Метка: Издательство «Азбука-Аттикус»

• «Азбука-Аттикус», 2012
• «Петербург-нуар». Четырнадцать. «Четырнадцать оттенков черного», — как названа в предисловии к книге ее цветовая гамма. Пусть читателя не пугает такое цветовое решение. Или, наоборот, — пугает. Впрочем, имена авторов, смешавших краски на палитре «Петербурга-нуара», уже исключают основания для сетований по поводу монохромности книги, как не дают повода пройти мимо нее равнодушно. Сергей Носов, Павел Крусанов, Андрей Кивинов, Андрей Рубанов, Лена Элтанг, Антон Чиж… И перечисленные, и скрытые многоточием, эти имена на слуху, и составляют если не славу, то гордость современной литературы как минимум.
• Купить книгу на Литресе

---

Сергей Носов. Шестое июня

Мне рекомендовано забыть это место — не посещать
никогда.

А я вот пришел.

Многое изменилось, многое не узнаю, а могло бы измениться
еще больше и в гораздо большем — планетарном!
— масштабе, выбей тогда я дверную задвижку и ворвись
в ванную комнату!..

Надеюсь, у меня нет необходимости в десятитысячный
раз объяснять, почему я хотел застрелить Ельцина.

Хватит. Наобъяснялся.

С тех пор как меня освободили, я не бывал на Московском
проспекте ни разу.

Станция метро «Технологический институт» — здесь
я вышел, а дальше ноги сами меня понесли. Все рядом.
До Фонтанки (это река) шесть минут неспешной ходьбы.
Обуховский мост. Мы жили с Тамарой не в угловом
доме, а рядом — на Московском проспекте у него восемнадцатый номер. Надо же: ресторан «Берлога»! Раньше
не было никаких берлог. Раньше здесь был гастроном,
в нем Тамара работала продавщицей. Я зашел в «Берлогу» взглянуть на меню. В частности, подают медвежатину.
Что ж.

Если это «берлога», то комнату в доме над «Берлогой»,
где я жил у Тамары, справедливо назвать «гнездом».

В нашем гнезде над берлогой был бы сегодня музей,
сложись все по-другому. Музей Шестого июня. Впрочем,
я о музеях не думал.

Захожу во двор, а там с помощью подъемника, вознесшего
рабочего на высоту третьего этажа, осуществляется
поэтапная пилка тополя. Рабочий бензопилой ампутирует
толстые сучья — часть за частью, распил за распилом.
Я уважал это дерево. Оно было высоким. Оно росло быстрее
других, потому что ему во дворе недоставало солнца.
Под этим тополем я часто сидел в девяносто шестом
и девяносто седьмом и курил на ржавых качелях (детская
площадка сегодня завалена чурбанами). Здесь я познакомился
с Емельянычем. Он присел однажды на край
песочницы и, отвернув крышечку аптечного пузырька, набулькал
в себя настойку боярышника. Я хотел одиночества
и собрался уйти, но он спросил меня о моих политических
убеждениях — мы разговорились. Нашли общий
язык. Про Ельцина, как обычно (тогда о нем все говорили),
и о том, что его надо убить. Я сказал, что не только
мечтаю, но и готов. Он тоже сказал. Он сказал, что командовал
взводом разведчиков в одной африканской стране,
название которой он еще не имеет права предать огласке,
но скоро сможет, и тогда нам всем станет известно. Я ему
не поверил сначала. Но были подробности. Много подробностей.
Не поверить было нельзя. Я сказал, что у меня
есть «макаров» (еще года два назад я купил его на пустыре
за улицей Ефимова). У многих было оружие — мы,
владельцы оружия, его почти не скрывали. (Правда, Тамара
не знала, я прятал «макарова» под раковиной за трубой.)
Емельяныч сказал, что придется мне ехать в Москву,
основные события там происходят — там больше возможностей.
Я сказал, что окна мои глядят на Московский
проспект. А по Московскому часто проезжают правительственные
делегации. Показательно, что в прошлом году
я видел в окно президентский кортеж, Ельцин тогда посетил Петербург — дело к выборам шло. Будем ждать
и дождемся, он снова приедет. Но, сказал Емельяныч, ты
ведь не станешь стрелять из окна, у них бронированные
автомобили. Я знал. Я, конечно, сказал, что не буду. Надо
иначе, сказал Емельяныч.

Так мы с ним познакомились.

А теперь и тополя больше не будет.

Емельяныч был не прав, когда решил (он так думал
вначале), что я сошелся с моей Тамарой исключительно
из-за вида на Московский проспект. Следователь, кстати,
думал так же. Чушь! Во-первых, я сам понимал, что
бессмысленно будет стрелять из окна, и даже если выйти
из дома и дойти до угла, где обычно правительственные
кортежи сбавляют скорость перед тем, как повернуть
на Фонтанку, совершенно бессмысленно стрелять по бронированному
автомобилю. Я ж не окончательный псих,
не кретин. Хотя иногда, надо сознаться, я давал волю
своему воображению. Иногда, надо сознаться, я представлял,
как, подбежав к сбавляющей скорость машине, стреляю,
целясь в стекло, и моя пуля попадает именно в критическую
точку, и вся стеклянная броня… и вся стеклянная
броня… и вся стеклянная броня…

Но это во-первых.

А во-вторых.

Я Тамару любил. А то, что окна выходят на Московский
проспект, — это случайность.

Между прочим, я так и не выдал им Емельяныча, все
взял на себя.

Мне не рекомендовано вспоминать Тамару.

Не буду.

Познакомились мы с ней… а впрочем, какая разница
вам.

До того я жил во Всеволожске, это под Петербургом.
Когда переехал к Тамаре на Московский проспект, продал
всеволожскую квартиру, а деньги предоставил финансовой пирамиде. Очень было много финансовых пирамид.

Я любил Тамару не за красоту, которой у нее, честно
сказать, не наблюдалось, и даже не за то, что во время секса
она громко звала на помощь, выкрикивая имена прежних
любовников. Я не знаю сам, за что я любил Тамару.
Она мне отвечала тем же. У нее была отличная память.
Мы часто играли с Тамарой в скрэббл, иначе эта игра называется
«Эрудит». Надо было выкладывать буквы на
игровом поле, соединяя их в слова. Тамара играла лучше
меня. Нет, правда, я никогда не поддавался. Я ей не раз
говорил, что работать ей надо не в рыбном отделе обычного
гастронома, а в книжном магазине на Невском, где
продают словари и новейшую литературу. Это сейчас не
читают. А тогда очень много читали.

Ноги сами, сказал, привели. Рано или поздно я бы все
равно пришел сюда, сколько бы мне ни запрещали вспоминать
об этом.

Просто за те два года, что я жил с Тамарой, тополь подрос,
тополя быстро растут, даже те, которые кажутся уже
совершенно взрослыми. Крона у них растет, если я непонятно
выразился. Теперь ясно? А когда видишь, как что-то
медленно изменяется на твоих глазах — в течение года,
или полутора лет, или двух, тогда догадываешься, что
и сам изменяешься — с этим вместе. Вот он изменялся,
и я изменился, и все вокруг нас изменялось, и далеко не
в лучшую сторону, — все, кроме него, который просто рос,
как растут себе тополя — особенно те, которым не хватает
света… Короче, я сам не знал, чем тополь мне близок,
а то, что он близок мне, понял только сейчас, когда увидел,
что пилят. Надо ведь было через столько лет прийти
по этому адресу, чтобы увидеть, как пилят тополь! Вот
и всколыхнуло во мне воспоминания. Те самые, которыми
мне было запрещено озабочиваться.

Зарплата у нее была копеечная, у меня тоже (я чинил
телевизоры по найму — старые, советские, еще на лампах,
тогда такие еще не перевелись, а к рубежу, к водоразделу
шестого июня одна тысяча девятьсот девяносто седьмого
года уже не чинил — прекратились заказы). В общем,
жили мы вместе.

Однажды я ее спросил (за «Эрудитом»), смогла бы
она участвовать в покушении на Ельцина. Тамара спросила:
в Москве? Нет, когда он посетит Санкт-Петербург.
О, когда это будет еще! — сказала Тамара. Потом она спросила
меня, как я все это вижу. Я представлял это так.
Черные автомобили мчатся по Московскому проспекту.
Перед тем как повернуть на Фонтанку, они по традиции
(и по необходимости) тормозят. Перед его автомобилем
выбегает Тамара, бухается на колени, вздымает к небу руки.
Президентский автомобиль останавливается, заинтригованный
Ельцин выходит спросить, что случилось
и кто она есть. И тут я — с пистолетом. Стреляю, стреляю,
стреляю, стреляю…

Тамара мне ответила, что у меня, к счастью, нет пистолета,
и здесь она была не права: к счастью или несчастью,
но «макаров» лежал в ванной, за трубой под раковиной,
там же двенадцать патронов — в полиэтиленовом
мешке, но Тамара не знала о том ничего. А вот в
чем она была убедительна, по крайней мере мне тогда
так казалось, это что никто не остановится, кинься она
под кортеж. А если остановится президентский автомобиль,
Ель цин не выйдет. Я тоже так думал: Ельцин не
выйдет.

Я просто хотел испытать Тамару, со мной она или нет.

Потом он спрашивал, светя мне лампой в лицо: любил
ли я Тамару? Почему-то этот вопрос интересовал потом
не одного начальника группы, но и всю группу меня допрашивающих
следаков. Да, любил. Иначе бы не протянул
два года на этом шумном, вонючем Московском проспекте, даже если бы жил только одной страстью — убить
Ельцина.

На самом деле у меня было две страсти — любовь к Тамаре
и ненависть к Ельцину.

Две безотчетные страсти — любовь к Тамаре и ненависть
к Ельцину.

И если бы я не любил, разве бы она говорила мне «орлик
мой», «мой генерал», «зайка-зазнайка»?..

Ельцина хотели тогда многие убить. И многие убивали,
но только — мысленно. Мысленно-то его все убивали.
Девяносто седьмой год. В прошлом году были выборы.
Позвольте без исторических экскурсов — не хочу. Или
кто-то не знает, как подсчитывались голоса?

Во дворе на Московском, 18, я со многими общался
тогда, и все как один утверждали, что не голосовали в девяносто
шестом за Ельцина. Но это в нашем дворе. А если
взять по стране? Только я не ходил на выборы. Зачем ходить,
когда можно без этого?

Ему сделали операцию, американский доктор переделывал
сосуды на сердце.

Ох, мне рекомендовано об этом забыть.

Я забыл.

Я молчу.

Я спокоен.

Итак…

Итак, я жил с Тамарой.

Возможность его смерти на операционном столе обсуждалась
еще недавно в газетах.

И я сам помню, как в газете, не помню какой, меня и таких
же, как я, предостерегали против того, чтобы связывать
жизненную стратегию с ожиданием его кончины.

Но я не хочу отвлекаться на мотивы моего решения.

А что до Тамары…

• «Азбука-Аттикус», 2012
• У бывшего преподавателя случайно открывается редкостный дар: он умеет писать письма, которые действуют на адресата неотвратимо, как силы природы. При помощи писем герой способен убедить, заинтересовать, утешить, соблазнить — словом, магически преобразить чужую волю. Друзья советуют превратить этот дар в коммерческую услугу. Герой помещает объявление в газете, и однажды раздается телефонный звонок, который меняет жизнь героя до неузнаваемости.
  
  В романе описана работа уникального ивент-агентства, где для состоятельных клиентов придумывают и устраивают незабываемые события: свидания, примирения, романтические расставания. Герою предложены сказочные условия сотрудничества, но сначала он должен выполнить тестовое задание — написать от чужого имени письмо незнакомому человеку. Игра в переписку оказывается настолько удачной, насколько и роковой.

---

Вечером пятнадцатого мая по коридору одного из московских институтов наперегонки с яростно развевающимся плащом несся к выходу будущий бывший преподаватель Илья Константинович Стемнин. Клетки метлахской плитки, попадая под гулкие шаги, в ужасе выскакивали из-под подошв и отлетали назад. В неистовстве, с которым несся взвихренный Илья Константинович, было грозовое равнодушие туч, которым уже все равно, бежать ли, навалиться ли на край небес или упасть на широкие поля потоками ливня. Ведь тучи свободны, кто и куда бы их ни направлял.

Ступени лестницы, пропахшей мокрыми окурками, крыльцо, прохладные коридоры майского дождя. Проходя через институтский двор, в котором под куполами зонтов уже переминались первые студенты-вечерники, Стемнин на ходу сорвал свежий листок сирени. Сирень вздрогнула и сбросила с себя целую люстру капели. За воротами преподаватель остановился и, приходя в себя, глубоко вздохнул.

Все, что было связано с институтом, теперь мешало Стемнину. Галстук, тесный ворот белой рубашки, портфель. Особенно портфель. Хорошо было бы сейчас метнуть его жестом дискобола на серое облако или еще дальше. Лицо Стемнина опахнула весна. «Так вот что значит свобода» — подумал он, припускаясь бегом по улице. Две студентки, идущие к институту под одним зонтом, с любопытством проводили глазами длинную фигуру в плаще, скачущую по лужам. Дождь усилился, асфальт танцевал огнями отраженных витрин, причем отражение чрезвычайно облагораживало пошлый оригинал.

Кандалы и наручники не созданы для удобства. Все, что связано с несвободой, рано или поздно становится родом наручников.

С портфелем и галстуком повторялась та же история, что случилась с обручальным кольцом.

Еще за год до развода Илья Константинович заметил: стоило им с женой поссориться, и кольцо на безымянном пальце делалось инородным телом, жало, мешало, его приходилось поправлять, вертеть, выбирая более удобное положение. В мирные дни он о кольце не помнил. Более того, когда они с Оксаной только поженились, новенькое обручальное кольцо так и норовило вырваться на всеобщее обозрение, оказаться в центре внимания. Если Стемнин сидел за преподавательским столом, правая рука обязательно ложилась поверх левой. Стирание с доски превращалось в презентацию кольца: он сам любовался веселым золотым ободком, сияя гордыми глазами. Тогда казалось, что все его одобряют и непременно обсуждают факт его женитьбы.

А потом… Однажды после шумной ссоры Оксана ночью вызвала такси и уехала на три дня к подруге, ее мобильный тут же разрядился. Тогда Стемнин впервые почувствовал, что кольцо причиняет ему боль. «В любом кафе, в самой грязной пивной веселей, чем у нас. Лучше бы мы три часа трахались, чем разбирали по молекулам твои тонкие чувства!» — так она сказала перед уходом.

Тогда — в первый раз после свадьбы — Стемнин снял кольцо и положил в шкатулку вместе с ее серьгами и цепочками. Бледное углубление держалось на коже почти неделю, как незаживающий шрам. А жена даже не заметила, что он снял кольцо. Или сделала вид, что не заметила.

Вот и его институтский костюм, и портфель. Нет, никакой особой радости от них не было ни разу. Какая радость в портфеле? Но по вторникам портфель наливался тяжестью, хотя содержимое его было таким же, как в пятницу. Узел галстука выходил крив, забивался вбок, хотелось вытянуть его из-под воротничка, сунуть в портфель и утопить в Кусковском пруду. Портфель тяжелел несвободой, ведь любая несвобода есть род тяжести.

Вот еще что интересно. Рубашка. В белой рубашке по дому можно ходить и два дня, и три — рубашка останется чистой. Но стоило пойти на работу, даже на одну пару — и рубашка отправлялась в стирку. Хотя Стемнин не занимался тяжелым физическим трудом — всего лишь преподавал культурологию.

Последний год принес аллергию на вторники. Понедельник — врата ада. Так бывает, когда работа в тягость. Просыпаясь, Илья Константинович чувствовал себя мумией, некстати растрясенной засранцами археологами. Еще лежа в постели, он пытался придумать тонизирующую причину, чтобы встать и начать день. Какую-нибудь приманку, отвлекающую от того, что кроме самого вторника впереди среда, четверг и пятница (в понедельник была только консультация). Он заставлял себя думать, что на четвертой паре будет седьмая группа, где за первым столом сидит Алена Ковалько. Ковалько, которая всегда смотрит на него так, словно пытается сказать что-то запретное… Или на худой конец кто нибудь после первой пары позвонит предупредить о заложенной бомбе, и можно будет с чистой совестью поехать домой.

Но все эти попытки обмануть себя не могли разогнать муть за окном и разбудить нетерпеливое желание поскорей начать день. В мятой пижаме Стемнин шел в ванную комнату, садился на край ванной и на пять десять блаженных минут подставлял руки под теплую воду. Вот и все утренние радости.

* * *

Пусть же читатель узнает тайну главного героя раньше, чем сам главный герой! В устной речи Стемнин был мешковат, даже в привычной обстановке мог мычать, застыть на целую минуту, ловя в воздухе нужное слово. Но как только перед ним оказывался лист бумаги, он писал стремительно и свободно, точно слова сами сбегались к перу из путеводной белизны.

Составляя слова на бумаге, он ловко и безупречно готовил преображение своего адресата. Несколькими предложениями мог превратить гнев в милость, досаду в благодушие, отчаяние в надежду. Ему было так же просто перевести читателя из одного состояния в любое другое, как из комнаты в соседнюю комнату.

Стемнин владел несравненным даром, но еще ни разу не применил его: время писем осталось в прошлом, и объясняться с кем-либо по почте значило выдать собственную старомодность. Конечно, существовала электронная почта. Но кому придет в голову писать по мейлу так же, как на бумаге? Ведь взяв лист бумаги, ты непременно должен исписать его хотя бы с одной стороны. А в электронном письме любое количество слов достаточно, да и эмоции здесь, как правило, излишни. Стемнин стеснялся своей воображаемой сентиментальности, а потому талант его лежал под спудом, так что и талантом-то в полном смысле слова быть назван не мог. Ведь дар, которому не даешь хода, ничем не отличается от бездарности.

Итак, Стемнин навис над столом, и буквы сами потянули за собой гелевую ручку:

«Дорогая Оксана! Наверное, ты меньше удивилась бы, если бы на Тверском бульваре с тобой вдруг заговорил памятник Клименту Аркадьевичу Тимирязеву. Впрочем, полгода назад мне заговорить с тобой было еще трудней, чем ему: ведь камню безмолствовать ничего не стоит. Мне же молчание обходилось дорого, слишком дорого. Но я молчал, потому что ждал, когда в душе останется только главное, то, что навсегда. Такое, как звезды или даже как холод между звездами. Мне нужно было увидеть, взвесить эту чистую, не замутненную обидами и случайными событиями тишину и понять, осталась ли в ней ты после всех испытаний и ожиданий.

И вот пришел день, когда я поднес это идеально очищенное драгоценное прошлое к лицу и увидел, что все это — только ты, ты одна…»

Он уже несколько раз принимался писать бывшей жене. Что им двигало? Не вполне перегоревшая любовь, чувство вины или преображенная временем иллюзия утраченного счастья? Написав первые строки, Стемнин почувствовал, что успокаивается. Нет, нет, это ему не нужно! Следовало держаться как можно дальше от входа в лабиринт отношений, особенно тех отношений, заведомо погибельных и погибших.

Стемнин взял со стола недописанное письмо, сложил листок вдвое, вчетверо, еще, еще, пока тот не превратился в крохотную пружинящую книжицу. Книжица упрямо пыталась развернуться, точно требовала дописать колдовскую формулу, уже начинавшую свое действие.

Рука потянулась к новому чистому листку. Вздохнув, он вывел: «Дорогая Алена!» Но продолжать не стал. Какое тут могло быть продолжение?

• «Азбука-Аттикус», 2012
• Двадцать четыре года прошло с тех пор, когда чудовищное преступление потрясло весь Канзас: в маленьком городке пятнадцатилетний подросток зверски убил собственную семью. Тогда чудом уцелела лишь семилетняя Либби, но случившаяся трагедия наложила неизгладимый отпечаток на ее дальнейшую жизнь. Юноша отбывает пожизненное заключение, но он так и не признался в содеянном. Либби, когда-то ставшая главным свидетелем обвинения, после столь долгих лет наконец-то решает встретиться с братом. В прошлое возвращаться страшно, тем более что за его завесой скрываются зловещие тайны…
  
  В поисках ответов на старые вопросы она оказывается в захудалых стрип-барах Миссури и заброшенных туристических городках Оклахомы, в то время как повествование то и дело отбрасывает нас назад, в 1985 год. События рокового дня мы наблюдаем глазами не слишком жизнерадостных членов семьи Либби. Шаг за шагом открывается невероятная правда, и Либби возвращается к тому, с чего начались все ее злоключения — к бегству от убийцы.
  
  Гиллиан Флинн — журналист, кино- и теле-критик, автор нескольких остросюжетных романов-бестселлеров. Ее дебютная работа — детектив «Острые предметы» — была удостоена в 2006 году сразу двух премий Britain’s Dagger Awards (чего не добивался пока ни один автор за все время существования премии), а также вошла в шорт-лист Edgar Award. Флинн родилась и выросла в Канзас Сити, штат Миссури, поэтому мастерски описала быт и нравы местных жителей в своей второй книге «Темные тайны». Этот детектив стал бестселлером по версии The New York Times и был отмечен такими изданиями, как New Yorker, Publishers Weekly, Chicago Tribune и другими как один из лучших романов 2009 года.

---

Во мне живет некая агрессивная, злобная сущность — реальная,
как внутренний орган вроде сердца или печени. Ткни меня
ножом в живот — и она, мясистая и темная, вывалится, шлепнется
на пол, а если на нее наступишь, влажно взвизгнет под ногой.
Видно, с нами, Дэями, что-то не так. В раннем детстве я не
отличалась образцовым поведением, а после тех убийств стала
еще хуже. Сиротка Либби росла угрюмой нелюдимкой, кочуя
между дальними родственниками, и оказывалась то у троюродных
братьев и сестер, то у двоюродных теток и бабок, то у друзей
друзей в разбросанных по всему штату Канзас передвижных
домах-трейлерах и на дряхлеющих ранчо. Я ходила в школу в
вещах погибших сестер — кофтах с застиранными грязно-желтыми
подмышками, штанах, которые пузырились сзади и смешно
на мне болтались, не падая только потому, что их застегивали
на самую последнюю дырочку старого засаленного ремня. На
школьных фотографиях у меня вечно всклокоченные волосы:
на торчащих в разные стороны лохмах, словно запутавшиеся
в них летающие объекты, висят заколки, под глазами темные
круги, как у пьянчужки со стажем. Правда, иногда губы растянуты
в вымученную нитку — там, где положено быть улыбке.
Иногда.

Я не была симпатичным ребенком, а повзрослев, превратилась
в еще более несимпатичную девицу. А если изобразить на
бумаге мою душу, получится дурацкая каракуля с клыками.

За окном стоял отвратительно мокрый март. Лежа в постели,
я предавалась любимому занятию — размышляла, как покончу
с собой. Вот такое приятное дневное времяпрепровождение.
Дуло пистолета в рот, громкий хлопок… голова дергается
раз, два… кровь фонтаном бьет в стену… багровые ручьи катятся
вниз… «Не знаете, она хотела, чтобы ее закопали или кремировали?» — начнут расспрашивать друг друга люди. «А на похороны-
то кто-нибудь придет?» Но на эти вопросы никто не
сможет ответить. Эти люди, кто бы они ни были, пряча глаза
или глядя куда-то в пустоту, наконец замолчат; на стол со стуком
решительно поставят полный кофейник: кофе и скоропостижная
смерть сочетаются идеально.

Я высунула ногу из-под одеяла, не в силах заставить себя
опустить ее на пол. Наверное, у меня депрессия, но в этом состоянии
я, кажется, пребываю вот уже почти двадцать четыре
года. Глубоко внутри моего чахлого тела, скрытая где-то за печенью
или прицепившаяся к селезенке, живет другая, лучшая
часть меня. Эта Либби и заставляет меня вставать, хоть чем-то
заниматься, расти, двигаться вперед. Однако после недолгой
борьбы верх обычно одерживает недобрая сущность. Когда мне
было семь лет, мой собственный брат зверски убил маму и двух
сестер: выстрел, пара взмахов топором, удавка — и их нет. Чем
после такого можно заниматься? Чего ожидать?

В восемнадцать лет в моем распоряжении оказалась сумма
в триста двадцать одну тысячу триста семьдесят четыре доллара,
образовавшаяся благодаря всем тем доброжелателям, которые
прочитали о моей трагедии, тем благодетелям, чьи «сердца
со мной». Едва услышав эту фразу (а это происходило бесчисленное
количество раз), я представляю сочные сердечки с
крылышками — они летят к одной из тех дыр, в которых мне
приходилось обитать в детстве; вижу в окне себя маленькую: я
приветственно машу руками и хватаю на лету эти яркие пятнышки,
а сверху на меня сыплются деньги («О, спасибо вам
огромное, СПАСИБО, я так вам благодарна!»). До моего совершеннолетия
деньги лежали на строго контролируемом банковском
счете, который имел обыкновение резко пополняться раз
в три-четыре года, когда какой-нибудь журнал или радиостанция
сообщали о том, как я живу. «Новая жизнь крошки Либби:
единственной уцелевшей после резни в канзасской прерии исполнилось
десять — радость с примесью горечи» (на фото я с
двумя неряшливыми косицами на обильно смоченной опоссумами
лужайке перед трейлером тети Дианы, а позади меня в желтой
траве лежат три толстеньких теленка). «Отважная крошка
Дэй отмечает шестнадцатилетие» (свечи на праздничном торте освещают лицо девчушки: я по-прежнему мелкая, в блузке,
которая едва сходится на груди, выросшей в том году до четвертого
размера — несуразной до неприличия на столь тщедушном
теле, прямо как на картинке из комикса).

На эти деньги я жила больше тринадцати лет — их почти не
осталось. Днем у меня состоится встреча, которая и прояснит,
на сколько серьезны потери. Ведавший моими деньгами розовощекий
банкир по имени Джим Джеффриз раз в год вел меня
обедать — это мероприятие у него называлось «ревизией». За
едой где-то в пределах двадцати четырех долларов мы беседовали
о моей жизни: он ведь знал меня — кхе-кхе — еще с тех пор,
когда я была во-о-от такого роста! А я почти ничего о нем не знала,
правда, никогда ни о чем и не расспрашивала — возможно,
потому, что смотрела на наши встречи, как ребенок: будь вежливой,
но не перестарайся и жди себе конца аудиенции. Односложные
ответы, усталые вздохи… (Он, должно быть, истинный
христианин — это единственная мысль, которая приходила в голову
в связи с Джимом Джеффризом, ибо его отличали тер пение
и оптимизм человека, полагающего, что за всем наблюда ет
Христос.) Следующая «ревизия» планировалась меся цев через
восемь-девять, но он почему-то начал мне названивать, а в сообщениях,
которые оставлял, серьезным задушевным голосом
говорил, что сделал все, что было в его силах, чтобы продлить
«существование фонда», но, очевидно, пришло время задуматься
о «дальнейших шагах».

Внутри снова подняла голову подлая сущность: я вдруг подумала
о другой девчонке из таблоидов, Джейми (не могу вспомнить
ее фамилию), которая потеряла семью в том же 1985 году;
ее отец устроил пожар — у нее сильно обгорело лицо, а остальные
члены семьи погибли. Каждый раз, нажимая на кнопки
банкомата, я думаю о том, что она отняла внимание и восхищение,
которые предназначались мне. Если бы не она, у меня бы
сейчас было в два раза больше денег. И вот теперь Джейми (как
там бишь ее?) бродит по какому-нибудь огромному магазину с
моими деньгами и покупает дорогие сумочки, украшения да косметику,
которую накладывает на свое лицо со следами ожогов.
Конечно, подобные мысли отвратительны (по крайней мере,
я это понимаю).

Господи, ну как же тяжело вставать… Наконец с почти театральным
вздохом я оторвала себя от кровати и бесцельно побрела в другую комнату. Домишко, который я снимаю, стоит в
окружении таких же неказистых кирпичных домиков. Их когда-то
построили безо всякого разрешения на огромном утесе с видом
на бывшие скотобойни Канзас-Сити. (Речь идет о той части
Канзас-Сити, которая находится в штате Миссури, а не
в штате Канзас. Это, знаете ли, не одно и то же.)

Мой район даже названия не имеет, про него говорят: «Вон
туда по вон той дороге». Нелепое местечко на отшибе с улочками,
которые заканчиваются тупиками и утопают в собачьих
фекалиях. Во всех остальных домиках полно старичья — они
живут в них с тех самых пор, как их построили, а сейчас седыми
квашнями сидят за закрытыми ставнями и целый день пялятся
на улицу. Иногда они осторожно, по-стариковски, пробираются
к своим машинам, и тогда я чувствую себя виноватой, словно человек,
который не оказывает помощь, когда она так нуж на. Но
им не нужна моя помощь. Это не милые божьи одуванчики, а
злобные существа с поджатыми губами, которым очень не нравится,
что какая-то новенькая теперь приходится им соседкой.
Вся округа прям гудит презрением. А еще где-то поблизости
обитает тощая рыжая собака — днем она беспрестанно лает, а
ночью воет. Вечный звуковой фон сводит с ума — это понимаешь,
когда на некоторое благословенное время он вдруг прекращается
и потом начинается вновь.

Жизнеутверждающим у нас можно считать только утреннее
воркование едва научившейся ходить малышни. Переваливаясь
по-пингвиньи, круглолицые и одетые в сто одежек, уцепившись
за веревочку, которую держит кто-нибудь из взрослых,
они гуськом дружно топают мимо моих окон в свой детский сад,
скрытый где-то в лабиринте улиц позади моего дома. Я ни разу
не видела, как они возвращаются, — ей-богу, кажется, что за
день они успевают обогнуть земной шар, а утром снова идут
мимо. Я испытываю нечто вроде привязанности к этим, похоже,
обожающим ярко-красные кофточки четверым малышам —
трем девочкам и мальчику, — и если не вижу их утром (что случается,
когда я просыпаюсь позже), меня одолевает тоска зеленая
(то есть тоска в этих случаях зеленее обычного). Так часто
говорила мама о состоянии слабее депрессии. А в зелени своей
тоски я пребываю вот уже двадцать четыре года.

На встречу с Джеффризом я надела юбку и блузку, чувствуя
себя карлицей: взрослые вещи мне всегда велики. Во мне
всего 150 сантиметров роста (если быть абсолютно честной, то
147, но я всегда округляю). Мне 31 год, но окружающие обычно
говорят со мной слегка нараспев, как с ребенком, которому
хотят предложить конфетку.

Сопровождаемая назойливым лаем рыжего пса, я направилась
к машине вниз по заросшему сорняками склону. К асфальту
как раз возле места, где я ставлю машину, около года назад
прилипли скелетики двух птенцов — расплющенные клювики
и крылышки делают их похожими на древних рептилий. Смыть
их отсюда, наверное, сможет только сильное наводнение.

На крыльце дома напротив разговаривали две пожилые женщины
— я ощутила нарочитость, с которой они меня игнорируют.
Понятия не имею, как их зовут, и если одна из них вдруг
умрет, вместо того чтобы посетовать: «Умерла бедняжка Залински
», я скажу: «Старая грымза из дома напротив сыграла
в ящик».

Чувствуя себя крохой-привидением, я забралась в свою
без ликую, скромных размеров машинку, кажется сделанную в
основном из пластика. До сих пор жду, когда ко мне явится
представитель компании со словами: «Мы пошутили: эта конструкция
ездить не способна». Минут десять я рулила в сторону
центра, где мы должны были встретиться с Джеффризом, и
закатилась на парковку с опозданием на двадцать минут, понимая,
что он все равно расцветет в улыбке и ни словом не обмолвится
о моей непунктуальности или медлительности.

По прибытии на место я должна была позвонить ему на мобильный,
чтобы он меня встретил и сопроводил внутрь: это традиционное
для Канзас-Сити большое кафе, специализирующееся
на мясных блюдах, стоит в окружении опустевших зданий,
которые внушают ему беспокойство, словно в них притаилась
рота насильников, выжидающих, когда же я подъеду. Нет, Джим
Джеффриз такого не допустит. Он не даст в обиду «храбрую
крошку Дэй, несчастную семилетнюю малышку с огромными
голубыми глазами и рыжими волосами», — единственную, кто
выжил после «резни в прерии», после «жертвоприношения Сатане
в фермерском доме». Бен зверски убил маму и двух моих
старших сестер. Уцелела только я и признала в нем убийцу. Подобно крутой девчонке из комиксов, я отдала в руки правосудия
своего брата-сатаниста, чем наделала много шума в прессе.
«Инкуайерер» поместил на первой полосе мою зареванную физиономию
с подписью «Лик ангела».

Я глянула в зеркало заднего вида — оттуда на меня до сих
пор смотрит это детское личико. Веснушки поблекли, зубы выровнялись,
но нос остался прежней приплюснутой картошкой,
как у мопса, а глаза — круглыми, как у котенка. Я крашусь в
очень светлую блондинку, но рыжие корни выдают мой истинный
цвет. Создается впечатление, особенно на закате, что череп
кровоточит — зрелище не для слабонервных. Я закурила. Месяцами
обхожусь без сигарет, а потом вдруг вспоминаю: хочу
курить. В этом я вся: никаких привязанностей, ничто меня не
цепляет и за душу не берет.

— Ну что, крошка Дэй, вперед! — произнесла я вслух. Я к себе
так обращаюсь, когда чувствую, что внутри кипит ненависть.
Я выбралась из машины и направилась ко входу в заведение,
держа сигарету в правой руке, чтобы не смотреть на изуродованную
левую. На город надвигался вечер. По небу плыли облака,
похожие на гигантских буйволов; солнце опустилось настолько,
что его гаснущие лучи окрасили все вокруг в розовый
цвет. Ближе к реке внутри сложного переплетения автострад
торчали отжившие свой век элеваторы, темные, безжизненные
и совершенно бессмысленные.

Я пересекла парковку одна, наступая на россыпь битого
стекла. На меня никто не напал: в конце концов, было всего
лишь пять часов вечера. Джим Джеффриз ужинал рано и этим
гордился.

Когда я вошла в зал, он сидел у барной стойки, потягивая
сладкую газировку. Я представила, что сейчас он первым делом
вытащит из кармана мобильный и уставится на экран, словно
техника его подвела.

— Ты звонила? — нахмурился он.

— Забыла, — солгала я.

Он улыбнулся:

— Ну и ладно. Все равно, девочка, рад тебя видеть. Потолкуем
о деле?

Оставив на стойке два доллара, он, ловко маневрируя между
столами, подвел меня к столику, отгороженному от остального пространства красным кожаным диваном с высокой спинкой.
Из потрескавшейся кожи высовывались желтые внутренности,
подушки провоняли дымом от сигарет, а рваные кожаные края
неприятно царапали икры.

В моем присутствии Джеффриз не только сам никогда не
прикасался к спиртному, но и ни разу не поинтересовался, хочу
ли выпить я. Однако на этот раз, когда к нам подошел официант,
я, проявив инициативу, заказала себе бокал красного
вина и наблюдала, как он пытается скрыть удивление, или разочарование,
или что там еще, что мог чувствовать только Джим
Джеффриз. «Какое красное?» — поинтересовался официант. Ну
откуда мне знать! Я не запоминаю названия марок ни белых,
ни красных вин, к тому же понятия не имею, какую часть названия
следует произносить вслух, поэтому просто сказала «фирменное». Джеффриз заказал стейк, я — запеченный картофель
с двумя наполнителями. Когда официант отошел, Джеффриз
длинно вздохнул, прямо как врач-стоматолог, и произнес:

— Итак, Либби, для нас начинается совершенно новый, не
похожий на прежний, жизненный этап.

— И сколько же осталось? — спросила я, про себя заклиная:
«Ну скажи десять тысяч, скажидесятьтысячскажи».

— Ты читаешь отчеты, которые я тебе посылаю?

— Иногда читаю, — снова солгала я. Вообще-то мне нравится
получать почту, а не читать; наверное, они валяются дома
где-то в куче бумаг.

— А сообщения от меня прослушиваешь?

— Мне кажется, у вас барахлит телефон. Связь часто обрывается.
Впрочем, я слушала достаточно, чтобы понять, что оказалась
в весьма затруднительном положении. Обычно я отключаюсь
после первого же предложения Джеффриза, которое всегда
начинается одинаково: «Либби, это твой друг Джим Джеффриз».

Он поставил перед собой ладони домиком и оттопырил нижнюю
губу.

— Итак, осталось девятьсот восемьдесят два доллара двенадцать
центов. Как я упоминал ранее, если бы у тебя была хоть
какая-то постоянная работа и ты бы пополняла счет, мы бы сумели
его поддерживать, но… — Он всплеснул руками и поморщился.
— Но дела обстоят иначе.

• «Азбука-Аттикус», 2012
• Впервые на русском — новейший роман самого популярного норвежского писателя современности, автора таких бестселлеров, как «Наивно. Супер» и «Во власти женщины», «Лучшая страна в мире» и «У», «Допплер» и «Грузовики „Вольво“», «Сказки о Курте» и «Мулей».
• Героем этой книги — такой же человечной, такой же фирменно наивной и в то же время непростой, как мегахит «Наивно. Супер», — является некто Фвонк, бывший высокопоставленный работник Общества спортивной и оздоровительной ходьбы, вынужденный подать в отставку из-за всколыхнувшего Общество финансового скандала, хотя сам он и не был причастен к злоупотреблениям. Фвонка беспокоит повсеместное падение нравов и панически страшат «брюхатые». У Фвонка появляется сосед, который постоянно приходит к нему по вечерам. Не сразу, но Фвонк все же понимает, кто скрывается под огромной бородой. Соседа зовут Йенс, и он премьер-министр Норвегии. Тот договаривается со своей семьей и норвежским правительством, что несколько дней в неделю он будет проводить у Фвонка, изживая травму после трагических событий июля 2011 года — двойного теракта, устроенного Андерсом Брейвиком…

---

38) На следующую ночь все повторилось. В волчье
время в дверь позвонил жилец. Процедура та
же — извинения, чай, борода, срочные документы,
Фвонк дремлет в кресле. Ни один из них не формулирует
этого, но им приятно в обществе друг
друга, тепло и хорошо, оба этим не избалованы.

39) Жилец отложил свои бумаги и уставился
на Фвонка.

«Какой твой любимый палиндром?» — спросил
он.

Фвонк задумался.

«У меня нет любимого палиндрома», — подумав,
ответил он.

«А у меня: Yo, banana boy».

Фвонк покивал. Что это за человек перед ним?

40) Полчаса спустя жилец снова отложил свои
бумаги.

«Ты ведь не думаешь, что у меня не жизнь, а малина?» — спрашивает он.

«Нет, конечно», — отвечает Фвонк.

«Это хорошо. А как ты сам живешь? Легко?»

«Нет».

«Но поверь, ты просто не представляешь, насколько
нелегка моя жизнь. Я не могу позволить
себе даже кризиса среднего возраста».

«Бедняга».

«Меня это просто бесит!»

«Приходи злиться сюда ко мне, — предлагает
Фвонк. — Я привык, что люди злятся».

«Эх, как раз сейчас я мирный».

Жилец опускает глаза в бумаги и тут же снова
поднимает их на Фвонка.

«Ты простой человек?» — спрашивает он.

«Не знаю, — отвечает Фвонк, — но, наверное,
да, некоторым образом».

«Мне надо больше общаться с народом, с простыми
людьми», — говорит жилец.

«Народ, — повторяет за ним Фвонк, пробуя слово
на вкус, — это тролль со многими головами».

Жилец заходится смехом:

«Черт побери, а ты прав!»

41) «Меня разбудил сон, — говорит бородатый,
— я поэтому сюда пришел».

«Правда?»

«За мной гналась всадница, она норовила затравить
меня и все время кричала таким голосом,
как эхо: „Кто в Норвегии всех сильнее?“ — а в у нее, представляешь, было ядовитое яблоко. Фу,
кошмар».

«Да, звучит малоприятно. А что это была за
всадница?»

«Фрукточница».

«Фрукточница?»

«Яблочная дива».

Фвонк кивает, как будто теперь ему все ясно.

«Яблоко было отравленное, — говорит жилец, —
у него был такой типичный вид отравы: очень красное,
очень большое, очень красивое, видно, что опасное».

«И ты проснулся?»

«Да, проснулся и подумал, что чашечка чая
могла бы приглушить кошмар».

«Я не умею толковать сны и не знаю, что бы
это могло означать, но, по-моему, часто сны оказываются
вздором, возможно, этот тоже».

«Ты прав! — говорит жилец. — Совершенно
прав — сон ничего не означает, даже смешно —
бояться яблока, ой не могу».

«Вот видишь, — говорит Фвонк, — совсем другое
дело».

42) «Два вопроса», — говорит Фвонк жильцу,
собравшемуся идти к себе вниз.

«Да?»

«Нахальство с моей стороны спрашивать об
этом, но у меня сейчас, я бы сказал, тревожный
период в жизни, поэтому мне было бы спокойнее
знать, кто ты и кто твои друзья. Мне не хочется без
нужды изводить себя лишним беспокойством».

Жилец долго смотрит на него, видно, он обескуражен
вопросом.

«Какие друзья?» — спрашивает он наконец.

«Остальные двое, — говорит Фвонк. — Те другие
двое жильцов, из второй комнаты».

«Ах эти! Какие они мне друзья? Я не могу поговорить
с ними фактически ни о чем, они просто
ходят со мной везде, нет, не пойми меня превратно,
они по-своему симпатичные люди, но у меня
с ними ничего общего».

Жилец грустно чешет в бороде, и, хотя он делает
это очень осторожно, она вдруг начинает елозить
по подбородку туда-сюда, как накладная. Жилец
сам это замечает, резко отнимает руку, кидает
беглый взгляд на Фвонка, соображает, что все это
выглядит странно, и глупо улыбается.

«От этой бороды одни проблемы, — говорит
он, — да, но мне пора, доктор прописал мне почаще
оставаться наедине с самим собой, чтобы расслабиться,
иметь время подумать, так что я, пожалуй,
пойду к себе, да, но спасибо преогромное
за чай».

Он встает и протягивает Фвонку руку. Тот кивает
и жмет ее. Жилец бредет в прихожую, надевает
кроссовки, поправляет бороду, одергивает
пижаму и застегивает у горла верхнюю пуговку —
на лестнице холодно.

«Не хотел бы показаться назойливым, — говорит
Фвонк, — я не сую нос в чужие дела, но в данном
случае вынужден спросить — кто ты?»

«Я как-то не уверен, что тебе следует это
знать», — отвечает жилец.

«Не знаю, — говорит теперь Фвонк, — но на
днях, вернее, в прошлое воскресенье я видел тебя
или третьего из жильцов на заднем сиденье автомобиля,
когда те, кого нельзя назвать твоими, то
есть его, друзьями, выезжали из гаража, и в тот момент
он или ты, короче, третий в машине был без
бороды, что бросается в глаза и странно, поэтому
я хочу спросить, как ты можешь все это объяснить.
Я не собираюсь ни во что вмешиваться, но
я должен знать, что все в порядке и что наш договор
найма выдерживает, так сказать, свет дня».

Жилец молчит.

«Ты, — говорит Фвонк, — ты ведь… я подозреваю,
что на самом деле ты… скажем так: тот ли ты
человек, о ком я подумал?»

Утвердительный кивок.

«Да, — говорит он. — Боюсь, я и есть он».

Фвонк инстинктивно вытягивается во фрунт.

«Прошу простить, — говорит он. — Я, видимо,
зашел слишком далеко, я не собирался совать нос
куда не надо, у тебя, безусловно, были свои резоны,
приношу извинения».

Мужчина смотрит на Фвонка, и можно подумать,
что ему легче на душе оттого, что его разоблачили.

«Я с самого начала говорил, что идея с накладной
бородой идиотская и что работать она не будет,
как оно и вышло, но разве кто-нибудь слушает?
Устроили театр. Чем они думают?» Он покачал
головой.

«Не такая уж и плохая идея, — отвечает Фвонк, —
просто приклеенная борода требует особого к себе
внимания, плюс тебе надо научиться чесать ее аккуратно».

Мужчина кивает.

«Мне пора, сбегаю поспать хоть пару часов», —
говорит он.

«Как мне тебя называть? — спрашивает Фвонк. — 
Как ни крути, я должен как-то тебя называть».

«Ну да, — говорит жилец и задумывается в нерешительности.
— Что-то ничего на ум не приходит,
— тянет он, — так что зови меня Йенс, — заканчивает
он. — Но только не говори никому, что
я сейчас здесь или что я иногда тут бываю, никому,
сам понимаешь, будь другом, пообещай мне это».

«Само собой, — говорит Фвонк. — Еще не хватало!»

«Чтоб тебя прирезали десять раз, если обманешь,
да?» — спрашивает жилец.

«Да хоть двенадцать, — отвечает Фвонк, — даже
пятнадцать такого случая ради».

«Десяти хватит», — говорит Йенс.

43) Премьер-министр на постое. Вот ровно этого
не хватало. Брюхатым такая диспозиция вряд
ли понравится. Фвонку важно производить впечатление
человека, который завязал с сомнительным
прошлым, а эта новая история льет воду на
старую мельницу, и не обойдется без накладок, и
брюхатые потеряют покой и сон и станут следить
за ним еще пристальнее. Фвонк не мог заснуть несколько
часов, лежал с открытыми глазами, руки
на одеяле, освещенный лишь узкой лунной дорожкой
внизу большого черного окна, и был похож на
жалкого и одинокого героя мультика.

• «Азбука-Аттикус», 2012
• Кэрол Берч — известная английская писательница, автор одиннадцати романов, лауреат многих литературных премий. Роман «Зверинец Джемрака» был номинирован на премию Orange Prize for Fiction и вошел в шорт-лист Man Booker Prize за 2011 год. В основе сюжета — реальная история о чудесном спасении мальчика, побывавшего в пасти у тигра, и документальный рассказ о трагической гибели китобойного судна «Эссекс».
  Знакомство с хозяином лондонского зверинца Чарльзом Джемраком изменило судьбу юного Джаффи Брауна, открыв ему неведомый прежде мир экзотических животных и увлекательных приключений. Плавание в дальние моря вместе с неразлучным другом Тимом едва не стоило ему жизни и стало суровым испытанием веры, воли и дружбы.

• Перевод с английского Оксаны Якименко

---

Полоски липкой бумаги от мух висели над каждой
дверью и каждым торговым лотком, черные от мириад
насекомых, но мухи продолжали беспечно кружиться
над тончайшими ломтями рубца — утром подмастерье
мясника первым делом нарезал его и выставлял в витрине.

На Уотни-стрит можно было купить все, что душе
угодно. В том конце, где обитали мы, были жилые дома,
а остальную часть занимали магазины, пивные и рынок.
Продавали тут дешево ношеную одежду, старые железяки,
всякий хлам. Кочаны капусты, крупные шишковатые
картофелины, баранья печенка, соленые огурцы, кроличьи
шкурки, связки колбас, коровьи копыта, округлые и
раздутые животы шедших мимо женщин — все это мелькало
у меня перед глазами, когда я проходил по рынку.
Толпы нищих и всякой шушеры рылись в кучах изношенных
туфель и платьев, сновали, точно муравьи, толкались,
пихались, ругались последними словами — злобные
старухи, дети вроде меня, матросы, расторопные
смышленые девицы и потрепанные мужчины. И все орали
что есть сил. Когда я впервые вошел в эту толпу, то
подумал: «Боже ж ты мой, как бы не утонуть в этой грязи!» — а с моим ростом это было легко. Главное — держаться
поближе к телегам, чтобы было за что ухватиться.

Мне нравилось бегать с поручениями в разные места.
Одно было в окрестностях Тауэра, другое — в Шедвеле.
Лавки были набиты заморскими товарами, и я любил
разглядывать витрины и болтаться у дверей, жадно
вдыхая аромат этого диковинного мира. И когда миссис
Реган послала меня раз за жевательным табаком для
мистера Рубена, на дорогу до табачного дока у меня ушло
как минимум полчаса. Забрав пол-унции у одной из торговок, я отправился обратно, погрузившись в свои
фантазии, и потому не заметил ни того, как упал на мостовую
лоток с гребнями, оброненный желтушной девицей
с шишкой на шее, ни того, как всех прохожих
будто ветром посдувало в подъезды и переулки и поприжало
к стенам. Я не услышал, как привычный уличный
шум вдруг затих, точно все разом задержали дыхание.
Как я мог что-то заметить? Что я знал про Хайвей?
Мне здесь были знакомы лишь темная вода, пузыри
грязи да перекинутые через помойные реки дощатые
мостки, которые скрипели и раскачивались, как легко
по ним ни ступай. «Новое место, Джаффи, матросский
город, тут и уютно, и тихо», — говорила мать. Все здесь
было другое. Я уже успел повидать то, чего раньше никогда
не видел. Неизведанный лабиринт узеньких улочек,
кишащих голосами и лицами со всего мира. На углу,
у пивной под вывеской «Копченый Джек», чинно
при танцовывал бурый медведь. То тут, то там попадались
люди с попугаями на плечах — у величественных
птиц с алыми, ярко-желтыми и голубыми, как небеса,
перьями глаза были умные и слегка озадаченные, а ноги
покрыты чешуйками. На углу улицы Марты стоял сладковатый
запах арабского шербета, и женщины в шелковых
одеждах, пестрые, точно попугаи, подбоченившись
стояли в дверях, выставив вперед пышные бюсты, подобно
грудастым сиренам на носах кораблей, стоявших
вдоль причалов.

Витрины лавок в Бермондси были покрыты слоем
пыли. Прижав лицо к стеклу, можно было разглядеть
старые липучки от мух, бледные куски мяса, посыпанные
сахарной пудрой пироги, луковые косы, шелуха с
которых осыпалась на желтеющие газетные листы. Лавки
на Хайвей полнились птичьим гомоном. Клетка на
клетке до потолка, и в каждой — стаи пташек, похожих на воробьев, только пестрых, как карамельки: красные,
черные, белые, желтые, пурпурные и зеленые, попа дались
и палевые, и бледно-лиловые, словно вены на головке
у младенца. Посмотришь, как они теснятся, упираясь
крыльями в соседей, — дух захватывает. На фонарных
столбах вдоль Рэтклифф-хайвей сидели зеленые
волнистые попугайчики. За высокими стеклянными окнами,
точно драгоценности, блестели на многоярусных
подставках торты и пирожные. Белоглазый и золотозубый
негр расхаживал с питоном на шее.

Откуда мне было знать, что здесь возможно, а что
нет? И когда невозможное предстало предо мной посреди
Рэтклифф-хайвей во всей своей красе, откуда мне
было знать, как себя вести?

Кошек я, конечно, видал и раньше. По ночам они лазили
по крышам в Бермондси и завывали как черти, не
давая спать. Царапучие, с дикими глазами, они жили
стаями и крадучись пробирались по дощатым мосткам,
сражаясь с крысами. Но этот котяра…

Само солнце спустилось на землю и вышагивало по
ней.

Если птицы в Бермондси были мелкие и блеклые,
а здесь, в новом обиталище, — крупные и переливались
всеми цветами радуги, то и коты на Рэтклифф-хайвей
должны были превосходить тощих крысоловов, населявших
южные районы. Этот кот был размером с небольшую
лошадь, с широкой крепкой грудью, под кожей
перекатывались мощные мышцы. Шерсть у него была
золотая, и все тело покрывали ровные аккуратные полосы
черного — чернее не бывает — цвета. Лапы — со
ска меечку для ног, а грудь — белая, словно снег.

Где-то я видел этого кота: на афише, за рекой, на Лондон-
стрит. Там он прыгал через огненный обруч с разинутой
пастью. Таинственный, сказочный зверь.

Не помню, как я шел, не помню булыжников под ногами.
Меня тянуло к нему, как пчелу на мед. Страха не
было. Я подошел к божественно-равнодушной морде и
заглянул в ясные желтые глаза. Нос у него был покрыт
золотистым пушком, ноздри — розовые и влажные, как
у щенка. Толстые губы с белыми пятнышками раздвинулись
в улыбке, а усы задрожали.

Сердце вдруг поднялось куда-то под горло и забилось
быстро-быстро, будто маленький кулачок решил
выскочить наружу.

Ничто в мире не могло помешать мне поднять руку
и погладить теплый пушистый приплющенный нос.
Даже сейчас помню, как это было прекрасно. Никогда
раньше не доводилось мне касаться такой мягкой и чистой
поверхности. По правой лапе пробежала дрожь,
кот поднял ее — размером эта лапа была больше моей
головы — и лениво сбил меня с ног. Точно подушкой
ударил. Я ударился оземь, но больно не было, только
дыхание перехватило, а потом все было как во сне. Помню
крики и вопли, но откуда-то издалека, будто я опускался
под воду. Мир перевернулся и пронесся мимо ярким
потоком, земля ушла из-под ног, волосы упали на
глаза. Меня охватила какая-то странная радость — уверен,
это было ничуть не похоже на страх, скорее на безудержный
восторг. Я оказался в его пасти. Жаркое дыхание
обжигало мне шею. Мои босые ноги волочились
за нами следом; я чувствовал смутную боль. Я видел,
как золотисто-оранжевые лапы с белыми пальцами нежно,
словно пушинки, касаются земли.

Помню, как плыл вверх по бурным волнам, как завывали
миллионы раковин, помню бесконечное смятение.
Я был никем. Нигде. Мне не было имени. Потом наступил
момент, когда я осознал, что превращаюсь в ничто, и это стало концом безвестности и началом страха. Никогда
прежде не чувствовал я себя таким потерянным,
хотя в будущем мне еще не раз доводилось пережить
подобное чувство. В окружающем реве стали проступать
голоса, до поры невнятные, а потом — слова…

— …умер, умер, умер, господи прости…
И вдруг, внезапно — твердые камни, холод под щекой.
Женский голос.

Чья-то рука у меня на голове.

— Нет, нет, глаза-то открыты, гляди, он же… тихо,
тихо, хороший мальчик, дайте пощупать… Нет, нет, нет,
все в порядке… умер, умер, умер…

— …очнись, сынок…

— …ну давай…

И я родился. Сел на мостовой, хлопая глазами от потрясения,
вызванного встречей с реальностью.
Большеголовый человек с красным лицом и стрижеными
светлыми волосами держал меня за плечи. Он
при стально смотрел мне в глаза и все время повторял:
«Ну же, парень, молодец… молодец, парень».

Я чихнул, и все захлопали в ладоши. Человек улыбнулся.
Я понял, что вокруг меня собралась огромная
толпа и все на меня глазеют.

«Бедненький!» — раздался женский крик. Я поднял
голову и увидел, как из толпы выступила женщина с
удивленным взглядом; ее волосы торчали в разные стороны,
а расширенные от ужаса глаза казались еще больше
из-за круглых очков с толстыми стеклами. Она держала
за руку маленькую девочку. Разномастная толпа
напоминала дешевую мазню неумелого художника —
кое-как намалеванные лица, бесформенные тела, беспорядочно
разбросанные яркие пятна — алые, зеленые,
темно-фиолетовые. Людское море то вздымалось, то опадало, и я не был в состоянии вобрать в себя это зрелище,
оно расплывалось перед глазами, словно замутненное
слезами, хотя глаза у меня были совсем сухие.
Это море колыхалось, дрожало и затягивало в свой водоворот,
накрывая волнами гула, пока меня опять чтото
не встряхнуло, и я увидел — яснее ясного — лицо девочки,
стоявшей в первом ряду и державшейся за руку
матери. Это лицо мне представилось очень отчетливо —
так ледяная глыба выступает из дымки тумана.

— Ну-ка, парень, — большеголовый ухватил меня за
подбородок и повернул к себе, — сколько пальцев видишь?

— В его голосе отчетливо слышался какой-то чужеземный
акцент. Другую руку он выставил передо
мной, загнув мизинец и большой палец.

— Три, — ответил я.

Толпа снова одобрительно загудела.

— Молодец, парень! — произнес мужчина, как будто
я выкинул какой-то ловкий фокус, и поставил меня на
ноги, продолжая держать за плечи. — Отошел? — спросил
он меня и встряхнул легонько. — Молодец, храбрый
парень. Отлично! Лучше всех!

Я заметил слезы в уголках его глаз — они не проливались,
и мне это показалось странным, ведь он так настойчиво
улыбался, демонстрируя абсолютно ровные
мелкие и блестящие белые зубы. Широкое лицо было
совсем близко, гладкое и розовое, как вареный окорок.

Мужчина поднял меня на вытянутых руках, посмотрел
прямо в лицо и спросил:

— Скажи, как тебя зовут, храбрец, и мы отведем тебя
домой, к маме.

— Джаффи Браун, — ответил я и вдруг почувствовал,
что держу во рту большой палец. Осознав это, я тут
же его вытащил. — Меня зовут Джаффи Браун, и живу
я на Уотни-стрит.

В то же мгновение в воздухе послышался ужасный
шум, точно стаи гончих, демонов из ада вырвались на
свободу, горы начали рушиться, все закричали «ату»,
«лови его!».

— Балтер, бога ради, загони его обратно в клетку!
Он увидел собак! — прогромыхал вдруг краснолицый.

— Меня зовут Джаффи Браун! — выкрикнул я как
можно четче, ведь я уже совершенно вернулся в этот
мир, хотя к горлу подкатила неприятная тошнота, —
и живу я на Уотни-стрит.

Домой великан нес меня на руках как маленького
и всю дорогу приговаривал:

— Что маме-то скажем? А мама что скажет, когда
узна ет, что ты играл с тигром? «Мама, здравствуй, я тут
с приятелем поиграл — с тигром! По носу его похлопал!» Какой мальчик может этим похвастаться? Многие
ли мальчишки встречают на улице тигров? Ты парень непростой!
Особенный. Настоящий храбрец! Один на десять
миллионов!

Один на десять миллионов. К моменту, когда мы
свернули на Уотни-стрит вместе с толпой зевак, следовавших
за нами по пятам, голова у меня раздулась, как
купол собора Святого Павла.

— Я вам говорила, мистер Джемрак, что такое может
случиться! — визжала очкастая женщина с маленькой
девочкой, семеня поодаль. — А мы как же? Нам-то с вами
рядом жить? — Она картавила на шотландский манер
и сверкала глазами от негодования.

— Зверь был сыт и собирался спать, — отвечал мужчина.

— Тигр как следует отобедал минут за двадцать до
того, не больше, а то бы мы его не отогнали. Прошу прощения,
подобное не должно было случиться и больше
не случится, обещаю. — Он смахнул слезу. — Но опасности
никакой не было.

• «Азбука-Аттикус», 2012
• Заглавный персонаж нового романа Алессандро Барикко «Мистер Гвин» — писатель, причем весьма успешный. Его обожают читатели и хвалят критики; книги, вышедшие из-под его пера, немедленно раскупаются. Но вот однажды, после долгой прогулки по Риджентс-парку, он принимает решение: никогда больше не писать романы. А чем тогда ты будешь заниматься? — недоумевает его литературный агент. — Писать портреты людей. Но не так, как это делают художники. Гвин намерен ПИСАТЬ ПОРТРЕТЫ СЛОВАМИ, ведь «каждый человек — это не персонаж, а особая история, и она заслуживает того, чтобы ее записали». Разумеется, для столь необычного занятия нужна особая атмосфера, особый свет, особая музыка, а главное модель должна позировать без одежды. Несомненно, у Барикко и его alter ego Мистера Гвина возникла странная, более того — безумная идея. Но следить за ее развитием безумно интересно. Читателю остается лишь понять, достаточно ли она безумна, чтобы оказаться истинной.
• Перевод с итальянского А. Миролюбовой

---

* * *

Когда Джон Септимус Хилл протянул ему анкету,
предназначенную для того, чтобы клиент указал свои требования, Джаспер Гвин попытался было вникнуть в вопросы, но в конце концов оторвал взгляд от листков и спросил, нельзя ли объяснить устно.

— Уверен, так у меня лучше выйдет.

Джон Септимус Хилл взял анкету, скептически
воззрился на нее, потом бросил в корзину.

— Ни единая душа до сих пор не удосужилась ее заполнить.
Идея, объяснил он, принадлежала его сыну: он уже несколько месяцев работает здесь, ему двадцать семь лет, и он вбил себе в голову, что нужно модернизировать стиль работы агентства.

— Я склонен полагать, что старый способ вести
дела достаточно хорош, — продолжал Джон
Септимус Хилл, — но, как вы легко можете представить
себе, по отношению к детям проявляешь
безрассудную
снисходительность.
У вас есть дети?

— Нет, — сказал
Джаспер
Гвин. — Я
не
верю
в брак и не подхожу для роли отца.

— Крайне разумная позиция. Может, начнете с того, что скажете мне, сколько вам нужно квадратных
метров?

Джаспер Гвин был готов к такому вопросу и дал на него точный ответ.

— Мне нужна одна комната величиной с половину
теннисного корта. Джон Септимус Хилл и бровью не повел.

— 
На каком этаже? — осведомился он.
Джаспер Гвин объяснил, что представляет себе
эту комнату выходящей во внутренний сад, но прибавил, что, возможно, последний этаж тоже
подойдет, главное, чтобы там было абсолютно
тихо и спокойно. Хорошо бы, заключил он, если бы пол был запущенный.

Джон Септимус Хилл ничего не записывал, но, казалось, складывал данные в какой-то уголок
своего мозга, будто выглаженные простыни в шкаф.

Они обсудили отопление, туалеты, наличие портье, кухню, мебель, замки и парковку. Относительно
каждого предмета Джаспер Гвин имел весьма ясное представление. Он настаивал на том, чтобы комната была пустой, даже очень Само слово «меблированный» раздражало его. Он попытался объяснить, причем что не стал бы возражать, если бы и сям возникли пятна сырости; торчали бы на виду батареи, скверном состоянии. Попросил, чтобы на окнах
были жалюзи и ставни и можно было бы менять по желанию освещенность комнаты. Приветствовались
обрывки старых обоев на стенах. Двери, раз уж они нужны, должны быть деревянные, по возможности слегка разбухшие. Потолки высокие,
постановил он.

Джон Септимус Хилл уложил эти сведения в штабель, как дрова; веки его опустились, будто после обильной трапезы; он немного помолчал с видимым удовлетворением. Потом открыл глаза
и прочистил горло.

— Могу я позволить себе задать вопрос несколько
личного характера?
Джаспер Гвин не ответил ни да ни нет. Джон Септимус Хилл воспринял это как поощрение.

— Ваша профессия требует до абсурда высокой
степени точности и стремления к совершенству,
не так ли?

Джаспер Гвин, сам не зная толком почему, подумал
о ныряльщиках. Потом ответил — да, в прошлом у него была такая профессия.

— 
Могу я спросить какая? Поверьте, из чистого
любопытства. Джаспер Гвин сказал, что одно время писал книги.
Джон Септимус Хилл взвесил эти слова, желая уяснить себе, можно ли внося слишком много сумятицы убеждения.

* * *

Через десять дней Джон Септимус Хилл привел
Джаспера Гвина в низкое строение, окруженное
садом, позади Мэрилебон-Хай-стрит. Многие годы там был мебельный склад. Потом, в быстрой
последовательности, там располагались запасники
картинной галереи, редакция географического
журнала и гараж коллекционера старых моделей мотоциклов. Джаспер Гвин нашел его совершенным. Очень оценил несводимые пятна машинного масла, оставленные мотоциклами на дощатом полу, и обрывки рекламных плакатов с видами Карибского моря, которые никто не удосужился
снять со стен. На крыше был крохотный туалет, к нему вела железная лестница. Ни следов
кухни. Огромные окна можно было закрыть массивными деревянными ставнями, только приделанными, даже не покрытыми лаком. комнату вела из сада двустворчатая И батареи торчали на самом виду, помещение. Джон Септимус профессиональной четкостью, сырости
добиться будет нетрудно.

— 
Хотя,
— 
заметил он без всякой иронии,
— 
это первый случай в моей практике, когда клиент
считает сырость украшением, а не изъяном.

Договорились о цене, и Джаспер Гвин заплатил
за полгода, оставив за собой право продлить контракт еще на шесть месяцев. Сумма оказалась значительной, что его несколько отрезвило: если история с портретами и начиналась в шутку, настала
пора ко всему отнестись серьезно.

— 
Ну что ж, все формальности уладите с моим
сыном,
— 
сказал Джон Септимус Хилл, когда они прощались на улице, перед станцией метро.
— 
Только не сочтите за пустую формулу вежливости,
— добавил, — но
иметь
с
вами
дело — истинное
удовольствие.

Джаспер Гвин терпеть не мог прощаний, даже
в самой легкой форме, скажем, с агентом по недвижимости, который только что нашел для него бывший гараж, чтобы он попробовал там писать словами портреты. Но к этому человеку он чувствовал некоторое расположение, вполне искреннее, и был бы рад как-то это выразить. И
вот, вместо того чтобы отделаться какой-нибудь
расхожей любезностью, он, к собственному своему изумлению, пробормотал:

— 
Я не всегда писал книги, раньше у меня была другая профессия. Целых девять лет.

— 
В самом деле?

— 
Я был настройщиком.
Настраивал фортепиано.
Как и мой отец.

Джон Септимус Хилл воспринял сказанное с видимым удовлетворением.

— 
Вот именно: теперь, кажется, я лучше понимаю.
Благодарю вас.
Потом сказал, что его всегда интересовала одна
вещь относительно настройщиков.

— 
Меня всегда интересовало, умеют ли они играть на фортепиано. Профессионально, я имею
в виду.

— 
Редко,
— 
ответил Джаспер Гвин. И продолжил:
— 
Если вопрос в том, почему после долгой кропотливой работы они не садятся за рояль и не играют полонез Шопена, чтобы насладиться результатом
своего прилежания и мастерства,
ответ такой: даже если бы они были в состоянии сыграть,
то все равно никогда бы играть не стали.

— 
Неужели?

— 
Тот, кто настраивает фортепиано, не любит расстраивать их, — объяснил Джаспер Гвин. Они распрощались, обещав друг другу свидеться
снова.

Через несколько дней Джаспер Гвин обнаружил
себя сидящим на полу у стены бывшего ставшего ныне его мастерской, мастерской портретиста. Вертел в руках ключи, прикидывал расстояния, свет, детали. Стояла полная эпизодически прерываемая клокотанием батареях. Он долго там сидел, действия. Какая-то — кровать,
может
быть,
кресла. Представил
себе,
каким будет освещение, где будет находиться он сам. Попытался вообразить себя,
в ненарушимом молчании, в обществе незнакомца, оба ввергнуты
в отрезок времени, в течение которого должны
все узнать. Заранее ощутил тяжесть непреодолимого
замешательства.

— 
У меня ни за что не получится,
— 
сказал
он в какой-то момент.

— 
Вот еще новости,
— 
сказала дама в непромокаемой
косынке.
— 
Выпейте виски, если духу
не хватает.

— 
А вдруг этого недостаточно.

— 
Тогда — двойной виски.

— 
Вам легко говорить.

— 
Вы что, боитесь?

— 
Да.

— 
Отлично. Если не бояться, ничего хорошего
не выйдет. А что с пятнами сырости?

— 
Вопрос времени. Батареи отвратительные.

— 
Вы меня успокоили.

На следующий день Джаспер Гвин решил озаботиться
музыкой. Тишина произвела на него впечатление, и он пришел к выводу, что следует снабдить эту комнату какой-то звуковой оболочкой.
Клокочущие батареи тоже хороши, сомнения, можно придумать кое-что получше.

* * *

В
годы работы настройщиком он был знаком с многими композиторами, но на ум ему пришел Дэвид Барбер. Это имело свою логику: Джаспер Гвин смутно припоминал его композицию для кларнета, вентилятора и водопроводных труб. Композиция была даже и неплохая. Трубы клокотали
на славу.

На несколько лет они потеряли друг друга из виду, но, когда Джаспер Гвин достиг некоторой известности, Дэвид Барбер нашел его и предложил
написать текст для одной своей кантаты. Из проекта ничего не вышло (кантата была для голоса
в записи, сифона и струнного оркестра), но они продолжали встречаться. Дэвид был симпатяга,
увлекался охотой, жил в окружении собак, которым давал клички по именам пианистов, что Джаспер Гвин мог утверждать, не кривя что однажды его укусил Раду Лупу. немало поразвлекся, вращаясь жизнерадостных кругах нью-йоркского денег на этом не наживешь, гарантирован.

Приглашения: общепринятые правила

Традиционно пригласительная открытка представлявляет собой прямоугольник 203×15.2 см из плотной бумаги, согнутый пополам книжицей. Текст помещается на первой странице книжицы, используется, как правило, шрифт «рондо», рукописный, черный, на кремовом или матовом белом фоне.

Имя гостя надписывают от руки чернилами о левом верхнем углу. Для написания адреса на открытке или конверте нередко обращаются к услугам каллиграфа.

Официальная форма приглашения требует указания полного имени и обращения в соответствен с титулом, например: мистер и миссис Аарон Уильямс, мисс Элимор Копкатт, но леди Элис Торстентон. В неофициальном приглашение допускаемся обращено только по имени.

Традиционно приглашение на свадьбу, отправленное родителями, состоящими в браке, вылядит так:

Мистер и миссис Джон Стэндиш

просят вас оказать честь

и присутствовать на свадьбе

их дочери Каролайн

и мистера Кристофера Джона Герберта

в церкви Св. Павла в Найтбридже

в субботу 15 марта 2008 г.

в 3 часа и затем в отеле «Гайд парк»,

Лондон SW1.

Обратный адрес указывается в левом нижнем углу приглашения.

Этой строгой формы придерживаются далеко не все. Стилей существует множество, на самые разные случаи.

Если хозяйка — мать невесты:

Миссис Джон Стэндиш

просит вас оказать честь

и присутствовать на свадьбе

ее дочери Кэролайн.

Если хозяин — отец невесты:

Мистер Джон Стендиш

просит вас оказать честь

и присутствовать на свадьбе

его дочери Кэролайн.

Если хозяйка — невеста:

Мисс Кэролайн Стэндишпросит вас оказать честь

и присутствовать на ее свадьбе

с мистером Кристофером Гербертом

Если хозяева жених и невеста:

Мистер Кристофер Герберт и мисс Кэролайн

Стэндиш просят вас оказать честь

и присутствовать на их свадьбе.

В силу некоторых обстоятельств гость может быть приглашен только на прием. В отношении упоминания имен хозяев в этом случае действуют все те же правила.

Мистер и миссис Джеймс Бертон

просят вас оказать честь

и присутствовать на приеме

по случаю свадьбы

их единственной дочери

Беатрис Джейн.

В конверт целесообразно вложить записку, где будет объяснена причина:

Ввиду того, что церковь Св. Иоанна не слишком

вместительна, у нас есть возможность

пригласить на службу всего несколько человек.

Просим простить нас за то, что приглашаем вас только на прием.

Цветовая гамма и стиль дня свадьбы

Традиционный, современный, романтический, старинный, ретро. В каком стиле оформить свадьбу, можно выбрать из множества вариантов. Как только составлена смета, жениху и невесте надо определиться, какой должна быть их свадьба.

Церемония

В России гражданская церемония обязательна. Нужно определиться с местом проведения, будет ли это отдел ЗАГС, Дворец бракосочетания или иное церемониальное место (особняк, отель, старинная усадьба или загородная вилла); от этого решения зависит, придется ли отдельно бронировать место проведения приема. Также решите, 6удет ли проводиться религиозный обряд.

Время года

Время года имеет огромное значение; оно по многом определяет цветовуо гамму оформления, и от него напрямую зависят погода, стиль одежды, стол, цветы и еще множество бытовых нюансов.

Место

От места проведения зависят определенные элементы стиля. Если свадьба проходит в городе, то стиль будет утонченнее, чем на свадьбе сельской: действительно, одно дело — летний шатер в саду, и другое — зал отеля, где все должно быть гораздо строже. Влюбленные должны определить, в каком стиле пройдет свадьба. Он должен соответствовать месту проведения.

Арифметика

На самом раннем этапе устанавливается число гостей и уровень официальности мероприятия. От этого зависит выбор зала приема и стиль его оформления: если прием дневной и гостям подают канапе, то можно обойтись небольшим залом. А для полноценного ужина с рассадкой понадобится более просторное помещение.

Цвет

Важным инструментом создания стиля явлается цвет. Есть простое, неизменно имеющее успех, сочетание трех цветов: первый — белый или цвет слоновой кости; второй — золотой или серебряный; и наконец — цветной, например розовый. Эта комбинация должна стать лейтмотивом всего дня.

Последовательность во всем

Стилистические решения должны соответствовать духу мероприятия. Решено проводить сельскую свадьбу — значит, все детали, от начала до конца, должны быть продуманы в этом ключе.

Частичка своего

Неповторимым наш свадебной день может стать благодаря чьему-то личному вкладу. Предположим, кто-то из близких или друзей великолепно готовит торт, прекрасный музыкант, отличный флорист. Обычно друзья с радостью вызываются помочь, а жених и невеста должны объяснить им, что обращаются к ним потому, что только их стараниями праздник может стать особенным.

Бюджет

Траты во многом зависят от выбранного времени и даты. Аренда помещения для свадьбы в будни и не в разгар свадебного сезона обойдется значительно ниже.
Многие пары строят грандиозные планы, не представляя, насколько при этом может вырасти бюджет. Подготовьте себя к тому, что на каждом зтапе придется чем-то жертвовать. Гораздо проще построить план праздника от начала до конца, а потом додумать недостающие детали, нежели стать заложником бюджета, который будет расти как снежный ком.

• «Азбука-Аттикус», 2012
• Однажды в подземельях Шаннурана, где властвует чудовищная Черная Вдова, сошлись трое: мальчик Краш, приемный сын Вдовы, великий маг Симон Пламенный и авантюрист Вульм из Сегентарры. Двадцать лет спустя судьба вновь сводит их вместе. Мальчик вырос, откликается на прозвище Циклоп и носит кожаную повязку, закрывающую лоб. Маг после битвы с демоном тяжело болен — и вынужден искать помощи у Циклопа. Что же до авантюриста, то он хорошо усвоил, что лишь драконы смеются последними. Зимой, в снегах, заваливших мрачный город Тер-Тесет, этой троице будет жарко. Гибнет настройщица амулетов Инес ди Сальваре, которую болезнь превратила в чудовище, и Циклоп — верный слуга Инес — решает продолжить исследования хозяйки, над которыми смеялись сильнейшие волшебники округи…
  
  Роман «Циклоп» авторы посвятили Роберту Говарду, одному из отцов современной фэнтези. Впрочем, декорации «меча и магии» лишь оттеняют реалистичность повествования. Первая книга романа включает в себя также рассказы «Сын Черной Вдовы» и «Принц тварей» — картины прошлой жизни героев.

• Купить книгу на Озоне

Я думал, казня тебя, что месть утоляет боль. Я ошибся.

Ночь, когда умер король Фернандес, Вульм провел
без сна. Он не знал, что яд уже во рту шута, и с утра на
престол воссядет принц Ринальдо. Зато он отлично
знал, что станет делать, если выйдет в город и доберется
до пьяных горлопанов, мешающих спать честным людям.
Гвалт стоял — хоть уши затыкай. Бочки с дармовым
вином, должно быть, выкатили на каждый перекресток.
Мимо гостиницы шлялись хмельные толпы, крича про
изменников. Сам Вульм к последышам Янтарного грота
относился с полным равнодушием. В его возрасте
размен — штука бессмысленная, вроде ногтя на носу.
А юнцы… Кому охота себя калечить ради грядущих барышей
— вперед, милости просим! Иногда Вульм, конечно,
задумывался о том, что число изменников в ТерТесете
растет и скоро обычному человеку будет некуда
податься, кроме гильдии метельщиков…

Мимо протопала очередная толпа. Вульм вскочил,
распахнул окно — и вылил ночной горшок крикунам на
головы.

— Бей изменника! — заорали снизу.
Вульм плюнул, вернулся на тюфяк и, как ни странно,
заснул. Вопреки обыкновению, а может, благодаря
бессонной ночи встал он поздно. Кликнул служанку с
тазом холодной воды, наскоро умылся, прислушиваясь
к звукам наверху. Кажется, маги были у себя. Точнее сказать
он не мог — пьяный загул, судя по шуму за стенами
«Меча и Розы», продолжался. В гвалте проскальзывали
нотки, хорошо знакомые Вульму. Их становилось все
больше, пока он не уверился окончательно: убивают.
Людей убивают, они кричат. А убийцы радуются — вдвое
громче. Значит, убийцы случайные, без опыта. Мятеж?
Вряд ли. Мятежники уже столкнулись бы со стражей, а
нет, так с королевской гвардией. Погром? Вспомнилось
ночное: «Бей изменника!» Вульм пожал плечами. Если
честные тер-тесетцы вздумали уполовинить число последышей
Янтарного грота, это их дело. И короля Фернандеса,
вздумай его величество поддержать погромщиков
— или насадить их головы на пики.

Объявление о смерти Фернандеса Великолепного
и восшествии на трон Ринальдо Заступника, врага мерзких
изменников, Вульм благополучно проспал.

Вскоре маги покинули гостиницу, и Вульм увязался
следом. Гостиница стояла на окраине, изменников в
квартале жило — раз-два и обчелся. Девятый вал резни
сюда не докатился, кипя багровой пеной в иных местах.
Маги шли, беспокойно оглядываясь по сторонам. Циклоп
что-то говорил Симону, Симон кивал. Вдали над
крышами поднимались столбы дыма — густые, аспидно-
черные на фоне бледного зимнего неба. Там горели
дома. Мимо, торопясь, время от времени бежали какието
люди. Мародеры, оценил Вульм. Тащат что попало.
Маги свернули в переулок, где кого-то били, и остановились
— так резко, что Вульм едва не налетел на подопечных.
Встав за углом, он пригляделся. Били мальчишку.
Камнями. Здоровенного детину — должно быть,
отца — уже прикончили. Мальчишка ковылял прочь,
держась за стену, потом полз, цепляясь за обледенелый
булыжник; потом замер, ткнувшись носом в башмаки
Циклопа.

— Эй, чего встали?

— Проваливайте!

— Сами ублюдка добейте! Разрешаем!

Уходите, одними губами шепнул Вульм. Ну, мальчишка.
Ну, убьют. Одним изменником больше, одним
меньше. Ваше-то какое дело?

— Защитнички!

— Песок сыплется!

— Валите, пока мы добрые!

От Симона пахнуло жаром. Маг врос в мостовую,
окаменел без движения. Не уйдет, уверился Вульм. Вот
ведь старый дурак… Он и тогда, двадцать лет назад,
остался в подземельях, а я ушел. Я и сейчас уйду. Симон
сожжет буянов, и мы пойдем дальше. Что ему грозит?
Вызовут на королевский суд, оправдается… Мальчишка
у ног Циклопа поднял голову. В мокрых от слез глазах
изменника плескалась надежда. Наверное, у Мари были
такие же глаза. Красавец Теодор Распен изгалялся
над жертвой, а девочка ждала: вот сейчас вернется отец.
Сильный отец. Справедливый отец. Отец-защитник.
Мари ждала, и надежда таяла.

Пока не растаяла до конца.

Вульм вышел из-за угла. Нет, годы никуда не делись.
Да и Симону Пламенному вряд ли нужна помощь. Возраст
помутил твой рассудок, Вульм из Сегентарры. Ты
делаешь глупости, жалкий, сентиментальный старик,
а значит, долго не проживешь.

Он встал рядом с магами — и взялся за Свиное Шило.

* * *

Камни бьют в стену. Камни бьют в тело.

Каждое попадание — изменение.

Корчась под ударами, истекая кровью, Танни радуется.
Он знает: калеча плоть, камни делают ему подарок за
подарком. Превращают в иное, могучее существо. Грузчик?
Воин! Он встанет с мостовой, и встанет в гневе и
ярости. С хищным мечом в руке. С багровым глазом во
лбу. С огнем, накинутым на плечи, словно плащ. Три
старца, явившись из зимней стужи — не в смертной
ли судороге разума? — соединят усилия, превратятся в
одного беспощадного убийцу, и звать мстителя будут
Танни. Какая-то заноза кроется в этой прекрасной будущности,
мешая поверить до конца. Саднит, отравляет
душу сомнением. Танни — воин! — вырывает занозу
с корнем. Он отомстит за отца! Он отомстит за Эльзу.

Он…

Тепло. Жарко.

Что-то давит на лоб. Нет, не ладонь сивиллы.

Отец!

…Эльза!

Страх упал с небес, вцепился когтями, окутал душными
крыльями. До одури, до смертного озноба Танни
боялся открыть глаза. Всего лишь миг назад он лежал на
обледенелом булыжнике, под градом камней, и ничего не
боялся, мечтая о мести. И вот — лежит на мягком, в тепле,
задыхаясь от дурных предчувствий. «Тряпье, — подумал
он. — Бросили на пол, как для собаки. Или расщедрились
на топчан?» Лоб холодила мокрая повязка. С осторожностью
зверька, угодившего в западню, мальчик принюхался.
Он боялся выдать себя даже трепетом ноздрей.
Запах жилья. Печная гарь, смолистые поленья. Ухо болит.
Ой, как болит! Ноет, дергает. Спина тоже болит.
И бедро. Губа распухла, как оладья. Во рту — острое,
злое. Царапает. Голова? Голова вроде ничего. И отрезанные
пальцы на ногах вспомнили, хвала Митре, что их
нет…

— Хитрец. Это хорошо.

— Почему?

— Хитрецы живучи…

— Ну, не знаю.

— Хватит притворяться, парень. Посмотри на меня.

Веки дрогнули. Зрячий глаз слезился, мешая как следует
разглядеть человека, раскусившего нехитрый обман.
Танни моргнул, слезы потекли на щеку. Над ним
склонился старик — тот, у кого лицо из разных половинок.
Значит, троица — не бред помраченного рассудка.
А мерцающий карбункул во лбу старика? Лоб незнакомца
вновь скрывала кожаная повязка. Танни с ужасом
представил, как она чернеет, обугливаясь, открывая
камень-пожар, вросший в кость и мозг.

— Вы…

— Я. Что ты хочешь сказать еще?

— Вы меня спасли?

Осколок переднего зуба оцарапал язык.

— Спас, — кивнул старик без особой приветливости.

— Я…

— Ты мне благодарен. Верю. Ты мне благодарен так,
что у тебя нет слов. И в это верю. Урок первый: не спеши
благодарить, даже если тебя удержали на краю пропасти.
Иногда пропасть — спасение, а спасение — кошмар.
Как тебя зовут?

— Танни… Натан.

До сих пор все звали его Танни. Но он больше не ребенок.
Отец погиб, теперь Натан — старший мужчина
в семье. Пусть старик зовет его полным именем. Даже
если старик — сумасшедший.

— Сесть сможешь?

Вместо ответа Танни — нет, отныне и навсегда Натан
— сел. Тело откликнулось многоголосием боли. Комната
завертелась колесом. У окна в кресле, свесив подбородок
на грудь, дремал второй старик — высоченный,
лысый, древнее руин. Единственный, кто остался недвижен,
как гвоздь, вокруг которого вертится мир. Это
он сомневался в живучести хитрецов — и, должно быть,
имел на то веские основания.

— Голова кружится?

Старик с повязкой на лбу видел мальчика насквозь.

— Все, уже прошло.

— Врешь. Значит, соображаешь. Я прав?

— Наверно…

— Соображай, парень. От этого зависит твоя жизнь.

— Я понял. — Натан проглотил комок в горле. — 
Я понял, господин.

— Зови меня Циклопом.

— Хорошо, господин Циклоп. Вы маг?

— Нет. — Придвинув табурет, Циклоп сел напротив.

— Теперь спроси, добрый ли я человек. И я снова
отвечу: нет. Я тебя спас не по доброте душевной. Заруби
себе это на носу, хитрец Натан. Ты мне нужен. Вслушайся
в мои слова. В них звучит все добро нашего славного мира:
«Ты мне нужен!» Большего я тебе предложить не смогу.

— Зачем я вам нужен, господин Циклоп?

В жарко натопленной комнате Натану сделалось зябко.
Он едва совладал с дрожью. Руки старика лежали на
бедрах и были вовсе не старыми. Гладкая, упругая кожа;
сильные пальцы музыканта. Эти руки скорее принадлежали мужчине средних лет. В сравнении с морщинистым,
странноватым лицом… Словно подслушав чужие
мысли, Циклоп сцепил пальцы обеих рук на колене.

— Боюсь, ты последний из изменников Тер-Тесета.

— Последний?!

— Если спасся еще кто-то, он сейчас за сто лиг отсюда.
Забился в такую нору, что и днем с огнем не отыщешь.
А ты — вот он. Хоть режь тебя, хоть с кашей ешь.

— Что вы хотите со мной сделать?

— Еще не знаю. — Циклоп задумчиво поскреб подбородок.

Под его взглядом мальчик чувствовал себя тушкой
кролика под секачом умелого повара. — Ты только
начинаешь меняться. Это кстати. Грозный Митра, как
же это кстати! Я буду за тобой наблюдать. Буду тебя изучать.
Возможно, ставить опыты…

— Опыты? Это как?

В ожидании ответа Натан весь покрылся испариной.
Циклоп, как нарочно, не спешил. Встал, прошелся по
комнате. С помощью кочерги открыл раскаленную печную
дверку, подбросил поленьев в огненное нутро. Вернулся,
снова взгромоздился на табурет.

— Опыты и пытки — родные братья. И те и другие
бывают болезненными. И те и другие ставят одну задачу:
постижение истины. Так говорила Инес ди Сальваре,
а она знала толк в истине. Где кроется истина, хитрец
Натан? В сердцевине. Значит, — Циклоп сунул в руки
мальчику жестяную кружку, доверху полную рябинового
чая; чай остыл, был еле-еле теплым, — нужно узнать,
что творится у человека внутри.

— Вы будете меня резать?!

Чай выплеснулся мальчику на ноги. Был бы кипяток
— ошпарил бы, как пить дать. С минуту Натан, да
и Циклоп тоже смотрели на кружку. Жесть уступила
дав лению, от пальцев остались глубокие вмятины. Еще
чуть-чуть, и Натан скомкал бы посуду в кулаке.