Любовь любит любить любовь. Медсестра любит нового аптекаря. Констебль бляха 14 А любит Мэри Келли.
Герти Макдауэлл любит парня с велосипедом. М. Б. любит красивого блондина. Ли Чи Хань люби целовай Ча Пу Чжо. Слон Джамбо любит слониху Алису. Старичок мистер Вершойл со слуховым рожком любит старушку миссис Вершойл со вставным глазом. Вы любите кого-то.
А этот кто-то любит еще кого-то, потому что каждый
любит кого-нибудь, а Бог любит всех. Джеймс Джойс «Улисс»
Попробуйте поговорить о любви. И полюбуйтесь, что получится. Послушайте себя со стороны. Сплошные банальности. «Я тебя люблю» — самая волнующая, рвущаяся из глубины твоей сути фраза, самая искренняя и одновременно — самая банальная. Так всегда происходит. Чем ты более искренен, тем больше впадаешь в непроходимую пошлость. Это — проклятие прошедшего кошмарного столетия, проклятие, которое нам придется нести в себе. И поделом. Джеймс Джойс, написавший, наверное, главный роман
ХХ века «Улисс», понимал этот парадокс лучше других. Повторим хотя бы десять раз слово «любовь», и вот мы окончательно выпотрошим из него последние остатки смысла. Это — слово-сигнал, знак, ни к чему не отсылающий, ни к чему не обязывающий, ничего толком не объясняющий.
Однако еще всего за какие-то сто лет до появления «Улисса» Джойса романтики воспевали любовь. Какую именно? Прежде всего — Мистическую. Любовь к бесконечному духу, проявляющуюся как любовь к женщине. Часто романтики даже «удаляли» героинь из произведения, заставляя их умереть для героя. Позже к удовольствию романтического персонажа и читателей, выяснялось, что возлюбленные на самом деле живы, — но чувство любовного томления все равно не покидало романтического странника. Он оставался верен своему пути, своей возлюбленной, чей земной облик был не конечной целью, а указанием на открывающийся бесконечный дух. Так появился образ любви отрекающейся, ничего не требующей взамен. Одновременно романтики описывали и другую любовь. Демоническую, страшную, стремящуюся к обладанию и, в конечном счете, губящую предмет любви и самого влюбленного. Эта страсть зачастую была оборотной стороной ненависти к миру — уродливому, косному, ничтожному. Именно так любили своих женщин мятежные герои мятежного Байрона, Гяур и Корсар.
Сложившаяся традиция восприятия любви очень скоро упростилась, обросла новой логикой, новыми примерами, более соответствующими прагматизирующейся повседневности. В целом же особых изменений не претерпела. Но не прошло и полувека, как романтические мифы о любви были атакованы. Гюстав Флобер в своих романах разоблачил романтические болезни современников —
безвольных, слабых, бултыхающихся в болотной жиже страстей. Его персонажи любят собственное состояние влюбленности, которое они вычитали в книжках и которое служит им убежищем от реальности. Флоберовский герой с головой окунается в выдуманные эмоции лишь затем, чтобы не думать, не жить, не быть собой. Он устремляется в любовный полет к романтической бесконечности на крыльях глупости. И что самое ужасное — остается при этом искренним и честным.
Модернисты ХХ века, литературные наследники Флобера, уже не оставляют читателям никаких иллюзий. Романтические переживания для них — всего лишь хорошо усвоенные тексты, шаблоны поверхностных ощущений, пригодные для слабого, жалкого человека толпы. То, что прежде считалось любовью, подвергается теперь вивисекции, анализируется, и, наконец, высмеивается как оболочка примитивного физиологического влечения. Растекающаяся по артериям и заползающая в мозг, любовь не более значима, чем обеспокоенность суслика, сезонно пытающегося размножиться, обеспокоенность, на которую человек переносит вычитанную в газете или высмотренную в фильме идею.
И все же культуре, особенно массовой (а другой скоро и не будет), хочется убедить публику в том, что любовь — это тайна, не поддающаяся исчислению. Помнится, даже великий Калиостро, гений, маг, авантюрист, не мог, если, конечно, верить Марку Захарову, вывести формулу любви. Масскультура к этому и не стремится Она всего лишь позволит нам, если мы только захотим, — а мы обязательно захотим —
прикоснуться к НАСТОЯЩЕЙ ЛЮБВИ, услышать в заболоченных небесах сильные взмахи ее крыльев.
Многие помнят советский фильм «Еще раз про любовь» (1968 г., реж. Г. Натансон, сцен. Э. Радзинский), потрясший силой и искренностью сердца наших соотечественников (36,7 млн зрителей). Красивая мелодрама с типично советскими реалиями и нетипично несчастливым концом — чтобы зрители обняли друг друга и прослезились. На экране появляется ОНА — актриса Татьяна Доронина, это ее звездная роль — вывернутая на всеобщее обозрение так называемая «женственность», нечто мягкое, доброе, обволакивающее, успокаивающее, эдакое начало всех начал. Приветливый взгляд, глаза, полные дежурной нежности, приятная полнота, колени, куда хочется уткнуться, как в пристань. И тут возникает ОН (Александр Лазарев) — красивый, успешный, ироничный и самоироничный, порядочный, принципиальный, хотя немного жесткий (но это его не портит). На него можно опереться. Не предаст, как некоторые, ни ЕЕ, ни друга, ни страну. Начинается игра, начинаются отношения, и вот уже ОН, соприкоснувшись с неотмирной женственностью, смягчается. Он не изменил себе, он — прежний, но немного лучше, потому что узнал про любовь. Вот вам и формула любви, смутное ощущение приближения к ее тайне.
Двинемся дальше. В 2002 году тот же самый фильм переснимается, теперь уже для нас с вами, и на экраны выходит римейк «Небо. Самолет. Девушка» (реж. В. Сторожева, сцен. Р. Литвинова). Вместо Дорониной — новая звезда Рената Литвинова, всеми нами любимая, такая одинаковая и одновременно такая разная. Она выглядит совсем по-другому и слабо напоминает дородную Доронину. Но ведь время берет свое, и женственность теперь ассоциируется с манерами и внешностью Ренаты. А так все то же самое: загадочность, ускользание, доброта, усыпляющий голос — словом, та же «женственность» в очередном воплощении. Но с новым привкусом. С привкусом тонкого Гламура. Женственность, облаченная в Гламур, или, скорее, Гламур, притворившийся женственностью, — это убойная сила! Гламур удваивает эффект терапии и внушает, что все хорошо и спокойно, нет никаких трагедий, войн, умирающих от голода детей, дряхлых старух, торгующих укропом на зимних улицах, нет болезней, нет страданий. То есть такое есть на самом деле, но все это не так уж и важно. Важно то, что тебе сейчас подарят покой и нежность. А если не хочешь, если не в настроении? Все равно подарят. Ведь в глубине души ты его жаждешь — солнца, уюта, знакомых переживаний, в которых можно отсидеться до конца жизни. «Милый! Ты устал. Посиди, я тебе сейчас тапочки принесу». Это лучше, чем какие-нибудь сюрреалистические гарпии, о которых лучше в книжках почитать, чем иметь с ними дело в реальности.
Надо отдать должное обоим фильмам. Спокойствие, которое дарит «женственность» под видом любви, оказывается недолговечным в этом тревожнейшем из миров. Героини погибают, выполняя свой долг. Но они — все равно — то лучшее, что было дано ЕМУ. Пусть ненадолго. И это «лучшее» стоит оберегать.
Мы повзрослели и выросли из этих мифов. Нарождающийся мир при всех его изъянах хорош уж тем, что постепенно отменяет ролевые игры. Люди становятся все более независимыми друг от друга. Знакомые, по сто раз пережитые всеми эмоции уже перестают возбуждать наш ум, как прежде. Они приносят удовольствие, приятно щекочут, приятно ранят, но надоедают. Современное искусство пытается здесь разобраться, сказать свое слово о любви. Мне кажется, идеальная любовь в своем новом образе будет освобождаться от всякой субъективности, от чувств, от примитивных поверхностных переживаний. Вернее, они будут присутствовать, но как следствие столкновения и общения двух обезличенных воль. Идеальную пару будут объединять не столько общие интересы, не столько эмоции, не столько секс, а то, что всему этому предшествует. И тогда оба будут чувствовать, что превосходят самих себя, выскользают из своих прежних оболочек, движутся к новому опыту, к самой жизни. Любовь станет силой, постоянно разрушающей чувства. Я думаю, такие тексты, такие фильмы появятся. Беда лишь в том, что, прочитав такое, придется как-то с этим жить.
