- Издательство «Эксмо», 2012 г.
- Одним прекрасным днем в середине XVI века немец Генрих фон Штаден въехал в пределы страны Московии. Его ждали приключения и интриги, фавор и опала, богатство и нищета. А цель была одна — захват страны.
Одним прекрасным днем в начале XXI века его далекий потомок Манфред Боммель въехал в пределы страны России. Его ждали интриги и приключения, фавор и опала, тюрьма и сума… Но его целью тоже был захват страны.
Между двумя немецкими вторжениями — пять веков. Что изменилось за этот срок? Что нашли немцы вместо этой страны, какая судьба ждала их? Что у них получилось? Какая судьба ждет то, что называют Московией и Россией?
Читайте новый роман Михаила Гиголашвили — учебник по перекраиванию карты мира и пособие по русской жизни с картинками. - Купить электронную книгу на Литресе
Полет из Мюнхена в Пулково прошел отлично. Под
визги младенцев и смех пьющей компании я думал о том,
как пройдет (будет проходить) наша встреча с Машей. С
этой симпатичной девушкой я познакомился в Интернете — по Вашему совету, что язык лучше всего учится в
постели. Но пока пару дней проживу в Петербурге, у знакомого студента Виталика Иванова (помните, он был у
нас по обмену, делал доклад по синонимам?). Он согласен
меня принять. А потом поеду в Москву. И буду, конечно,
стараться всё записывать в дневник, как и обещал Вам
на последнем занятии.
Когда мы сели, было далеко за полдень. В аэропорту
треть зала завалена чемоданами, сумками, баулами, ящиками вдоль стен. На каждом — листок с текстом. Слово
длинное, трудное… «Не-вос-тре-бо-ван-ный багаж» — и
номер рейса.
Что это? Почему столько забыли? Почему не уносят
куда-нибудь? Их же могут украсть? Они мешают ждать
багаж… Или «ждать багажа»?.. Ох, эти формы генитива!
На паспортном контроле я не знал, куда идти, —
значка Евросоюза нигде не было. Я отстоял очередь, и,
к счастью, всё прошло хорошо: девушка в пилотке выстукала мои данные в компьютере и, прижимая телефонную трубку плечом и говоря вполголоса что-то про рыбку и зайку, щелкнула штемпелем и лукавым взглядом
лаконично приказала уходить.
Когда я вышел наружу, с чемоданом, сумкой и открытым паспортом, один таксист сказал другому вполголоса:
— Вон лох голландский! Возьмешь?
— Не голландский, а германский! — бодро отозвался
я, как Вы учили («всё обращать в шутку, ибо русские
смешливы и непосредственны, как дети; смех — их врач,
шутка — медсестра»). Конечно, он шутит — разве я похож
на лох-несс-монстра?..
— Да ты спец! Тебе б на стрёме стоять! — похвалили
они меня.
Я поехал, но был все время начеку, размышляя, что
такое «на стрёме». Не из того ли набора, о котором Вы
говорили, что в нём — вся эволюция рода человеческого,
мы ещё учили его хором наизусть: «Из времени родилось
пламя, из пламени — семя, из семени — племя, из племени — имя, имя встало на знамя, всем — на бремя…» Но я на
всякий случай был настороже — наобум ничего не говорил (помня из семинара, что «за наобум бывает бум-бум»).
Пока ехали, шофер долго и фонетически отчетливо
ругал правительство, я почти всё понимал, а кое-что
даже успевал записывать в мой электронный словарик
(простые двухтактные лексемы вроде «моль из подворотни», «сука цветная»), уточнял:
— Это шутки народа?
— Да, шутки-прибаутки…
— Прибаютки? От «баю-баю», спать?
— Вроде того…
И я пару раз повторил в уме «прибаютка», потому
что очень люблю сразу осваивать и пускать в ход новые
лексемы и идиомы, хотя, конечно, иногда делаю ошибки, но тот не ошибается, кто ничего не говорит.
Когда шофер узнал точнее, где живет Виталик, то
сказал:
— Да это же у чёрта на рогах! Ты вначале один проспект говорил, а теперь совсем другое… Туда стольник
баксов тянет! Кризис! — что мне не очень пришлось по
душе: и чёрт, и рога — оба слова ругательные, да еще вместе со «столиком» и «тянуть»… Вы же знаете, у нас говорят: «jemanden
uber
den
Tisch
ziehen» — «перетянуть через стол» в значении «обмануть»… Но я промолчал.
Потом шофер спросил:
— Ты откуда, с Прибалтики?.. Хорошо по-русски говоришь… У вас дороги не такие хреновые, небось?
— Я не боюсь, — ответил я.
— Чего?.. Хотели было дороги ремонтировать, да
кризис пришёл… Вот скажи мне, что у нас за страна такая — всё через задницу делать?.. У вас, небось, под дождем асфальт не кладут?
— Я не боюсь. Не кладуют, нет.
— А у нас как дождь — так асфальт класть…
— Почему?
— А скажи?.. — Он даже отпустил руки от руля.
— Что сказать? — опешил я (внутри себя я всё понимаю быстро, но, когда волнуюсь, не сразу могу искать и
ловить нужные слова). — У вас дождь часто ходит?
— Где?.. А… Идёт… Да нет. Тут дело не в дожде. Что
плохо сделано — часто чинить надо, правильно?.. А на
починку что нужно? Правильно: бабло…
— Бабло? — на всякий случай переспросил я (в Вашем «Словарике жлобского языка» было слово «бабки» — наверное, то же самое). Ну да, вот он объяснил:
— Значит — деньги, бабки… капусту из бюджета выписывают, а потом распиливают…
— От «пилить-распилить»? Капуста? Пилой? — Я уже
всерьез забеспокоился, правильно ли понимаю его речь.
Он засмеялся:
— Зачем пилой — ручкой! Вот я строитель, должен
дорогу отремонтировать, а ты — инспектор, должен
меня проверить. Я пишу отчет, что я всё сделал, а ты
подписываешь, что да, проверено, всё сделано честь
честью. А деньги за всю эту бодягу мы делим пополам, хотя ничего не сделано или сделано тяп-ляп… Вот и
всё. Потому это «пилить бабло» называется… А там, наверху, в кабинетах, большой калым от перестроек и ремонтов капает. А если они хорошую дорогу сделают,
с-под чего им потом бабки тянуть?..
Я хотел уточнить, что такое «бодяга», но он стал
спрашивать про цены в Германии на битые машины и
автобусы. К сожалению, я мало разбираюсь в машинах,
тем более в битых, несмотря на то что мой папа Клеменс работает на заводе «BMW». Когда я сообщил об
этом шоферу, он очень обрадовался:
— Да ты чего, в натуре?.. — (Вот и первые слова из
Вашей «Памятки»!) — На само́м заводе?.. Вот здорово!..
Дай телефон, приеду к вам, будем битую машину закупать, а тут чинить и продавать — у меня шурин автосервис открыл. Тут всё сбагрим, как два пальца… Тебя в
долю посажу, ты на месте машины искать будешь… Пятнадцать процентов тебе хватит?.. Посмотри, есть там
блокнотик? — Он перегнулся и долго искал бумагу, ведя
машину вслепую.
Я хотел сказать, что я не хочу помогать ему покупать-купить битую машину, но решил не отказывать и написал
в блокнотике свой домашний телефон, специально пропустив одну цифру (как Вы советовали поступать в тех
случаях, когда лучше не обострять: «не отказывать, но и
не соглашаться»). Он оживленно стал прятать блокнотик
в карман:
— Похоже, где-то тут хоромы твоего Виталика. Ну, до
встречи в Мюнхене! Удачи! Ладно, полтинника хватит!
Вот подъезд № 4. У входа сидят бабушки в платках,
какие носила русская кормилица моей матери, баба Аня,
Бабаня.
Она была из остарбайтеров, попала служанкой в
нашу семью, вырастила и выходила мою больную с детства мать, а после войны осталась, потому что ехать ей
было некуда и не к кому. Она была женщина простая и добрая, немцев всегда ругала, но так заботилась о маме,
что соседи приводили её всем в пример. Свою родину
Россию жалела, вздыхала: «Глупая, всем всё дает, а сама
без исподнего… душа нараспашку и карман распорот:
сколько туда вечером ни сунь — утром ничего не останется…» С мамой (а потом и со мной) Бабаня говорила
только по-русски, меня называла Фредя. Помогала делать уроки русского, который я выбрал в гимназии как
второй язык (чему все были рады, особенно безрукий
дед Адольф, считавший, что войны между Россией и
Германией никогда больше не будет, и не потому, что
Россия такая хорошая, а потому, что Германия получила
от неё такой урок, который навечно застрял в её генном
мозгу). И я давно мечтаю проверить себя на деле, в
стране языка, где никогда не был!
В подъезде под лестницей сидела старушка в платке
(похожая на мышку-норушку из сказки, что мы прорабатывали в прошлом семестре). Она отставила кружку,
вытерла рот углом платка и строго спросила:
— К кому? Откудова такой? — и потребовала паспорт.
Долго сверяла мое лицо со снимком, говоря:
— Надо же, скажите пожалуйста… Немець… Откуда?
Не из-под Нюрнберга, чай?
— Чай? — не понял я, но на всякий случай подтвердил, что да, хочу пить чай с моим товарищем. Нет, не из
Нюрнберга, из Мюнхена. Виталик Иванов меня в гости
звал-позвал (я часто употребляю обе формы глагола, потому что не знаю, какая будет правильной).
— Вас всех и не углядишь, — неприязненно сказала
она, вписала что-то в свою тетрадь, неохотно отдала паспорт и вернулась к кружке свинцового цвета. — Можете
идти. Свободны.
Я пошел по лестнице наверх, думая о том, что похожая кружка, только со вмятиной от пули, хранилась у
нас в семье. Она — единственная — осталась от дяди
Пауля, когда он, наконец, умер в нашем подвале, где
просидел после войны десять лет, пока ловили бывших
эсэсовцев (а он был офицер дивизии СС «Мёртвая голова»). Моя мать должна была каждое утро опускать на
веревке в подвал корзину с хлебом, колбасой и бутылкой
шнапса, а взамен поднимать ведро с нечистотами. Пауль
в подвале свихнулся и целый день в голос молился, отчего мама иногда в истерике кричала: «Я больше не могу,
я схожу с ума — в нашем доме поселилось огромное насекомое! И оно жужжит, жужжит, жужжит!… Лучше бы
он застрелился тогда!» (намекая на тот грузовик, где перед приходом Советской армии застреливались по очереди офицеры СС: один стрелялся, пистолет выпадал
из руки, другой брал пистолет, стрелялся, третий брал…
А вот дядя Пауль был последним и не застрелился, а явился ночью в наш дом и залез в подвал).
Сам я этого всего не помню, я поздний ребенок.
Моя мать, Клара фон Штаден, с детства была чахлой и
слабой, часто болела, поздно вышла замуж и родила
меня, когда ей было за сорок, а при родах чуть не умерла
вместе со мной. Бабаня рассказывала, что я трудно рождался, не хотел вылезать на этот свет, врачи уже спрашивали отца, кого оставить в живых — мать или плод,
оба не выживут, уже хотели резать плод по кускам, но
приехал старый врач и выдернул меня щипцами из нирваны, хотя я лично его об этом не просил, о чем и говорил потом не раз моему психотерапевту… Бабаня еще
говорила, что я родился такой белый, что меня носили
по палатам и говорили: «Посмотрите, какой белый ребенок появился!»
Если бы не Бабаня, я бы много не знал… что, например, дядя Пауль умер в тот день, когда решил выйти
сдаться: она была в кухне и видела, как он вылез, выпрямился, постоял так минуты две, шатаясь и скуля по-собачьи, потерял равновесие и рухнул обратно в подвал,
сломав при этом себе спину… И хоронить пришлось
ночью, в углу сада, куда никто после этого никогда не ходил. Мама потом объяснила мне, что дядя Пауль был
очень грешен перед русскими, за что и лишился рассудка.
А подвал, сколько ни мыли и ни дезинфицировали, всё
равно пропах чем-то противно-горьким, так что я всегда
боялся спускаться туда, а мать не раз заводила разговор
о продаже дома.
Виталик встретил меня по-дружески, познакомил с
длинноногой, будто складной, по-рыбьи медленной в
движениях подругой Настей, пригласил выпить пива.
Комната была большая, перегорожена шкафами, со
старой мебелью. Спать мне было постелено на полу, на
тонком матрасе.
Было еще не поздно, я хотел выйти погулять, но Виталик был занят — ждал важного звонка. Когда я решил
прогуляться один, он стал наставлять и предупреждать:
— Фредя, с едой на улице поосторожней, всякие там
пирожки с ливером, шашлыки, гриль, шаверма… чтоб
не отравиться. И выпивку в ларьках не покупай — всё
палёное.
— Что это — палёное?
— Ну, не настоящее, люди сами химичат… — А Настя
добавила:
— И чем больше на бутылке всяких блямб и пломб,
тем опаснее…
Я сказал, что это странно, что у нас в Баварии чем
красивее бутылки, тем содержимое лучше.
— А у нас — наоборот… — объяснила членистоногая
девица (руки и ноги у неё были складчатые, как у богомола, которых я ловил летом у деда Людвига в Альпах). —
Ну, у нас страна такая, всё наоборот, не как у людей… Тяпландия называется. Страна Шалтай-Болтай… Какнибудия…
Выпивку я покупать не собирался, но совет принял
и попросил Виталика объяснить суть проблемы.
— Проще пареной репы. Где-нибудь в подвале, гараже или ауле люди разливают по бутылкам спирт пополам с водой, лепят этикетки, всякую мишуру, акцизные марки… Поналепят — и готово, в магазине такая
бутылка стоит пятьсот—тысячу рублей, а ему она обошлась в пятьдесят…
— Если не в пятнадцать. — Волоокая Настя опять подалась вперед. — Магазинщики с ними в сговоре… Некоторые, совсем наглые, чаю в спирт намешают, в бутылки из-под «Хеннесси» разольют и по сто евриков
через самые дорогие магазины толкают. И все в доле.
— А где эти блямбы, пломбы берут-найти?
Виталик равнодушно пожал плечами:
— Да где угодно. Воруют. Cами печатают, ксерят.
Или вообще покупают прямо там, где их печатают…
Короче, кому как удобно.
Я был удивлён. Если про все эти махинации знают
Виталик и Настя — значит, и милиция должна знать?
— А как же? Милиция всё это дело крышует… — Виталик поднял руки над головой. — Менты сверху всё видят, всё слышат, всё знают, всё покрывают — за бабки,
разумеется… Как же без них?
Я не поверил ему, хотя на наших семинарах Вы неоднократно то ли в шутку, то ли всерьез говорили, что
милиция — это наиболее опасный сегмент российского
социума, от неё лучше держаться подальше и что сам
министр МВД по ТВ недавно говорил, что пусть граждане сами защищаются от милиции, как могут, а еще
лучше, если гражданин, завидев милиционеров, сразу,
но не ускоряя шага и не привлекая внимания, перейдет
на другую сторону улицы, юркнет в подъезд и переждёт
с полчаса…
Виталик еще обронил, что такая история, как с алкоголем, вполне может быть и с другими продуктами —
чем они лучше (или хуже):
— Особенно с икрой и рыбой осторожнее будь. Вот
Настя недавно кило осетрины за тысячу двести рублей
купила, а когда дома сняли целлофан, рыба развалилась
в пыль…
— Верно! — подтвердила многочленная Настя, вспомнив, что недавно по ящику показывали, как эти нелюди старую рыбу моют в физрастворе, пожилую ветчину покрывают лаком, бывшие свежие фрукты опрыскивают
живой водой, вялые овощи обмывают, как покойников,
химией, в мясо десятилетней давности шприцами вводят фосфаты, а на продуктах, у которых в прошлом веке
срок годности закончился, перебивают бирки-цены и
толкают, как свежие. — Типа того, что народ всё схавает
и не подавится.
— У нас при советской власти животы ко всякой
дряни привыкли, а вот у тебя желудок точно накроется,
ты поосторожнее, — предупредил Виталик.
— Куда накроется? Чем?
— К ебене фене, медным тазом…
Я пошел погулять, но ничего особого не увидел: рабочий район, дома облезлые, трубы дымят. Молодые
люди в спортивных штанах и капюшонах сидят на корточках, пьют пиво. И мне пора что-нибудь поесть. У Виталика было неудобно спрашивать. Но что? И где? На
улице, он сказал, не надо. Значит, надо войти внутрь.
Скоро встретилось кафе «Уют». Нет, не ларёк. На
столе даже хлеб уже лежит, порезан. Несколько человек
у окна. Рядом за столиком — мужчина невеселого вида
за кружкой пива. Приблизилась официантка.
— Я слушаю вас. — Она со вздохом вытащила карандаш.
— Что есть тут? — вежливо спросил я.
— Кухня уже закрыта, поздно. В меню смотрите закуски… — глядя на меня, как на тяжелобольного, терпеливо ответила она.
— Так, балык, икра… Ну а есть-поесть что-то?..
— Поесть? — удивилась она. — Кура гриль. Но я лично
вам не советую. Вон, разбираются из-за курей, — прибавила она свистящим шепотом, кивнув в угол зала, где
двое мужчин что-то тихо доказывали друг другу.
Я читал дальше:
— Бульон с гренками есть?
— Бульон… Тёплый… Да он из-под тех же курей, так
что не переживайте.
— Вот, еще: ветчина с хреном.
— Жирная очень. Да уж закрываемся, поздно…
— Ясно. А что есть поесть? Чай с каким-нибудь?
— Это можно, — встрепенулась она и занесла карандаш над блокнотом. — Пирожные хорошие.
— И бутерброд, тут написанный.
— Хорошо, с сыром.
Мужчина, не вставая из-за своего столика, спросил
у меня негромко:
— Уважаемый, магнитофон не нужен? Купить не желаете?
— Я? Что это? Рекордер? Нет, совсем нет, не необходимо. А почему? — удивился я.
— Разрешите? — И он пересел ко мне. — Обстоятельства. Деньги нужны.
— Да, нужны, — ответил я (как Вы учили отвечать в
неясных моментах — повторять последние слова партнёра по диалогу с улыбкой и кивком) и добавил, на всякий случай, что я немец-турист.
— Ну ничего… — с некоторой жалостью успокоил
он меня.
Мужчина был лет сорока, вида простого, рубашка
мятая, старая, лицо не очень брито. Он покрутил кружку, я отпил чай, предложил ему бутерброд, он взял, сказав, что знает: слово «бутерброд» вышло из немецких
слов «масло» и «хлеб» — только не знает, какое из них
«масло», а какое — «хлеб».
Я всегда рад объяснить, если могу:
— «Буттер» — масло, а «брот» — хлеб. С «т» на конце.
— А, ну да, с «т», — понял он. — С «д» — другой коленкор: брод… Не зная броду… Да, вот такой бутерброт…
В жизни-то не так всё, как в кино…
И он, хотя я ни о чем не спрашивал, сообщил, что
работает на фабрике, встает в семь утра, возвращается
в семь вечера, питается вареной картошкой и колбасой,
смотрит что попало по ящику и после программы
«Время» засыпает. На мой осторожный вопрос о семье
ответил:
— Родные умерли, с женой в разводе, детей нет…
Была и у меня трехкомнатная квартира, и жена, коза
мочёная… Когда с женой разошелся, раздербанили хату
на две коммуналки. Мать скоро умерла. Жена ушла. Даже
бабу привести стыдно: у одного соседа Васи вечный запой, у другого Васи — понос… — Он махнул рукой. — Так-то жизнь крутит. Вот, штаны последние три года ношу,
теперь порвались, а что делать — не знаю. Пару бутылок
купил — и вся получка.
Чай и пиво были выпиты. Я не знал, сколько и кому
платить, но мужик сказал:
— Оставь ей на столе, она сейчас занята. — (Официантка сидела широкой спиной к нам и тоже что-то объясняла мужчинам в углу.)
Я положил 10 долларов. Вышли.