Русские женщины. 47 рассказов о женщинах

Александр Снегирёв

— Что пишешь? — спросила жена.

— Рассказ про русскую женщину.

— То есть про меня?

— Пока думаю, — уклончиво ответил я.

— А чего тут думать, ты разве знаешь хоть одну русскую женщину, кроме меня?

Я взвесил этот неожиданный тезис и тотчас пришёл к выводу, что в словах жены содержится сущая правда: кроме неё, я не
знаю ни одной русской женщины. Ну, то есть кто-то на ум приходит из далёкого прошлого, но воспоминания туманны.

— Им не национальность важна, а принадлежность к России, — сказал я и обиделся, уловив в своих словах какую-то смутную, но существенную ложь. — Они просто хотят рассказ про
местных женщин. Хоть чёрная, хоть узкоглазая, главное, что зарегистрирована в России и считает Россию своей. Да и где теперь русских найдёшь, только ты одна и осталась.

— Тогда надо называть не «русская женщина», а «российская», иначе нечестно.

— «Российская» не звучит.

Мы задумались. Не берусь угадывать мысли жены, я чувствовал досаду и вину за то, что не пишу, такой-сякой, о своей любимой и единственной, а думаю о каких-то блядях, которые даже не русские вовсе.

— Ты не пишешь обо мне, потому что не видишь всех моих
достоинств, — нарушила тишину жена.

Она успела надуться. Люди обижаются по-разному: одни выпячивают губу, другие поджимают, у третьих полыхают огнём
глаза, а у четвёртых глаза затопляются так быстро и обильно,
что никакой огонь в такой влажности невозможен. Так вот, жена
моя имеет манеру надуваться. То есть натурально делается круглее, чем есть, и вся разбухает.

— Да вижу я все твои достоинства, — возразил я и тоже загрустил.

Жена тем временем не пожелала меня слушать. Если уж она
начала, то, изволь, жди, когда закончит. А она ещё не закончила.

— Я идеальная мать, идеальная супруга, идеальная любовница… — перечислила она.

— Я не спорю, — понуро согласился я.

Спорить и вправду тут было не с чем. Некоторые нюансы,
конечно, имеются. Ремарки, уточнения из тех, что в договорах
на получение кредита в конце мелким шрифтом не меньше страницы занимают, но на то они и ремарки.

— А ещё я идеальный бизнесмен! — подвела жена триумфальную черту. — Такие, как я, тащат на себе всех вас, русских
писателей, всю вашу русскую литературу!

— В том-то и дело, что ты совершенно идеальна, — миролюбиво пояснил я. — А для рассказа нужен конфликт, желательно
внутренний.

— Тебе со мной не хватает конфликта?

— Не хватает, — ответил я с задиристостью домашнего тихони, отчаянно дерзящего дворовой шпане. — Еврейки, кавказки,
азиатки мстят, скандалят, лезвия, суицид, а русские тихо терпят.

— Конфликта ему мало, — повторила жена с задумчивостью
человека, принявшего страшное решение.

— Для рассказа мало, а для жизни в самый раз.

Но было поздно.

— Я тебе устрою внутренний конфликт, — сказала жена тем
тихим голосом, который предвещал неотвратимую кару. — Напиши, что у тебя нет денег, что ты просишь у меня пятьсот рублей, когда идёшь пить пиво.

— В моей семье такая традиция — деньги хранятся у женщин.

— Не важно. Это и есть внутренний конфликт, ведь унизительно, что у тебя никогда не будет денег, машины, ты никогда
не сможешь подарить мне бриллиантовые серьги!

Я вздохнул. Были в наших отношениях бриллиантовые
серьги, пусть некрупные, да, и бриллианты так, осколки, но всё
же натуральные. Я не стал спорить, выразив лицом эмоциональную гамму, вмещающую всё от «вроде согласен» до «категорически против».

Мною в последнее время овладел какой-то скептицизм обречённого. Писательство совсем меня довело, сочинения мои публикуют неохотно, премиями обносят. За полчаса до этого разговора, возвращаясь домой, я услышал пение соловья и не поверил. Ну какие соловьи в центре города. Наверняка колонки в
ветвях припрятали, чтобы звуки природы имитировать. Собянинские штучки. Короче, сплошное разочарование. Я решил
встретить аргументы жены молчанием. Как мудрец. Тем временем она израсходовала запас злости, перевела дух и сжалилась:

— Я тебя понимаю, ты красивый мужчина и не любишь работать.

Я согласился. Трудолюбие и вправду мне несвойственно, а
утверждение о моей внешней привлекательности не вызвало
во мне протеста.

— Так о чём ты собираешься писать? — спросила наконец
жена.

У меня зачесалась голова, и я почесал. Зачесался нос, я и нос
почесал. После всех почёсываний я вздохнул и решил рассказать одну историю.

Был я в те времена ещё юн. Уже не так юн, как бывает в юности, но тем не менее настолько беззаботен и отчасти свеж, что
юность вполне можно было приписать мне как неотъемлемое
свойство. Годов мне тогда было двадцать шесть, в периоды осеннего и весеннего призывов я по привычке избегал проживания
по месту постоянной регистрации, хотя представители Министерства обороны мною уже несколько лет не интересовались.
Я расходовал ночи на дискотеки, а дни на бесцельные, полные
радости перемещения с приятелями и подругами. В те времена
я тоже был достаточно хорош собой, чтобы не задумываться ни
об утекающей жизни, ни о заработке, женщины уделяли мне
внимание совершенно бесплатно, не требуя букетов и угощения.
Следует признать, что сложившийся в отечестве мужской дефицит превращает любого, даже самого негодного гендерного
моего собрата, в вожделенный дамочками плод. Так что мои достоинства относительны, как и законы Ньютона, сверкают в родной местности и блёкнут в краях иных. Что касается амбиций,
то они у меня в те времена, возможно, имелись, но знать о себе
не давали, родители из дома не гнали, а случайных заработков
хватало на одежду. Короче говоря, у меня попросту отсутствовала необходимость трудиться, ведь большинство мужчин делают
это, чтобы завоевать чьё-то сердце, а чаще тело, или избавиться
от неуверенности в себе, передо мною же ни одна из этих задач
не стояла.

Жизнь шла; убаюкиваемый собственной нетребовательностью, я, что называется, деградировал. Одним светлым сентябрьским днём, когда я качался на качелях в рыжеющих кущах нашего громадного двора, ко мне подошёл приятель, он был в мотоциклетном шлеме. Ко дню нашей тогдашней встречи приятель
уже некоторое время этот шлем не снимал, мотороллер угнали,
а привычка к безопасности ещё не успела выветриться. За год
до этого его притёр троллейбус, он кувырнулся виском о бордюр, неделю провалялся в отключке, а потом рассказывал про
светлый тоннель и белобородого дедушку, который звал за собой. Хирург, когда выписывал, сказал: мол, правильно сделал,
что не пошёл за дедушкой. С тех пор всё время в шлеме. Так вот,
этот самый приятель попросил уступить ему качели и, раскачиваясь, сообщил, что уже некоторое время захаживает в районную
больницу обедать. Трюк заключался в том, что, называя вахтёру
вымышленную фамилию доктора, к которому он якобы был записан, приятель проникал на территорию лечебного заведения,
где мог всласть лакомиться едой в столовой и заводить шашни
с дамочками из персонала. Поварихи наваливали пюре и мясо
под честное слово, не требуя никаких доказательств недуга, а
медсёстрам и стажёркам требовалось только одно, совершенно
иное, доказательство, которое приятель, к обоюдному удовольствию, и предъявлял, запираясь с ними в подсобках и ординаторских. Я заинтересовался.

Уже следующий визит в медицинский бастион мы с приятелем нанесли вместе. Ради такого случая он оставил мотоциклетный шлем на прикроватной тумбочке, а я зачем-то заклеил пластырем палец. По коридорам шаркали старики и старухи, медсёстры явно надевали халатики прямо на бельё, а то и на голое
тело, тарелки в столовой наполняли с горкой. Мне понравилось.
Только концентрированный запах людей немного отвращал.

После второго моего больничного обеда, который я проглотил уже без мотошлемного приятеля, я собирался подойти поближе к молоденькой докторессе и очаровать её какой-нибудь
банальностью, вроде просьбы послушать, как бьётся моё сердце, но путь мне преградила койка на колёсиках. На койке пере-
возили старушечью голову в редких пёрышках. Голова лежала
на подушке, и только очень внимательный взгляд мог бы узнать
в складках одеяла черты иссохшего, почти растворившегося тела.

— Молодой человек, помоги, чего стоишь, — дохнула сигаретами толстуха, катившая койку.

Я принялся вместе с нею направлять виляющее ложе, одновременно придерживая никелированную вешалку с пузырём капельницы.

Когда мы доставили голову в палату, где маялись ещё шесть
таких же, толстуха поручила мне стопку стираных полотенец,
которые требовалось отнести в соседнее помещение, затем дала
ведро и тряпку, указав на пыльные плафоны в коридоре. Беспрекословно, отчасти из любопытства, отчасти из какой-то загипнотизированности, я выполнял все указания, немного, впрочем,
удивляясь тому обороту, который столь быстро приняли мои
больничные вылазки. Весь день напролёт я выполнял санитарно-гигиенические задания, закончив только к позднему вечеру.
Видела бы меня мать, никогда бы не поверила, что её сын такой
чистюля.

Напоследок толстуха выдала мне бутерброд и шоколадку, из
провианта, полагающегося добровольцам. Так и выяснилось, что
она приняла меня за одного из праведников, которые по собственному желанию, совершенно бесплатно, наведываются в больницу, чтобы оказывать посильную помощь. Выкурив по сигарете на лестнице, тогда курение в интерьерах ещё дозволялось,
толстуха спросила на прощание, когда я смогу явиться снова.
И я ответил, хоть завтра.

Так я начал оказывать отечественной медицине посильную
помощь: протирал плафоны в коридоре, сортировал книги в
библиотеке, менял воду в аквариуме с двумя едва живыми меченосцами, мыл линолеум, скрёб кафель, оттирал металл. Если
официант наблюдает множество людей жующих, то я наблюдал
людей преимущественно умирающих, и моя нервная система
обнаружила себя весьма крепкой. Я видел адмиралов и контр-
адмиралов, серых от рака, как северная волна. Я видел некогда
знаменитых актрис, которые не могли встать с горшка и звали
на помощь. А однажды та самая толстуха, сочная баба с жопой,
сиськами и щеками, угодила под «лендкрузер» юбилейной серии, переходя улицу в неположенном месте, и весь человеческий
мусор нашего этажа — все притворяющиеся живыми, едва шевелящиеся мертвецы — оплакивал толстуху своими состоящими
сплошь из физраствора и медикаментов слезами.

Однажды в холле проходил концерт. Виолончелистка и пианист из добреньких решили развлечь пациентов своими трелями. На афишке значилось, что прозвучат произведения Баха и
Массне. Ладно Бах, Баха я, допустим, знаю, но Массне… Неходячих сгребли в холл. Кто мог, приковыляли сами. Приятель мой
в шлеме, заявивший, что моё присутствие в больнице отбило у
него интерес к медперсоналу, к тому времени накопил на новую
тарахтелку и перестал появляться. Я же в тот день мыл стульчаки в клизменной. Все, кому требовалась клизма, наслаждались
музыкой, а я наслаждался удобной системой сливов и подачи
воды, которой было оборудовано это специализированное помещение. Слух услаждал доносящийся издалека Бах вперемежку с этим самым Массне, вечером планировалась большая пьянка в честь моего поступления в медучилище. Решил получить
образование, благотворительное увлечение сильно на меня повлияло. Чтобы накрыть поляну для всего отделения, я накануне
продал бабкину золотую челюсть. Бабуся моя всё равно к тому
моменту в земной пище лет пять как не нуждалась, а челюсть
хранилась среди семейных реликвий. В то утро я скомкал челюсть, превратившуюся в ломбарде в шелест купюр, и в ближайшем гастрономе обменял на выпивку и закуску. Среди приглашённых были Юля и Катя, очаровательные слушательницы интернатуры с большим потенциалом, который я собирался рас крыть.
Короче, мизансцена не предвещала неожиданностей. И тут мне
в глаза ударило имя.

Диана. Было написано на стульчаке. И ладно бы с ней, с Дианой. Ну написали на стульчаке имя той, чей зад на него усаживался, а теперь небось стал грунтом или пеплом. Но я человек, и у меня есть память. И память эта именем Диана порядочно
всколыхнулась.