, пыль не набивается, да уже и разношенные по ноге. А ботинки я обменял у трактористов, Абдрупта и Абдуламида, на две пачки пакистанских сигарет, когда машину с табаком сожгли в колонне на полдороге из Кабула. Братья обмену очень обрадовались. Крепкие новые кожаные башмаки, которые можно носить двадцать лет, ну, или десять. А сигареты в два дня скуришь. Мне обычно пачки на день не хватало даже наших махорочных. А эти с фильтром. Да и как не поделиться с Шуриком. А там и остальные налетели. Хотя мы и решили растягивать, курить одну на двоих, все быстро закончилось. И мы отыскивали старые окурки, пока не подвезли курево.
В понедельник я перехватил их на дороге в полк.
Братья рады были меня видеть, я их тоже, но… где же флейта?
Оказалось, что они не смогли в эту пятницу попасть в Газни. Теперь только в следующую, хуб? Хуб. Мы ударили по рукам.
Наступила следующая пятница.
Это легко отстучать на клавишах. На самом деле неделя тянулась примерно месяц. Я же предупреждал об искажении времени.
И еще два дня.
Но в понедельник я не смог с братьями встретиться, во вторник тоже. И только в четверг мы увиделись. Они улыбались, приветствуя меня. И я улыбался. Пока не понял, что флейту они не купили. Не смогли. Как я ни старался удержать улыбку, — она сошла. Опять не смогли? Да, потому что торговец, дуканщик, он бурубахай, чих-чих, давай-давай, Пакистон, фамиди? Пакистан? А, а, Пакистон, давай-давай. Уехал за товаром в Пакистан?.. Так что там, в целом городе только один дуканщик и может продать флейту? Что за херня… А у других? Нет, только у него. Как я понял. Хотя это было смешно, странно. Одна флейта на уездный город Газни. Но я вспомнил, как сам бегал по дуканам. Да и что мне оставалось делать? Только верить им на слово… на слова руссо-фарси-инглиш-наречия и жесты: кивки, взмахи рук, щелканье пальцев. И, если я правильно переводил, они, Абдрупт и Абдуламид, заказали этому торговцу индийскую флейту. Индийскую? А, а, Хиндустани. Фамиди? Фамиди. Понял. Хуб? Хуб… если, конечно, вы не водите меня за нос… Но воображение уже разыгрывалось. Караван пошел в Пакистан, через горы и пески. И где-то там газнийский торговец приобретет флейту для моей дочки. Индийскую. Звучало убедительно, то есть красиво, а, значит, убедительно.
Торговец отсутствовал примерно месяц. Ну, а по моему летосчислению: два. И что же? Я спросил у братьев прямо, вернулся дуканщик Акбар (я уже знал его имя)? Они ответили: да. Ну, и привез он товар? Да. А флейту? Ууу, дуст (друг), нет. Почему? Ууу, фамиди (понимаешь)… и далее неразборчивая вязь слов о каких-то трудностях и превратностях торговых путей и, наверное, путей Аллаха. Нет, это уже было не хуб, а хароб (плохо), очень хароб.
Я потребовал вернуть деньги.
Братья переглянулись. И я подумал, что они сейчас свернут мне шею. Ручищи у них был огромные, особенно у Абдрупта. Или Абдуламида?
Ууу, дуст… рафик (товарищ)… Они принялись терпеливо растолковывать мне, что денег у них нет, зачем брать деньги сюда? Фамиди? Действительно, кормили их в столовой бесплатно. Ну, понял, фамиди. Так принесите завтра. Э, рафик, сказали они, зачем так? а? Они принесут обещанное. После пятницы. Фамиди? Хуб? Хуб?..
Ну, хуб… Последний раз.
Напряжение разрядилось, снова все улыбались. Закурили.
Прошла одна пятница, вторая… Я снова не мог перехватить трактористов, мы выходили на неделю в направлении Гардеза, уже лежал снег.
На одной из стоянок в голой степи, я взял свой котелок, заварку, кружку, полдоски от снарядного ящика и ушел в ближайший овражек, уселся на склоне, покрытом галькой, бесснежном, на солнцепеке, нащепал штыкножом лучин, подложил под котелок камни, сломал куст верблюжьей колючки и зажег костерок. Автомат лежал рядом. Убрать его — и ты где-то на Ольхоне, там тоже степь, посреди синих байкальских вод. На заповедном берегу в одно апрельское утро началась еще тайная жизнь нашей дочери.
Тут синело сверху. И все было по-другому. Самый воздух не тот.
Я заварил погуще трофейного чая, скрученные листья развернулись, наполнили котелок. И я вкусил его горечи. Закурил сигарету.
Воздух не тот, небо другое. Все дело в истории. Здесь она раньше началась. И звук этого неба — протяжное пение длинных труб. Оно прозвучало в эти минуты, я даже оглянулся на бронированный лагерь посреди степи, — слышали там? Никто, конечно, ничего не слышал.
Вдалеке белели горы…
Очень высокие, это стало ясно на следующий день, когда мы к ним подступили вплотную, навели гаубицы. Но за всю неделю батарея так и не сделала ни одного залпа. Поколесили по степи, прошли вдоль гор, постояли на подступах к большому кишлаку и вернулись. Не всегда удавалось перехватить духов в неоглядных степных далях, тем более в горах.