- Издательство «Азбука», 2012 г.
- Инвестиционный банкир и член советов директоров различных фирм, от сталелитейных компаний до модных домов «Hermes» и «Tommy Hilfiger», основатель одной из первых и крупнейших компаний мобильной связи «Orange» (проданной в итоге за 35 миллиардов долларов), глава азиатского филиала «Deutsche Bank», кавалер высших наград Англии и Франции — ордена Британской империи и ордена Почетного легиона, любитель острых ощущений и экстремального спорта, занесенный в Книгу рекордов Гиннесса как старейший участник
242-километрового марафона через марокканскую пустыню (в 60 лет) и антарктической экспедиции к Южному полюсу (в 64 года), — Саймон Мюррей набирался знаний не в Гарварде или Кембридже — школой жизни для него послужила военная служба. Блестящую интуицию и готовность к риску, умение мгновенно реагировать на внезапные изменения обстановки и привычку брать на себя ответственность за сложные решения — все эти необходимые для ведения успешного бизнеса качества Саймон Мюррей приобретал в горах и пустынях Северной Африки, где вел свою непрекращающуюся кровопролитную войну Французский Иностранный легион.
Саймону Мюррею было девятнадцать, когда он записался в легион, спасаясь от несчастной любви. Все пять лет алжирской службы он вел дневник, который и послужил основой книги, написанной им годы спустя. - Перевод с английского Льва Высоцкого
22 февраля 1960 г., Париж
Я проснулся задолго до восхода солнца и к тому времени, как небо стало светлеть, решил окончательно: сегодня я иду в легион. В восемь часов я уже ехал в вагоне
метро в сторону Старого форта в Венсенне, где находился вербовочный пункт Иностранного легиона. На улицах людей было мало, а те, что попадались, имели типичное для утра понедельника унылое выражение лица.
Возможно, такое же выражение было и у меня.
Пройдя какое-то расстояние от станции метро «Венсенн», я оказался перед массивными воротами Старого
форта. На стене была доска с лаконичной надписью:
Иностранный легион
Пункт набораОткрыто круглые сутки
Я постучался в громадную дверь, и она распахнулась.
Войдя в мощенный булыжником двор, я впервые в жизни увидел легионера. Он был в форме цвета хаки, с
широким синим камербандом, обмотанным вокруг талии, и ярко-красными эполетами на плечах. На голове
он носил белое кепи, на ногах белые гетры и выглядел
очень внушительно. Но его допотопная винтовка меня
разочаровала. Легионер захлопнул ворота и кивком велел мне следовать за ним.
Мы прошли в помещение с табличкой «BUREAU DE
SEMAINE», — как я понял, что-то вроде канцелярии.
Это была непритязательная комната с дощатым полом,
деревянным столом и стулом. На стенах висело несколько пожелтевших фотографий, изображавших легионеров
с полковым знаменем, легионеров на танке среди пустыни и легионеров, марширующих по Елисейским Полям.
Сержант, сидевший за столом, окинул меня взглядом
с ног до головы, но промолчал. Я первым нарушил молчание и сказал по-английски, что хочу вступить в Иностранный легион. Сержант посмотрел на меня с удивлением и симпатией и спросил: «Зачем?» По-английски
он говорил вполне сносно, с легким немецким акцентом.
Я произнес избитую фразу о жизни, полной приключений, и тому подобном, и он ответил, что я не туда попал. Меня ждут пять долгих и очень трудных лет, сказал
он, и лучше мне отбросить свои романтические представления о легионе, пойти домой и хорошенько подумать.
Я возразил, что уже думал об этом достаточно долго, и
в конце концов он со вздохом проговорил: «О’кей» —
и провел меня в зал на втором этаже, служивший сборным пунктом.
В зале на скамейках вдоль стен сидело четыре десятка мужчин. Сорок пар глаз уставились на меня, а я в
свою очередь окинул взглядом их всех. Ни один из них
не был хоть чем-то похож на меня. Сразу было видно,
что у меня нет абсолютно ничего общего с ними.
Я сел на свободное место в конце одной из скамеек
и уставился в пол, чувствуя, что все остальные продолжают пялиться на меня. Это была невообразимая смесь
темнокожих и белокожих, смуглых и бледных, бородатых, усатых, лысых и косматых людей, одетых кто во
что горазд, но одинаково неряшливо; чувствовалось, что
все они потрепаны жизнью. Я проклинал себя за то, что не надел джинсы со старым свитером вместо костюма-тройки с двубортным жилетом.
Двое в дальнем конце комнаты все время фыркали,
разглядывая меня. Я старался не смотреть на них, хотя
внутри у меня закипало раздражение. Так мы просидели
долго, пока наконец не пришел офицер с двумя врачами
в белых халатах, и нам велели раздеться до трусов.
Одного за другим нас стали вызывать на медицинский осмотр. На это ушло два часа, после чего мы опять
вернулись на скамейки. Многие после осмотра стали словоохотливее и начали переговариваться на разных языках, в основном на немецком. Я предпочел не вступать
пока в разговоры и гадал, успею ли я в аэропорт Орли
на шестичасовой рейс до Лондона.
Спустя час вернулся офицер в сопровождении сержанта из канцелярии. Офицер объявил что-то на французском. Как я понял, он сказал, что им требуется только
семь человек, а остальные могут отправляться восвояси.
Он зачитал список принятых, и я услышал свое имя.
Меня вместе с шестью другими вывели из помещения, а оставшимся предложили покинуть вербовочный
пункт и вернуться в гостеприимные объятия французской столицы. Мы же долго шли темными коридорами
старого здания, затем по каменной лестнице поднялись
на верхний этаж, где хранилось обмундирование. Там
каждому выдали походную форму с ботинками и шинелью, после чего покормили в грязной комнатушке с металлическими столами и табуретами.
Все поглощали еду молча; когда трапеза была закончена, нас провели в другую маленькую комнату, освещенную единственной лампочкой ватт в сорок, свисавшей на
длинном шнуре с потолка, и дали прослушать магнитофонную запись на нескольких языках. Обстановка была
довольно зловещая. В компании со мной оказались двое
немцев, двое голландцев, испанец и бельгиец. Все они,
как и я, чувствовали себя неуютно.
Из записи на английском я узнал, что должен подписать контракт сроком на пять лет, после чего обратного
пути у меня уже не будет. Голос на пленке звучал торжественно и сурово, как у судьи, выносящего смертный приговор. Мне хотелось бы посоветоваться с говорившим или
хоть с кем-нибудь, знающим английский язык, но общение было односторонним, я должен был принимать решение самостоятельно. Все прослушали запись в молчании,
никто не впал в панику и не стал кричать, чтобы его
отпустили. После этого нас одного за другим пригласили
в какой-то кабинет, где мы подписали контракт. Он представлял собой три папки бумаг, написанных на совершенно невразумительном канцелярском языке. Попытки вни
мательно прочитать контракт не одобрялись да были бы
и бессмысленны. У меня возникло такое чувство, словно
я выписал чек первому встречному.
Вечером нас отвели в спальню, где стояли металлические кровати с матрасами, набитыми соломой, и одеялами.
Где-то в ночи горнист сыграл «отбой», который звучал то
громче, то тише в зависимости от того, куда дул ветер.
Итак, мой первый день в легионе закончился — приключения начались. Наверное, сержант был прав: впереди у
меня долгий и трудный путь. Я нахожусь вроде бы в самом
сердце Парижа, а кажется, что меня забросили на Луну.
На следующий день
Рано утром задиристые трели горна разогнали наш
сладкий сон. Умывшись холодной водой и получив по
кружке кофе, мы принялись за чистку картофеля, уборку территории и прочие хозяйственные работы, называемые здесь корве. Друг с другом мы почти не разговариваем — в основном из-за того, что не знаем чужих языков. День пролетел быстро, а вечером мы отправляемся
поездом в Марсель. Путешествие начинается.
24 февраля 1960 г.
Ночью в поезде произошел неприятный случай, в результате которого я уже нажил себе врага. Сидячих мест
на всех не хватало, так что кто успел, тот и сел. Вечером
я вышел из купе в туалет, а вернувшись, обнаружил, что
на моем месте сидит испанец. Мне такой оборот совсем
не понравился. Я попытался, как мог, объяснить ему,
что он занимает мое место и листает мой журнал, но он
сделал вид, что не понимает меня. Не хотелось начинать
службу с драки, но еще меньше хотелось производить
впечатление, что я боюсь драк. Я понял, что придется
отстаивать свои права.
Без лишних рассуждений, которые могли бы остановить меня, я схватил испанца за отвороты шинели, рывком поднял на ноги и швырнул вдоль коридора.
Мы оба были удивлены: он — тем, что его так внезапно куда-то швырнули, я — тем, что сделал это. Роста
я совсем небольшого, и у меня нет привычки расшвыривать людей.
Его удивление быстро сменилось бурными эмоциями,
и он кинулся на меня. Надетые на нас шинели и узкий
коридор не позволяли нам развернуться вовсю, так что
никому из нас не удалось добиться перевеса, но я думаю,
что выступил неплохо. В конце концов окружающим наша потасовка надоела, и они растащили нас. Общественное мнение было на моей стороне, испанца вытолкали в
коридор. Он бросил на меня злобный взгляд, ругаясь по-испански и, по-видимому, обещая отомстить. Так что придется быть начеку.
Утром поезд пришел в Марсель. Нас отвезли на грузовике в форт Сен-Николя, расположенный на холме над
портом. Здесь уже околачивались сотни три рекрутов, и
каждый день из Страсбурга, Лиона и Парижа прибывали
новые партии человек по тридцать. Раз в десять дней примерно половину людей переправляли пароходом в Алжир.
Первым делом выданную нам форму обменяли на грязное и рваное хэбэ, без пуговиц. Вместо пуговиц — шнурки.
По всей вероятности, форма нужна была только для того,
чтобы публика в поезде не пугалась, что вместе с ней перевозят арестантов, на которых мы теперь стали похожи.
Центральный двор форта выглядит точь-в-точь как
внутренние тюремные дворы, знакомые всем по кинофильмам. Люди либо сидят, привалившись к стене, либо, разбившись на группы, шепчутся с заговорщицким
видом. А может, мне просто так кажется, потому что
я не понимаю их языка. У сержантов свирепый вид —
и, возможно, характер тоже не подарок. Непонятно, какого черта они держатся как тюремные надзиратели?
В казармах холодно, обстановка мрачная. Санитарные
условия просто невообразимы. В помещении, напоминающем пустую конюшню зимним утром, из стены торчит
всего один кран, под которым устроен желоб. Помещение
не имеет ни окон, ни электрического освещения; из крана
течет ледяная вода, и он служит умывальником для целой сотни людей. В туалетах проделаны дырки в полу,
по бокам от них подставки для ног. А что, если у человека болит спина или поясница? Койки в спальне установлены в три этажа, между ними оставлено такое узкое
пространство и по горизонтали, и по вертикали, что едва
можно протиснуться. Это похоже на концентрационный
лагерь в Бельгии, где я был на экскурсии. Он оставлен
как страшное напоминание о холокосте. Еда же, в отличие от всего остального, хорошая — если ты успеешь ее
схватить. Тут самообслуживание и действует правило:
«ранней пташке — жирный червячок».
Вечером я лежу на своей койке, со всех сторон окруженный чужими людьми. Никто не обращает на меня
внимания, и это меня вполне устраивает. За столами в
центре комнаты разыгрываются карточные баталии, все
тонет в густом облаке табачного дыма и разноязычном
гомоне, из которого я не понимаю ни слова.
За окном льет дождь, дует сильный ветер. Вечером я
прошелся по укреплениям форта, с которых видно гавань и замок Иф, где был заключен граф Монте-Кристо.
Мне кажется, я понимаю, что он чувствовал. Меня тоже
охватило странное чувство, когда я смотрел на притягательные огоньки ночной марсельской жизни. Лодки, покачивавшиеся у причалов в ожидании летнего солнца,
выглядели очень заманчиво.
Трудно поверить, что я здесь всего один день. Я ощущаю себя скорее заключенным, чем солдатом. Да, я поистине порвал с прошлым. Я теперь очень далеко и от дома,
и от всего, что я знал раньше. Только подумать, что судьба
могла распорядиться иначе и я вполне мог попасть в британскую армию, был бы зачислен офицером драгунского
полка, как мой брат Энтони, и находился бы совсем в другой обстановке. Я не страдаю от одиночества, но чувствую
себя полностью отрезанным от своего привычного окружения. Это немножко пугает. Если бы меня завтра утянуло
в сливное отверстие, никто здесь и глазом бы не моргнул.
Не скоро увижусь я снова с друзьями, выпью с ними
пива, сыграю в крикет или схожу в «Националь». Крикетному клубу Дидсбери нелегко будет играть без меня
в ближайшие выходные. Но, думаю, я привыкну к этому.
Умные люди говорят, человек со временем ко всему привыкает. Только они не говорят, сколько времени для этого требуется.