Рубрика: Отрывки

Отрывок из книги Романа Масленникова «101 совет по PR»

О книге Романа Масленникова «101 совет по PR»

Находите в режиме реального времени негативные или ложные высказывания о Вас с помощью сервисов «Яндекс.Лента» или «Google Reader». Иногда достаточно просто обнаружить себя — быстро ответить автору, чтобы пресечь дальнейшее развитие.

Не платите за удаление информации с компроматных сайтов. Это их бизнес, не финансируйте его.

Не добавляйте «позитивных отзывов» на страничку с негативом. Это будет способствовать повышению популярности данного веб-ресурса, а значит — он будет на виду.

Создайте несколько официальных сайтов, связанных с Вашим товаром, услугами, топ-менеджерами. Ваша задача — с помощью SEO-технологий сделать так, чтобы по запросу в поисковой системе данные ресурсы оказались в топе выдачи поисковиков по запросу «название Вашей организации».

Управляйте позитивом, делайте так — чтобы его было больше, и он был «в топе», то есть в повестке дня по запросу — «название Вашей организации».

Для того, чтобы «негатив» был не на виду, ушел вниз — создайте не меньше 10 (по числу позиций поисковиков выдачи большинству пользователей) веб-страниц и продвигайте их «наверх» с помощью SEO-технологий. В наиболее простых в использовании SEO-сервисах: «Sape», «Миралинкс», «Сеопульт», — можно попробовать разобраться и самому.

Найдите положительные Интернет-публикации и держите их на глазах у большинства пользователей не только SEO-методами, но и с помощью контекстной рекламы (Яндекс.Директ, Ad Words, Бегун).

Создавайте позитивные странички с уникальным текстовым, графическим, аудио- и видео- содержанием на бесплатных и платных веб-ресурсах с управляемым контентом («Википедия», «Школа жизни», «Мой компас» и др.).

Правильно ведите поиск новых сотрудников (employment branding). Размещая вакансии на популярных «работных» сайтах, позаботьтесь о хорошем уникальном тексте в разделе «О компании». Уникальные тексты — основа SEO-методики.

Изучите выдачу поисковиков на Вашу организацию по запросу «отзывы» и определите, устраивает ли Вас результат. То же самое с именем торговой марки проделайте в рубриках: «новости», «блоги», «картинки» (фото) и «видео».

Не пытайтесь договориться с поисковиками — «убрать негативную (ложную, клеветническую информацию). Официально это сделать невозможно: поисковики — не СМИ. Но — и не прекращайте этого делать.

Купить книгу на сайте издательства

Отрывок из романа

О книге Марины Палей «Хор»

1

Ее пощадили тогда — единственную из восьми — нет, девяти девушек и молодых женщин, — потому что, как Андерс понял много позже, она с рождения была наделена этим баснословным свойством, воздвигавшим стену между ней — и неугодной ей волей. Он осознал это, может быть, запоздало, равно как и тот факт, что сама она, конечно, тоже не прозревала ничего необычного в своей природе. Но, даже если смутно и догадывалась, то все равно: обстоятельства после той страшной ночи сложились для нее так, что — с целью выжить самой и устроить свое потомство на неродной, не сразу приютившей ее земле — она вынуждена была всечасно притаиваться, честно притираться, приноравливаться, с терпеливым старанием обезличиваться — то есть соскабливать всякую зазубринку своего нрава, сглаживать малейший проскок нездешней интонации, убивать в себе память о шуме и запахе чужого и чуждого здесь леса — и так далее — вплоть до безраздельного слияния с фоном. Как именно? А так — до полного своего растворения в этом скудном заоконном ландшафте.

Oна, двадцатидвухлетняя в год их встречи, видимо, и впрямь не многое тогда о себе знала и — что вытекает из новых условий — предпочла бы знать еще меньше. Кроме того, она ничего не скрывала от мужа, так что Андерс ни разу не имел основания упрекнуть ее в неискренности. Но человек устроен неразумно — причем, в первую очередь, для себя самого: он отдает себе отчет только в своих внешних особенностях, только в этой элементарной разнице экстерьера, внятной для органов зрения и осязания, он уверен полностью, — что же касается сокрытой от глаз, истинной своей сущности, то жена Андерса, например, смутно считала, что все другие имеют внутри абсолютно тот же, что и она, состав, с таким же «общепринятым» (и «общепонятным») набором — пристрастий, притязаний, неприязней, прихотей и капризов. То есть если внешне эти другие ведут себя иначе, то потому лишь, что как-то иначе, более сдержанно, что ли, с детства воспитаны — или от природы обладают более сильным, способным к самообузданию, нравом.

Так же считал и Андерс.

Однако той ночью, более десятка лет назад, ему было не до анализа: в его лоб оказался вжат ствол трофейного «вальтера», и Андерс почувствовал смерть не то чтобы «близко» — обыденно. Черным чудом одомашненная волчица, смерть оказалась удручающе бытовой, даже словно бы кухонной. Андерс почувствовал тошноту, наотмашь сраженный этим — может быть, главным — человеческим унижением, природу которого в дальнейшем не взялся бы разъяснять даже себе, — однако чем-то похожим на то, каким потчует красавица-актриса, когда ждешь от нее «призывно мерцающих тайн» — и счастлив погибнуть за эти межгалактические загадки, — а она, приведя вас к себе в чертоги — лучезарясь, светло улыбаясь — по-хозяйски расторопно несет вам непритязательные свои разгадки: пылесосы, кондомы, аборты, супы.

…«Вальтер» тогда оказался и впрямь, что и говорить, близко — дуло люто скособочило его кожу; скрюченные пальцы, нацеленные на убийство, словно двоились — их было около дюжины, этих пальцев-щупалец, — хотя, что за разница, хватило бы и обычного набора. Из года в год, изо дня в день, маниакально возвращаясь к ночи чудовищного кровопролития, Андерс внушал себе (а потом уж и принуждал себя к этому самовнушению), что тогда на них свалилось не просто везение — нет, нет и нет! — но так проявила себя именно предначертанность их любви. Поэтому как раз с кровавой сцены в хлеву, который, до вторжения победителей, казался влюбленному Андерсу, конечно, библейским (а ферма герра Цоллера — конечно, садом Эдемским), — он и начал отсчет их совместного lichte weg. (Кстати сказать, этот светлый путь длился, если быть точным, и Андерс всегда таковым был, пять лет и одиннадцать месяцев.)

Безусловно: только заботами Провидения, только заблаговременно все рассчитавшей судьбой можно было бы объяснить невероятный поворот дела, когда она, его будущая жена, не издав ни единого звука (они еще слаще бы распалили багрово-сизые, лаковые от натуги гениталии ратоборца, которые тот, с жуткой неторопливостью, выпростал из-под клацнувшего ремня), — будущая жена Андерса, встав на цыпочки и не издав ни единого звука, поднесла к очам этого обезумевшего воителя реденькую щепоть своих побелевших пальцев. Это был простой жест, первое, что пришло ей в голову, чтобы чем угодно отвлечь ратника, накаченного под завязку водкой и звериной яростью, — она, возлюбленная Андерса, поднесла свою щепоть к его мутно-кровавым очам — потом плавно повела их, его бычьи очи, словно за ниточки, — вбок, вбок, вбок — и установила четко на Андерсе; затем она сказала: смотри, это мой муж; после чего, властно и осторожно, стараясь не замараться об армейскую гимнастерку легионера, потянула ниточки вниз, сфокусировала его разъезжавшиеся зрачки точно в центре своего впалого живота и сказала: я — беременна.

Она произнесла обе фразы на языке ворвавшихся с рассветом триумфаторов. Андерс догадался о смысле, еще бы он, даже никогда прежде не слышавший этого языка, не догадался — хотя она, его возлюбленная, назвала события, которые произойдут только через несколько месяцев. Андерсу было невероятно странно, что она, его любовь, так уверенно издает эти неведомые ему звуки, причем нечто саднящее (и страшное) заключалось в том, что этот чужой, абсолютно чужой, чужеземный вояка понимал ее совсем без труда. Это было наречие легионов, уже не подвластных ни земным, ни Божьим законам, — обезумевших легионов, в которых высшие военные чины, усредненные с низшими водкой, жаждой крови, предельно оголенными звериными желаниями — были ничем от последних не отличимы, — разве что, формально, поношенными нашивками. Это был язык, ввергший в бессловесный ужас все местное население — детское, стариковское, женское — полностью безоружное, готовое к непредставимому.

А она, любовь Андерса, больше не сказала ничего — и осталась стоять, как стояла, — нагая, лишь в маленьком белом бюстгальтере. Дамские часики с кожаным потертым ремешком и крестик старинного серебра, втоптанные в навозную жижу минутой раньше, не соблазнили и даже не отвлекли воинов, изголодавшихся по женскому мясу. Крепдешиновое платье, уже лишенное рукавов-фонариков, словно бы без оторванных своих рук, жертвенно распласталось под хвостом коровы с вывороченными кишками; коровье сердце еще продолжало сокращаться — оно было хорошо видно в дыре, прорубленной меж ее ребер; крепдешин ярко голубел под ее хвостом, на него медленно вытекал предсмертный коровий кал — а рядом лениво, но с должным напором молодости, мочилась, открыто глядя в сторону женщин, ватага ждавших очереди. 

2

…Живот у нее оказался девический, как было сказано, впалый — даже чуть более впалый, чем это бывает у быстро вытянувшихся отроковиц, — живот с мелким, словно обиженно закусившим нижнюю губку пупком. Через пять с половиной суток, когда они — Андерс и его будущая жена — наконец остались наедине и возмечтали оставаться так до самой смерти, Андерс признался, что ее, раздетую, он испугался больше, чем «вальтера». Загипнотизированный, как и тот легионер, щепотью ее белых и словно бы намагниченных пальцев, он отвел тогда взгляд чуть ниже — и резко обмяк, сраженный навылет наготой ее тела («готового к анатомии», — как он, рыдая, честно сформулировал свое впечатление на немецком — то есть на единственно общем для них языке). Однако она истолковала это признание, скорее всего, иначе, а может, плохо его поняла, потому что сначала тихо смеялась (и тени от свечи — там, в погребе крестьян из предместья Эрлау — метались, как ласточки), а затем успокоилась, но, еще икая от смеха (и, как всегда, мило путая времена и артикли), сказала, что в ее местах двадцатипятилетний парень вряд ли бы испугался голой бабы, даже если бы был воспитан строгими католиками, как Андерс, — или, к примеру, как до войны воспитывались украинские hloptsy всего в сотне километров к западу от ее полесского села. Но ты — не какая-нибудь, — с нежным упрямством возразил Андерс, — а кроме того, ты не баба. Но она лишь плечом повела: эта дискуссия была ей неинтересна. 

3

До самого последнего своего дня Андерс так и не вытравил из обихода собственных трезвых мыслей одну, нетрезвую, словно приблудную, которой отчаянно стыдился, словно средневекового суеверия (оно было бы не к лицу служащему крупнейшей национальной страховой компании). Мысль эта была довольно проста и сводилась к следующему: разгадай он вовремя скрытый смысл происходившего там, в хлеву, на ферме герра Цоллера, то, возможно, мог бы затем избежать этой глухой, узкой, словно тоннель, дороги, ступив на которую, он слишком поздно понял, что для него на этом пути, уже до самого конца, не будет ни поворотов, ни ответвлений, ни возможности заднего хода, ни даже мизерных послаблений, касательных скорости к этому концу приближения.

Но тогда, через двое суток после бегства из предместья Клауфбаха, с фермы герра Цоллера, уже готовые довериться временной безопасности в погребе Греты и Ганса Шиффер, поначалу напуганной, но доброжелательной крестьянской четы из Эрлау (на которую Андерс сумел воздействовать своими почтительными манерами, почти безакцентным немецким и половиной стопки постельного белья, которой снабдил его герр Цоллер), ему и ей, вздрагивавшим и беспрерывно молившимся, оставалось уповать лишь на чудо.

Андерс, по счастью, сохранил при себе нидерландский паспорт, но оба понимали, что если у нее, остарбайтерки, на руках окажется даже более-менее приемлемая европейская «липа» (даже самого лучшего, нейтрального, то есть шведского или швейцарского происхождения), то сама она, в качестве «свободной женщины», неизбежно предстанет пред милующие или карающие очи голодного до всего сразу восточноевропейского победителя. И потом, через две недели, когда оказалось, что война закончилась, и родственник крестьянской четы, пожилой саксонский нотариус, сумел (за оставшуюся половину бельевой стопки) раздобыть потрепанный билет Польской студенческой корпорации, где не требовалась фотография, но зато значилось, что она (там было поставлено польское имя) носит, как и Андерс, фамилию ван Риддердейк, ибо является его законной супругой с тысяча девятьсот сорокового года, то есть с тех пор, как их брак был зарегистрирован муниципалитетом города Утрехта (куда невеста прежде приезжала в качестве туристки) — и такая же пометка была сделана в паспорте Андерса, благо, что умельцев подобного дела за годы войны развелось в изобилии, — и они двинулись — пешком, попутными грузовиками, телегами, товарными вагонами — к западной границе советской оккупационной зоны, о которой они слышали что-то смутное, противоречивое, но всегда жуткое, — Андерс сразу же начал целенаправленно вытравлять из памяти события прошлого — и ее, свою любовь, свою жену перед Богом, призывал к тому же.

Они обязаны были всю свою волю, силы, весь свой ум, свою изворотливость — сосредоточить целиком в одной точке, — той, когда эти волшебные, призрачные бумажки попадут наконец в ручищи хрипло дышащего бойца на контрольно-пропускном пункте.

…Последние пятьдесят километров им посчастливилось проехать на собственном велосипеде — вполне еще ходком, купленном в каком-то живописном предместье за три из шести пачек американских сигарет, которые они чудом обнаружили в подорванном «виллисе».

Купить книгу на Озоне

Отрывок из книги Алана Филпса и Джона Лагутски «Дай мне шанс. История мальчика из дома ребенка»

О книге Алана Филпса и Джона Лагутски «Дай мне шанс. История мальчика из дома ребенка»

— Можно мне игрушку? Пожалуйста?

Ванин вопрос остался без ответа. В комнате было
много малышей, однако ни один из них не шевелился.
Воспитательница Настя бесшумно сновала между ними
и протирала мебель мокрой тряпкой. Ваня, не отрывая
глаз, следил за каждым ее движением. Однако Настя ни
разу не повернулась к нему. Теперь она шла к креслу-качалке,
которое никогда не качалось и в котором неподвижно
лежала крошечная Валерия. У девочки были
открыты глаза, но она ничего не видела. Настя тоже ее
будто не замечала. Она не посмотрела в ее сторону, не
коснулась ее, не сказала ей ни слова, словно та ничем
не отличалась от деревянных игрушек на полке. Но вот
тряпка слегка задела ее ножку — Валерия дернулась,
и на ее личике появилось испуганное выражение.

Ваня ждал, что Настя оглянется, когда закончит
вытирать пыль. Напрасная надежда — она направилась
к манежу, в котором слепой Толя безуспешно
искал игрушки, которых там не было. Заметив, что
дети грызут перила, Настя шикнула на них.

Она наклонилась протереть ходунки Игоря, на которых
он не мог передвигаться, так как они были намертво
прикреплены к манежу. Игорь выгнул спину
и стал биться головкой о манежную решетку, желая,
как понимал Ваня, привлечь к себе внимание Насти.
Ничего не вышло.

Во второй раз попросить игрушку Ваня не посмел.
Мало ли что ей взбредет в голову. В начале дежурства
она обычно была сердитой, но молчаливой, но после
перекура срывалась, кричала, а то и вовсе распускала
руки. Ваня своими глазами видел, как однажды она не
переложила, а спихнула Игоря с пеленального столика
в манеж, — синяк у него на голове потом не проходил
еще долго.

Ваня посмотрел на своего друга Андрея, сидевшего
напротив него за маленьким столиком, и испугался.
Тот с бессмысленным выражением лица
безостановочно раскачивался вперед-назад, как это
делают малыши в ходунках. Подобное могло продолжаться
целый день, а Ване так хотелось поговорить
с другом — больше было не с кем. Надо срочно что-то
предпринять. Ждать, когда Настя обернется, бесполезно.
Тем более что она стояла в другом углу комнаты
и складывала детскую одежду.

— Пожалуйста, Настя, дай нам игрушки, — проговорил
Ваня ей в спину.

Спина напряженно замерла. Ваня приготовился
выслушать гневную тираду. Затаив дыхание, он смотрел, как она медленно поворачивается, потом делает
пару шагов к шкафу с игрушками и снимает с верхней
полки ободранную матрешку. Ваня едва сдерживал радость,
когда Настя несла ему игрушку.

— На! И поделись с Андреем.

Настя швырнула деревянную матрешку на стол
между мальчиками. Андрей перестал раскачиваться,
но выражение его лица не изменилось.

Ваня сразу обнаружил, что нескольких маленьких
матрешек внутри большой не хватает, другие побиты,
однако заполучить хоть какую-то игрушку — пусть
даже сломанную — все же лучше, чем ничего. Он не
спеша расставил матрешек в ряд по росту перед Андреем.
Затем вновь спрятал их в большую матрешку.
Эту процедуру он повторил несколько раз, но Андрей
никак не реагировал на его старания.

— Давай, Андрей. Теперь твоя очередь, — шепотом,
но настойчиво произнес Ваня.

Андрей продолжал смотреть прямо перед собой.
Однако Ваня не собирался отступать:

— Я покачу к тебе одну матрешку, а ты ее поймаешь.

Матрешка покатилась по столу, стукнулась об Андрея
и упала на пол, но Андрей даже не пошевелился.
Ваня испугался, как бы Настя не услышала шум,
но, к счастью, она была полностью поглощена сортировкой
колготок.

— Андрей, надо просто протянуть руку. Давай еще
раз.

Он подержал матрешку перед лицом друга, и Андрей,
чуть повернув голову, пустыми глазами уставился
на деревянную игрушку.

— Так-то лучше. Давай еще раз.

И снова Андрей даже не шелохнулся, чтобы поймать
матрешку и позволил ей скатиться со стола на
пол. Но на этот раз Настя услышала стук.

— Опять игрушки на пол кидаете? Не умеете играть,
ничего не получите.

Она сердито подобрала рассыпавшихся матрешек.
Ваня в ужасе смотрел, как она убирает их обратно на
верхнюю полку. Затем уселась за свой стол и начала
заполнять какие-то бумаги.

Ваня опустил глаза на опустевший стол. Потом
перевел взгляд на Андрея, который смотрел в сторону
и снова раскачивался на стуле. В манеже Игорь все так
же ритмично бился головой о прутья решетки. В промежутках
между ударами до Вани доносилось тихое
мяуканье маленькой Валерии.

Взгляд Вани остановился на батарее под окном.
Он улыбнулся, подивившись ее приземистой форме,
вспомнив шероховатую поверхность металла и исходившее
от нее умиротворяющее тепло. Ему захотелось
слезть со стула и прикоснуться к батарее, однако
ползать по комнате ему разрешала только одна воспитательница
— его любимая Валентина Андреевна,
которую он называл Андреевночкой. А Настя, если
увидит, что он слезает со стула, заверещит как резаная.

Ваня вспомнил одно прекрасное утро, когда дверь
распахнулась и в группу вошел дяденька с чемоданчиком.
Он объявил, что будет чинить батарею. Ваня
сразу спросил его, кто он такой, и тот позволил ему
сидеть рядом и смотреть, как он работает. Я водопроводчик,
объяснил дяденька, и открыл чемоданчик,
в котором лежали инструменты.

Мальчик ахнул — за все пять лет своей жизни он еще
ни разу не видел таких интересных вещей. Водопроводчику понравился любознательный парнишка, и он дал
ему подержать гаечный ключ. Вытащив из чемоданчика
другой ключ, он принялся отвинчивать крепившие батарею
болты. Ваня следил за каждым его движением
и спрашивал название каждого инструмента, повторяя
их вслух, словно хотел запомнить. Водопроводчик
только весело хмыкал. Он разрешил Ване подержать
другой ключ. К счастью, дежурила Андреевночка, и она
не возражала, чтобы Ваня посидел возле водопроводчика.
Еще и сегодня, вспоминая тот прекрасный день,
Ваня улыбался. Потом из трубы неожиданно потекла
вода, и на полу образовалась лужа. Андреевночка побежала
за тряпкой, а водопроводчик крикнул Ване, чтобы
тот быстро достал ему из чемоданчика нужный ключ.

Ваня закрыл глаза и мысленно проиграл всю сцену.
Только теперь водопроводчиком был он сам, а его помощником
— Андрей, державший наготове ключ, который
мог понадобиться. «Быстрее, Андрей, — говорил
Ваня. — Давай сюда ключ. Иначе нам не удержать
воду!» Андрей протягивал ему ключ, а Ваня изо всех
сил затягивал гайку. Вода больше не капала, и Андреевночка
насухо вытирала пол. А Ваня-водопроводчик
собирал инструменты, укладывал их в блестящий металлический
чемоданчик и отправлялся чинить другую
батарею. Это было здорово!

Настя развернулась на стуле и встала. Ваня столько
времени провел, наблюдая за ней, что сразу понял —
она собирается устроить себе перерыв. Настя подошла
к висевшей на стене сумке и достала из нее пачку
сигарет. Порылась еще немного в кармане пальто,
отыскивая зажигалку. В зеркало она не посмотрелась
— не то что Таня, которая, выходя из комнаты,
всегда подкрашивала губы.

У Вани, пока он следил за Настей, громко билось
сердце. Он уже обратил внимание на то, что дверь
в соседнюю комнату была приоткрыта. Обычно ее
всегда плотно закрывали. Повезло! Настя, кажется,
ничего не заметила. Ваня встрепенулся, предчувствуя
приключение. Пока Насти не будет, он сможет подползти
к двери и заглянуть в другую комнату, которую
воспитательницы обычно называли «первой группой».
Ваня знал, что там есть другие дети. А вдруг он
найдет кого-нибудь, похожего на себя, с кем можно
поговорить? Андрей так и сидел с бессмысленным
выражением на лице. Даже если детей по соседству
нет, может, Ваня встретит там незнакомую добрую
воспитательницу? И она скажет ему что-нибудь ласковое?
Тогда ему будет что вспоминать во время
дневного сна.

Настя, с сигаретами в руках, помедлила и обвела
взглядом комнату. Ваня наклонил голову и затаил дыхание.
Неужели она прочитала его мысли и раскрыла
его план? Что она делает? Почему мешкает? Так, идет
к двери. Сердце у Вани почти выпрыгивало из груди.
Только бы не заметила приоткрытую дверь и не закрыла
ее, лишая Ваню надежды на приключение. Но
тут мальчик облегченно вздохнул: Настя сняла сумку
с крючка на стене. Случилось чудо. Она не обратила
внимания на открытую дверь. Ваня следил за воспитательницей,
пока та не вышла из комнаты. Когда она
уже была в коридоре, он услышал, как в замке повернулся
ключ.

Оставшись без присмотра, Ваня не стал медлить.
Сползая со стула, он не удержался и упал на пол,
больно при этом ударившись. Ползать ему было запрещено:
воспитатели говорили, что пол грязный
и Ваня обязательно потом заболеет. Он отогнал от
себя мысли о том, что устроит Настя, не застав его на
обычном месте, и, собрав силенки, пополз по скользкому
полу. Он уже был на середине комнаты, когда
из-за полуоткрытой двери до него донеслись прекрасные
звуки. Там кто-то пел. Ваня пополз еще быстрее.

Поднатужившись, он пошире отодвинул дверь.
Его ослепило яркое солнце, пробивавшееся в помещение
через тюлевые занавески, так что он разглядел
лишь высокий силуэт на фоне окна. Ваня прищурился
и разглядел молодую женщину, бережно укладывавшую
младенца в кроватку. Женщина казалась такой
ласковой, в ее движениях было столько заботы, что
Ваня глазам своим не верил. Потом она взяла на руки
другого ребенка, и Ваня обратил внимание, что женщина
одета не так, как другие воспитательницы, не
в белый халат, а в джинсы, туго обтягивавшие стройные
ноги. Волосы она распустила по плечам, а не собрала
их сзади в пучок, как обычно причесывались все
сотрудницы дома ребенка.

Ваня онемел. Он молча наблюдал за незнакомой
женщиной, словно боясь спугнуть волшебное видение.
Ему хотелось запечатлеть в памяти каждую подробность,
чтобы потом вспоминать их снова и снова.

Женщина ходила по комнате, укачивая ребенка,
и неожиданно их с Ваней взгляды встретились. Не
прерывая песни, она улыбнулась Ване. Не закричала,
не приказала убираться вон, а не произнесла ни слова
и улыбнулась. Это придало ему смелости, и он немного
продвинулся вперед. Как жалко, что ему нельзя
здесь остаться. Эта женщина была совсем другой. Неужели
она ему снится? Он совсем размечтался и вдруг
услышал громкий крик:

— Ваня! Немедленно назад! Тебе туда нельзя!

Ваня узнал голос. Настя вернулась с перекура.
И он пополз назад в свою «вторую группу». Настя
захлопнула дверь, подхватила мальчика под мышки,
протащила его через всю комнату и буквально бросила
на стул.

— Больше так не делай! — грозно сказала она, обдав
его неприятным запахом.

Наступил час обеда. Поварихи принесли две огромные
алюминиевые кастрюли, поднос, уставленный
мисками и бутылочками с коричневым супом,
и водрузили все это на стол возле двери. Ваня оглядел
поднос в поисках специального «угощения» — кусочка
хлеба. Детям хлеб не полагался, но Андреевночка
в свою смену неизменно приносила ему черного
хлебушка. Но сегодня дежурила Настя, а от нее
гостинцев не дождешься. Но может быть, повариха
вспомнила о нем и положила между бутылками кусочек?

Настя разложила по мискам десять порций картофельного
пюре и залила их овощным супом. Ваня
с Андреем всегда первыми получали еду и сейчас нетерпеливо
поглядывали на миски — они проголодались.
Андрей даже раскачиваться перестал. Но Настя
повернулась к Ване и громко отчеканила:

— Из-за плохого поведения получишь обед последним.
И дружок твой тоже подождет.
Расстроенный Ваня смотрел, как Настя несет миску
и садится на корточки около Игоря. Толкая его миской
в подбородок, она добивалась, чтобы он отклонил
назад голову, и вливала ему в рот большую ложку
похлебки. После первого же глотка Игорь закричал.
Даже Ване было ясно, что ему слишком горячо. Но
Настя, как будто ничего не видя, продолжала опрокидывать
ему в рот ложку за ложкой. Игорь извивался,
отворачивал голову и сжимал зубы.

— Ну, не хочешь, не надо, — сказала Настя, поднялась
и поставила миску на стол.

Потом вытащила из манежа Толю, посадила его на
стульчик и взяла другую миску. Ваня видел, как слепой
мальчик пытается понять, где он. Пока его пальчики
ощупывали стул, Настя откинула ему голову назад
и начала вливать в рот суп. Ложка двигалась все быстрее,
и Толя не успевал глотать. Стоило ему отвернуться,
чтобы перевести дух, как Настя рывком поворачивала
его голову обратно и продолжала впихивать
в него еду. Суп выливался изо рта и по подбородку
стекал на подстеленную тряпку. Тем не менее вскоре
миска опустела, и Настя двинулась дальше.

Теперь она взяла бутылочку с коричневым супом,
подошла к Валерии, лежавшей в кресле-качалке, и сунула
соску в крошечный девочкин ротик. Валерия
была до того слаба, что Ваня даже не слышал, как она
сосет.

— Давай, шевелись, — проговорила Настя и отвернулась
оглядеть комнату. Валерия сосала все медленнее,
потом совсем затихла, хотя бутылка была еще
почти полной. Но Настя нетерпеливо выдернула соску
изо рта малышки и отправилась дальше.

Голодный Ваня не мог оторвать от Насти глаз. Ему
очень хотелось получить свой кусочек хлеба. Может
быть, если он вежливо попросит… Нет, сегодня не
получится. Как он и предполагал, когда Настя поставила
перед мальчиками миски и положила ложки, никакого
хлеба ему не дали.

— И не пачкаться мне! — потребовала она.

Ваня и Андрей молча хлебали холодную протертую
бурду.

Мальчики еще не доели, а Настя уже начала одного
за другим перетаскивать детей на пеленальный стол
и менять им мокрые колготки на сухие. Ни одного не
приласкала, ни одному не сказала доброго словечка.
Потом понесла всех в соседнюю комнату, укладывать
в кроватки. Наступило время послеобеденного сна.

Ваня ненавидел валяться в кровати. С тоской ожидая
своей очереди, он старался придумать хоть что-нибудь,
желая оттянуть неизбежное. В дни, когда
дежурила Андреевночка, она позволяла ему немного
посидеть рядом с собой после того, как уложит остальных,
и разучивала с ним песенку или стихотворение.
Однако сегодня был Настин день. Она уже унесла
Андрея. Ваня растягивал последние ложки жижи, напряженно
раздумывая, о чем бы заговорить с Настей.
Когда она наклонилась над ним, он спросил:

— Ты купила ковер, да?

Настя была потрясена:

— Откуда ты знаешь про ковер?

— Слышал, как ты говорила с врачом. Ты сказала,
что видела на рынке ковер, и хочешь после смены его
купить.

— Ишь ты, шустрый какой. Ну да, я купила ковер.
Пошла да купила.

— Красивый?

— Очень.

Настя молча взяла Ваню на руки.

— А что такое рынок?

— Место, где покупают всякие вещи. А тебе пора
спать.

— Но я не хочу спать!

Ни слова не говоря, Настя потащила его за собой.
Положила в кроватку и закрыла за собой дверь. Ване
только и оставалось, что смотреть сквозь прутья кровати
на потрескавшуюся крашеную стену да водить
по трещинам пальчиком. Огромный промежуток
времени, которое он должен провести в молчании,
ничего не делая, давил на него страшным грузом. Он
знал: когда его освободят, уже стемнеет. Другие дети
вели себя беспокойно. Из кроваток, выстроенных
вдоль стен, доносились стоны и плач.

Ваня постарался мысленно отгородиться от жалобных
всхлипываний и сосредоточиться на великом
приключении, пережитом утром, пока Настя ходила
курить. Он вызвал в памяти образ молодой женщины
с распущенными волосами, которая нежно держала на
руках младенца и что-то напевала этому счастливчику.
Ване припомнилось, как она улыбнулась, и он представил,
будто песенка предназначалась ему. Кто же
она, эта незнакомая женщина? Почему она одета не
так, как остальные воспитательницы? Почему не накричала
на него и не отшлепала за то, что он ушел из
своей группы? Но как ни ломал он себе голову, ответа
на эту загадку не находил.

Устав размышлять, Ваня решил мысленно поиграть.
Вообразил набор матрешек, только на этот
раз все оказались на месте и были новенькими, без
единой царапинки. Для начала он расставил их на
столе от самой маленькой, с его мизинчик, до самой
большой, ростом почти с Валерию. Матрешек было
так много, что они загромоздили всю поверхность
стола, а с Ваниной стороны стола образовали стену,
за которой Ваня спрятался от Андрея. Андрей рассмеялся.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из романа

О книге Ольги Грушиной «Жизнь Суханова в сновидениях»

Возвращение отца из Горького ожидалось летом тридцать восьмого, но тщетно. Он нужен своему заводу, повторяла Надежда Суханова; но, по мере того как времена года перетекали одно в другое, уверенности в ее голосе поубавилось, и Анатолий стал замечать у нее в глазах мимолетное пугливое выражение, которое со временем в них поселилось. Несколько раз, неизменно по дням рождения, они с отцом перекрикивались сквозь треск телефонных линий. Голос Павла Суханова, преодолевая расстояние в четыреста тридцать девять километров, долетал до сына приглушенным и каким-то рассеянным, будто запылившись по дороге, но всегда довольно бодрым, а иногда даже с нотками нетерпеливой гордости — интонацией, для него новой.

Один такой разговор особенно запомнился Анатолию.

— Я вплотную приблизился к важному открытию, которое изменит весь ход развития авиации,— сказал сыну Павел Суханов, но в подробности посвящать не стал.— До поры до времени лучше об этом помалкивать,— загадочно говорил он, и Анатолий слышал, как его голос смягчает улыбка.

Это было летом тридцать девятого, а осенью того же года что-то произошло. Однажды телефон в арбатской коммуналке зазвонил непривычно рано, и мать, как-то сиротливо шлепая по полу босыми ногами, выбежала в коридор. Дверь осталась распахнутой настежь, и я, еще укутанный ватными сновидениями, смотрел в полудреме, как она снимает трубку. В то утро свет был похож на парное молоко — такой же белый и туманный, и очертания ее ночной сорочки будто таяли в воздухе перед моим сонным взором. Мать задала какой-то короткий, сдавленный вопрос, молча выслушала ответ и прикрыла рот ладонью, словно пряча зевок. Позже она медленно вернулась в комнату и опустилась ко мне на матрас. Глаза ее смотрели в одну точку.

— Плохие новости,— сказала она, и ее рука затрепетала над моей головой, как пуганая птица, не решавшаяся сесть.— Папа наш захворал, придется ему полежать в больнице.

Болезнь у него затяжная, но не опасная, продолжала она,— вроде как грипп с осложнениями. Через пару месяцев его поставят на ноги.

— Звонить он пока не сможет, но это ничего, будем ему письма писать, хорошо? — говорила она с притворным оживлением, не глядя мне в глаза.

Мне было всего десять, и я по малолетству не заподозрил ее во лжи.

В течение последующих двух лет выписка отца из неведомой больницы постоянно откладывалась, хотя, по маминым заверениям, он шел на поправку. Нам он, естественно, писал, но все его письма терялись на почте. Когда началась война, мы вместе с тысячами других людей, совершавших исход на восток, почти сразу уехали из Москвы, так и не дождавшись от него известий. Потом, уже весной сорок второго, я узнал, что он наконец-то выздоровел, скоро вернется и будет работать на важном оборонном предприятии в Подмосковье. Между нами протянулась ниточка писем, непредсказуемыx и случайныx, как и вся переписка военного времени, но на сей раз, после безысходных лет молчания, писем настоящих. Каждое драгоценное послание мама читала вслух, крепко сжимая в руке, словно не веря в его существование, и часто прерываясь, иногда явно пропуская одну-две строчки и только пробегая их покрасневшими глазами. Эти письма согревали меня новой надеждой. Я верил, что после такой долгой разлуки наша встреча уже совсем близка, и, вдохновляясь своими недавно обнаруженными способностями, часами пытался запечатлеть на обрывках оберточной бумаги, на полях газет, на старых конвертах, на всем, что попадало мне под руку, каждую запомнившуюся деталь его облика, его присутствия: как он смеялся, жестикулировал, двигался, как выставлял вперед подбородок, когда слушал, как надежно, тепло и хорошо делалось моему сердцу, когда его большие ладони ложились мне на плечи… Последнее письмо пришло в октябре сорок третьего, когда мы уже собирались возвращаться домой. Ему было известно, что мы вот-вот приедем. Он писал, что приготовил для нас чудесный сюрприз — он наконец-то сделал свое величайшее открытие. На маму, похоже, накатила дурнота.

Город лоснился от дождя и мокрого снега, когда, в два часа пополудни шестнадцатого ноября, мы сошли с переполненного поезда и, спотыкаясь, двинулись по перрону. Предыдущей ночью, когда мы часами ждали на каком-то темном, безымянном полустанке, я написал папино имя на закопченном окне, но утром кто-то опустил оконную раму, и под ворвавшимся внутpь дождем буквы засочились вниз грязными струйками, медленно делаясь неразличимыми.

На вокзале нас никто не встречал.

— Ладно, ничего, сами как-нибудь, ничего страшного,— приговаривала мама тонким, дрожащим голосом, за который мне было стыдно.

Вещей у нас было немного: сумка, набитая одеждой, еще одна —с кухонной утварью, громоздкий абажур, с которым мать не пожелала расстаться, да толстая папка с моими рисунками и акварелями — мое заветное сокровище, которое я прятал под пальто, прижимая к груди и всю дорогу представляя себе, как разложу их перед отцом на столе и с замирающим от страха и радости сердцем стану ждать его приговора. Город разворачивался передо мной, как мучительно заедающая кинопленка, которой, казалось, не будет конца. Но кое-как конец все же наступил, и вот мы уже шагали по родной арбатской улице, поскальзываясь на блестящей мостовой под тяжестью своих пожитков.

На безлюдной улице так тихо, что мне слышно жидкое эхо наших хлюпающих шагов. Почти все окна в окружающих домах темны, некоторые даже заколочены— но я уже вижу, что в доме, который впереди,— в нашем доме,— окна на пятом этаже, на нашем этаже, залиты светом, так ярко, так смело, что из них едва не выплескивается осязаемое счастье,— и тут… Возможно ли это? Да, в окне появляется силуэт высокого, широкоплечего мужчины, и, подходя все ближе и ближе, так близко, что мне уже приходится запрокидывать голову до боли в шее, я вижу, что это он, в самом деле он — он стоит и ждет нас, он улыбается, и все это так похоже на повторяющийся сон, который снился мне не один год, что я даже чуть-чуть боюсь проснуться. И словно в ответ моим мыслям человек в окне, мой отец, поднимает руку, приветствуя нас, а потом распахивает залитое дождем окно и ловким движением впрыгивает на подоконник, и я, не обращая внимания на мамин испуганный вдох, лихорадочно пытаюсь угадать слова, которые он нам сейчас прокричит,— первые живые слова, которые я услышу от него за многие годы.

Но отец ничего не кричит. B следующее мгновение, все так же радостно улыбаясь, он делает с подоконника шаг вперед — шаг в никуда.

У меня заходится сердце, огромное, пустое и оглушительное, как рев чудовищного водопада, и все, что я знаю и люблю, все, во что верю, зависает в растерянном, непостижимом равновесии. Потом моя мать с каким-то сдавленным воплем хватает меня за голову и резко утыкает лицом в свое пальто, больно вдавливая пуговицу прямо мне в щеку, и, внезапно погружаясь в драповую темноту, я закрываю глаза и вдыхаю острый дух отсыревшей ткани и слабый — застарелого дыма и копченого мяса: многослойные запахи дождя, падающего на ненавистный город, и ночного поезда без пункта назначения. И пока я стою не двигаясь и, кажется, не дыша, мое ощущение жизни в настоящем времени, мое чувство реальности, самая память о себе рассыпаются в прах, как пустые оболочки вымерших существ, и мир откатывается прочь от моего рассудка.

Потом на смену дождю пришел снег, покалывая голую шею и руки Анатолия холодными иголками, и откуда- то набежали люди, и все стали кричать, и сам он тоже куда-то побежал, все быстрее и быстрее, обеими руками прижимая к груди папку с рисунками; и были шарахавшиеся от него темнеющие улицы, и какая-то старуха, вскрикнувшая от испуга на углу, а потом разразившаяся проклятьями ему в спину, и лохматая, тихо скулившая дворняга, надолго за ним увязавшаяся, и после чей-то тихий двор, где с голых веток, и со всех карнизов, и со всех подоконников нудно, безостановочно капала вода,— и мир накренился и снова мягко ускользнул, как уносимый течением бумажный кораблик, неумело сложенный детской рукой…

В этом дворе и нашел его через несколько часов Сашка Морозов: неподвижно сидя прямо на земле, он провожал взглядом клочки бумаги, тонущие в потоках воды. Без умолку разговаривая громким голосом, Сашка решительно обнял его за плечи и куда-то повел, и там тоже были люди—кого-то он, наверное, знал, кого-то нет; той ночью их с матерью усадили в машину и отвезли за реку, в незнакомый дом со множеством смежных клетушек, переходящих одна в другую как цепочка из мышеловок. Ему запомнились низкие давящие потолки, уродливые коричневые с красными зигзагами обои в коридоре и огромная ржавая ванна на нелепо растопыренных звериных лапах. Тощая востроносая женщина неловко суетилась вокруг него, совала ему чашку еле теплого бульона и все время приговаривала «бедняжечка мой»; а неулыбчивый мальчик с соломенными волосами, на вид лет десяти, таращился блестевшими от любопытства глазами и ходил за ним как привязанный, будто ждал, что Анатолий в любую минуту выкинет что-нибудь необыкновенное.

Мальчику этому Анатолий за ненадобностью отдал все свои уцелевшие рисунки. У этих безымянных, бесполезных людей они с матерью пробыли довольно долго— вероятно, несколько дней, а то и неделю, потому что уже при них неотступная, отупляющая скорбь, которая сковала его так, что он утратил счет времени, начала мало-помалу, вздох за вздохом, его отпускать, и как-то вечером он уже сидел рядом с матерью и, с сухими глазами и непонятной бесчувственностью, повторял: «Ну, будет, будет», пока она с отчаянным облегчением рыдала ему в плечо. Этой же ночью они ушли по заснеженной Москве обратно к себе на Арбат.

Никаких следов приготовленного отцом сюрприза он так и не нашел. Среди скудного отцовского имущества не было и намека на важное открытие. В письменном столе хранились аккуратные стопки технических справочников, вставленная в рамку фотография НадеждыСергеевны еще молодой, трогательно стеснительной девушкой и томик Пушкина с закладками и двумя энергичными восклицательными знаками, начертанными красным карандашом на полях возле фразы «Ученый без дарования подобен тому бедному мулле, который изрезал и съел Коран, думая исполниться духа Магометова».

«Купи билет, мотай сюда». Слова эти гудят в моем черепе. Словами этими жил наш Добрый Доктор, с ними, видит Бог, и умер. Он диктовал, творил, создавал, управлял, требовал, манипулировал, заставлял, держал фортуну за ежик короткой стрижки и разжал пясть, лишь когда для этого созрел. В том и суть. Когда ОН созрел. Так оно и было.

Мы же теперь без него. Но не остались ни с чем, куда там. Для множества гонзо-фанов, к которым отношусь и я, живы его слова и словечки, его книги и книжки, его мысли и прозрения, его юмор, его истина. У тех из нас, кому посчастливилось общаться с ним, постоянно подвергаясь опасности скорчиться в припадке неудержимого хохота, хранятся в памяти греющие душу картины, медленно исчезает его ухмылка чеширского кота. Мы помним, как он вел нас за собою и с удивлением убеждаемся, что всегда направлялся в верном направлении, каким бы безумным оно поначалу ни казалось. Да, Добрый Доктор все предвидел.

В моем мозгу запечатлены миллионы осколков, мелких приключений, которые мне посчастливилось пережить сообща, а иной раз и чудом выжить вместе с ним. Он был и остается братом, другом, героем, отцом и сыном, учителем и однокашником, подельником в злодеяниях. Товарищем во грехе. Грех наш — смех наш.

Встретился я с Хантером в декабре 1995-го, познакомил нас один из общих друзей. Я отдыхал тогда в Аспене, штат Колорадо. Давно уже я стал почитателем не только «Книги Вегаса», как ее всегда называл Хантер, но и каждого отдельного слова, вышвырнутого им на страницы. Как-то ближе к ночи, около одиннадцати, нянчился я с рюмашкой за одним из задних столиков таверны в Вуди-Крик, чуть ли не носом клевал, как вдруг меня заставил встрепенуться жуткий шум. Головы всех присутствующих дернулись в сторону входа. Разговоры прервались, ровное жужжание голосов сменилось воплями. Какой-то длинный хмырь размахивал чем-то вроде сабли, от него вправо и влево отскакивали испуганные посетители бара. Хриплый голос весьма серьезно обещал выпустить на пол если не кишки, то их содержимое из каждой свиньи, попавшейся ему под ноги на пути к бару. Я понял, что началось наше назначенное на этот вечер рандеву.

Высокий, стройный, на голове какого-то индейского вида вязаный головной убор, спускающийся на плечи, физиономия украшена «авиаторскими» очками. Он выкинул в мою сторону массивную лапу, и я вложил в нее свою ладонь, ответив тем же, что и принял, чувствуя, как зарождается долгая и крепкая дружба.

Хантер плюхнулся на стул, бухнул на стол свое вооружение: немалый скотогонный электроштырь и массивный полицейский дротиковый электропарализатор «Тазер». И с этого момента стартовали-покатились пресловутые добрые времена. Мы выпили, добавили, еще добавили, поговорили о том о сем, выяснили, что оба выплеснулись в широкий мир с необъятных просторов «кровавого края Кентукки». Этот факт спровоцировал Хантера на словоизвержения по поводу рыцарства благородных южан, перешедшие в панегирик нашему земляку Кассиусу Клею. Через некоторое время мы оттянулись в его укрепленную резиденцию «Сова» неподалеку от питейного заведения, где к половине третьего ночи дошли до нужной кондиции и разнесли из сверкающего никелем дробовика пропановые баллоны. Как я позже узнал, этот подвиг засчитался мне как испытание для вступления в клуб «Остряков острее острого».

Прошло некоторое время. Я трудился в Нью-Йорке над «Донни Браско», когда однажды в половине шестого утра у меня зазвонил телефон.

— Джонни? Хантер. Слушай, тут речь идет об экранизации моей «Книги Вегаса»… Тебя не заинтересует? Хочешь меня сыграть?

Спросонья я соображал туго, но чего ж тут не сообразить. Голос Хантера поторапливал с ответом.

— Ты меня слышишь? Ну, как ты к этому относишься?

Как я мог к этому отнестись… Конечно же, с восторгом! О чем еще мечтать? Собственно, я об этом и мечтать-то не смел, потому что не мыслил этого возможным. Мы потолковали о деталях: где, когда, с кем, как… и все такое. Тут, правда, выяснилось, что речь об экранизации ведут пока что очень немногие. То есть, скорее всего, только мы с ним. Ни сценария, ни режиссера, ни продюсера… Пока, во всяком случае. Он зондировал на будущее. Он так делал часто. Смысл этого занятия никому, кроме него, не был ясен, но Хантер видел дальше — что скрывается там, за поворотом. Даже посреди полнейшего хаоса он чуял, куда рухнут осколки.

Мы без споров согласились, что мне придется провести с ним чрезмерно длительное, вредное для здоровья время. Тогда мы уже стали закадычными друзьями, немало пережили вместе, к примеру, трехчасовую встречу с народом в гадюшнике «Вайпер Рум» в Лос-Анджелесе.

Я заехал к Хантеру, ничего о предстоящем мероприятии не ведая, но он сразу же выкрутил мне руки ультиматумом: или я еду с ним, или он плюнет на эту лавочку. Потом под руку ему подвернулся Джон Кьюсак — и его постигла та же судьба. Мы втроем покатили — точнее, поползли — к клубу в каком-то кабриолете, наверняка прокатном. Мы пыхтели по Сансет-бульвару в компании надувной куклы в человеческий рост, Доктор Томпсон сверкал очками и расплескивал из стакана виски. Сверхкультурная компания! Когда мы начали замедляться на парковку, он по каким-то, одному ему ведомым, признакам понял, что наступил момент, чтобы швырнуть безответную куклу через борт на мостовую. Взвыли тормоза, завопил благим матом «безутешный» Хантер, и разверзся пандемониум. Скрежетало железо, скрипели тормоза, орали люди… Мы, естественно, в центре внимания. Миг — и мир обезумел.

Объединившись с пустотелой секс-бомбой, мы мирно проникли в клуб, паиньками вышли на сцену. Остаток вечера прошел без происшествий, но путевой хохмы мне хватило с лихвой.

Тем временем фильм по «Вегасу» приобретал реальные очертания, пришло для меня время влезть в душу моего героя. Я полетел в Аспен, и Хантер встретил меня в аэропорту в открытом красном «шевроле» 1971 года по имени «Красная акула». Вещи мои направились в подвал, ставший мне домом на достаточно долгий срок, чтобы я успел подружиться с обитавшими там скромными бурыми паучихами.

Днем и ночью, часов не наблюдая, торчали мы с ним в его «командно-штабном бункере», трепались о чем угодно — от политики переходили к оружию, далее к нашему родному штату, обсуждали губную помаду, музыку, Гитлера-живописца, литературу и спорт, спорт, спорт… Затронули его любимые и нелюбимые виды спорта. Смотрели баскетбол — чаще всего, футбол — тоже немало. Я спросил, нравился ли ему когда-нибудь бейсбол, на что он без раздумий ответил:

— Не-а. Как будто куча старых жидовин на крыльце с пеной у рта базарят, базарят, базарят — вот тебе твой бейсбол.

Годом позже мы заключили пари во время чемпионата мира по европейскому футболу — Франция против Бразилии. Он не сомневался, что Бразилия размажет Францию по полю. Я принял пари, поставили тысячу баксов. Все оставшееся до матча время задирали друг друга. В итоге я выиграл. Он тут же выписал чек и прислал мне с письмом следующего содержания:

Ну, полкан, ясное дело, вся эта гребаная игрёнка прокуплена. Но все ж не ожидал я, что эти сраные полуметисы такие идиоты. Они вели себя как тупые болваны, все поле обхезали и свою блянскую нацию опозорили перед всем миром. Для меня еще одно доказательство, что не хер любителям совать свои сопливые носы в игру, в которой они ни уха ни рыла не педрят.

Короче, поимей свои $1000.

И спасибо тебе большое.

Скоро вернусь.

Док.

Щедрость его изумляла. Ни разу он не попытался увильнуть от нескончаемого множества моих вопросов. Всегда терпелив, доступен, открыт. Детально описывал свои подвиги, переживания, вплоть до самых личных, чего вовсе не был обязан делать. Чем больше времени я с ним проводил, тем сильнее к нему привязывался. Мы почти не разлучались, и мне это не надоедало, наоборот. Связь между нами лишь крепла.

Я порой поддразнивал его, что мы становимся извращенным вариантом парочки Эдгар Берген — Чарли Маккарти, и это его несколько коробило. В то же время я вживался в его личную одежду «вегасовского» периода, усваивал манеру поведения, манеру одеваться: «авиаторские» очки, степная шляпа, шорты, спортивные носки, кроссовки «Конверс», мундштук с сигаретой плотно сжат зубами. Я снимал шляпу и проветривал «купол», и он просил меня прикрыться. Мы выскакивали из дому цирковой парой клоунов-близнецов, рыскали по округе парой фрагментов одного сценария. Я бы его в святые записал за неиссякаемую терпимость к моему копанью в его жизни. Лучшего друга и вообразить невозможно.

Много, много довелось мне пережить вместе с Хантером, слишком много, чтобы даже мельком упомянуть здесь. Много неповторимого — я сознавал, что подобного пережить мне уже не придется во всю оставшуюся жизнь. Фантастика становилась реальностью, роились лучшие моменты жизни — к счастью, я понимал это.

Скажу как любитель: лишь от вас самого зависит, надуют ли, обсчитают ли вас, верите ли вы в миф. Надо понять, что его путь и его метод — это лишь его путь и метод, что он двадцать четыре часа в сутки жил и дышал тем, что писал. Некоторые могут, судя по жизни Хантера, по окружающим его легендам, по его путешествиям, вообразить дока психом, срывающим цветы удовольствия, или, как он сам выражался, «стареющим наркоторчком». Заверяю вас, это не так. Я знаю, что Хантер — истинный джентльмен с Юга, зачарованный рыцарь в сияющих доспехах. Он же вечный пацан, сорванец-шалунишка. Неутомимый правдоискатель. Сверхчувствительный медиум, чудесным образом выявляющий глубинные слои истины, скрытой наслоениями лжи, которой мы привыкли верить.

Хантер — гений, революционизировавший журналистику так же, как Марлон Брандо преобразил актерское действо; он столь же значим, как Дилан, Керуак, как «Стоунз». И он, бесспорно, самый верный и чуткий друг, которого я когда-либо имел счастье встретить. Мне повезло, я стал членом избранного братства тех, кто знает о нем больше, чем остальные. Он — воплощенная элегантность. Мне его не хватает. Мне его не хватало и при жизни. Но, друг Доктор, мы еще увидимся.

Полковник Депп.

Лос-Анджелес.

Отрывок из романа

О книге Вадима Панова «Красные камни белого»

Амая приходила в Красный Дом не спеша. Даже сейчас, летом, когда звезда всходила рано и почти сразу забиралась едва ли ни к самому зениту. Красный Дом располагался на широкой террасе, прилепившейся к южной стороне Храмовой горы и, казалось, должен был окунаться в благодатное тепло сразу после восхода, но этого не происходило. Ночь, успевшая недолго побыть сумерками, уходила примерно в четыре утра, однако Амая продолжала таиться за высоченной и очень широкой Кособокой. Неровный контур соседней горы украшался ореолом теплых лучей, а погруженный в зябкую прохладу Красный Дом скучал без солнца еще около часа.

Но старый Алокаридас все равно любил наблюдать за восходами. Немного грустными в своей неспешности, но неотвратимыми. Старый Алокаридас находил в них Вечность, и причастность к великому — пусть даже в качестве наблюдателя, — позволяла ему с холодным достоинством принимать неизбежное.

Время Алокаридаса таяло.

И он искренне радовался каждому отпущенному дню.

Около года назад, поняв, что силы уходят, жрец приучил себя просыпаться за несколько минут до рассвета. Одевался, не зажигая свет, выходил из спальни и медленно шел по коридору к черному ходу, напротив которого находилась ведущая на стены лестница. Алокаридас мог бы встречать рассвет у окна, однако решил, что будет подниматься на идущую вдоль защитной стены галерею до тех пор, пока сможет, и неукоснительно соблюдал данное себе обещание. Оно стало для жреца еще одним доказательством того, что он не ждет неизбежного, а живет полной жизнью, что у него есть силы оставаться в строю. Что он еще силен. Что он может…

Может, несмотря на то, что теперь он преодолевал двадцать ступенек с двумя остановками, дыхание постоянно сбивалось, а перед глазами появлялась мутная пелена. Он мог. И он делал. И послушники, прекрасно видевшие мучение верховного жреца, кланялись ему ниже обыкновенного. Не из жалости, а в знак уважения.

Поднявшись на галерею, Алокаридас вновь отдыхал, а затем неторопливо преодолевал тридцать шагов до площадки Кособокой башни, названной так в честь расположенной напротив горы. Останавливался, клал руки на отполированные бесчисленными прикосновениями перила и устремлял взгляд слезящихся глаз в предрассветное небо, шепча благодарность Отцу за то, что может смотреть. И может стоять. И может сам подняться на башню.

Озябший и довольный Алокаридас возносил Отцу собственную молитву, не имеющую ничего общего с классическими текстами, и заканчивалась она в тот самый миг, когда над Кособокой поднималась Амая. Заканчивалась словами надежды, что завтра все повторится. Что ему вновь хватит сил подняться на башню, и еще один день упадет в копилку долгой и правильно прожитой жизни. И Амая, которая выбиралась в этот момент из-за Кособокой, соглашалась: «Повторится».

И на душе Алокаридаса становилось тепло.

В тот день все начиналось как обычно.

Верховный жрец проснулся, и несколько секунд лежал с открытыми глазами, радуясь тому простому факту, что проснулся. Поднялся, улыбнувшись при мысли, что справился и почти минуту тщательно массировал изрядно онемевшую руку. Убедившись, что подвижность вернулась, Алокаридас надел кожаную маску, без которой не имел права показываться на людях, и аккуратно затянул ремешки на шее и под подбородком. Маска плотно облегала лысую голову жреца, и была украшена красными бусами. Две короткие кисти из мелких камушков спускались с висков до шеи, а третья, длинная, почти с локоть, падала с затылка на спину. На лбу же был закреплен круглый белый камень, символизирующий То, Что Дало Начало.

Закончив с маской, Алокаридас надел поверх белья теплый красный халат, расшитый искусным белым узором, кряхтя, натянул носки, сапоги, и вышел из спальни.

Десять шагов по коридору, дверь, и вот его окутывает утренняя свежесть. Яростная, как зверь, пробирающая до старых костей, дарующая дрожь, но… Но жрец вновь улыбнулся. Он радовался тому, что чувствовал холод. Месяц назад Алокаридас на неделю потерял способность чувствовать холод и почти пал духом, решив, что смерть близка.

— Я жив… Я еще жив…

Пять шагов до лестницы, а затем двадцать ступенек, которые с каждым днем становились круче и круче. Левая нога подозрительно скрипнула, в левом боку закололо, однако жрец упрямо продолжал путь.

— Я смогу. Я все равно смогу.

И смог.

Поднявшись на стену, передохнул, привычно бросив взгляд во двор Красного Дома и запертые двери храма. Вздохнул, сделал два шага к башне, и остановился.

Медленно, очень-очень медленно Алокаридас вновь повернулся, пытаясь понять, что не так? Мощеный двор аккуратно подметен, даже со стены, даже старыми глазами видно, что на камнях нет ни единой соринки. На окнах ставни, послушники еще не проснулись, двери заперты…

Двери!

Жрец вздрогнул, и сердце его сковало холодом, ни имеющим никакого отношения к утренней свежести: дверь в храм была приоткрыта.

Приоткрыта! И рядом нет стража!

— Нет…

Скрип в ноге, боль в боку, слезящиеся глаза, прерывистое дыхание — все вдруг исчезло, стало неважным, забылось. Бегом, как молодой и полный сил послушник, преодолел Алокаридас тридцать шагов до башни, схватил било и принялся колотить им в металлический гонг.

Пронзительный визг металла окутал Красный Дом знаком беды.

* * *

Нет для цепаря более умиротворяющего звука, чем басовитый рокот работающего кузеля. Мерный, привычный шум, вызывающий легкое дрожание сделанных из ильского сплава переборок, он проникает в самую душу, наполняя ее спокойствием и уверенностью: все хорошо, цеппель идет по курсу и его системы в порядке. Никакой опасности, никаких чрезвычайных ситуаций, и сотни метров до земли так и останутся цифрами, не разверзнутся зияющей пропастью и не поглотят воздушный корабль.

Мерный шум дарит умиротворение.

Паротурбинный кузель — главная силовая установка цеппеля, а потому цепари прислушиваются к нему всегда. Инстинктивно. Именно к кузелю, а не к работе вынесенных в мотогондолы тяговых электродвигателей. Установленные на боках сигары, они притягивают взоры пассажиров и зевак, попадающих под гипнотическое обаяние бешено вращающихся винтов. Но мало кто из штатских вспоминает, что питает двигатели, а значит — разгоняет пропеллеры, — именно кузель. Среди штатских мало настоящих знатоков. Ведь что для них цеппель? Обыкновенный дирижабль, оснащенный сложным, умеющим создавать межзвездные переходы астрингом. Что для них небо? Головокружительная высота, по которой проложен путь. Что для них рокот кузеля? Противный шум. И мало кто из штатских задумывается над тем, как работает астринг и сколько приходится платить управляющему им астрологу. Мало кто знает, как тяжело читать небо, «седлать» попутные потоки и уклоняться от встречных. Мало кто понимает значение кузеля.

Штатские не понимают вещей, из которых складывается цепарская жизнь.

И лишь в одном цепари и штатские солидарны: на вопрос, что такое Пустота, и те, и другие отвечают одинаково — опасность и страх. Если ты ямауда, то только опасность, но ямаудой нужно родиться…

— Можно? — Капитан распахнул дверь сразу после того, как постучал, тем самым наглядно показав всю условность проявленной вежливости. Открыл, и немедленно шагнул в каюту, дружелюбно глядя на вскочившего с койки пассажира. — Вальдемар, я за тобой.

— Неужели?

— Когда-нибудь это должно было случиться, чтоб меня манявки облепили! — хмыкнул Вандар. — Мы в точке!

— А я уж думал, ты и этот переход продержишь меня в камере!

— В каюте, Вальдемар, не спорь.

— В камере.

— Мы так договорились.

— Знаю. — Обитатель каюты-камеры вздохнул. — Но путешествие оказалось до ужаса скучным.

Вальдемару Осчику было около тридцати стандартных лет, и его лицо еще не украсили складки зрелости. Короткие светлые волосы, выпуклый лоб, открытый взгляд больших голубых глаз, в которых почти всегда сверкали веселые огоньки, приятная улыбка, ямочка на подбородке — внешность позволяла Осчику завоевывать расположение людей, и он умело ею пользовался. Фигура тоже не подкачала — не атлетическая, но и не раздавшаяся, соразмерная, а все движения молодого мужчины дышали энергией и напором.

Одевался Осчик со вкусом, и на фоне капитана, облаченного в потертую тужурку, фуражку без эмблемы, несвежую рубашку, черные брюки и довольно пыльные ботинки, Вальдемар выглядел настоящим щеголем. Изящный дорожный костюм из тонкой шерстяной ткани, белоснежная сорочка и блестящие туфли — создавалось впечатление, что Осчик не в опасное путешествие отправился, а совершал турне по цивилизованному миру.

— Остался один переход, — сообщил Вандар. — Если хочешь, можешь провести его на мостике.

— Хочу, — не стал скрывать Осчик. — Тем более, твоя паранойя уже дала плоды: я понятия не имею на какой планете мы находимся.

— Не паранойя, а предусмотрительность, чтоб меня манявки облепили. — Капитан усмехнулся. — Теперь я уверен, что за нами не следят.

— Кто? — с деланным простодушием осведомился Вальдемар.

— Твои друзья.

— Мы ведь договорились — никакой слежки.

— И я уверен, что соглашение соблюдено.

Жак Вандар проигрывал Вальдемару не только в одежде. Капитан был гораздо старше пассажира — не так давно ему стукнуло пятьдесят, — и его круглое, как у большинства дунбегийцев лицо носило отметины перенесенных цепарем невзгод. Четыре мелких шрама на щеках и лбу, небольшой рубец на шее — память о вемкайской язве, желтое пятно на левой скуле, оставленное кретонской проказой — Вандар вдоволь попутешествовал по Герметикону и много пережил. Но даже без этих знаков, лицо капитана было неприятным. Низкий лоб тяжело нависал над маленькими, глубоко посаженными, да еще и скрытыми густыми бровями глазками. Толстый нос, напоминающий покрытую сетью голубых прожилок картофелину, располагался меж обвисших щек. Прямо под ним была прочеркнута полоска тонких губ, а круглый подбородок плавно сливался со вторым и третьим. Вандар был толст, казался рыхлым, однако в действительности все еще обладал впечатляющей силой и запросто вязал в узлы железные прутья.

— Когда мы войдем в точку перехода?

— Мы уже в ней, — ответил Жак, первым ступая на капитанский мостик. — Луи?

— Все в порядке, кэп, — отозвался рулевой.

Командный пункт «Черного Доктора» был не просто большим — огромным, поскольку построившие цеппель галаниты считали, что мостик должен быть обязательно объединен с кабинетом астролога и радиорубкой. В итоге, на стоящем в левом углу столе вперемешку валялись астрологические атласы, карты и даже навигационные приборы — сейчас ими занимался Петер Хеллер, исполнявший на «Черном Докторе» роль старшего помощника, а справа громоздился шкаф рации, у которого скучал длинный парень в комбинезоне техника.

— Как видишь, Вальдемар, до прыжка осталось всего ничего. — Вандар потер ладони и с улыбкой посмотрел на Осчика: — Нервничаешь?

— Как и все, — хмуро ответил Вальдемар. — У тебя есть выпить?

— На мостике не держу. — Капитан взялся за переговорную трубу: — Астролог!

— Все готово.

— Так начинай, чтоб меня манявки облепили! Чего ждешь?!

И включил сирену.

Переход — это Пустота. А Пустота — это страх.

Эту аксиому любой цепарь вызубривает в первый же переход. А если достаточно умен, то еще раньше, потому что встречать Пустоту надо подготовленным. В этом случае ее удар не оглушит и не заставит завязать с полетами.

Во время перехода трясутся все: и прожженные цепари, и пассажиры, и даже ямауда, хотя эти, последние, испытывают не столько страх, сколько чувство тревоги, порожденное подстерегающими в Пустоте опасностями. Что толку во врожденных способностях, если в корабль вцепится «рогатый клещ» или накроет «злобная путина»? Штатские переходы ненавидят, входят в Пустоту напряженными, заранее готовясь к дикой ее атаке, а потому их накрывает и чаще, и сильнее, чем опытных цепарей, для которых ужас Великого Ничто — естественная часть жизни. Цепарь тоже боится, его тоже долбит ощущение пустой безбрежности и накрывает Знаками, но цепарь не забывает о правилах и чувствует себя членом команды. Цепарь — существо коллективное, и локоть друга позволяет ему переживать переходы куда спокойнее, чем случайному гостю Пустоты.

— Спасибо, что позвал, — хрипло произнес Вальдемар после того, как цеппель втянуло в воронку.

— Всегда пожалуйста, — отозвался Вандар.

— Проводить переход в одиночестве удовольствие не великое.

Запертая дверь каюты гарантирует, что Знак не заставит тебя прыгнуть за борт, но как бороться с огромным весом Великого Ничто? Как бороться с инстинктивным страхом гигантского и опасного пространства? Как не сойти с ума под тяжестью того, чего нет? Напиваться опасно — пьяную голову накрывает сильнее, чем трезвую, вот и приходилось Осчику собирать волю в кулак, руками вцепляться в кроватные стойки, а зубами — в подушку, и в таком неприглядном виде переживать страшные переходы, отсчитывая про себя убегающие в никуда секунды.

— С вами, ребята, куда спокойнее, чем одному, вы уж мне поверьте. А еще я не завидую астрологу. Вот уж кому не сладко…

От сидящего у астринга астролога сейчас зависит все. Все на свете и ни каплей меньше. Именно он, набросив швартовочный «хвостик» на планету или Сферу Шкуровича, тянет цеппель через тонюсенький тоннель, невообразимой длины. И если команда просто наслаждается прелестями Пустоты, то астролог в них захлебывается, поскольку обязан оберегать корабль от дополнительных сюрпризов и зорко следить за тем, чтобы цеппель пришел туда, куда запланировано.

— Я так и вижу, как парень горбится над астрингом, и за уши тянет нас от одной звезды к другой, — продолжил Осчик. — Удивительное, но очень опасное занятие. В детстве я мечтал стать астрологом. Я находил их работу романтической, а потом узнал, как часто они пускают себе пулю в лоб, как жрут после переходов бедовку и бегают по ведьмам…

— Вальдемар, заткнись, — попросил Вандар.

— И я понял, что профессия астролога мне не нравится. И тогда я решил прославиться другим способом, благо я смог получить блестящее образование, которое вам, уродам, и не снилось. Но как прославиться? На Галане есть только один критерий славы — счет в банке. Гребаные адигены гордятся какой-то там честью, у нас же в почете прагматизм. Если о тебе все знают — делай на этом деньги. А если не умеешь делать деньги — кому ты нужен?

— Вальдемар!

— И тогда я решил стать богатым. Не просто богатым, а очень богатым человеком. Деньги — это власть, а если у тебя есть власть, славу можно купить. Заплатить газетчикам, чтобы они выдумали несуществующие подвиги, или нанять толкового, но нищего алхимика, а после прикарманить его открытие, войти в учебники…

— Он «говорилку» поймал, — отрывисто бросил Хеллер.

— Вижу.

Капитан посмотрел на часы: четыре минуты перехода. Предел — четырнадцать, среднее время — девять. Пяти минут более чем достаточно для глупостей, а «говорилка» лишь с виду безобидная, человек ведь не просто так треплется, он заводится. Пиявкой разбухает от ненависти к себе, и бросается в Пустоту, мечтая покончить с проблемами самым простым способом.

— Гребаный мир! — взревел Вальдемар. — Я мечтал стать астрологом! Мечтал водить цеппели и совершать подвиги! А вместо этого якшаюсь с подонками ради вонючего золота! Я мечтал прославиться! Мечтал об открытиях! А превратился в бухгалтера! Как же я все ненавижу!

Пустота давит на голову, но вялым становится все тело. Каждое движение — как во сне. Поднять руку — задача, сделать шаг — процесс. Но те, кого накрыло Знаком, таких проблем не испытывают, они быстры и подвижны, они позабыли о Великом Ничто, растворились в нем, а потому остановить их крайне сложно.

— Ненавижу!

Вальдемар бросился к окну.

— Ублюдок!

Вандар промахнулся, слишком поздно бросился наперерез, не поймал шустрого галанита, и врезался в кресло. Рулевой даже не обернулся, не стал тратить силы на важного пассажира — своя шкура дороже, и ситуацию пришлось спасать Хеллеру. Старпом добрался до Осчика в тот самый миг, когда Вальдемар заносил для удара ногу. Стекла в гондоле мощные, на серьезные нагрузки рассчитаны, однако силы у накрытых прибавляется в разы, и Осчик вполне мог выбить боковое окно. Или не мог? Но рисковать Хеллер не собирался.

— Ненавижу!

Старпом перехватил летящую к стеклу ногу и повалил галанита на пол.

— Не выпускай! — приказал Вандар.

— Сам знаю, — прохрипел Хеллер.

— Всех убью! — надрывался Осчик, ужом вертясь под навалившимся Петером.

Семь с половиной минут… Поднявшийся капитан взглянул на часы, а в следующий миг вновь оказался на полу — когда запущенная астрингом сила вышвыривает цеппель из перехода, Пустота отвешивает ему прощальный пинок.

«Черный Доктор» издал зловещий скрип: металл о металл, но удержался, не «нырнул», не стал добавлять экипажу проблем, а потому неприятный звук показался цепарям очень даже задушевным.

— Вовремя. — Вандар, кряхтя, привстал, почесал ягодицу и посмотрел на поднимающегося старпома. — Этот отрубился?

— Ага.

Знак — это нокаут, и Осчику потребуется не меньше двух часов, чтобы прийти в себя.

— Распорядись, чтобы его отнесли в каюту.

— Слушаюсь.

Капитан брезгливо покосился на бесчувственного Вальдемара, выругался, вновь потер ушибленную ягодицу, и подошел к рулевому:

— Докладывай.

— Высота четыреста метров. Ветер встречный, умеренный. Мы движемся на северо-запад со скоростью десять лиг в час.

— Мы долетели! — Вандар широко улыбнулся набегающим на лобовое стекло облакам. — Мы на Ахадире, чтоб меня манявки облепили! На Ахадире!

Купить книгу на Озоне

Глава из романа Сергея Палия и Алексея Гравицкого «Анабиоз»

О книге Сергея Палия и Алексея Гравицкого «Анабиоз»

Гулко ухнуло.

Тишина.

Пусто.

У-у-ух.

Вот, снова.

Тяжело, с натугой, будто отовсюду сразу. Прорывая тьму, разбивая безмолвие. Возвращая мысли…

Ух-ух-ух.

Звук стал громче, ритмичней, с каждым новым ударом он нарастал, давил, накатывал плотными волнами до тех пор, пока не оборвался так же резко, как возник.

Я вздрогнул и рывком, с хрипом вдохнул. Легкие наполнились воздухом, но облегчения это не принесло: обожгло изнутри и только.

Больше не ухало.

Я открыл глаза.

Расплывчатые контуры и рябь поплыли во все стороны, словно кто-то сбил настройку телевизора. Овальное световое пятно оформилось, стало ярче и едва не ослепило. Пришлось зажмуриться.

Рефлекторно дернувшись, я шарахнул себя кулаком в грудь. Жуткое ощущение пустоты, таящейся где-то рядом, не отпускало. Чувствуя, как дрожат руки, вдарил по груди еще сильней, со всей дури.

Ну же!

Ухай!

Бейся же, зараза!

Сознание поплыло, пальцы судорожно сжали футболку и на удивление легко разорвали ткань. Нет-нет-нет, не хочу в пустоту… Ухай, ты же сердце… Ты должно работать…

У-у-ух.

На этот раз вдох не прошел вхолостую. Все тело закололо, будто миллионы иголочек впились в мышцы изнутри, и по ним пустили ток. Спину свело судорогой, к горлу подступил комок, рот наполнился слюной. Я подался вперед, чтобы сплюнуть, но крепко приложился лбом обо что-то твердое. Тошнота на какое-то время уступила место вспышке боли. Ремень безопасности натянулся, впился упругой змеей в ключицу.

Сквозь ухающие удары пульса в висках я услышал собственный стон. Щурясь, на ощупь щелкнул фиксатором, отбросил ремень, уперся ладонями в шершавую пластиковую панель и согнулся. Меня вывернуло наизнанку желчью и тягучими слюнями.

Спазмы продолжались еще с минуту, тело била крупная дрожь, конечности тряслись, покалывание в мышцах усилилось. Ничего, фиг бы с ним. Главное — ухает.

Наконец, я разогнулся и часто, неглубоко дыша откинулся на спинку. Скрипнуло.

Гул в голове стихал, судороги закончились, сознание постепенно прояснялось. Нехотя возвращалось зрение. Перед глазами все плыло, вспыхивало радужными пятнами и подрагивало. От ладоней исходило бледно-золотистое свечение: будто плоть под кожей была едва-едва ярче положенного. Так бывает, если через руку посветить фонариком. Только там видно красную муть и сосуды, а тут — словно тусклые лучи пробиваются через янтарь.

Поморщившись, я встряхнул руками. Глючит, наверное, спросонья…

Спросонья? С какого такого спросонья? Где я вообще?

Продавленное кресло, бардачок, заляпанное снаружи лобовое стекло с замершим на полпути дворником, безжизненная приборная панель. Все грязное и влажное.

Что произошло? Авария?

Но почему тогда водительская дверь приоткрыта? Почему она такая ржавая? Что за лохмотья на мне вместо футболки? Где Борис?

Мы с братом ехали из Внуково. Посадили маму на рейс и возвращались в Москву, а потом…

Что случилось потом, я не помнил совершенно. Пустота. Ватная, без единого просвета. Без снов, видений и воспоминаний. Без мыслей. В какое-то мгновение меня будто… выключили.

Сердце заухало быстрее. Нутро подернулось инеем страха.

— Бор-рь… — выдавил я.

Голос сорвался. Пришлось долго кашлять и отплевываться прямо на резиновый коврик мерзкой желчной слюной. Откуда она только берется?

— Борис, — позвал я громче.

Никто не отозвался.

В сознание угрем вползла пугающая мысль: снаружи — подозрительно тихо. Это на Киевском-то шоссе возле аэропорта?

— Борис!

Тишина.

Превозмогая вернувшуюся тошноту, я выпрямился. Дернул ручку и толкнул локтем дверь. Та не открылась: то ли заблокирована, то ли заклинило. Надавил посильнее, плечом. Бесполезно. Покликал по клавише стеклоподъемника — ноль реакции. Взгляд упал на торчащий из замка зажигания ключ. В рабочем положении.

Наверное, мы врезались, и электрику в машине переклинило.

Еще раз, наудачу, дернул ручку — никак. Дверь застопорилась намертво. Наверное, чем-то прижало с той стороны. Я завалился набок, извернулся и стал переползать через рычаг переключения передач на соседнее сидение. С водительского места можно было выбраться наружу.

На полпути меня снова замутило, пришлось раскорячиться, упершись одной рукой в руль, а второй — в спинку кресла. Перед глазами опять все поплыло, гадкое покалывание волной прошло по всему телу. Я несколько раз крупно сглотнул, но с рвотным позывом совладать не смог, и затрясся в спазмах. Противная слюна упала тягучей нитью на сиденье.

Сотрясение, что ли? Так тошнит после сильного сотрясения мозга, но череп вроде бы цел, хотя голова продолжает гудеть…

Отплевавшись, я перебрался на водительское сидение и толкнул приоткрытую дверь. Она подалась на удивление легко, и мне пришлось упереться в стойку, чтобы не вывалиться по инерции наружу. Тело слушалось с трудом, суставы будто поролоном забили, чудовищная слабость мешала двигаться.

Кое-как подтянувшись, я поставил правую ногу на порог и замер. На заскорузлой кроссовке белели плесневелые пятна. Рука машинально потянулась к порванной футболке, и пальцы сжали ветхую ткань.

Лоскуты.

Тишина продолжала втекать в салон через распахнутую дверь. Тишина давила на уши, заполняла холодным ужасом сознание.

Что же тут творится?

Путаясь в движениях, спотыкаясь, я вылез из машины и моментально рухнул наземь, отшибив коленки и ладони. Ноги не держали. Какое-то время пришлось стоять на четвереньках и восстанавливать дыхание. Перед глазами дрожали ярко-зеленые травинки, пробивавшиеся через трещину в асфальте. Чуть в стороне, возле отбойника, чернел свежий грязный след — вроде Бориса. Значит, жив.

Но куда он ушел? Почему бросил меня?

Я собрался с силами и поднялся на ноги. Сразу же заштормило, крутануло, повело в сторону. Еле успел облокотиться на багажник машины, чтобы сохранить равновесие и не упасть. Ладони уперлись во что-то шершавое, ломкое.

Я пригляделся, все еще щурясь с непривычки.

Ржавчина.

На багажнике, дверях, крыльях, на стойках и крыше — коричневые оспины темнели повсюду. Борькина «аудюха» была покрыта мелкими пятнами ржавчины, будто за ней не ухаживали. Долго не ухаживали.

Бред…

Тишину разбил птичий клекот, заставив меня резко вскинуть голову и сморщиться от вспышки головной боли. На крыше автобусной остановки, торчащей на обочине справа от шоссе, сидела какая-то пестрая птица: то ли дрозд, то ли клест — не особо в них разбираюсь.

Справившись с приступом, я отпустил, наконец, багажник, и осторожно выпрямился. Застыл в оцепенении.

Пульс вновь заухал в висках, как гигантский отбойный молот.

Зрение практически полностью вернулось в фокус, но того, что я увидел вокруг, просто не могло быть. Никак. Разве что в дурном сне…

Серый асфальт растрескался, кое-где вдоль выцветшей разметки пробивались островки травы, столб оплетали нити вьюнка. Рядом замер давным-давно сгоревший и успевший основательно прогнить бензовоз. Стекла в кабине осыпались, и скелет водителя серой кочерыжкой торчал за рулем. В толстую опору надземного перехода врезались сразу две легковушки. Двери одной были распахнуты. Часть закрытого пешеходного моста обрушилась прямо на дорожное покрытие. Но не сама по себе, а так, словно по пролету врезали чем-то большим и тяжелым вроде экскаваторного ковша. За отбойником, метрах в пятидесяти темнела сплющенная фурой легковушка. Сам длинномер лежал под разбитым рекламным щитом поперек трассы. А за ним виднелись крупные искореженные обломки, разбросанные далеко против движения по обочине. Столбы там были поломаны, отбойник перекручен, асфальт покрывали глубокие царапины, а за фурой валялся большой цилиндр. Если прикинуть вероятную траекторию полета этой махины, получалось, что именно она проломила пешеходный мост и опрокинула грузовик.

Бомба? Не взорвавшаяся ракета? Что это за фиговина?

Следующая мысль испугала гораздо сильнее увиденных разрушений.

На этом участке Киевского шоссе не было движения.

Вообще.

Наша машина стояла посреди трассы, недалеко от центрального отбойника. От бампера до бампера тянулись ржавые царапины. Мы перестроились в левый ряд, потом, видимо, потеряли управление, отскочили от ребра ограничителя и встали.

Все остальные машины — были они разбиты или выглядели более-менее целыми — тоже стояли как попало, будто кто-то выключил их на ходу и бросил. Словно игрушки. А некоторые, что уже совсем не укладывалось в голове, были оплетены вьюнком.

Окружающий пейзаж походил на фантасмагорию. На вымысел спятившего художника. На кошмарный сон…

Сердце бешено колотилось в груди, страх все туже сжимал в холодных тисках рассудок, заставляя беспомощно оглядываться, не давая трезво рассуждать.

— Борис! — крикнул я, чувствуя, как подступает паника. — Эй! Кто-нибудь!

Дрозд-клест испуганно защебетал и полетел прочь. Из-за забора вспорхнула целая стайка пичужек поменьше. На грани слышимо сти раздался то ли свист, то ли скулеж.

Брат не отзывался. Никто не отзывался. Хотелось делать что угодно: ходить, бегать, кричать, — лишь бы притупить накатывающий волнами страх.

Доберусь хотя бы до пешеходного моста, разведаю обстановку.

Озираясь, я отошел от машины. Ноги получалось передвигать с трудом, слабость все еще не позволяла двигаться быстро и уверенно.

Меня мотало из стороны в сторону, колени ходили ходуном, но равновесие держать уже получалось. Осторожно подойдя к бензовозу, я на автомате заглянул в открытую кабину и шарахнулся от истлевшего скелета.

— Твою мать…

Мгновенно вернулась тошнота. Издалека обгоревший водила выглядел нестрашно, а вот так, с расстояния в пару метров…

Меня в третий раз вывернуло прямо на асфальт. Казалось бы, уже нечем, ан нет: запасов тягучей желчи хватило. Вдобавок жестоко закружилась голова, и пришлось с минуту ждать, согнувшись пополам и уперши ладони в колени.

В правом кармане джинсов, которые, в отличие от футболки не разошлись по швам, что-то мешалось.

Мобила!

И как раньше не вспомнил!

Я разогнулся, достал телефон, раскрыл его привычным движением. Выключен.

Треснувший экран безжизненно темнел. Краска на пластиковых вставках облупилась, надпись стерлась, от узнаваемого бренда осталась только буква «а».

Дрожащим пальцем я не сразу попал по нужной кнопке. Надавил.

Давай! Включайся! Ну же!

Раздался сухой щелчок. Задняя панель отвалилась и шлепнулась под ноги. За ней вывалился потускневший аккумулятор.

Чувствуя, как страх подступает с новой силой, я нагнулся, сгреб запчасти в кучу и трясущимися руками собрал телефон, в глупой надежде, что он вдруг сказочным образом заработает…

Куда там! Аппарат был мертв. Давно.

Я машинально сунул его обратно в карман и еще нетвердым, но быстрым шагом направился к ближней опоре пешеходного моста.

— Борис!

От крика с цистерны бензовоза вспорхнула стайка воробьев. За ними в воздух поднялись несколько голубей, а следом, шумно хлопая крыльями, взлетел огромный черный ворон. Откуда здесь столько пернатых?

Возле бетонной громадины я остановился. Лестница, ведущая наверх, была завалена ветками и мусором. Нижние ступени скрывались под слоем почвы, который тянулся от газона через брусчатку тротуара. Словно водой намыло. Знак пешеходного перехода закономерно торчал рядом с бордюром, но некогда синий квадрат потускнел и покрылся грязью — привычного человечка с лесенкой на нем было не различить. Разметка на дороге тоже поблекла. Покрытие в целом разрушилось несильно, но потрескалось капитально. Тонкие полоски травы зеленой паутиной покрывали асфальт. Складывалось ощущение, что я не на федеральной трассе около Москвы, а в глубинке, где по недоразумению отмахали по четыре полосы в каждую сторону и забросили никому не нужный автобан лет на двадцать…

Последняя мысль жутким эхом раскатилась по сознанию, вызвав совсем уж неуместные ассоциации. Я по инерции сделал еще несколько шагов, заглядывая за покрытый ржавыми язвами микроавтобус, и встал как вкопанный.

Посреди шоссе торчало деревце. Небольшая, тонкая осина чуть-чуть скривилась возле корня, прорастая сквозь трещину в асфальте, но дальше тянулась к небу стройным и вполне здоровым стволом и ветвями. Ветер едва заметно колыхал зеленые листья, вдыхая жизнь в застывшую картину и будто издеваясь над моим воображением.

Этот штрих пейзажа доконал меня окончательно. Колени снова подогнулись, и я уже готов был взвыть, чтобы очнуться, вырваться из затянувшегося кошмара, как по ту сторону забора повторился звук. Тягучий, пугающе реальный, наполненный отчаянием скулеж или… стон.

— Эй! — хрипло крикнул я, срываясь с места, спотыкаясь и чуть не падая. — Отзовитесь! Я здесь!

Стон будто бы отдалился. Или показалось?

Я обогнул опору и притормозил. Угол забора изогнулся, крайняя секция была опрокинута. Сразу за тротуаром начинались густые заросли кустарника, над которыми нависала молодая, но уже разлапистая сосна.

Стон оборвался. Зато краем глаза я заметил движение — правда, вовсе не в той стороне, откуда доносился звук, а правее, возле врезавшихся друг в друга легковушек.

Резко развернувшись, я успел увидеть, как между машинами мелькнул силуэт.

— Подождите! — заорал я, шагая к легковушкам. — Эй… Да стой ты!

Силуэт появился еще раз, уже дальше, за следующими автомобилями. Продолжая срывать голос, я рванул за беглецом, но почти сразу пришлось остановиться: перед глазами потемнело от слабости. Я опять уперся руками в колени, отдышался.

Так, по крайней мере, я здесь не один. И даже улепетывающий со всех ног человек — это человек. Хотя, с чего я взял, что это именно человек? Видно было лишь силуэт…

— Да ну на фиг, — пробормотал я самому себе. — Не накручивай.

Хватит бессмысленных телодвижений. Хочешь понять, что происходит, нужно сосредоточиться и поработать головой. Без истерики.

Так, последнее воспоминание… последнее… Мы с Борисом посадили маму на рейс во Внуково, дернули кофе в закусочной и поехали обратно в Москву. У меня днем намечалась встреча с клиентом, показ квартиры, а вечером планировали с Элей сходить в кино. Борису тоже надо было по каким-то срочным делам. Он и так водит агрессивно, но тут вообще дал жару: нырнул в туннель и, выскочив на шоссе, перестроился сразу в крайний левый ряд. Кажется, кого-то подрезал… А дальше? Что-то случилось. То ли удар, то ли свет просто разом погас.

Не помню.

Может, мы разбились насмерть, и…

— Не накручивай, — повторил я уже громче.

Поморгал и шумно выдохнул.

Фыркающий звук повторился, словно кто-то неумело передразнил меня. И этот кто-то стоял сзади.

Я вздрогнул. Сердце заухало, как поршень в моторе. Что-то удержало меня от резкого движения. Будто почувствовал: нет, нельзя дергаться, иначе он моментально нападет.

«Кто? — взорвалось в мозгу, заставляя и без того заходящееся сердце ускорить ритм. — Кто — он? С чего я взял, что там не человек?..»

Только-только начавшие выстраиваться мысли вновь посыпались, как сметенный ветром карточный домик.

По шее и спине бежали мурашки. В затылке будто кто-то сверлил дырку — настолько явственно ощущалось присутствие. И взгляд. Чужой, голодный, нечеловеческий.

Еле сдерживая животное желание сорваться с места и бежать без оглядки, я застыл на несколько секунд. Даже дыхание задержал. Собрался с духом. В голову, сквозь шум пульса, пробилась единственная более-менее четкая мысль, за которую удалось зацепиться, как за соломинку: «Если он не напал сразу, то можно договориться».

Стараясь двигаться плавно, я убрал вспотевшие ладони с коленей, разогнулся и медленно-медленно повернулся всем корпусом.

Интуиция меня подвела.

Договориться с ним было абсолютно нереально…

Возле бетонной опоры стоял волк.

Я почему-то сразу понял, что это не собака, а именно волчара — матерый, голодный, неизвестно откуда взявшийся в этих краях.

В лучах пробившегося сквозь облака солнца взъерошенная шерсть на его спине блестела, и это со стороны могло показаться даже красивым, если бы не оскал. Взгляд невольно цеплялся за ряды грязно-желтых зубов, останавливался, и отвести его от этой смертоносной ухмылки было уже невозможно. Острые клыки отпечатывались в сознании, гипнотизировали, подавляли волю, вызывали в генной памяти какой-то дикий, древний страх. Мелко дрожащая верхняя губа оттеняла статичную фигуру хищника. А черный холод глубоко посаженных глаз вымораживал почище зимней вьюги. В них не обязательно было смотреть. Они сами… смотрели, превращая мышцы в камень.

Выйдя из ступора, я прерывисто вдохнул и, едва чувствуя ноги, сделал маленький шажок назад. Под кроссовкой скрипнул камушек, и я вновь замер.

Волк моментально перестал скалиться, уронил голову на бок и заскулил. Вот что за стон я слышал пару минут назад в кустах! Только теперь эта смесь рычания, воя и хриплого скулежа больше не казалась жалобной или отчаянной. Звук заставлял ежиться, сжиматься, подталкивал бежать… Рассудок подсказывал, что бегство сейчас равноценно смерти, но тело, подчиняясь первобытным инстинктам, работало само.

Я попятился, смещаясь к ближайшей машине. Укрыться в салоне не успею, но кузов легковушки — хоть какая-то защита: остаться с хищником один на один на открытом пространстве, значит стать его быстрой добычей.

Я не побежал, не запаниковал. Я отступил, и это дало мне шанс выжить. Мозг заработал на удивление четко. Возникло ясное понимание, что к зверю нельзя поворачиваться спиной. Появилась трезвая оценка сил, осознание его превосходства в скорости. А еще захотелось найти оружие, любое, чтобы не чувствовать себя настолько беспомощным.

Ткнувшись спиной в машину, я вздрогнул и судорожно нащупал пальцами ручку задней двери. Дернул. Бесполезно: закрыто.

Хотел было проверить переднюю дверь, но в этот миг волк сорвался с места и помчался на меня. Беззвучно, стремительно, еле слышно шурша лапами по асфальту. От вида быстро приближающегося хищника кровь застыла в жилах. В его движениях чувствовался опыт охоты, умение настигать и убивать добычу. Он несся с единственной целью: сбить меня с ног и вцепиться в горло, чтобы загрызть…

Время словно замедлило бег, картинка развалилась на отдельные кадры. Зверь приближался скачками, каждый из которых выделялся обострившимся зрением в отдельный рывок. Мозг отмечал траекторию несущейся серой массы как пунктир, упирающийся полупрозрачным концом в мою грудь. Листья на проросшем в дорожной трещине деревце замерли вместе с порывом ветра.

А затем мир словно взорвался, наполняясь резкими движениями, ощущениями, пугающим звуком шуршащих по сухому шоссе лап.

Страх близкой смерти, как электрический заряд, прошиб вдоль позвоночника, махом сняв оцепенение и заставив совершить немыслимый прыжок на грани возможностей организма. Я пружинисто оттолкнулся обеими ногами и сиганул влево, отклоняя корпус и голову как можно дальше от летящего на меня волка. Он уже оторвался от земли, когда сообразил, что жертва ушла с линии атаки. Решительно не желая упускать шанс сбить добычу с ног, хищник крутанулся всем телом, изогнулся в полете и сумел зацепить мое плечо лапой.

Зубы клацнули над самым ухом, но зверь промахнулся. По инерции его унесло на багажник, перевернуло. Царапнув когтями по железу, он приземлился по ту сторону машины и свирепо зарычал.

Падая, я едва успел подставить руки, чтобы не грохнуться на асфальт плашмя. Удар все равно получился сильным, и на мгновение я потерял ориентацию. Разодранное плечо пронзила сильная боль. Сознание поплыло.

Нет! Только не отключаться! Иначе — смерть…

Сжав зубы, я вскочил на ноги и, сообразив, что выиграл секунду другую, побежал к опоре моста. Лестница там хоть и завалена хламом, но других укрытий вокруг нет.

Едва я успел обогнуть дорожный знак и завернуть за угол, как следом донесся до жути знакомый шорох лап, и волк серым призраком выскочил на остановку. Он не промазал, нет. Этот гад все рассчитал: вышел на удобную точку, чтобы взять разбег для решающего броска.

Я подбежал к лестнице, но завал оказался серьезнее, чем выглядел со стороны.

Спотыкаясь, разбрасывая в стороны гниль и ветки, я рванул наверх, но растянулся на первых же ступенях.

Сзади послышалось разрывающее нервы рычание.

Сердце пропустило удар.

«Вот и всё», — буднично мелькнуло в голове, когда я переворачивался на спину, чтобы хоть как-то отразить убийственный бросок…

Хрясть!

Сбитый мощным пинком с траектории атаки, волк отлетел в стену и с утробным рыком ощерился. В первый миг я даже не понял, что произошло, а когда осознал, то напряженное до предела тело вдруг разом расслабилось, словно из него вынули стержень.

Краем глаза я успел заметить, как Борис подался вперед и со всего размаху полоснул волка чем-то острым, заставив того заскулить и отскочить в сторону.

— Пош-ш-шёл! — зловеще прошипел Борис, наступая и не давая зверю опомниться.

Раненый хищник не дольше секунды размышлял, стоит ли продолжать схватку. Расклад сил изменился, и жертвой мог стать он сам. Не переставая сипло рычать, скалиться, подволакивая поврежденную лапу, волк отступил. Сначала зашел за остановку, а потом проворно нырнул в лаз под забором.

Я запрокинул голову и бездумно уставился в длинную ветвистую трещину на своде.

Сердце ухало, отдаваясь громоподобными ударами в висках и пульсирующей болью в поцарапанном плече. Иней страха, выморозивший грудь изнутри, постепенно таял. Возвращались запахи, звуки. Во рту появился соленый привкус крови: наверное, я прикусил губу или язык во время безумного паркура.

Хотелось полежать так подольше, прийти в себя. А еще больше хотелось проснуться в холодном поту и с облегчением осознать, что эта замусоренная лестница, пыльное шоссе с мертвыми машинами и проросшие сквозь асфальт деревья — всего лишь ночной кошмар…

— Отдохнул? — поинтересовался Борис, протягивая жилистую руку. Во второй он держал саперную лопатку. По всей видимости, догадался прихватить из багажника. — Подъем.

Я с трудом поймал его ладонь и встал на ноги, морщась от боли в плече.

— Покусал? — нахмурился Борис, заметив мою гримасу.

— Царапнул. Обработаю, и заживет, — ответил я, облокачиваясь на перила. — Спасибо тебе.

— Еще заходи, брат, — усмехнулся Борис и подмигнул.

Его скуластое узкое лицо сделалось похожим на морду борзой: вытянутое, с острым носом и рыжеватой щетиной. Борис еще со школьных времен жутко бесился, когда его сравнивали с худощавой собакой, поэтому я старался лишний раз не подначивать на эту тему. Но похож, ох похож! Не зря ему в старших классах кличку Борзый дали. Высокий, сухопарый, резкий в движениях, с характером…

Странный он: мне бы наоборот понравилось такое сравнение, а этот бесится.

— Надо ближе к машине перебраться, — сказал я, отходя на присыпанный землей тротуар и осматривая следы. — Волк может вернуться.

— Еще разок с лопатой поцелуется, — фыркнул Борис, переставая улыбаться.

— Тебе повезло, — покачал головой я. — Если б с первого раза его не ранил, то еще не известно, как…

— Ладно, не топчи клумбы, — отмахнулся Борис, разворачиваясь и шагая поперек шоссе, к «аудюхе».

Терпеть не могу эту присказку. Да еще этим его хриплым тоном. Когда он так говорит, сразу вспоминаются тупые бандиты из девяностых. А Борис вовсе не тупой, и почти не бандит. Он и хрипит не ради эффекта, у него действительно такой специфический голос.

Но сходство все равно есть.

Как и с борзой.

Возле машины Борис остановился, прислушался. Я тоже невольно замер.

Солнце опять скрылось за пухлыми, будто сделанными из ваты облаками, и усилившийся ветер принес обрывки фраз. Что именно говорили, разобрать не представлялось возможным, но на этот раз у меня не возникло сомнений: речь была человеческая.

— Вроде там бормочут, — кивнул Борис в сторону опрокинутой фуры. — Пока обождем. Хрен знает, что у них на уме.

Он положил лопатку на крышу, с хрустом открыл заднюю дверь и полез в салон. На дорогу посыпалась ржавая труха, с порога свисла оборванная резиновая прокладка.

— Ты где был? — спросил я, хотя на языке вертелись совсем другие вопросы.

— На разведку ходил, — буркнул он, продолжая копошиться на сидении. Его летние брюки тоже обветшали и местами разошлись по швам. — Потом тебя спасал.

Слова вроде бы не были обидными, но где-то возле желудка привычно кольнуло. Борис обожал в любой ситуации поставить собеседника в зависимое положение. А уж меня — старшего брата, не добившегося в жизни карьерных высот, — просто-таки считал своим долгом пошпынять при первом удобном случае.

Он, наконец, закончил рыться в салоне и выбрался наружу. Сунул под мышку портфель с документами, протянул кожаный футляр с моими очками и аптечку.

— Держи. Йодом мажься и бинтуйся, если марля не сгнила.

Последняя фраза, как удар хлыста, вернула меня в пугающую реальность. Я повесил футляр на шею, взял аптечку и повертел головой, переводя взгляд со сгоревшего бензовоза на отплетенный вьюнком столб, и обратно. Ветхий скелет водителя продолжал равнодушно скалиться через осыпавшееся лобовое стекло…

— Ты понимаешь, что здесь произошло? — обронил я, запоздало соображая, насколько глупо прозвучал вопрос.

Но Борис, вопреки ожиданию, ответил без издевки:

— Ни хрена я не понимаю. — Он нахмурился. Взгляд стал цепким и колким. Лоб прорезала глубокая вертикальная морщина, какую редко увидишь у тридцатилетнего человека. — Ясно одно: мы долго провалялись в отключке.

— Не просто долго, — поправил я. — Очень долго. Судя по…

Я не нашелся, как закончить фразу. Просто махнул рукой за спину, показывая на ужасающий пейзаж.

— Ага, — подхватил Борис, толкуя жест по-своему. — Я тоже видал, как дерево через асфальт растет. Что последнее помнишь?

— Выехали из туннеля, ты подрезал кого-то. — Я потер лоб, вспоминая. — Всё. Дальше — как отрезало.

— Та же фигня, — согласился Борис, отвинчивая крышку бака и нюхая. — Бензина нет.

— Как нет? — тупо спросил я.

— Так. Выдохся, наверное.

— Не может быть. Ерунда какая-то.

Я говорил в пику фактам лишь потому, что рассудок был не готов признать очевидное. Мне все еще сложно было поверить в то, что нас каким-то невероятным образом перебросило в будущее. В странное будущее, словно бы искаженное…

Борис некоторое время сверлил меня взглядом, будто подозревал, что я знаю больше него, но не хочу делиться. Потом, видимо, усек, что я просто-напросто растерян, и отвернулся. Почесал в коротко стриженом затылке, неопределенно хмыкнул.

— Как думаешь, что с нами случилось? — осторожно спросил я.

— Не знаю, — отозвался он, подходя к кабине бензовоза и заглядывая внутрь. Меня снова замутило. — Где в грузовиках инструменты обычно? Под сиденьем, что ль…

Я не ответил. Борис поворошил что-то внутри кабины, выругался и спрыгнул со ступеньки. Достал зажигалку, пощелкал, вхолостую высекая искры.

— И сигареты ёк, — зло сообщил он, убирая бесполезный предмет в карман ветровки.

— Если мы попали в будущее, то как объяснить все это… запустение? — проговорил я, сам не понимая, кому задаю вопрос, себе или Борису.

— Не знаю.

— Если предположить, что у нас коллективная потеря памяти, то…

Я запнулся.

— Откуда все это запустение, — закончил Борис. — Слышал про летаргический сон?

— Отпадает, — покачал я головой. — Слишком долго получается. Даже по самым скромным прикидкам, дереву, которое на дороге проросло, лет пять.

— Зато многое объясняет, — задумчиво сказал Борис. — К примеру, волка, который тебя чуть не сожрал.

— Ничего это не объясняет, — опять возразил я. — Почему мы не состарились? Почему зимой не перемерзли? Почему нас тупо черви не сожрали? Кстати, чтоб на Киевском шоссе волки завелись, надо всю экологию перекосить. Не Подмосковье. Гораздо шире. А тут всего лишь местная…

Я осекся.

Сердце заухало. В голове зашумело, в конечности вернулось покалывание.

Я рефлекторно поежился.

Кусочки мозаики окончательно сложились в картину.

Повсюду, насколько хватало глаз, темнели безжизненные машины, растения буйствовали так, словно их развитие ничто не ограничивало на протяжении многих лет, там и тут щебетали птицы. Воздух был чист и прозрачен — ни выхлопных газов, ни пыли, ни той надоевшей матовой дымки, которая висит над крупными городами.

Аптечка вывалилась из ослабевших пальцев и с глухим стуком упала на асфальт.

Я уже знал, что сейчас озвучит Борис. Замотал головой, словно не желая слышать, но слова все равно ударили по ушам.

— Такое не только здесь, — сказал Борис и махнул рукой в сторону Внуково. — Пока ты спал, я метнулся к аэропорту на километр. Везде одно и то же. Дохлые машины, заброшенные дома. Ни света, ни огня.

Чувствуя, как приходит осознание трагедии, я отступил на шаг. Будто это Борис был виноват во всем случившемся, будто он мог заразить меня какой-то неведомой инфекцией катастрофы.

— Нет, — сорвалось с пересохших губ.

— Да, брат, — жестко отрезал Борис. — Вырубило, как минимум, все окрестности.

Я снова мотнул головой. Взгляд уперся в большой искореженный цилиндр, лежащий за перевернутой фурой. Уже понимая, что это за штуковина, я сделал еще один шаг назад.

Хотелось убежать от надвинувшейся вдруг реальности. Далеко-далеко, туда, где снова все будет привычно и просто.

— Мама…

Я не узнал своего голоса.

Борис посмотрел на меня исподлобья. Пронзительно, страшно.

— Ее самолет был уже в воздухе, — произнес он, наискось отсекая прошлое.

Ух-ух. Ух-ух-ух.

Меня словно вынули из тела и дали взглянуть на себя со стороны…

Лицо серое, как дорожная пыль, кулаки сжаты до белизны в костяшках, плечо перепачкано кровью, в глазах отражается чистое небо с белоснежными ватными облаками. А под этим прозрачным небом — серое полотно шоссе, разбитый пешеходный мост, сплющенные легковушки, перекрученный отбойник, опрокинутая фура, искореженный цилиндр авиационной турбины…

Ух-ух.

Ух-ух-ух.

Сердце уже работало в штатном режиме, сильно и ровно. Сердце начало отсчет новой жизни, и плевать оно хотело на то, что мир навсегда изменился.

Ух-ух.

Ух-ух-ух.

Пульс ритмично колотил по вискам, взрывая тишину и оглушая чудовищной явью, в которой случилось проснуться.

Сердце билось здесь и сейчас.

Сильно и ровно.

Вопреки.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из книги Джурджи Бартлетт «FashionEast: призрак, бродивший по Восточной Европе»

О книге Джурджи Бартлетт «FashionEast: призрак, бродивший по Восточной Европе»

До своего ухода с поста народного комиссара просвещения в 1929 году Луначарский
поощрял и поддерживал различные дизайнерские проекты: элегантные
туалеты Ламановой, прозодежду Степановой, платья Прибыльской,
украшенные этнической вышивкой, экстравагантные и роскошные модели
Экстер и яркие конструктивистские работы Поповой на основе силуэта
платья-«хлопушки». Однако время авангардного искусства подходило к концу
и голоса его критиков звучали все отчетливее. 1920-е годы и без того были временем
жаркой полемики между конструктивистами и их оппонентами. Всего
несколько лет спустя сталинская культура вернулась к канонам традиционной
эстетики, а модный конструктивизм был полностью уничтожен. Авторитетный
художественный критик Фрида Рогинская усомнилась в осуществимости
проектов Поповой и Степановой по созданию нового текстильного дизайна:
по ее словам, подобный тип графического изображения плохо соответствовал
фактуре тонких тканей, для которых предназначался (Рогинская 1930: 26).
В опубликованной в 1935 году статье Елены Эйхенгольц подчеркивалось, что
конструктивисты не учитывают особенностей покроя платья и текстуры различных
материалов и используют одни и те же геометрические узоры, работая
с фланелью, сатином и тканями с шероховатой поверхностью. Конструктивизм
трактовался лишь как незначительный эпизод в истории советского текстильного
искусства, и автор статьи приветствовала появление нового поколения
дизайнеров, таких как Склярова и Шухаева, подаривших новую жизнь
цветочному. В 1931 году специалист
по текстилю Тамара Арманд в исследовании «Орнаментация ткани» заявила
о возвращении традиционного орнамента. И все же рисунки,
Арманд, — традиционные персидские узоры, изысканные орнаменты в барочном
стиле и роскошные вечерние туалеты из набивного шелка, демонстрировавшиеся
в журнале Vogue, — соответствовали декоративной сталинской
эстетике и новой иконографии, изобилующей цитатами из самых разных,
плохо сочетающихся друг с другом источников. Из всех моделей, созданных
в ранний период существования советского государства, Арманд отметила
лишь этнические вышивки Ламановой.

Однако принципы конструктивизма продолжали оказывать влияние на
новую политическую и экономическую реальность. Хотя процесс индустриализации
поставил под сомнение утопические составляющие конструктивистской
картины мира, он вместе с тем акцентировал другие ее элементы — функциональность
и эффективность. В 1928 году состоялась выставка «Бытовой
советский текстиль», на которой были представлены набивные рисунки, выполненные
ведущими художниками (Маяковской, Прибыльской, Степановой),
а также образцы тканей для массового производства повседневной одежды.
Среди экспонатов был так называемый агиттекстиль, в котором использовались
мотивы пропагандистских плакатов. Его создателями были выпускники
Высшего художественно-технического института (ВХУТЕИН). В статье, посвященной
этой выставке, Степанова пересматривала свои прежние радикальные
взгляды, признавая моду необходимым элементом современной жизни и
подчеркивая значимость научного подхода в деле ее развития и реализации.
Следуя идеологии эпохи индустриализации, она отмечала, что изменение
стиля одежды должно обусловливаться не пустым капризом художника, а развитием
новых технологий. Накануне осуществления программы первого пятилетнего
плана Степанова предрекала судьбу социалистической моды, которая
не подчиняется законам рыночной конкуренции, а развивается в процессе
рационализации текстильного и швейного производства. В капиталистических
странах мода отражает культурное состояние общества, тогда как социалистические
дизайнеры занимаются созданием более совершенных форм одежды.
За каждым открытием в сфере технологии неизбежно должна следовать трансформация
костюма.

Позиция Степановой соответствовала риторике эпохи индустриализации,
которая стала неотъемлемой составляющей задуманной Сталиным реконструкции
повседневной жизни. В 1931 году художественный критик Алексей
Федоров-Давыдов предсказывал: «Прозодежда, несомненно, будет развиваться
вместе с ростом коллективизации, вместе с изживанием индивидуализма быта
и индивидуальных форм труда». Вместе с тем
прагматические задачи индустриализации вступали в противоречие с популярной
ранее утопической картиной мира. Если Сталин стремился любой ценой
вывести отсталую страну на уровень современной высокоразвитой державы,
большевики надеялись принципиально реконструировать отношения между
новой социалистической личностью, искусством и промышленностью на онтологическом
уровне. В конце 1920-х годов сталинская культура начала подавлять
авангардные утопические проекты и связанные с ними разнообразные художественные
практики, превратив дизайн, изготовление и распределение одежды в
однообразную производственную рутину и подчинив ее абсолютному диктату
социалистической науки. В 1929 году на смену эстетически ориентированным
модным журналам, таким как «Ателье» (1923), «Женский журнал» (1926) и «Искусство
одеваться» (1928), пришло новое профессиональное издание «Швейная
промышленность». На протяжении 1930-х годов журнал подробно освещал
вопросы индустриализации швейной и текстильной промышленности, пропагандируя
научный подход к решению возникающих в ходе этого процесса проблем
и не уделяя ни малейшего внимания моде и эстетике костюма. В 1932 году
в журнале была опубликована серия статей, посвященных цветовым решениям
в одежде. Их автором была София Беляева-Экземплярская, специалист по
психологии восприятия. В статьях обсуждалась возможность рационального
подхода к выбору цвета одежды на основе широких исследований в области
теории цвета, включая психологическую концепцию хромотерапии. В середине
1920-х годов Беляева-Экземплярская работала в отделе психофизиологии
Государственной академии художественных наук и занималась вопросами
психологии искусства и визуального восприятия. Ее труд «Моделирование
одежды по законам зрительного восприятия», опубликованный в 1934 году,
содержал научный анализ теорий форм и способов их применения в процессе
производства. Опираясь на конструктивистские представления о связи моды
и науки, Беляева-Экземплярская не разделяла утопических надежд на слияние
искусства и технологии.

И действительно, в отличие от конструктивистов, сталинская эстетика
предполагала наличие жесткой границы между упомянутыми реальностями.
Это нашло отражение в принципиально двусмысленном отношении сталинской
культуры к костюму. На практике централизованное промышленное производство
предлагало потребителю примитивную, плохо пошитую одежду из
низкокачественных материалов. На уровне символической репрезентации сталинская
культура порождала идеальные модели, составляющие элемент вновь
зарождающейся массовой культуры, которая активно участвовала в конструировании
мифологической ипостаси сталинского социума. Левая идеология
больше не препятствовала процессу производства и презентации идеального
костюма и очаровательных текстильных орнаментов. Агитационный текстиль
с его индустриальной и сельскохозяйственной тематикой был предан забвению.
Презираемый ранее цветочный орнамент вновь приобрел популярность.
В 1933 году в газете «Правда» появилась статья, автор которой иронически отозвался об агитационном текстиле, замечая, что костюмная ткань — не лучшая
площадка для политической пропаганды. Картинам следует висеть в художественной
галерее, а платье должно оставаться просто платьем — иначе советские
граждане рискуют превратиться в ходячие музейные стенды. В суровом
мире индустриализации место тракторов было на полях, а доменных печей и
станков — на заводах. Что же касается текстильных дизайнеров, то они вернулись
к традиционному стилизованному цветочному орнаменту, выполненному
в яркой, позитивной цветовой гамме.

Утопические мечты о синергетическом слиянии производителя, товара
и потребителя остались в прошлом. Проблемой сталинского общества стала
зияющая брешь между производством и потреблением. Производство принадлежало
героизированной и стремительно развивающейся повседневной реальности.
Потребление, в значительной степени ограниченное, быстро и незаметно
становилось частью мифического мира, репрезентируемого журналами,
кинофильмами и театральными постановками. Модное платье заняло в этом
мире важное место. Парадоксальным образом оно присвоило себе функции
посредника между измерениями производства и потребления. Первыми покупателями
идеального костюма сталинской эпохи были стахановцы. Пытаясь
стимулировать и ускорить процесс индустриализации, Сталин создал программу
премирования наиболее усердных работников, лучших строителей
социалистического общества, и эксклюзивные наряды стали одной из ценнейших
наград, которой рабочие могли добиться лишь ценой невероятных
усилий.

Образцовые манекены сталинской эпохи

В конце 1935-го и в начале 1936 года внимание советских граждан было приковано
к стахановцам. Ежедневная газета «Известия» регулярно публиковала
отчеты о конгрессах стахановцев, работавших в разных областях промышленности,
и об их встречах со Сталиным. Более популярное издание, «Вечерняя
Москва», освещало социальную жизнь народных героев — посещение ими
Большого театра, танцы в клубах и покупку одежды в специализированных
магазинах, предоставлявших лучший выбор товаров. Участники конгрессов
получали престижную одежду в качестве награды за ударный труд. На церемониях
они, выступая перед широкой аудиторией и президиумом, которым
отводилась роль снисходительных родителей, рассказывали о своих, детских,
по сути, мечтах и фантазиях. Все они были связаны с одеждой и обувью. Стахановка
Маруся Макарова прославилась тем, что всю свою зарплату, девятикратно
выросшую после присвоения вожделенного звания, тратила на покупку
одежды. Об этом писала даже западная пресса: «Макарова, „героиня труда“,
работница Сталинградского тракторного завода… не хочет денег». Это не беспокоит
лидеров Советского государства, при условии что Макарова продолжает
работать по-стахановски. На конференции стахановцев в Москве, куда
прибыли 3000 делегатов, Орджоникидзе, народный комиссар тяжелой промышленности,
лично проводил ее на сцену. Под гром аплодисментов он с гордостью
представил женщину: «Это, товарищи, ТА САМАЯ Макарова, которая
раньше получала 150 рублей в месяц, а теперь зарабатывает 1350, поскольку хочет
купить желтые шевровые ботинки». О страстной тяге Макаровой к новым
нарядам упоминается и в книге «Героини социалистического труда» (1936),
где приводятся слова ее подруги и коллеги Славниковой, обращенные к члену
Политбюро Микояну: «Я спрашивала подругу: „Маруся, куда деньги девать?“
Она говорит: „Я себе куплю молочного цвета туфли за 180 рублей, крепдешиновое
платье за 200 рублей, пальто за 700 рублей“». Стахановцы участвовали
в официальных приемах, и поскольку социальные навыки так называемых
«простых людей» не соответствовали их огромным профессиональным достижениям,
им надо было помогать принарядиться. Так что стахановцы получили
возможность шить одежду на заказ из лучших тканей в специальных ателье.
«Ситуация зафиксирована в воспоминаниях комсомолки Петровой, попавшей
на бал в Колонном зале Дома союзов в честь передовиков производства
в 1935 году: „На мне было черное крепдешиновое платье. Когда покупала его
в ателье на Таганке, мне показалось, что в нем и только в нем я буду выглядеть
в древнегреческом стиле. Ну, не Даная, конечно, однако свободное платьетуника,
да еще вокруг ворота сборчатая пелеринка — это да!“». В 1930-е годы приемы в Кремле проходили в исключительно помпезной
обстановке. Женщины в длинных вечерних платьях шествовали по залам
в сиянии люстр как живое свидетельство успехов социалистического государства,
прославляющего своих героев. В прессе сообщалось, что на этих приемах
стахановцы зачастую встречались с самим Сталиным. Журналы уделяли
особое внимание изящно одетым молодым женщинам-стахановкам, которые
органично вписывались в эти тщательно распланированные государственные
мероприятия. Работа больше не являлась их единственной обязанностью.
Они должны были играть роль образцовых манекенов, которые сталинская
культура одевала и выставляла перед огромной аудиторией — всем остальным
населением страны. В начале 1938 года даже журнал «Стахановец»,
посвященный миру машин и управляющих ими суперменов, начал размещать
на своих страницах рекламу косметики и модных дамских головных уборов.
В мифологизированной реальности каждое обычное действие приобретало
характер ритуала — будь то повседневная работа или приобретение одежды.
Платье перестало быть составляющей скучного рутинного существования с
его ограничениями, тяготами, нехваткой самых необходимых вещей.

В сталинской массовой культуре роскошь, элегантность и женственность
стали объектами вожделения. Пока они принадлежали только тем, кто их «заслужил», но в будущем каждая женщина-работница, несомненно, должна была
получить возможность их приобрести. Вспоминая о своем визите в Советский
Союз в середине 1930-х годов, Андре Жид цитировал слова русского собеседника,
Кольцова, стремившегося в разговоре с ним «подчеркнуть, дать повод
оценить недавнюю изобретательность Сталина», который «одобрил женское
кокетство, призвал вернуться к модной одежде и украшениям». Писатель рассказывал об удивлении, испытанном им при виде красивых
«напудренных, с крашеными ногтями женщин». Особенно много их было в
Крыму (Там же). По замыслу властей, и отечественная, и западная публика
должна была видеть, как стахановцы покупают духи и наряды, отдыхают на
крымских курортах, получивших в 1930-е годы, с легкой руки западных писателей
и журналистов, название Красной Ривьеры. Корреспондент New York Evening Post Х.Р. Никербокер с изумлением повествовал о том, как много изящно
одетых и умело накрашенных женщин можно увидеть в Крыму. Они
самозабвенно наслаждались отдыхом, носили шелковые платья и, казалось,
были счастливы, что избавились от тягот пятилетнего плана. В 1935 году газета New York Times рассказывала читателям,
как стахановцы покупают в московских магазинах духи, шевровые перчатки,
шелковое белье и шубы, чтобы затем вернуться в шахты, на ткацкие фабрики
или поля, засаженные свеклой. Автор статьи отмечал, что этот праздник потребления
освещался и советской прессой. Участникам стахановских конгрессов
было нелегко угодить, и сам Алексей Стаханов не был в этом смысле исключением:
«Стаханов приобрел костюм, шляпу и перчатки для себя и шелковое
платье, кардиган, духи и шелковое белье для жены. Александр Бусыгин, кузнец
из города Горький, также купил для жены два платья, туфли и перчатки.
Женщины-стахановки Маруся и Дуся Виноградовы, работницы текстильной
фабрики Иваново-Вознесенска, оказались крепкими орешками. „Мы показали
им крепдешиновые платья, но они сказали, что уже приобрели их, — рассказал
продавец крупнейшего московского универмага. — Мы предложили им другие наряды, из шелка, но бесполезно: они сказали, что такие у них тоже есть“.
Сестры Виноградовы искали шерстяные платья, но подходящих размеров в магазине
не оказалось».

Таким образом, изменение социального статуса маркировалось приобретением
красивой одежды. Последняя, однако, была доступна лишь избранным,
и бoльшая часть граждан к этой категории не относилась. Шила Фицпатрик выделила два измерения советской реальности сталинской
эпохи: «жизнь, как она есть» и «жизнь, как процесс становления».
Роскошные товары, приобретаемые стахановцами, в 1930-е годы были недосягаемы
для их коллег. Дело было не только в том, что самые обычные вещи
были рабочим не по карману — они попросту отсутствовали в магазинах.
В 1934 году фабрика «Первомайка» выпустила 75 тысяч платьев, 85 тысяч юбок,
65 тысяч пар брюк и 39 тысяч блуз из белой ткани. Как сообщалось в газете
«Ленинградская правда», выбор столь маркого цвета, весьма странный в условиях
недостатка мыла, объяснялся отсутствием необходимых красителей для
хлопка. Однако если ежедневные издания все-таки время от времени писали
об имевшихся в стране реальных бытовых проблемах, фильмы и журналы, как
правило, предпочитали исключения правилу. Идея создания радикально нового
утопического общества осталась в прошлом. Страна переживала период индустриализации,
и этот стремительно протекающий процесс требовал не менее
активного конструирования мифического образа реальности.

Отрывок из книги

О книге Ильи Лагутенко и Василия Авченко «Владивосток-3000. Киноповесть о Тихоокеанской республике»

1

Резкие, беспокоящие звуки. Они похожи одновременно на громкое возмущённое мяуканье и скрип несмазанных качелей, но не являются ни тем ни другим.

В поле нашего зрения появляются большие морские птицы, и мы понимаем, откуда берутся непонятные звуки: это кричат чайки. Они отчего-то
нервничают, кружатся над одной точкой и голосят,
опасаясь спуститься ниже.

В этой точке — человек. Он взволнован не меньше чаек. Он озирается по сторонам, глаза блестят. Он явно не знает, как попал в эту точку и вообще что это за точка. Перед ним — море, за спиной — буроватая скала, внизу совсем голая, сверху покрытая зеленью. Чайки наконец теряют интерес к внезапно появившемуся непонятно растрёпанному человеку. Он осматривается по сторонам и начинает карабкаться вверх. Больше ему двигаться некуда.

Это — Пришелец.

Человек молод, карабкаться у него получается неплохо. Вот он оказывается наверху и
осматривает окрестности. Видны другие берега
— возможно, каких-то островов, а может быть, это просто противоположный берег морского залива.
Далеко на рейде дремлет исполинский, сурового
свинцового цвета корабль. Возможно, это целый авианесущий крейсер. Ближе, тоже на рейде,
видны судёнышки поменьше, явно мирного — рыбацкого и торгового назначения.

Бухта, на берегу которой оказался молодой человек, называется красивым гомеровским именем
Патрокл, но знает ли об этом сам молодой человек — нам неведомо. Он идёт по тропинке, удаляясь от берега, и подходит к какой-то металлической
конструкции — очевидно, навигационному
знаку, установленному на самой высокой точке берега. Несколько секунд молодой человек смотрит на эту надпись. На знаке крупно — непонятное
сочетание букв и цифр, ниже написано:

«ВЛАДИВОСТОК-3000»

В стороне возникает, становясь всё громче, звук автомобильного двигателя.

2

— Ты откуда, друг? — спрашивает другой, не знакомый нам человек, выходя из автомобиля. Человек тоже молод, но всё-таки смотрится чуть постарше Пришельца. Может быть, такое впечатление
создаётся из-за его официального вида. На вышедшем из автомобиля человеке — выглаженная
чёрная форма морского офицера с погонами капитан-лейтенанта, тогда как Пришелец одет неформально — что-то вроде дежурных джинсов и майки. Капитан-лейтенант, или просто Каплей, имеет классическое военно-морское лицо, каким
мы представляем себе образцового военмора или выпускника профильного вуза — взгляд со стальной искрой, строгая причёска, начисто выскобленные
скулы и подбородок, небольшие аккуратные,
можно даже сказать — щегольские тёмно-пшеничного оттенка… Впрочем, форма чем-то отличается от той обычной, к которой привыкли. В ней присутствует некий элемент, снижающий градус официозности бюрократизма, присущий всякой форме. Может быть, это особый блеск ткани, может быть — незаметное отличие в каких-то тонкостях покроя…
Двое молодых людей чем-то определённо похожи друг на друга, но сейчас это не очевидно. То ли из-за различия в одежде, то ли потому, что Пришелец слегка небрит и небрежно причёсан. И ещё потому, что Пришелец заметно нервничает,
тогда как Каплей спокоен и даже суров. Хотя переодень его в одежду Пришельца — и он, возможно,
превратится в обычного городского парня с тихоокеанского побережья евразийского континента
самого начала третьего тысячелетия.

— Ты не местный?

— Местный… — отвечает Пришелец.

— Что-то не похож ты на местного, — с сомнением
говорит Каплей. — Документы есть?

У Пришельца нет документов — он мотает
головой.

— Поехали, — спокойно говорит Каплей. — Давай-давай, поехали.

— Слышь, уважаемый, а что я сделал такого?
Ты сам кто такой? — Пришелец вспыльчив и своеволен.

— Давай не барагозь. Я — патрульный. — Каплей,
по-прежнему спокойный, достаёт какой-то документ и показывает его Пришельцу. — А вот здесь оказался — сам объяснишь. В другом месте.

— Где оказался? Где?

— На объекте, — невозмутимо отвечает офицер.

На боку у Каплея — предмет, в котором наверняка прячется нечто употребляемое для убийства. Возможно, именно вид этого грозного предмета убеждает Пришельца, хотя Каплей, несмотря
на строгий тон, не проявляет агрессии. Или же дело ещё в том, что Пришельцу самому непонятно, как он здесь оказался и, главное, где именно. Он надеется разобраться в этом с помощью
Каплея — больше всё равно рядом никого нет.

Всё это время автомобиль патрульного продолжает
тихо шелестеть двигателем в стороне. Это тёмно-зелёный Land Cruiser 80-й модели, особенно популярной у рыбаков и охотников. В отличие от позднейших «городских», или «паркетных», версий такой «крузак» обладает всеми характеристиками полноценного внедорожника. Патрульный садится за руль, справа. Пришелец устраивается слева. Под ветровым стеклом виден квадратик ламинированного картона — скорее всего, пропуск. На нём изображено нечто гербообразное
с крабом в обрамлении из водорослей и те же самые слова, что и на навигационном знаке: «Владивосток-3000».

Машина трогается. Сзади, рядом с запаской, укреплён номер: стандартная комбинация цифр и две большие буквы — ТР.

— Что такое Владивосток-3000? — спрашивает
Пришелец.

— А говоришь — местный, — улыбается Каплей.

— Ну да, местный.

— Не из Москвы, нет?

— Какая Москва, я на Эгершельде живу.

— Где на Эгершельде? — быстро спрашивает
Каплей.

«Эгершельдом» во Владивостоке почему-то принято называть полуостров Шкота — один из городских районов.

— Где поворот на порт. Стрельникова улица.

— А не Стрелочная?

— Проверяешь? — улыбается Пришелец. — Стрелочная — это где «тёщин язык». А у нас — Стрельникова.

— Стоп, а Стрелковая?

— Стрелковая… Это… Ну, как с Воропайки на Нейбута ехать. Теперь веришь, что местный?

— Ну предположим. А чего ты по режимной территории
шибаешься, можешь мне объяснить? — добродушно спрашивает Каплей. У него низкий приятный голос. Его речь нетороплива, спокойна, серьёзна и в то же время — благожелательна. Он, видимо, и человек такой — надёжный, серьёзный, неторопливый.

Зелёный Land Cruiser движется по какой-то
явно не магистральной дороге. Огибает бухту Улисс, где у причалов отдыхают яхты с торчащими
в небо спичками мачт и тоненькими поперечинками
краспиц. В стороне отдельным породистым
табуном бодрствуют ракетные ещё какие-то судёнышки — на вид гражданские, но отличающиеся от беззаботных яхт примерно так же, как боец штатской одежде отличается от расплывшегося диванно-пивного обывателя. Вдруг машина попадает
в серьёзную яму, слышится сильный удар по подвеске. Водитель не сбавляет хода.

— Машину не жалко? — спрашивает Пришелец.

— Это ж «крузак», что ему будет, — беззаботно
отвечает Каплей. — Ничего страшного.
Автомобиль подъезжает к отдельно стоящему
зданию, утыканному тарелками и прутьями антенн.

— Пошли, — говорит Каплей.

Двое выходят из автомобиля и проходят внутрь здания. Пришелец успевает бросить взгляд на вывеску, на которой написано в несколько строк: «Тихоокеанская республика. Владивосток-3000.
Военно-морской флот. Морская патрульная служба». Мешкает перед лестницей в холле, но Каплей подгоняет его:

— Давай-давай. По трапам не ходят — по трапам
бегают.

3

— Влад? Очень хорошо. Хорошее у тебя имя. Значит, местный?

Это говорит третий находящийся в комнате кроме Каплея и Пришельца. Он — в желтоватой флотской рубашке с погонами капитана третьего ранга. Лет этому «каптри», может быть, тридцать пять. Хотя кто его разберёт. На стене висит подробная
карта с непонятными значками и цифрами и ещё какая-то схема. Между ними — изображение мужчины в старинной военно-морской форме: то ли парадный портрет, то ли вообще икона. На столе — компьютер: тонкий раскрытый ноутбук с росчерком непонятного бренда по задней крышке экрана. В углу угадывается контур гитары — видимо,
хозяин кабинета не чужд музыки и лирики. В кружке — остатки кофе.

— А не врёшь? В базе данных тебя нет, — с сомнением говорит Каптри. Голос у него не очень вяжется со строгой офицерской формой. Как не вяжется и неформальная причёска. Похоже, офицер недавно перекрашивался в блондина… — Документов точно нет никаких?

— Не знаю… — парень роется в карманах. — О, студенческий есть.

— Так ты студент, что ли? — недоверчиво спрашивает Каптри.

— А что?

— Да ничего… Мы просто подумали, что ты гопник какой-то. Так, чисто по разговору. А ты, оказывается, студент, — улыбается Каплей. — Гранит науки, да? И чего же ты студент?

— ДВФУ, — отвечает Влад.

— Это что?

— Дальневосточный федеральный университет.
Который на Русском.

— А-а, — догадывается Каптри. — Понятно. Значит, у вас он называется ДВФУ. Это МТУ, — бросает он вполголоса Каплею.

— Что-что? — переспрашивает Пришелец.

— МТУ — Международный тихоокеанский университет, — внятно объясняет Каптри. — Наша версия вашего ДВФУ. Тоже на Русском.

— Что значит «ваша версия»?

— Да погоди ты, не наводи суету.

Офицеры внимательно изучают студенческий
билет.

— Действительно — ДВФУ. Пробьём по базам,
— говорит Каптри и нажимает клавиши компьютера. Проходит несколько минут. Влад от нечего делать изучает буквы на задней панели монитора, обозначающие не известный ему бренд «ВладНао».

— Что за «ВладНао»? — спрашивает он Каплея.

Тот удивлённо вскидывает брови.

— Не в курсе? Компьютер, наша марка местная.
Знаешь, как китайцы называют компьютер? «День нао». Если перевести буквально — «электрический
мозг».

— А, ну да, точно, — соображает Влад. — Мог бы и догадаться.

Наконец Каптри отрывается от экрана.

Офицеры
переглядываются.
Каптри
неопределённо покачивает головой. Влад обращает внимание, какое у него то ли задумчивое, то ли даже грустное выражение глаз. «Не похож он на вояку», — думает Влад.

— Может быть, вы мне хотя бы поясните, куда я попал? — агрессивно спрашивает Пришелец.
У него явно тот тип темперамента, который называют «взрывным».

— Во Владивосток ты попал, во Владивосток. Только вот откуда? — Каптри переводит взгляд на Каплея.

— МТ № 2? — спрашивает тот.

— Конечно, — отвечает Каптри. — Влад, если ты действительно Влад, мы сейчас проведём небольшую
проверку. Это будет нетрудно.

Оба офицера встают. Один настраивает какую-то большую лампу вроде софита, другой прикрепляет к голове и рукам Пришельца, Владом, какие-то датчики, которых втыкает в компьютер.

— Значит, ты живёшь на Эгершельде? спрашивает Каптри. И спрашивает,
резко и отрывисто, не в своей обычной мягкой манере: — А на заре что обычно делаешь?

— На «Заре» у меня девушка живёт. Мы на Восточном вместе учимся.

— Где именно она живёт? Адрес? — так же отрывисто бросает офицер.

— Снимает гостинку в «самолёте» на Чапаева.

— А Чуркин — кто такой?

— Не «кто», а «что». Чуркин — это район. Каптри и Каплей переглядываются.

— Где стоят БПК, знаешь?

— Да прямо в центре. На 33-м.

— Вместе с авианосцами?

— Авианосцев у нас вообще нет, походу. На гвозди давно продали.
Каптри смотрит на Каплея. Тот слегка кивает.
В том Владивостоке, откуда прибыл Пришелец,
оба тяжёлых авианесущих крейсера Тихоокеанского
флота — «Минск» и «Новороссийск» — в середине 90-х были проданы как металлолом в Корею и Китай. Ещё вполне в нежном по корабельным
меркам возрасте. Один из них китайцы, первым делом тщательно скопировав все параметры,
превратили в развлекательный комплекс…

— Хорошо, — продолжает Каплей. — Гребешок
ел?

— Сегодня или вообще?

— Вообще.

— Конечно, ел. А вы с какой целью интересуетесь?

Офицеры переглядываются, чуть улыбаясь. Каплей помечает что-то у себя в блокноте.

— Неважно. Как ловят кальмар?

— Кальмар ловят ночью, на свет, на такие кальмарницы… — Пришелец показывает руками, какие именно бывают кальмарницы. — Чё вы мне какой-то залепон, походу, вкручиваете, а?

Каптри что-то нажимает в компьютере, потом
подходит к Пришельцу и отцепляет от него провода. Каплей выключает яркую лампу.

— Ты не врёшь. Ты действительно из Владивостока,
хотя мне показалось сначала, что ты послан Москвой, — задумчиво говорит Каптри.
— Но ты — из другого Владивостока.

Пришелец молча смотрит на Каптри, ожидая продолжения.

— Тот Владивосток, откуда пришёл ты, мы называем Владивосток-2000. А сейчас ты попал во Владивосток-3000.

— Это как, в будущее, что ли? Через тысячу лет? Вы попутали или загоняете?

— Нет, не в будущее. В настоящее. Другое
настоящее. Все владивостокцы живут во Владивостоке-3000, но не все об этом знают. А те, кто уехал на запад… Там вообще другая планета, им это понять ещё сложнее.

— Я в параллельный мир попал, что ли? Как фантастических фильмах?
— не понимает Пришелец. — Вы как-то можете мне по сути пояснить?

Каптри улыбается, покачивает головой, глянув на Каплея.

— Настоящая фантастика — это те фильмы, которые выдают себя за реалистические, — говорит
он. — Параллельный… Ну, для тебя параллельный,
да. Так тебе будет проще. Считай, что ты попал в иное измерение, скажем так. Помнишь
Кэрролла, «Алису в стране чудес»? Вот у нас здесь — зазеркалье. Только не совсем параллельный…
Параллели — это такие прямые, которые никогда не пересекаются. Или пересекаются в бесконечности,
что, в общем, одно и то же… Здесь скорее
можно говорить о перпендикулярном мире.

Каптри одним глотком допивает из кружки остывший кофе и продолжает:

— У жизни, у любой жизни, всегда много вариантов.
Обычно мы выбираем только один вариант. Ты тоже до сих пор знал только один вариант своей жизни. Может быть, он неплох, но это не единственный
вариант. Владивосток-3000 — это настоящий Владивосток. Куда более настоящий, чем твой.

— Как это? — не понимает Влад.

— Помнишь старую историю об Атлантиде?
— включается в разговор Каплей. — Владивосток-
3000 — это тоже Атлантида, только скорее… Пацифида. Иногда… очень редко… у человека получается перезагрузить свою судьбу и переключиться на другой вариант. У нас слишком мало информации, чтобы делать выводы, но мы знаем, что иногда… нам попадают люди из Владивостока-2000. Как ты. Только вот почему и как именно точно не знаем.

Каптри расстёгивает рубашку, встаёт и берётся
за электрический пластмассовый чайник с логотипом «Завод Изумруд».

— Ну хватит грузить уже гостя, — говорит он. — Может быть, кофе попьём? У меня «Максим». Настоящий, японский — ребята подогрели.

— Ты запарил уже со своим «Максимом». Купил бы кофеварку, делал нормальный кофе…

— Мне такой нравится. Да и ребята подгоняют
всё равно, не выбрасывать же.

— Знаю я твоих ребят. Контрабандисты! Оборотень, блин, в погонах.

— А кому сейчас легко! — Каптри улыбается.

Трое пьют кофе.

— Я слышал что-то… Давно слышал, с детства,
— 
тихо говорит Влад. Он сжимает кружку с дымящимся
кофе, но не пьёт. Его голос становится необычно серьёзным, обычные улично-гопнические интонации
куда-то деваются. — Я никогда не верил… У нас в детстве было много легенд — про подводные ходы на остров Русский, про таёжных летающих людей на сопке Пидан, про спрятанный в катакомбах секретный
флот, но я думал, что всё это просто легенды…

— Для некоторых и море — легенда, — говорит
Каплей.

— Я всегда думал, что все эти мифы — так,
фантастика…

Офицеры молчат.

— Это и есть, — наконец говорит Каптри и замолкает. После паузы продолжает чуть нараспев:

— Это и есть. Фан-та-сти-ка…

Отрывок из романа Сергея Неграша и Анны Варенберг «Талисман»

О книге Сергея Неграша и Анны Варенберг «Талисман»

Ника открыла глаза и попыталась пошевелиться, соображая: где она и что происходит? Память возвращалась неохотно. Дарфар… да, кажется, именно в это проклятое богами место занесло ее. А зачем? Что она здесь забыла?..

Она покосилась на разведенный на земляном полу убогой хижины уже догорающий костер.

Интересно, сейчас ночь или день? Под пологом непроходимых влажных лесов царил вечный полумрак, а сейчас, в сезон дождей, и подавно. Подумав о воде, девушка облизала пересохшие губы.

«Как хочется пить!.. И вообще, надо бы мне встать, выбраться наружу и оглядеться», — отметила она.

Ника приподнялась на жестком ложе и тут же упала обратно, не в силах вынести мучительного, до тошноты, головокружения. Уже давно она не испытывала подобной слабости.

«Да есть тут кто-нибудь, кроме меня?!» — тяжелые веки опускались сами собой, но Ника усилием воли отогнала дремоту. Однако то, что она увидела в следующий момент, было поистине ужасно. Тварь! Гигантская змея, кольцами свернувшаяся в противоположном углу хижины, с мерзким шипением подняла крошечную голову, явно намереваясь напасть.

Ника вскрикнула…

— Очнулась? — спросил человек, входя в хижину. Не обращая внимания на змею, он приблизился к девушке и склонился над ее ложем.

— Там… там… — Ника попыталась предупредить его об опасности, тыкая дрожащим пальцем в угол, но незнакомец, не оборачиваясь, спокойно произнес: — Это Нджомонго, он — друг, его не надо бояться.

Тут Ника, знавшая множество разных языков и машинально переходящая на используемый собеседником, осознала, что человек говорит на английском. И сам он явно не из Черных Королевств.

— Кто ты? — спросила она пересохшими губами.

Тот произнес нечто такое длинное и невыговариваемое, что Ника усомнилась в своем первоначальном впечатлении. Но мужчина тотчас поправился:

— Если проще, мое имя Муонг. А твое?

— Какая разница? — тут же ощетинилась девушка.

— Какая разница? — усмехнувшись, переспросил Муонг. — Ну надо же мне выяснить, как обращаться к жене.

— Какая еще… Я не твоя жена!

— Очень даже моя. Уже половину луны, — возразил он. — И, между прочим, тебе оказана большая честь — быть пятой женой Муонга.

Его слова звучали настолько нелепо, что Ника с удовольствием бы рассмеялась — если бы смогла.

— Вообще-то, я назвал тебя Бара, это по смыслу то же самое, что пятый палец на руке, и если тебя устраивает это имя…

— Нет! Совершенно не устраивает! И дай мне воды.

Мужчина поднял ее голову, подсунув руку под затылок, и поднес к губам Ники половину скорлупы кокосового ореха, наполненную водой.

— Я рад, что ты крепкая здоровая женщина, Бара, — заметил он, — иначе ты бы умерла. Колдуны племени с большим трудом вытащили тебя с того света, и то потому, что боялись моего гнева. Гнев лучшего охотника — это, знаешь ли, не шутка!

Человек, назвавший себя Муонгом, был наг, если не считать причудливой раскраски, покрывавшей его лицо и тело, и набедренной повязки из каких-то листьев, впрочем, мало что способной скрыть, — во всяком случае, когда он поворачивался спиной, то о существовании этого жалкого подобия одежды забывалось.

Он не отличался солидным ростом, пожалуй, ниже шести локтей, но по сравнению с представителями многих дарфарских племен производил, должно быть, внушительное впечатление. Он весь состоял из гибких сухожилий и мускулов, перекатывающихся под кожей при каждом движении. Под белой кожей. То есть определить ее цвет как белый можно было опять же лишь в сравнении с иссиня-черной — коренных обитателей Дарфара. Наверняка Муонг появился на свет далеко от этих лесов.

— Ты не… — начала было Ника, но мужчина обжег ее жестким, почти угрожающим взглядом.

— Я — Муонг, лучший охотник племени Мбонго, Детей Змеи, посмей только еще раз в этом усомниться — и больше не услышишь ни единого понятного тебе слова!

Теперь он мог говорить все, что угодно.

Память Ники, отважной искательницы приключений, вполне восстановилась для того, чтобы разобраться, кто же перед нею на самом деле. Тот, кто и был ей нужен: Белый Воин! О нем ходили легенды! Впрочем, само его существование многие считали досужей выдумкой.

— Хорошо, я постараюсь не ошибаться, — сказала она, — но и ты впредь не должен звать меня какой-то Барой. Мое имя — Ника.

Плотно сжатые, с опущенными уголками губы Муонга дрогнули. Девушка пришла к здравому выводу: не стоит торопить события и задавать явно неприятные этому человеку вопросы, на которые он все равно не ответит.

Ника решила подобраться к нему с другой стороны.

— Я, что, была тяжело больна? — поинтересовалась она.

— Да, мы нашли тебя, истерзанную лихорадкой и без сознания, и принесли в селение.

— Одну? А мои… спутники?

— Одну. Если с тобой и был кто-то, то они погибли. Выжить в наших лесах непросто. Но тебе повезло. Мы ставили сети на оленей, а попалась ты. Видимо, ты брела наугад, уже едва соображая куда…

— Гм, — пробормотала Ника; смутные, отрывочные воспоминания все же возникали в ее голове, словно фрагменты кошмарного гобелена. — А когда и как я умудрилась выйти за тебя замуж?

— Сразу же, едва очутилась в племени, — невозмутимо просветил ее Муонг. — Нам ведь надо было определиться, как с тобой поступить. Ведь ты попалась в сеть, значит, ты — наша добыча, мало ли для чего пригодная…

— В смысле?

— Например, тебя могли съесть. Запомни: ты жива до тех пор, пока остаешься моей женой и законным членом племени Детей Змеи, Муонг-Барой-Мбонго.

Нике стало по-настоящему страшно. Муонг не шутил, да и она сама прекрасно знала, что каннибализм в Черных Королевствах обычное дело.

— Я научу тебя соблюдать Закон, — снова заговорил Муонг. — У нас сложный для непосвященного уклад жизни, а расплачиваться за промахи приходится дорого. Там, где нарушен Закон, даже я не защищу.

«Странно все это», — подумала Ника. Черные племена обычно примитивны, их язык прост, а законы — да их зачастую и вовсе нет. Так, по крайней мере, она до сих пор полагала. Похоже, она заблуждалась.

Муонг зажарил над огнем кусок какого-то мяса и предложил Нике. Девушка не отказалась, благоразумно воздержавшись от того, чтобы выяснить, чем именно ее угостили? Пока она не готова воспринять все сразу.

Нику снова начало клонить в сон….

Очнулась Ника в объятиях Муонга. Она лежала на боку, а ее законный супруг спал, прижавшись к ней всем телом и обхватив ее руками. Неужели он, что называется, исполнил супружеский долг, а она этого даже не заметила? А что, если это не в первый раз? Она считается его женой — почему бы ему не воспользоваться?..

«Ну что за мерзавец! Обладать женщиной, пока она без сознания… ничего, ему еще придется об этом пожалеть!» — вскипела она.

Ника резко развернулась, собираясь дать Муонгу достойный отпор, но тот схватил ее за руки.

— Я не трогал тебя, — произнес он, словно прочитав ее мысли.

— Нет? — подозрительно переспросила девушка, все еще тяжело дыша.— Мне так не показалось! Ты спал рядом со мной, и…

— А где же мне еще спать? С Нджомонго? — он кивнул в сторону невозмутимо свернувшегося рядом с их ложем удава.

— Но ты… — Ника растерялась. Нет, никогда ей не привыкнуть к естественному для дарфарских племен положению вещей, когда люди ходят друг перед другом в чем мать родила.

В неверном свете костра литое бронзовое тело Муонга казалось прекрасным.

Он разглядывал ее.

— Я не трогал тебя, — повторил он. — Я никогда бы такого не сделал без согласия женщины. А то, что я спал, обняв тебя, — разве это так уж страшно? Просто я не выношу одиночества.

— Ну так пошел бы к любой другой из своих женушек, — проворчала Ника. — Наверное, они более сговорчивы…

— Видишь ли, ни одна из них, конечно, не отвергнет меня. Но по Закону беременные женщины неприкосновенны. А сейчас как раз три мои жены вынашивают сыновей, четвертая же недавно родила и будет еще два года кормить ребенка: в это время мужчине нельзя подходить к ней ближе, чем на расстояние вытянутой руки, не то что делить ложе.

— И как же ты обходишься?

Подумать только, иметь целый гарем и вести жизнь монаха!

— Бара, — тихо сказал он, — между человеком и скотом есть отличия.

— Прости, — вырвалось у нее.

По совершенно необъяснимой причине Ника чувствовала, что он ей симпатичен и вызывает доверие. Впрочем, больше тут доверять некому. Или не доверять. Муонг пока единственное живое существо, с которым она общалась, поскольку этот самый удав — Нджомонго?.. — слава богам, не особенно обращал на нее внимания.

И вообще Муонг спас ей жизнь…

Ника вспомнила все. Как впятером — она и четверо мужчин — пробирались сюда. Как проникли в Заповедные Леса. И как потом ее спутники погибли один за другим. Словно сами стихии ополчились против них: одного убила вода, другого — земля (он провалился в глубокую яму-ловушку, и воткнутые на ее дне острые колья пронзили его насквозь), третий стал жертвой аллигатора, а последний… На толстой ветви, метрах в тридцати над тропинкой, висело бревно с копьем. От него вниз спускалась тонкая лиана, по виду ничем не отличавшаяся от других. Она пересекала дорогу и была привязана к дереву, росшему неподалеку. Стоило задеть за такую лиану, чтобы копье вместе с бревном потеряло равновесие и прикончило жертву. Это и произошло с несчастным Эшби…

Сама же Ника подхватила лихорадку, да еще и угодила в сеть, чудом не став жертвой каннибалов. Точнее, чудеса здесь ни при чем. Ее выручил Муонг, Белый Воин. А она не нашла ничего лучшего, как незаслуженно его оскорбить, что как минимум опрометчиво! Он — тот, кто способен довести ее до цели, ради которой она, собственно, и явилась в Дарфар.

Пока она размышляла, Муонг, ничего не говоря, поднялся, приподнял травяной полог и вышел. Ника последовала за ним.

За стенами хижины хлестал проливной холодный дождь.

— Муонг? — окликнула девушка. — По-моему, стоять здесь, вот так, под дождем — идиотизм. Вернись в дом, пожалуйста. И давай не будем ссориться по пустякам. В конце концов, мы, кажется, единственные белые люди на сотни и сотни лиг, хочешь ты этого или нет, и должны держаться вместе.

В темноте ночи она различала только его силуэт.

«Заполучить бы Муонга в проводники», — вдруг подумалось Нике. Он наверняка знает дорогу в Город. И с ним не так уж трудно разговаривать. Этот человек ей нужен, и, стало быть, любым способом, хитростью или силой, она заставит его…

— Прежде среди охотников за сокровищами Города не было женщин, — сказал Муонг, не оборачиваясь. — Поэтому я не убил тебя как всех остальных. Пока, — добавил он. — Но это никогда не поздно сделать, Бара. Запомни.

У нее мгновенно пересохло во рту, и Ника воздержалась от ответа. Для него не секрет, что ее сюда привело! И он вовсе не собирался ей помогать, как раз наоборот…

«Ее голова забита призрачными видениями огромной, невиданной добычи, — размышлял между тем Муонг. — Понадобятся месяцы, чтобы она начала иначе смотреть на мир».

Прошло еще две седмицы, а, может быть, и больше — Ника путалась, считая однообразные дни. Она продолжала делить кров с Муонгом, но Белый Воин по-прежнему оставался для нее загадкой. Если бы не цвет его кожи и речь, он ни в чем не отличался бы от прочих Детей Змеи, как называло себя маленькое племя, в котором очутилась девушка.

Он знал их обычаи, свободно говорил на их языке, а Ника понимала пока только отдельные слова. И все его любили и почитали! Как же! Муонг талантлив во всем — он не только лучший охотник, но также и первый и в искусстве изготовления самых длинных и прочных наконечников для копий и стрел, и в умении резать по дереву, кости и камню. Еще он замечательно играл на ликембе, странном музыкальном инструменте, напоминающем длинное деревянное блюдо, украшенное выжженным орнаментом, по краям которого были натянуты восемь струн из сухожилий животных. Звуки, извлекаемые ловкими пальцами Белого Воина, неизменно привлекали женщин, заставляя их танцевать возле костров. Впрочем, не только женщин…

Чем дольше Ника жила среди Детей Змеи, тем сильнее недоумевала. Она ожидала встретить тупых и кровожадных дикарей — а ее окружали люди, способные тонко чувствовать, обладающие врожденным даром к разнообразным искусствам и склонностью к украшению своих убогих жилищ.

Сама она не принимала участия в общих забавах, только смотрела. И думала, напряженно думала.

Однажды, когда Муонг в очередной раз развлекал соплеменников, Ника, не дожидаясь окончания представления, вернулась в хижину.

Вскоре песни и смех стихли, и следом за ней явился Муонг.

— Тебе не понравилось, как я пел сегодня? — спросил он. — Почему ты ушла?

— Нет, что ты! Я не понимаю слов, но все равно твое пение меня завораживает.

— Жаль, что не понимаешь. Ты не изучаешь наш язык и многое теряешь. У Детей Змеи самые красивые легенды на свете.

У Муонга, как и Ники, была склонность к языкам, он владел многими: испанским, итальянским, французским…

— Должно быть. Они странный народ.

— Мы, — поправил он, — Бара, не они, а — мы.

— Я — не Дитя Змеи.

Мужчина покачал головой и сменил тему.

— Завтра будет большая охота. Ты пойдешь вместе со всеми.

Эта идея Нике понравилась. До сих пор ей не выпадало случая хоть как-то проявить себя. Веселиться на манер Мбонго она не умела, зато уж с копьем и стрелами не сомневалась, что управится.

Муонг заметил, как оживленно блеснули ее глаза.

— Ого, да у тебя лежит душа к охоте!

— Куда больше, чем к бесконечному строительству хижин, — не стала спорить Ника.

Строительство и ремонт жилищ было одним из главных занятий женщин племени. Глины и кизяка, способных скрепить постройки, в Заповедных Лесах не водилось, и дожди частенько разрушали хижины. Остов их крепился к центральному столбу, затем переплетался лианами, а сверху покрывался листьями. Если за подобной крышей постоянно ухаживали — убирали сгнившую листву и добавляли свежую, — то она оставалась водонепроницаемой. Пола у хижин не было. На сухой траве, а чаще на песке лежали связанные лианами стволы бамбука, заменяющие кровати, вместо подушек — ворох листьев, посредине очаг, — вот и вся обстановка. Никаких съестных припасов: когда появлялось мясо, его съедали в тот же день.

— Почему вы не пользуетесь шкурами оленей и кабанов, как все люди? — спросила как-то Ника у Муонга. — Зачем спать на голом бамбуке и дрожать по ночам от холода, если можно сшить одежду из шкур?

— Мы — дети чащи. Если мы наденем чужие шкуры, лес перепутает нас со зверьми и не будет помогать. И потом, это ведь ты предпочитаешь дрожать от холода, а не прижиматься к тому, кто рядом с тобой — а вовсе даже не я.

Ника более не поднимала этот вопрос. В общем-то, глупо с ее стороны жить под одной крышей с красивым, сильным мужчиной, считаться его женой и не спать с ним. Ника не раз ловила себя на том, что разглядывает его просто до неприличия откровенно. Конечно, Муонга это не смущало, раз он запросто, как все остальные, ходил обнаженным, но девушке привыкнуть к местным обычаям было нелегко.

Проблемы вызывала и необходимость прикрывать собственное тело. Женщины племени носили лишь подобия передников и узкие набедренные повязки.

Девушка всем существом противилась тому, чтобы Муонг считал ее своей вещью. Нет, конечно, она старательно изображала, будто смирилась со своим положением и не пыталась тайком покинуть селение: отправляться в чащобу в одиночку, без проводника, — верная гибель! Кроме того, ее останавливало еще и вот что: если бы она сбежала, то ушла бы отсюда ни с чем. А это ее не устраивало.

Но кто она здесь? Пленница?

Кроме Муонга, за ней вроде бы никто не следил, она ходила, где хотела, и вообще была предоставлена себе самой.

Ее не связывали, ей не угрожали и ничего не требовали…

Чтобы только не умереть со скуки, она участвовала в обыденных делах, которыми занимались женщины племени. И те были настроены по отношению к ней вполне дружелюбно; их не смущало, что она на них не похожа и не умеет говорить на их языке. Они общались с ней с помощью жестов и богатой мимики и искренне радовались, когда видели, что достигли успеха, и охотно спешили на выручку, если она с чем-то не сразу справлялась.

«Да, они — дикари, — размышляла Ника, — но таких искренних и открытых людей редко где встретишь».

Интересно, рассказал ли кому-нибудь Муонг, что она отказала ему в супружеских радостях? Или же нет?..

Сейчас, впрочем, ее в основном занимали мысли о предстоящей охоте.

— Что я должна делать? — спросила Ника.

— А чего бы тебе самой хотелось? Загонять дичь вместе с женщинами или ловить ее с мужчинами?

— Разве Закон не запрещает мне, женщине, выполнять то, что традиционно мужская привилегия?

— Нет, если ты на один день станешь мужчиной.

— Как так?..

— С помощью боевой раскраски и заклинания, которое я, как лучший охотник, имею право произнести, не призывая колдунов. Дети Змеи относятся к такому обряду благосклонно, нужно только, чтобы женщина не ждала ребенка.

— Естественно,— рассмеялась Ника,— беременный охотник — чересчур!

— Иногда в племени рождаются женщины, в которых таится неукротимый дух воинов, — продолжал он, — они любят охотиться и воевать. Это не удивляет наш народ, их просто не принуждают быть такими, как все. Это полезно для племени. Такова, например, Мвиру-Аамили-Мбонго, третья жена вождя. Он гордится ею, хотя она не дарит ему детей.

— Хм, Мвиру-Аамили-Мбонго такая же, как Муонг-Бара-Мбонго, то есть я? И ты тоже гордишься моей необычностью?

Он покосился на нее, но не ответил.