- «Азбука-Аттикус», 2012
- Двадцать четыре года прошло с тех пор, когда чудовищное преступление потрясло весь Канзас: в маленьком городке пятнадцатилетний подросток зверски убил собственную семью. Тогда чудом уцелела лишь семилетняя Либби, но случившаяся трагедия наложила неизгладимый отпечаток на ее дальнейшую жизнь. Юноша отбывает пожизненное заключение, но он так и не признался в содеянном. Либби, когда-то ставшая главным свидетелем обвинения, после столь долгих лет наконец-то решает встретиться с братом. В прошлое возвращаться страшно, тем более что за его завесой скрываются зловещие тайны…
В поисках ответов на старые вопросы она оказывается в захудалых стрип-барах Миссури и заброшенных туристических городках Оклахомы, в то время как повествование то и дело отбрасывает нас назад, в 1985 год. События рокового дня мы наблюдаем глазами не слишком жизнерадостных членов семьи Либби. Шаг за шагом открывается невероятная правда, и Либби возвращается к тому, с чего начались все ее злоключения — к бегству от убийцы.
Гиллиан Флинн — журналист, кино- и теле-критик, автор нескольких остросюжетных романов-бестселлеров. Ее дебютная работа — детектив «Острые предметы» — была удостоена в 2006 году сразу двух премий Britain’s Dagger Awards (чего не добивался пока ни один автор за все время существования премии), а также вошла в шорт-лист Edgar Award. Флинн родилась и выросла в Канзас Сити, штат Миссури, поэтому мастерски описала быт и нравы местных жителей в своей второй книге «Темные тайны». Этот детектив стал бестселлером по версии The New York Times и был отмечен такими изданиями, как New Yorker, Publishers Weekly, Chicago Tribune и другими как один из лучших романов 2009 года.
Во мне живет некая агрессивная, злобная сущность — реальная,
как внутренний орган вроде сердца или печени. Ткни меня
ножом в живот — и она, мясистая и темная, вывалится, шлепнется
на пол, а если на нее наступишь, влажно взвизгнет под ногой.
Видно, с нами, Дэями, что-то не так. В раннем детстве я не
отличалась образцовым поведением, а после тех убийств стала
еще хуже. Сиротка Либби росла угрюмой нелюдимкой, кочуя
между дальними родственниками, и оказывалась то у троюродных
братьев и сестер, то у двоюродных теток и бабок, то у друзей
друзей в разбросанных по всему штату Канзас передвижных
домах-трейлерах и на дряхлеющих ранчо. Я ходила в школу в
вещах погибших сестер — кофтах с застиранными грязно-желтыми
подмышками, штанах, которые пузырились сзади и смешно
на мне болтались, не падая только потому, что их застегивали
на самую последнюю дырочку старого засаленного ремня. На
школьных фотографиях у меня вечно всклокоченные волосы:
на торчащих в разные стороны лохмах, словно запутавшиеся
в них летающие объекты, висят заколки, под глазами темные
круги, как у пьянчужки со стажем. Правда, иногда губы растянуты
в вымученную нитку — там, где положено быть улыбке.
Иногда.
Я не была симпатичным ребенком, а повзрослев, превратилась
в еще более несимпатичную девицу. А если изобразить на
бумаге мою душу, получится дурацкая каракуля с клыками.
За окном стоял отвратительно мокрый март. Лежа в постели,
я предавалась любимому занятию — размышляла, как покончу
с собой. Вот такое приятное дневное времяпрепровождение.
Дуло пистолета в рот, громкий хлопок… голова дергается
раз, два… кровь фонтаном бьет в стену… багровые ручьи катятся
вниз… «Не знаете, она хотела, чтобы ее закопали или кремировали?» — начнут расспрашивать друг друга люди. «А на похороны-
то кто-нибудь придет?» Но на эти вопросы никто не
сможет ответить. Эти люди, кто бы они ни были, пряча глаза
или глядя куда-то в пустоту, наконец замолчат; на стол со стуком
решительно поставят полный кофейник: кофе и скоропостижная
смерть сочетаются идеально.
Я высунула ногу из-под одеяла, не в силах заставить себя
опустить ее на пол. Наверное, у меня депрессия, но в этом состоянии
я, кажется, пребываю вот уже почти двадцать четыре
года. Глубоко внутри моего чахлого тела, скрытая где-то за печенью
или прицепившаяся к селезенке, живет другая, лучшая
часть меня. Эта Либби и заставляет меня вставать, хоть чем-то
заниматься, расти, двигаться вперед. Однако после недолгой
борьбы верх обычно одерживает недобрая сущность. Когда мне
было семь лет, мой собственный брат зверски убил маму и двух
сестер: выстрел, пара взмахов топором, удавка — и их нет. Чем
после такого можно заниматься? Чего ожидать?
В восемнадцать лет в моем распоряжении оказалась сумма
в триста двадцать одну тысячу триста семьдесят четыре доллара,
образовавшаяся благодаря всем тем доброжелателям, которые
прочитали о моей трагедии, тем благодетелям, чьи «сердца
со мной». Едва услышав эту фразу (а это происходило бесчисленное
количество раз), я представляю сочные сердечки с
крылышками — они летят к одной из тех дыр, в которых мне
приходилось обитать в детстве; вижу в окне себя маленькую: я
приветственно машу руками и хватаю на лету эти яркие пятнышки,
а сверху на меня сыплются деньги («О, спасибо вам
огромное, СПАСИБО, я так вам благодарна!»). До моего совершеннолетия
деньги лежали на строго контролируемом банковском
счете, который имел обыкновение резко пополняться раз
в три-четыре года, когда какой-нибудь журнал или радиостанция
сообщали о том, как я живу. «Новая жизнь крошки Либби:
единственной уцелевшей после резни в канзасской прерии исполнилось
десять — радость с примесью горечи» (на фото я с
двумя неряшливыми косицами на обильно смоченной опоссумами
лужайке перед трейлером тети Дианы, а позади меня в желтой
траве лежат три толстеньких теленка). «Отважная крошка
Дэй отмечает шестнадцатилетие» (свечи на праздничном торте освещают лицо девчушки: я по-прежнему мелкая, в блузке,
которая едва сходится на груди, выросшей в том году до четвертого
размера — несуразной до неприличия на столь тщедушном
теле, прямо как на картинке из комикса).
На эти деньги я жила больше тринадцати лет — их почти не
осталось. Днем у меня состоится встреча, которая и прояснит,
на сколько серьезны потери. Ведавший моими деньгами розовощекий
банкир по имени Джим Джеффриз раз в год вел меня
обедать — это мероприятие у него называлось «ревизией». За
едой где-то в пределах двадцати четырех долларов мы беседовали
о моей жизни: он ведь знал меня — кхе-кхе — еще с тех пор,
когда я была во-о-от такого роста! А я почти ничего о нем не знала,
правда, никогда ни о чем и не расспрашивала — возможно,
потому, что смотрела на наши встречи, как ребенок: будь вежливой,
но не перестарайся и жди себе конца аудиенции. Односложные
ответы, усталые вздохи… (Он, должно быть, истинный
христианин — это единственная мысль, которая приходила в голову
в связи с Джимом Джеффризом, ибо его отличали тер пение
и оптимизм человека, полагающего, что за всем наблюда ет
Христос.) Следующая «ревизия» планировалась меся цев через
восемь-девять, но он почему-то начал мне названивать, а в сообщениях,
которые оставлял, серьезным задушевным голосом
говорил, что сделал все, что было в его силах, чтобы продлить
«существование фонда», но, очевидно, пришло время задуматься
о «дальнейших шагах».
Внутри снова подняла голову подлая сущность: я вдруг подумала
о другой девчонке из таблоидов, Джейми (не могу вспомнить
ее фамилию), которая потеряла семью в том же 1985 году;
ее отец устроил пожар — у нее сильно обгорело лицо, а остальные
члены семьи погибли. Каждый раз, нажимая на кнопки
банкомата, я думаю о том, что она отняла внимание и восхищение,
которые предназначались мне. Если бы не она, у меня бы
сейчас было в два раза больше денег. И вот теперь Джейми (как
там бишь ее?) бродит по какому-нибудь огромному магазину с
моими деньгами и покупает дорогие сумочки, украшения да косметику,
которую накладывает на свое лицо со следами ожогов.
Конечно, подобные мысли отвратительны (по крайней мере,
я это понимаю).
Господи, ну как же тяжело вставать… Наконец с почти театральным
вздохом я оторвала себя от кровати и бесцельно побрела в другую комнату. Домишко, который я снимаю, стоит в
окружении таких же неказистых кирпичных домиков. Их когда-то
построили безо всякого разрешения на огромном утесе с видом
на бывшие скотобойни Канзас-Сити. (Речь идет о той части
Канзас-Сити, которая находится в штате Миссури, а не
в штате Канзас. Это, знаете ли, не одно и то же.)
Мой район даже названия не имеет, про него говорят: «Вон
туда по вон той дороге». Нелепое местечко на отшибе с улочками,
которые заканчиваются тупиками и утопают в собачьих
фекалиях. Во всех остальных домиках полно старичья — они
живут в них с тех самых пор, как их построили, а сейчас седыми
квашнями сидят за закрытыми ставнями и целый день пялятся
на улицу. Иногда они осторожно, по-стариковски, пробираются
к своим машинам, и тогда я чувствую себя виноватой, словно человек,
который не оказывает помощь, когда она так нуж на. Но
им не нужна моя помощь. Это не милые божьи одуванчики, а
злобные существа с поджатыми губами, которым очень не нравится,
что какая-то новенькая теперь приходится им соседкой.
Вся округа прям гудит презрением. А еще где-то поблизости
обитает тощая рыжая собака — днем она беспрестанно лает, а
ночью воет. Вечный звуковой фон сводит с ума — это понимаешь,
когда на некоторое благословенное время он вдруг прекращается
и потом начинается вновь.
Жизнеутверждающим у нас можно считать только утреннее
воркование едва научившейся ходить малышни. Переваливаясь
по-пингвиньи, круглолицые и одетые в сто одежек, уцепившись
за веревочку, которую держит кто-нибудь из взрослых,
они гуськом дружно топают мимо моих окон в свой детский сад,
скрытый где-то в лабиринте улиц позади моего дома. Я ни разу
не видела, как они возвращаются, — ей-богу, кажется, что за
день они успевают обогнуть земной шар, а утром снова идут
мимо. Я испытываю нечто вроде привязанности к этим, похоже,
обожающим ярко-красные кофточки четверым малышам —
трем девочкам и мальчику, — и если не вижу их утром (что случается,
когда я просыпаюсь позже), меня одолевает тоска зеленая
(то есть тоска в этих случаях зеленее обычного). Так часто
говорила мама о состоянии слабее депрессии. А в зелени своей
тоски я пребываю вот уже двадцать четыре года.
На встречу с Джеффризом я надела юбку и блузку, чувствуя
себя карлицей: взрослые вещи мне всегда велики. Во мне
всего 150 сантиметров роста (если быть абсолютно честной, то
147, но я всегда округляю). Мне 31 год, но окружающие обычно
говорят со мной слегка нараспев, как с ребенком, которому
хотят предложить конфетку.
Сопровождаемая назойливым лаем рыжего пса, я направилась
к машине вниз по заросшему сорняками склону. К асфальту
как раз возле места, где я ставлю машину, около года назад
прилипли скелетики двух птенцов — расплющенные клювики
и крылышки делают их похожими на древних рептилий. Смыть
их отсюда, наверное, сможет только сильное наводнение.
На крыльце дома напротив разговаривали две пожилые женщины
— я ощутила нарочитость, с которой они меня игнорируют.
Понятия не имею, как их зовут, и если одна из них вдруг
умрет, вместо того чтобы посетовать: «Умерла бедняжка Залински
», я скажу: «Старая грымза из дома напротив сыграла
в ящик».
Чувствуя себя крохой-привидением, я забралась в свою
без ликую, скромных размеров машинку, кажется сделанную в
основном из пластика. До сих пор жду, когда ко мне явится
представитель компании со словами: «Мы пошутили: эта конструкция
ездить не способна». Минут десять я рулила в сторону
центра, где мы должны были встретиться с Джеффризом, и
закатилась на парковку с опозданием на двадцать минут, понимая,
что он все равно расцветет в улыбке и ни словом не обмолвится
о моей непунктуальности или медлительности.
По прибытии на место я должна была позвонить ему на мобильный,
чтобы он меня встретил и сопроводил внутрь: это традиционное
для Канзас-Сити большое кафе, специализирующееся
на мясных блюдах, стоит в окружении опустевших зданий,
которые внушают ему беспокойство, словно в них притаилась
рота насильников, выжидающих, когда же я подъеду. Нет, Джим
Джеффриз такого не допустит. Он не даст в обиду «храбрую
крошку Дэй, несчастную семилетнюю малышку с огромными
голубыми глазами и рыжими волосами», — единственную, кто
выжил после «резни в прерии», после «жертвоприношения Сатане
в фермерском доме». Бен зверски убил маму и двух моих
старших сестер. Уцелела только я и признала в нем убийцу. Подобно крутой девчонке из комиксов, я отдала в руки правосудия
своего брата-сатаниста, чем наделала много шума в прессе.
«Инкуайерер» поместил на первой полосе мою зареванную физиономию
с подписью «Лик ангела».
Я глянула в зеркало заднего вида — оттуда на меня до сих
пор смотрит это детское личико. Веснушки поблекли, зубы выровнялись,
но нос остался прежней приплюснутой картошкой,
как у мопса, а глаза — круглыми, как у котенка. Я крашусь в
очень светлую блондинку, но рыжие корни выдают мой истинный
цвет. Создается впечатление, особенно на закате, что череп
кровоточит — зрелище не для слабонервных. Я закурила. Месяцами
обхожусь без сигарет, а потом вдруг вспоминаю: хочу
курить. В этом я вся: никаких привязанностей, ничто меня не
цепляет и за душу не берет.
— Ну что, крошка Дэй, вперед! — произнесла я вслух. Я к себе
так обращаюсь, когда чувствую, что внутри кипит ненависть.
Я выбралась из машины и направилась ко входу в заведение,
держа сигарету в правой руке, чтобы не смотреть на изуродованную
левую. На город надвигался вечер. По небу плыли облака,
похожие на гигантских буйволов; солнце опустилось настолько,
что его гаснущие лучи окрасили все вокруг в розовый
цвет. Ближе к реке внутри сложного переплетения автострад
торчали отжившие свой век элеваторы, темные, безжизненные
и совершенно бессмысленные.
Я пересекла парковку одна, наступая на россыпь битого
стекла. На меня никто не напал: в конце концов, было всего
лишь пять часов вечера. Джим Джеффриз ужинал рано и этим
гордился.
Когда я вошла в зал, он сидел у барной стойки, потягивая
сладкую газировку. Я представила, что сейчас он первым делом
вытащит из кармана мобильный и уставится на экран, словно
техника его подвела.
— Ты звонила? — нахмурился он.
— Забыла, — солгала я.
Он улыбнулся:
— Ну и ладно. Все равно, девочка, рад тебя видеть. Потолкуем
о деле?
Оставив на стойке два доллара, он, ловко маневрируя между
столами, подвел меня к столику, отгороженному от остального пространства красным кожаным диваном с высокой спинкой.
Из потрескавшейся кожи высовывались желтые внутренности,
подушки провоняли дымом от сигарет, а рваные кожаные края
неприятно царапали икры.
В моем присутствии Джеффриз не только сам никогда не
прикасался к спиртному, но и ни разу не поинтересовался, хочу
ли выпить я. Однако на этот раз, когда к нам подошел официант,
я, проявив инициативу, заказала себе бокал красного
вина и наблюдала, как он пытается скрыть удивление, или разочарование,
или что там еще, что мог чувствовать только Джим
Джеффриз. «Какое красное?» — поинтересовался официант. Ну
откуда мне знать! Я не запоминаю названия марок ни белых,
ни красных вин, к тому же понятия не имею, какую часть названия
следует произносить вслух, поэтому просто сказала «фирменное». Джеффриз заказал стейк, я — запеченный картофель
с двумя наполнителями. Когда официант отошел, Джеффриз
длинно вздохнул, прямо как врач-стоматолог, и произнес:
— Итак, Либби, для нас начинается совершенно новый, не
похожий на прежний, жизненный этап.
— И сколько же осталось? — спросила я, про себя заклиная:
«Ну скажи десять тысяч, скажидесятьтысячскажи».
— Ты читаешь отчеты, которые я тебе посылаю?
— Иногда читаю, — снова солгала я. Вообще-то мне нравится
получать почту, а не читать; наверное, они валяются дома
где-то в куче бумаг.
— А сообщения от меня прослушиваешь?
— Мне кажется, у вас барахлит телефон. Связь часто обрывается.
Впрочем, я слушала достаточно, чтобы понять, что оказалась
в весьма затруднительном положении. Обычно я отключаюсь
после первого же предложения Джеффриза, которое всегда
начинается одинаково: «Либби, это твой друг Джим Джеффриз».
Он поставил перед собой ладони домиком и оттопырил нижнюю
губу.
— Итак, осталось девятьсот восемьдесят два доллара двенадцать
центов. Как я упоминал ранее, если бы у тебя была хоть
какая-то постоянная работа и ты бы пополняла счет, мы бы сумели
его поддерживать, но… — Он всплеснул руками и поморщился.
— Но дела обстоят иначе.