Метка: Детектив

Отрывок из романа

О книге Александры Марининой «Личные мотивы»

«Мне-ник-то-не-по-мо-жет-ни-ко-му-нет-де-ла», — звучало в голове в такт стуку колес. По темноте вагонного купе проскальзывал свет фонарей, обжигая полуприкрытые глаза, и каждый раз Валентина досадливо морщилась. Сперва она пыталась уснуть лежа головой к окну, в таком положении свет беспокоил меньше, но из окна сильно тянуло холодом, а простужаться не хотелось, не домой все-таки едет, а по делу, в Москву, да еще неизвестно, на какой срок. Перелегла головой к двери, согрелась, но свет мешает, не дает заснуть. Или это мысли мешают? Или обида? Ненависть? Злость? Разобраться в этой мешанине Валентине было не под силу, да она особо и не старалась, просто знала: есть цель, есть дело, которое обязательно надо сделать. Надо найти того, кто убил ее отца. И плевать на следователя, который вот уже три месяца втолковывает ей, что у дела нет никаких перспектив, что отца убил какой-то залетный грабитель, и если бы он успел хоть что-нибудь взять из дома, хоть что-то украсть, то был бы шанс поймать его при попытке сбыта краденого, а коль он ничего не взял — видно, кто-то спугнул, или сам испугался, убив беспомощного больного старика, — то и брать его не на чем. Как найти такого в огромной стране? Поискали-поискали — да и бросили эту затею. Следователь по фамилии Неделько Валентине раз сто, не меньше, повторил:

— Поверьте моему опыту, если такое преступление не раскрывается по горячим следам, оно не будет раскрыто никогда.

Плевать на опыт, плевать на следователя Неделько, не может так быть, чтобы человека убили и никто не понес наказание. Она, Валентина, не может этого допустить. А Евгений, брат родной, со следователем как будто заодно, дескать, никто убийцу искать не станет, потому что отец так и так со дня на день умер бы. Рак в последней стадии, и врачи как раз накануне того страшного дня сказали определенно: речь идет о днях, а возможно, и о часах.

Валентина поняла, что в родном городе правды ей не добиться, и решила ехать в Москву. Там высокое начальство сидит, пусть оно следователю прикажет работать по делу, пока преступника не поймают. Брат Евгений долго ее отговаривал, потом вздохнул обреченно, полез в шкаф, достал толстый конверт с деньгами.

— Не дело ты затеваешь, Валюха. Толку не будет. Если по-серьезному заниматься тем, чтобы найти того, кто папу убил, то надо частных детективов нанимать. Государственные сыщики ради нас с тобой задницу рвать не станут. Умирающий от рака старый врач для них не фигура, вот если бы политик или журналист — тогда другое дело, а так… — он махнул рукой и бросил конверт на стол перед сестрой. — Возьми, пригодятся. Я с тобой не поеду, у меня бизнес, дел невпроворот, а на майские праздники мы летим в Эмираты. Ни к какому начальству не ходи, только время зря потратишь, заодно и унижений нахлебаешься.

— А к кому же? — растерянно спросила Валентина.

— Я тебе дам телефон моего приятеля, позвонишь ему, когда приедешь. Я с ним созвонюсь, попрошу, чтобы нашел какое-нибудь детективное агентство поприличнее. И смотри там с деньгами поаккуратнее, ворья кругом — тьма.

У Валентины и свои сбережения были, так что вместе с деньгами Евгения сумма вышла солидная, должно было хватить на все. Собралась она быстро, оставила соседке ключи от квартиры, попросила поливать цветы и села в поезд. Но если в первые часы путешествия она была полна решимости и каких-то смутных надежд, вселявших уверенность в то, что уж теперь-то дело будет доведено до конца и убийцу удастся найти и покарать должным образом, то чем ближе к Москве, тем больше одолевали Валентину тоска и безысходность. Ну кому там, в столице, есть дело до безродной провинциалки? Кто захочет ее выслушать? Кто станет ей помогать? Скажут то же самое, что и следователь говорил: какая разница, днем раньше умер ваш отец или днем позже? Он все равно умирал, и умирал мучительно, ему каждый день кололи наркотики, потому что он уже не мог терпеть боль.

Прорезающий темноту свет все бил и бил по глазам, и сна все не было и не было. Валентина тихонько, стараясь не разбудить спящих соседей по купе, слезла с полки, накинула куртку, вытащила из-под подушки сумочку, достала сигареты и пошла в нерабочий тамбур. Весь вагон спит… Нет, смотри-ка, не весь, в одном из купе дверь открыта, пятно света падает на слабо освещенный коридор. Проходя мимо, Валентина не удержалась и скосила любопытый глаз: всего одна пассажирка, женщина лет сорока, в черном спортивном костюме, сидит с ноут-буком на коленях, столик и обе нижние полки завалены бумагами. Чего она дверь-то не закроет? Вот же повезло бабе, одна в купе едет, сама себе хозяйка. Поезд битком набит, Валентина это знает точно, потому что с трудом купила билет, а оказывается, полно свободных мест. Наверняка билетные спекулянты постарались.

В тамбуре противно пахло застарелыми окурками и было холодно, пришлось застегнуть куртку на молнию. Едва Валентина успела прикурить и сделать пару затяжек, как дверь открылась и появилась та самая женщина из пустого купе. Темно-рыжие волосы, стильная стрижка, черный костюм с ярко-розовой отделкой тесно облегает красивую фигуру с тонкой талией и широкими бедрами, а вот лицо усталое, даже замученное какое-то, и белки глаз покраснели. Да и не мудрено, если она все время работает на компьютере, даже в поезде расстаться с ним не может.

— Не спится? — приветливо улыбнулась незнакомка.

Валентина настороженно кивнула, не зная, что ответить. Но отвечать надо было, а то невежливо получится.

— Вам тоже? — ответила она вопросом на вопрос, радуясь, что так ловко вышла из положения.

— Да нет, — женщина рассмеялась легко и как-то рассыпчато, — мне-то как раз очень даже спится. Только нельзя засыпать, уже четыре утра, через два часа прибываем, через час начнут будить, чтобы все успели умыться, пока в санитарную зону не въехали. Если сейчас уснуть, то через час я проснусь с чугунной головой и целый день буду как чумная, а мне надо быть в форме. Лучше уж совсем не ложиться. А спать хочется — как из пушки! Вот вышла покурить с вами за компанию, поболтать, чтобы сон разогнать.

Надо же, какое забавное выражение: хотеть спать «как из пушки». Валентина сроду такого не слыхала. Как это — из пушки? Стремительно и напористо? С такой же неотвратимостью и убойной силой, с какой движется выпущенное из пушки ядро? Или как?

— Вы видели, как я проходила? — удивилась она. — Я думала, вы меня не заметили.

— Еще как заметила. Вы не против? Может, вы хотели побыть одна?

— Нет-нет, — торопливо заговорила Валентина, — я не хотела… То есть я хочу сказать, что я с удовольствием… А вы в командировку едете?

— Из командировки. Шеф надумал покупать очередной свечной заводик, вот и отправил меня на два дня проверить, как там и что, бухгалтерию их посмотреть, ну и все такое, а сегодня у него уже переговоры по поводу этой покупки, и я должна успеть привести все бумаги в порядок и доложить ему свои соображения. Времени, конечно, в обрез, понятно, что я не успеваю, поэтому пришлось покупать четыре билета, целое купе, чтобы спокойно поработать в поезде. Как всегда, все в последний момент и в авральном порядке. Никогда не понимала, почему мужики вечно затягивают до последнего, ничего не умеют делать заранее, — она сладко зевнула и потрясла головой. — Господи, как же спать хочется! Полцарства за восемь часов сна. Меня зовут Еленой. А вас?

— Валентина. А зачем вашему шефу свечной заводик?

— Фигура речи, — Елена улыбнулась, загасила в висящей на стене пепельнице окурок и тут же вытащила из пачки новую сигарету. — На самом деле речь идет о заводе лекарственных препаратов. Наша специализация — пищевые добавки и прочие прибамбасы для здорового образа жизни. Наш шеф начинал когда-то с распространения заграничных пилюлек, а теперь вырос, стал большим мальчиком и убежденным патриотом, он считает, что импорт лекарств — позор для страны. Ну да ладно, это не интересно. А вы в Москву едете или возвращаетесь?

— Еду.

— В командировку? Или по личному делу?

Валентина набрала в грудь побольше воздуха, на глаза снова навернулись слезы, в горле спазм.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из романа

О книге Олега Гладова «Любовь стратегического назначения»

— Вдох!.. Не дышите!..

У медсестры Светы из рентгенкабинета — самая большая задница из тех, что я видел.

— Дышите!.. Следующий!..

Я надеваю футболку и, пока Света, опершись на стол,
заполняет мою карточку, еще раз смотрю на ее тыл…
М-да…

Обширные ягодицы Светы не дают покоя Шамилю,
который занимает одну из коек в моей палате, а до этого ее хотел трахнуть электрик Шевченко из четыреста
двадцатой. Информацию о том, кто кого хочет, можно
получить в мужском туалете, где, окутанные табачным
дымом, встречаются пациенты травматологического отделения. Среди которых и я.

— Садись в это кресло… Клади голову на эту штуку… Так… Не шевелись!
Специальным рентгенаппаратом, который позволяет
сделать подробный снимок черепа, управляет Юра. Он
фотографирует содержимое моей головы каждые четыре недели. Так надо. Поэтому я усаживаюсь в кресло
и жду, пока настраивается сложная техника.

Когда молоток бьет по гвоздю, загоняя его в доску,
происходят необратимые физические процессы, в резуль
тате которых шляпка гвоздя деформируется, теряя свою
первоначальную форму. Это физика. И для определения
степени деформации существует какая то простая фор
мула. Я нашел растрепанный учебник физики в туалете.
Но формулу не запомнил.

— Неудобно тебе, дружище, будет летать самолетами, — говорит Юра, нажимая необходимые кнопки.

— Почему это? — спрашиваю после секундной паузы.

— А как ты через детектор металла в аэропорту будешь проходить, подумал? Они же задолбаются тебя
обыскивать.

Когда молоток ударил по моей голове, простая фор
мула из учебника физики продолжала действовать. За
тылочная кость треснула — деформация произошла по
всем правилам. Профессор Васильев, который делал мне
операцию, вставил мне в голову пластину из специального
титанового сплава. Постоянный легкий холодок в затыл
ке — напоминание об этом.

— Тебя разденут. Даже, наверное, поищут в заднице
Какой-нибудь металлический предмет: вдруг ты по ошибке засунул в задний проход стальной «паркер»? А детектор все равно будет тренькать. Откуда им знать, что у тебя
кусок железа в голове?

Я молчу. Юра продолжает манипуляции с медицинской машиной.

* * *

Говорят, меня нашли километрах в пятидесяти от города. В машине, которую за четыре дня до этого угнали
в Тюмени. Непонятно, как эта раздолбанная в хлам тарантайка проехала полторы тысячи километров, но…
Говорят, машину обнаружили ненцы. Два коренных
жителя этих безграничных гектаров белых сейчас пастбищ. Они ехали куда-то по своим сугубо ненецким делам на добротных нартах: погоняли оленей, покуривали
крепкие сигареты.
Говорят, место это, где они нашли белый жигуленок,
пустынное, особенно в середине ноября. И не собирались Хотяко и Сергей тут проезжать. В последний момент решили заскочить к родственникам… Летом тут,
бывает, копошатся рабочие с техникой — строят дорогу
в сторону Ханты-Мансийского округа. Но сейчас, когда
ртуть в термометре опустилась за отметку минус тридцать пять градусов по Цельсию, никого тут не было.
И не должно было быть.

Хотяко и Сергей говорили о своем и, увлекшись беседой, проехали мимо. Но потом один из них вдруг остановил оленей, развернул нарты.

— Машина, — сказал Хотяко.

— Как заметил? — удивился его спутник.

— Сразу заметил. С тобой говорил — все время думал…

— «Жигули»…

— Да…

Они, проваливаясь по щиколотку, подошли к полузанесенной белой «копейке» и, помедлив немного, смели снег с лобового стекла.

Примерно с минуту ненцы молча смотрели в салон.
Потом выбили стекло в левой задней двери и смогли проникнуть. В хрустящую, уже слегка прихваченную морозом пластмассово-кожзаменительную внутренность жигуленка.

— Живой, — сказал Сергей, — кажется… * * *

Автомобиль был пуст. Вернее, никого, кроме меня и
молотка, завалившегося между сиденьями, они не обнаружили. Кто-то взял этот инструмент, хорошенько стукнул меня по голове и оставил в работающем на холостых
оборотах жигуленке.

Говорят, бак был пустой: машина тарахтела на холостых, пока не закончился бензин…
Может, я был непослушным пассажиром? Может,
рассказывал несмешные анекдоты?.. Такие версии выдвигает Юра, когда мы с ним по вечерам пьем чай с молоком
в его кабинете.

Я не могу ответить на эти вопросы. Потому что не
помню подробностей своего появления в этом авто. Я вообще ничего не помню. Юра говорит, что так обычно бывает в романах у писателей, которые не могут придумать
интересную судьбу своему герою. Эти писатели в самом
начале отшибают персонажу память, а потом по ходу
придумывают что-нибудь закрученное: например, герой
оказывается шпионом и в последний момент вспоминает
о своих сверхспособностях и спасает мир.

Юра уже пытался проверить, умею ли я метать нож.
Или понимаю ли я смысл той дроби, которую он производит карандашом об стол, называя это азбукой Морзе.

Ни нож, ни Морзе никак себя не проявили в тупой
пустоте, называемой «моей памятью»…

Известно следующее: говорю я на обычном русском
языке, без какого-либо заметного акцента, присущего
определенному региону страны или ближнего зарубежья. (Юра считает, что так, как говорю я, могут общаться в любом уголке России. Поэтому выяснить, откуда
я, очень трудно.) У меня нет каких-либо заметных шрамов (кроме затылка), отпечатки не значатся в картотеке
правоохранительных органов. Юра объяснил мне, что
существует некая информационная сеть (?), где можно
узнать все что угодно. Однажды он принес маленькую
жужжащую штуковину и подровнял мои волосы (на затылке они росли весьма неохотно), одноразовым станком сбрил растительность на лице, посадил на фоне белой стены и сфотографировал (?).

— А теперь повернись в профиль! — командовал
Юра.

— Это как? — спрашиваю я.

— Ухом ко мне.

— Каким?

— Любым! — И моргал на меня вспышкой.

Затем Юра разместил мое фото в Сети (?) и примерно месяц азартно ждал, что кто-нибудь сообщит обо
мне НЕЧТО.

— Вдруг ты криминальный авторитет и тебя разыскивает Интерпол, а? Тогда за твою голову наверняка
вознаграждение полагается. Я тебя сдам — и срублю капусты, понял?
Я ничего не понимал, но вежливо слушал и кивал;
мне нравилось сидеть в этом уютном кабинете и пить чай
с молоком, а не валяться в палате с храпящими и плохо
пахнущими пациентами.

— Нет… — размышлял Юра. — Для криминального
авторитета ты молод слишком… А может, ты террорист? А?

Так ползли неделя за неделей. Ничего не происходило. Никто не знал, что за парень в белой футболке
изображен на фото.

Тогда Юра, как он объяснил мне, для смеха раскидал (?) мое лицо по нескольким сайтам (?) самой разной
направленности: «Познакомлюсь», «Проверь, насколько
ты сексуален», «Банк спермы».

— Прикинь! Приглянешься ты какой-нибудь американской миллионерше. Я ей твою сперму толкну за кучу «гринов» и свалю с этого долбаного Севера… Так что
смотри! Если вздумаешь дрочить, сперму в стакан! Неси сюда — я ее хранить в морозилке буду! Понял? Я заведу журнал. Буду вести отчетность. Строгую! Мы потом буржуинке оптом впихнем! Пару канистр!!! — Юра,
смеясь, хлопал меня по плечу.
Я тоже вежливо улыбался, мало что понимая. Почти
ничего не понимая… * * *

Жизнь здесь течет своим чередом. «Здесь» — в огромном больничном комплексе. Втором по величине в
стране и первом на этих бескрайних белых просторах.

Как мне объяснили, место, где я нахожусь, — это Приполярье. Край земли. Тут несколько населенных пунктов, расположенных на приличном расстоянии друг от
друга. Один из самых крупных городов обзавелся современным медпунктом немыслимых размеров: терапевтический комплекс, роддом, инфекция, неврология,
операционные. В одной из них мне латали голову.
В другом помещении — палате № 417 — теперь живу.
Двенадцать этажей, сотни палат, коридоры, лифты. Люди в белых пижамах и белых халатах… Это мой мир.
Моя вселенная. Ибо, кроме этого, я ничего не видел.

Иногда я смотрю в окно. Вижу: белое до рези в глазах. Все белое. Только ночью появляется черное — небо.

Юра говорит, что скоро начнутся белые ночи. Потом
растает снег, и все изменится.

После того как я пришел в себя в реанимации, весь
утыканный капельницами и датчиками, прошло несколько месяцев. Сначала я не мог ходить и плохо говорил.
Потом меня перевели в отдельный бокс. Затем в 417-ю
палату. Через какое-то время мне разрешили вставать
с постели и смотреть телевизор в холле.

И все это время, все эти дни, недели, месяцы — за
окном БЕЛОЕ…

Иногда в коридоре, в хирургическом отделении, я
встречаю мужчину, который подмигивает мне и спрашивает:

— Как дела, Дровосек?

Это профессор Васильев. Он всегда спешит. Я спросил Юру: «Почему Дровосек?»
Он сказал, что есть такая сказка: человек, занимавшийся тем, что рубил деревья в лесу, постепенно превратился в железного. Ему заменяли металлическими
те части тела, которые почему-то отваливались.

— Сифилитик, наверное, был, — говорит Юра, задумчиво стуча по клавиатуре, — в последней стадии. Время
глухое было, древнее. Пенициллина на всех не хватало…

Юра — инженер. Он «редкий специалист» (?), и это —
«круто» (?).

— Я единственный, кто повелся приехать в такую
даль, чтобы просвечивать мозги ненцам и вахтовикам,
мать их так!

По совместительству Юра «ведущий программист»
(?) комплекса. У него для этого есть свой отдельный кабинет, в котором он проводит всю вторую, свободную от
рентгена, половину дня, а иногда и часть ночи. Я с ним.
Ему хочется, чтобы в момент, когда я вспомню, КТО Я,
он был рядом. А мне просто не спится. Юра входит в чат
(?) и с кем-то общается в Сети. Я пью остывший чай и
смотрю на экран, где сменяются символы. В Сети у каждого есть второе имя. Юра там — URAN.

Отрывок из романа

• О книге Жана-Кристофа Гранже «Лес мертвецов»
• Купить электронную книгу на Литресе

1

Вот оно. То, что нужно.

Туфельки «Прада», которые она видела в «Вог»
за прошлый месяц. Незаметный штрих, завершающий
ансамбль. С маленьким черным платьем,
купленным за бесценок на улице Драгон, выйдет
потрясающе. Просто отпад. С улыбкой Жанна Крулевска
потянулась в кресле. Наконец-то она придумала,
что наденет сегодня вечером. И не просто
придумала, а представила себе.

Она вновь проверила мобильный. Ни одного
нового сообщения. Сердце екнуло от беспокойства.
Еще сильнее и болезненнее, чем в прошлый раз.
Почему он не звонит? Уже пятый час. Поздновато,
чтобы подтвердить приглашение на ужин.

Отбросив сомнения, она позвонила в бутик
«Прада» на проспекте Монтеня. Есть у них такие
туфли? Тридцать девятый размер? Она заберет
их сегодня до семи. Недолгое облегчение тут же
сменилось тревогой. У нее на счету и без того перерасход
в 800 евро… А с этой покупкой получится
больше 1300.

Впрочем, уже 29 мая. Зарплату перечислят
через два дня. 4000 евро. И ни центом больше, включая
премиальные. Месяц снова начнется с доходом,
урезанным на целую треть. Хотя ей не привыкать.
Она давным-давно приноровилась выкручиваться.

Жанна закрыла глаза. Представила себя на лакированных
каблуках. Сегодня она будет совсем другой.
Неузнаваемой. Ослепительной. Неотразимой. Все
остальное — проще простого. Сближение. Примирение.
Новое начало…

Но почему он не звонит? Накануне он сам сделал
первый шаг. В сотый раз за день она открыла почту
и прочитала мейл. Его мейл:

Сам не знаю, чего я наговорил. У меня и в мыслях
такого не было. Завтра поужинаешь со мной? Я позвоню
и заеду за тобой в суд. Я буду твоим королем,
а ты — моей королевой…

Последние слова — намек на «Героев», песню
Дэвида Боуи. Коллекционная запись, где рок-звезда
несколько куплетов исполняет по-французски.
Она прекрасно помнила, как они откопали
виниловую пластинку у торговца музыкальными
раритетами в квартале Ле-Алль. Радость в его
глазах. Его смех… В ту минуту ей больше ничего
не было нужно. Только всегда вызывать — или
хотя бы поддерживать — этот огонь в его глазах.
Подобно весталкам Древнего Рима, постоянно хранившим
священный огонь в храме.

Зазвонил телефон. Но не мобильный. Городской.
Проклятье.

— Алло?

— Это Вьоле…

Жанна мгновенно переключилась на рабочий лад:

— Дело движется?

— Какое там…

— Он признался?

— Нет.

— Так он ее насиловал или нет, черт его побери?

— Говорит, знать ее не знает.

— Она ведь дочь его любовницы?

— А он сказал, что и с матерью не знаком.

— Разве трудно доказать обратное?

— С таким все трудно.

— Сколько еще у нас времени?

— Шесть часов. Считай, что нисколько. За восемнадцать
часов мы ничего из него не вытянули.

— Вот дерьмо.

— Оно самое. Ладно. Пойду попробую поддать
жару. Хотя боюсь, дело не выгорит…
Повесив трубку, она поразилась, насколько все
это ей безразлично. Между тяжестью обвинения —
изнасилование несовершеннолетней — и смехотворными
ставками ее жизни — состоится ужин
или нет — лежит пропасть. А она не в силах думать
ни о чем, кроме этого свидания.

Одно из первых практических заданий в Национальной
школе судебных работников заключалось
в просмотре видеокадра: правонарушение, заснятое
камерой слежения. Затем каждого будущего
судью просили рассказать, что именно он видел. Все
рассказывали по-своему. Менялись марка и цвет
автомобиля. Число нападавших у всех было разное.
Как и последовательность событий. И это упражнение
задавало тон. Объективности не существует.
Правосудие — дело рук человеческих. Несовершенное,
зыбкое, субъективное.

Машинально она взглянула на дисплей мобильного.
Ничего. Жанна почувствовала, как к глазам
подступили слезы. Она ждала его звонка с самого
утра. Воображала, мечтала, прокручивала в голове
все те же мысли, все те же надежды, чтобы через
мгновение погрузиться в бездну отчаяния. Сколько
раз она была готова позвонить ему сама. Но об этом
нечего и думать. Надо держаться…

Полшестого. Вдруг ею овладела паника. Все
кончено. Это ничего не значащее приглашение
на ужин — всего лишь последние содрогания трупа.
Он уже не вернется. Пора с этим смириться. Выкинь
его из головы. Начни все с чистого листа. Займись
собой. Расхожие фразы, выражающие безысходную
тоску таких же горемык, как она. Тех, кого
вечно бросают. Тех, кому суждено вечно страдать.
Она повертела в пальцах ручку и встала.

Кабинет находился на четвертом этаже Нантерского
суда. Десять квадратных метров, забитых
провонявшими пылью и чернилами для принтера
папками, где работала она сама и секретарша суда
Клер. Ее она отпустила в четыре, чтобы смыться
пораньше.

Она встала у окна и посмотрела на пригорки
Нантерского парка. Мягкие линии склонов, четкие
очертания лужаек. Справа жилые комплексы всех
цветов радуги, а за ними — «башни-облака» Эмиля
Айо, говорившего: «Сборные конструкции — экономическая
необходимость, но она не должна вызывать
у людей ощущение, что они сами — сборные
конструкции». Жанне нравились эти слова, но она
не была уверена, что результат оправдал ожидания
архитектора. День за днем на нее в этом кабинете
обрушивалась реальность, порожденная неблагополучием
бедных кварталов: грабежи, изнасилования,
разбойные нападения, наркоторговля… Совсем
не то, что было задумано.

Подавив приступ тошноты, она вернулась за
письменный стол, прикидывая, сколько еще протянет
без лексомила. На глаза попалась стопка
бланков. Апелляционный суд Версаля. Нантерский
исправительный суд. Кабинет мадам Жанны
Крулевска. Следственного судьи при Нантерском
исправительном суде. Тут же вспомнилось, как
обычно о ней отзывались коллеги. «Самая молодая
в своем выпуске». «Восходящая звезда юриспруденции». «Пойдет по стопам Евы Жоли и Лоранс
Вишневски». Так говорили о ее карьере.

Зато в личной жизни — полный крах. Тридцать
пять лет. Ни семьи, ни детей. Две-три приятельницы,
все незамужние. Трехкомнатная съемная
квартирка в Шестом округе. Никаких сбережений.
Никакого имущества. Никаких перспектив. Жизнь
утекла сквозь пальцы. И вот уже в ресторане к ней
обращаются «мадам», а не «мадемуазель». Черт.

Два года назад она сорвалась. Жизнь, незадолго
до того отдававшая горечью, утратила всякий вкус.
Депрессия. Больница. «Жить» в то время означало
для нее «страдать». Два эти слова стали синонимами.
Но как ни странно, от пребывания в этом заведении
у нее сохранились приятные воспоминания. Во всяком случае, теплые. Три недели сна, когда ее пичкали
лекарствами и кормили с ложечки. Постепенное
возвращение к реальности. Антидепрессанты,
психоанализ… С тех пор у нее осталась невидимая
трещина в душе, которую в повседневной жизни
она старательно заглушала визитами к психологу,
таблетками, выходами в свет. Но черная дыра
никуда не исчезла, она всегда была рядом, почти
заманивала ее, постоянно притягивала…

Она нащупала в сумке лексомил. Положила
под язык целую таблетку. Прежде ей хватало четвертушки,
но, привыкнув, она стала глушить себя
полной дозой. Она устроилась в кресле поглубже.
Подождала. И скоро ее отпустило. Дыхание стало
свободнее. Мысли успокоились…

В дверь постучали. Жанна подскочила в кресле.
Оказывается, она задремала.

На пороге стоял Стефан Рейнхар в своем неизменном
пиджаке в елочку. Взъерошенный. Помятый.
Небритый. Один из семи следственных судей
Нантерского суда. Их называли «великолепной
семеркой». Но Рейнхар уж точно самый из них сексуальный.
Скорее Стив Маккуин, чем Юл Бриннер.

— Ты у нас отвечаешь за финансовый надзор?

— Вроде бы я.

Три недели назад на нее возложили эту обязанность,
хотя она не слишком разбиралась в таких
делах. С тем же успехом ей могли достаться организованная
преступность или терроризм.

— Так ты или не ты?

— Ну я.

Рейнхар помахал зеленой папкой:

— В прокуратуре что-то напутали. Прислали
мне это ОЗ.

ОЗ — обвинительное заключение, составленное
прокурором или тем, кто его замещает, после
проведения предварительного следствия. Обычное
официальное письмо, подшитое к первым документам
по делу: полицейским протоколам, отчету
налоговых служб, анонимным письмам… Все, что
способно вызвать подозрения.

— Я снял для тебя копию. Можешь почитать
прямо сейчас. Оригинал пришлю вечером. Материалы
тебе передадут завтра. Или, хочешь, обождем,
тогда достанется следующему дежурному судье.
Что скажешь?

— А что там?

— Анонимный донос. По первому впечатлению,
попахивает отличным политическим скандальчиком.

— С какого фланга попахивает?

Он поднес к виску правую ладонь, пародируя
военное приветствие:

— Напра-а-а-во, мой генерал!

В один миг в ней проснулся профессиональный
интерес, наполнив ее уверенностью и рвением. Ее
работа. Ее власть. Полномочия судьи, которыми
наделил ее президент.

Она протянула руку:

— Давай сюда. 

2

С Тома она познакомилась на вернисаже. Она даже
помнила точную дату. 12 мая 2006 года. И место.
Просторная квартира на Левом берегу, где была устроена фотовыставка. Ее наряд. Индийская
туника, серые переливчатые джинсы, сапожки в
байкерском стиле. На фотографии Жанна не смотрела,
она сосредоточилась на своей цели: самом
фотографе.

Чтобы окончательно подавить внутреннее
сопротивление, она бокал за бокалом глушила
шампанское. Когда она намечала жертву, то любила
перебрать, чтобы самой превратиться в добычу.
«Он нежно убивал меня своей песней». «Нежное
убийство» в исполнении группы «Фуджис» перекрывало
гул толпы. Самая подходящая музыка для
мысленного стриптиза, которому она предавалась,
отбрасывая один за другим свои страхи, сомнения,
стыдливость… Она размахивала ими над головой,
словно бюстгальтером или стрингами, стремясь
достичь истинной свободы, свободы желания. Всякий
проходил через это.

В ушах Жанны звучали предостережения
подруг: «Тома? Бабник. Трахает все, что шевелится.
Козел». Она улыбнулась. Слишком поздно.
Шампанское притупило инстинкт самосохранения.
Он подошел к ней. Разыграл перед ней свою роль
обольстителя. Даже не слишком убедительно.
Но в его шутках сквозило желание, а в ее улыбках
— призыв.

С первой же встречи все пошло не так. Она
слишком быстро позволила себя поцеловать. В тот
же вечер в машине. А как говаривала ей мать, когда
еще не впала в маразм: «Для женщины первый
поцелуй — начало любви. Для мужчины — начало
расставания». Жанна упрекала себя за то, что
уступила так легко. Вместо того чтобы потихоньку
разжигать пламя…

Пытаясь исправить свою ошибку, она несколько
недель отказывала ему в близости, создавая между
ними ненужное напряжение. Так они утвердились
в своих ролях: он призывает, она отказывает.
Возможно, уже тогда она пыталась защищаться…
Знала, что вместе с телом отдаст ему и сердце. Как
всегда. И тогда наступит настоящая зависимость.

Надо отдать Тома должное, он был хорошим
фотографом. Но во всем остальном — пустышка.
Ни красавчик, ни урод. И приятным его не назовешь.
Прижимистый. Эгоистичный. Конечно, трусоватый.
Как и большинство мужчин. На самом
деле их объединяло только одно: два еженедельных
визита к психологу. И те глубокие раны, которые
они старались залечить. Когда Жанна размышляла
об этом, ей удавалось объяснить свое внезапное
увлечение только внешними причинами. Нужное
место. Нужное время. И ничего больше. Все это
она знала, но не переставала находить в нем всевозможные
достоинства, занимаясь бесконечным
самовнушением. В этом суть женской любви: только
здесь яйцо высиживает курицу…

Она ошибалась не в первый раз, куда там…
Вечно влюблялась не в тех, в кого надо. Даже
в чокнутых. Вроде того адвоката, который выключал
бойлер, когда она у него ночевала. Он заметил,
что после очень горячего душа Жанна мгновенно
засыпает, оставив его ни с чем. Или программиста,
просившего ее устраивать стриптиз перед вебкамерой.
Она порвала с ним, сообразив, что ею
любуется не он один. Или того странного издателя,
который надевал белые фетровые перчатки, когда
садился в метро, и воровал у букинистов подержанные
книги. А были и другие. Много других…

И за что ей достались все эти придурки? Столько
ошибок ради одной-единственной истины: Жанна
была влюблена в любовь.

В детстве Жанна без конца слушала одну
песенку: «Не бросай ее,/Она такая хрупкая./
Знаешь, быть свободной/Не так-то просто…».
В то время она еще не понимала заключенной в этих
словах иронии, но предчувствовала, что песенка
таинственным образом повлияет на ее судьбу.
И оказалась права. Сегодня Жанна Крулевска,
независимая парижанка, была свободной женщиной.
Это и правда не так-то просто…

Процесс следовал за процессом, обыск сменялся
допросом, а она все спрашивала себя, верный ли
путь выбрала. Та ли это жизнь, о которой она мечтала?
Порой она думала, что все это — чудовищный
обман. Ее убедили ни в чем не уступать мужчине.
Вкалывать как проклятая. Забыть о чувствах.
Неужели ей нужно именно это?

А уж как ее бесило, что и эту ловушку подстроили
мужчины! По их вине женщины разочаровались
в любви и забыли свою величайшую мечту,
свою liebestraum (Любовная греза (нем.).), само свое предназначение продолжательниц
человеческого рода. И ради чего?
Чтобы подбирать за мужчинами крохи на профессиональном
поприще, а по вечерам рыдать над
телесериалами, запивая антидепрессанты бокалом
белого вина? Привет эволюции.

Поначалу из них с Тома получилась идеальная
современная пара. Две квартиры. Два счета в банке.
Две налоговые декларации. Они проводили вместе
два-три вечера в неделю да время от времени
устраивали романтический уик-энд. В Довиле или
где-нибудь еще.

Но стоило Жанне заикнуться о запретном —
«обязательствах», «совместной жизни» и даже
обмолвиться о «ребенке», как дело было приостановлено
производством. Она наткнулась на глухую
стену из недомолвок, отговорок и отсрочек… Беда
не приходит одна, и ее охватили подозрения. Чем
занимается Тома в те вечера, когда они не вместе?

Во время пожара иногда происходит то, что
специалисты называют обратной тягой. В закрытом
помещении пламя поглощает весь кислород и начинает
высасывать воздух снаружи: из-под дверей,
сквозь щели в наличниках, трещины в стенах,
создавая вакуум и втягивая перегородки, оконные
рамы, стекла, пока все не разлетится вдребезги.
И тогда внезапный приток кислорода извне мгновенно
подпитывает огонь, он разгорается и вспыхивает
ярким пламенем. Это и есть обратная тяга.

Так случилось с Жанной. Наглухо закрыв сердце
перед малейшим проблеском надежды, она
выжгла весь кислород у себя внутри. Все двери
и засовы, наложенные на ее ожидания, в конце
концов были снесены напрочь, высвободив беспощадную
ярость, нетерпение, требовательность.
Жанна превратилась в фурию. Она прижала Тома
к стенке и предъявила ему ультиматум. Результат
не заставил себя ждать. Тома просто сбежал. Затем
вернулся. И опять исчез… Ссоры, увертки, побеги
повторялись снова и снова, пока их отношения не
превратились в затасканную тряпку.

И чего она добилась? Ничего. Ничего она не
выиграла. Ни обещаний, ни уверенности. Наоборот,
теперь она одинока, как никогда. И готова принять
все. Даже делить его с другой женщиной. Все
лучше, чем одиночество. Все лучше, чем потерять
его. И потерять себя — настолько его присутствие
стало частью ее самой, поглотило и источило ее…

Вот уже несколько недель она выполняла свою
работу как после тяжелой болезни: любое движение,
любая мысль требовали сверхчеловеческих
усилий. Она занималась делами по инерции.
Притворялась, будто живет, работает, дышит, а
сама была одержима одним неотвязным чувством.
Своей испепеленной любовью. Своей раковой
опухолью.

И все тем же вопросом: есть ли у него другая?

Жанна Крулевска вернулась домой ближе к
полуночи. Не зажигая свет, сбросила плащ. Вытянулась
на диване в гостиной, лицом к огням уличных
фонарей, рассеивавших потемки.

И мастурбировала, пока не забылась сном. 

3

— Фамилия. Имя. Возраст. Профессия.

— Перрейя. Жан-Ив. Пятьдесят три года. Управляю
профсоюзом владельцев недвижимости
«COFEC».

— По адресу?

— Дом четырнадцать по улице Катр-Септамбр,
во Втором округе.

— Проживаете?

— Сто семнадцать, бульвар Сюше, Шестнадцатый
округ.

Жанна подождала, пока секретарь суда Клер
все запишет. Десять часов утра, а уже жарко. Она
редко проводила опрос свидетелей до обеда. Как
правило, в первые рабочие часы она изучала дела
и по телефону назначала судебные действия —
опросы, допросы, очные ставки — на вторую половину
дня. Но на этот раз ей хотелось захватить
свидетеля врасплох. Она велела доставить ему
повестку накануне вечером. Он был вызван в
качестве обычного свидетеля. Классическая уловка.
Свидетель не имеет права ни на адвоката, ни на
доступ к делу, а значит, он в два раза уязвимее
подозреваемого.

— Месье Перрейя, надо ли напоминать вам
факты?

Мужчина не ответил. Жанна продолжала нейтральным
тоном:

— Вы вызваны сюда по делу о доме шесть на
проспекте Жоржа Клемансо в Нантере. В связи с
жалобой месье и мадам Ассалих, граждан Чада,
ныне проживающих в жилом комплексе Сите-деФлер,
двенадцать, улица Сади-Карно в Гриньи.
В рамках коллективного иска, к которому присоединились
«Врачи мира» и АСПОС — Ассоциация
семей, пострадавших от отравления свинцом.
Перрейя заерзал на стуле, не сводя глаз со
своих ботинок.

— Факты таковы. Двадцать седьмого октября
две тысячи шестого года шестилетняя Гома Ассалих,
проживавшая со своей семьей по адресу
проспект Жоржа Клемансо, шесть, поступила
в больницу Робера Дебре. Жалобы на сильные
боли в животе. К тому же у нее был понос. В крови
обнаружено повышенное содержание свинца. Гома
страдает сатурнизмом. Ей предписан недельный
курс хелации.

Жанна замолчала. «Свидетель» задержал
дыхание, все так же уставившись себе на ноги.

— Двенадцатого мая две тысячи первого года
десятилетний Бубакар Нур, также проживающий
в доме шесть по проспекту Жоржа Клемансо,
доставлен в детскую больницу Неккера с тем же
диагнозом. Он проходит двухнедельный курс хелации.
Дети отравились краской со стен трущоб, где
они жили. Семьи Ассалих и Нур обращались в ваш
профсоюз с требованием провести санацию квартир.
Но ответа не последовало.

Она подняла глаза. Перрейя обливался потом.

— Двадцатого ноября того же года в больницу
был доставлен еще один ребенок, семилетний
Мохаммед Тамар, проживавший по адресу проспект
Жоржа Клемансо, дом шесть. Очередное
отравление свинцом. Мальчик бился в конвульсиях.
Через два дня он умер в больнице Неккера. При
вскрытии у него в печени, почках и мозге обнаружены
следы свинца.

Перрейя ослабил галстук и вытер ладони о
колени.

— На этот раз жильцы при поддержке АСПОС
предъявили гражданский иск. Неоднократно они
требовали, чтобы вы провели работы по санации
дома. Вы ни разу не снизошли до ответа,
верно?

Мужчина откашлялся и пробормотал:

— Эти семьи еще раньше обратились с просьбой
предоставить им другое жилье. Расходы должны
были взять на себя городские власти Нантера. Мы
дожидались их переезда, чтобы начать ремонт.

— Будто вы не знаете, как долго удовлетворяются
подобные запросы! Дожидались, пока они все
перемрут?

— Но у нас-то не было средств, чтобы их переселить.
Жанна задержала на нем взгляд. Высокий,
широкоплечий, в дорогом черном костюме, вьющиеся
волосы с проседью окружают голову ореолом.
Несмотря на внушительную внешность, Жан-Ив
Перрейя разыгрывал из себя неприметного скромника.
Регбист, который пытается превратиться
в невидимку.

Она открыла очередную папку:

— Через два года, в две тысячи третьем, было
составлено экспертное заключение. Результат
оказался удручающим. Стены квартир выкрашены
краской на свинцовых белилах, запрещенных уже
в сорок восьмом году. За это время еще четверо
детишек попали в больницу.

— Мы собирались сделать ремонт! Город должен
был нам помочь!

— В экспертном заключении также отмечены
нездоровые условия проживания. Нарушены все
нормы безопасности. Однокомнатные квартиры,
площадью не больше двадцати метров, без кухни
и удобств. А квартплата превышает шестьсотсемьсот
евро. Сколько метров в вашей квартире
на бульваре Сюше, месье Перрейя?

— Я отказываюсь отвечать.

Жанна тут же пожалела об этом личном выпаде.
Всегда придерживаться фактов.

— Всего через пару месяцев, — продолжала
она спокойнее, — в июне две тысячи третьего года,
от отравления свинцом снова погибает ребенок
из дома номер шесть по проспекту Жоржа Клемансо.
Вы и на этот раз не явились, чтобы оценить
предстоящий ремонт.

— Мы приезжали.

Она развела руками:

— И где же отчеты? Сметы? Ваша канцелярия
нам ничего не предоставила.

Перрейя облизнул губы, снова вытер ладони
о брюки. Большие мозолистые ладони. Этот тип
был строителем, подумала Жанна. И лишь потом
занялся недвижимостью. А значит, разбирается
в таких делах.

— Мы недооценили опасность ситуации, — тем
не менее солгал он.

— Несмотря на результат экспертизы? Медицинские
заключения?

Перрейя расстегнул воротник рубашки.
Жанна перевернула страницу и продолжила:

— За загубленные и непоправимо испорченные
жизни Версальский апелляционный суд постановлением
от двадцать третьего марта две тысячи
восьмого года обязал вас выплатить компенсацию
пострадавшим. Семьи в конце концов получили возмещение
понесенного ущерба и новое жилье. В то же
время эксперты постановили, что дом слишком ветхий
и не подлежит ремонту. К тому же выяснилось,
что в действительности вы рассчитывали его снести,
а на этом месте построить офисное здание. Ирония
заключается в том, что в итоге вы получите от города
финансовую поддержку, чтобы снести и возвести
заново дом шесть по проспекту Жоржа Клемансо.
В результате вы добились чего хотели.

— Прекратите говорить «вы». Я всего лишь
управляю профсоюзом.

Жанна пропустила этот выпад мимо ушей.
В кабинете было жарко как в печке. Воротник
блузки у нее промок от пота. Солнечные лучи
стрелами пронзали широкое окно, растекаясь
по комнате, словно масло по сковородке. Она едва
не попросила Клер опустить шторы, но это пекло —
необходимая часть ее игры.

— Этим бы все и кончилось, но несколько семей
при поддержке двух ассоциаций — «Врачей мира»
и АСПОС — предъявили коллективный иск. Вам
и домовладельцам. За неумышленное убийство.

— Мы никого не убивали!

— Убивали. Дом и краска стали орудием убийст
ва.

— Мы этого не хотели!

— Неумышленное убийство. Формулировка
говорит сама за себя.

Перрейя помотал головой и бросил:

— Чего вы добиваетесь? Зачем я здесь?

— Я хочу узнать, кто на самом деле в этом виноват.
Кто скрывается за анонимными обществами,
владеющими зданием. Кто отдавал вам приказы?
Вы лишь пешка, Перрейя. И вам придется отдуваться
за других!

— Я никого не знаю.

— Перрейя, вам грозит по меньшей мере десять
лет тюрьмы. Без права досрочного освобождения.
И отбывать срок вы начнете сегодня же, если я так
решу. В камере предварительного заключения.
Мужчина поднял глаза: две вспышки в седых
зарослях бровей. Он вот-вот заговорит, Жанна
это чувствовала. Она выдвинула ящик и достала
крафтовый конверт формата А4. Вынула из него
черно-белый снимок такого же размера.

— Тарак Алюк, восемь лет, скончался через
шесть часов после госпитализации. Задохнулся в
конвульсиях. Вскрытие показало, что содержание
свинца в его органах в двадцать раз превышало
порог токсичности. Как по-вашему, какое впечатление
эти фотографии произведут в суде?
Перрейя отвел взгляд.

— Сейчас вам поможет только одно: разделить
ответственность с другими. Сказать нам, кто стоит
за акционерными обществами, которые отдают вам
приказы.

Он сидел, низко склонив голову, и молчал. Шея
у него блестела от пота. Жанна видела, как дрожат
его плечи. Она и сама дрожала в мокрой от пота
блузке. Началась настоящая битва.

— Перрейя, вы будете гнить в тюрьме по меньшей
мере пять лет. Вам известно, как там обходятся
с убийцами детишек?

— Но я не…

— Какая разница! Поползут слухи, и вас будут
считать педофилом. Так кто стоит за акционерными
обществами?

Он почесал затылок.

— Я их не знаю.

— Когда запахло жареным, вы наверняка сообщили
об этом тем, кто принимает решения.

— Я послал мейлы.

— Кому?

— В офис. Гражданского товарищества недвижимости.
«FIMA».

— Значит, вам ответили. Ответы не были подписаны?

— Нет. Это административный совет. Они не
хотели ничего предпринимать, и точка.

— И вы их не предостерегли? Не попытались
связаться напрямую?

Перрейя втянул голову в плечи и ничего не
ответил.

Жанна вынула протокол:

— Знаете, что это такое?

— Нет.

— Показания вашего секретаря Сильвии Денуа.
Перрейя отшатнулся. Жанна продолжала:

— Она помнит, что семнадцатого июля две
тысячи третьего года вы ездили в дом шесть по проспекту
Жоржа Клемансо с владельцем здания.

— Она ошибается.

— Перрейя, вы пользуетесь услугами такси
компании «G7». И имеете абонемент, именуемый
«Клоб афер». Все ваши поездки остаются в памяти
компьютера. Мне продолжать?

Он промолчал.

— Семнадцатого июля две тысячи третьего
года вы заказали такси — светло-серый «мерседес» с номерными знаками 345 DSM 75. За два дня
до этого вы получили первое экспертное заключение.
И решили убедиться сами, насколько все
серьезно. Оценить состояние здоровья жильцов.
Предстоящий ремонт.
Перрейя то и дело затравленно поглядывал
на Жанну.

— По сведениям компании «G7», сначала вы
заезжали на проспект Марсо в дом сорок пять.

— Я уже не помню.

— Дом сорок пять по проспекту Марсо — адрес
гражданского товарищества недвижимости
«FIMA». Можно предположить, что вы заезжали
к владельцу общества. Шофер ждал вас двадцать
минут. Очевидно, все это время вы убеждали владельца
в серьезности ситуации, чтобы он согласился
поехать с вами. Так за кем вы заезжали в тот
день? Кого вы покрываете, месье Перрейя?

— Я не вправе называть имена. Профессиональная
тайна.

Жанна стукнула по столу:

— Чепуха! Вы не врач и не адвокат. Кто владелец
«FIMA»? За кем вы заезжали, черт побери?
Перрейя замкнулся в молчании. Несмотря
на дорогой костюм, он выглядел помятым.

— Дюнан, — прошептал он наконец. — Его зовут
Мишель Дюнан. Он — владелец контрольного
пакета акций по крайней мере двух из трех фирм,
которым принадлежит дом. На самом деле он и есть
его настоящий владелец.

Жанна сделала знак секретарше Клер. Пора
записывать: начинается дача показаний.

— В тот день он ездил вместе с вами?

— Еще бы, когда заварилась такая каша!
Она представляла себе, как это было. Июль
2003 года. Вовсю палило солнце. Словно сегодня. Оба
бизнесмена потели в своих костюмчиках от «Хьюго
Босс», опасаясь, что проклятые негры помешают их
покою, успеху, темным делишкам…

— Дюнан так и не принял никакого решения?
Не мог же он сидеть сложа руки.

— А он и не сидел.

— В каком смысле?

Свидетель все еще колебался. Жанна настаивала:

— У меня нет ни одного документа, подтверждающего,
что в то время были приняты хоть какие-то
меры.

Первая глава романа

О книге Ларса Кеплера «Гипнотизер»

Эрика Марию Барка вырвал из сна телефонный звонок. За секунду до пробуждения он услышал собственный голос, жизнерадостно произносящий:

— Шарики и серпантин.

От внезапного пробуждения тяжело колотилось сердце. Эрик не знал, что означают слова про шарики и серпантин, и понятия не имел, что ему приснилось.

Чтобы не разбудить Симоне, он выскользнул из спальни, закрыл за собой дверь и лишь после этого сказал в трубку:

— Эрик Мария Барк.

Комиссар криминальной полиции по имени Йона Линна спросил, достаточно ли он проснулся, чтобы выслушать важную информацию. Эрик стал слушать комиссара. Мысли все еще падали в темное пустое пространство, оставшееся после сна.

— Я слышал, что вы прекрасно разбираетесь в тяжелых травмах, — сказал Йона Линна.

— Верно, — коротко ответил Эрик.

Слушая комиссара, он принял болеутоляющее. Полицейский объяснил, что ему нужно допросить свидетеля. Пятнадцатилетний мальчик стал свидетелем двойного убийства. Проблема в том, что мальчик тяжело ранен. Его состояние нестабильно, он в шоке и без сознания. Ночью его перевели из неврологического отделения в Худдинге в нейрохирургию Каролинской университетской больницы, что в Сольне.

— Кто лечащий врач? — спросил Эрик.

— Даниэлла Рикардс.

— Очень компетентный специалист, я уверен, что она справится…

— Это она захотела, чтобы я вам позвонил, — перебил его комиссар. — Ей нужна ваша помощь, и как можно скорее.

Эрик вернулся в спальню за одеждой. Через жалюзи пробивались полоски света от уличных фонарей. Симоне лежала на спине; она посмотрела на мужа странным пустым взглядом.

— Я не хотел тебя будить, — сказал он вполголоса.

— Кто звонил? — спросила она.

— Какой-то полицейский… комиссар, я не расслышал, как его зовут.

— Что случилось?

— Мне нужно поехать в Каролинскую больницу. Надо помочь им с одним мальчиком.

— А сколько времени?

Симоне посмотрела на будильник и закрыла глаза. На ее веснушчатых плечах отпечатались складки простыни.

— Спи, Сиксан, — прошептал Эрик.

Эрик унес одежду в прихожую, включил свет и торопливо оделся. Какие-то лезвия металлически блеснули за спиной. Эрик обернулся и увидел, что сын повесил коньки на ручку входной двери, чтобы не забыть их. Хоть Эрик и спешил, он подошел к шкафу с одеждой, вытащил сундучок и стал искать чехлы для коньков. Надел чехлы на острые лезвия, положил коньки на коврик в прихожей и вышел из квартиры.

Часы показывали три часа ночи, был четверг, 8 декабря. Эрик Мария Барк сел в машину. Снег тихо падал с темного неба. Было абсолютно безветренно, и тяжелые снежинки сонно ложились на пустые улицы. Эрик повернул ключ в зажигании, и мягкой волной потекла музыка — Майлз Дэвис, «Kind of Blue».

Город спал. Эрик быстро выехал с Лунтмакаргатан и поехал по Свеавеген, к Норртуллу. За снегопадом Бруннсвикен казался огромной темной щелью. Эрик медленно подъехал к больничному комплексу, покатил между больницей Астрид Линдгрен (там не хватает персонала) и родильным домом, мимо онкологической клиники и психиатрии, остановился на своем обычном месте перед нейрохирургической клиникой и вышел из машины. В окнах высокого здания отражался свет уличных фонарей. На парковке для посетителей — несколько машин. Дрозды возились в темных деревьях, хлопая крыльями. Эрик заметил, что шум с автострады в это время не слышен.

Он сунул магнитный пропуск в считывающее устройство, набрал шестизначный код и вошел в холл, поднялся на лифте на пятый этаж и пошел по коридору. Свет люминесцентных ламп блестел на синем линолеуме, как лед в канаве. Лишь теперь Эрик ощутил усталость после внезапного выброса адреналина. Сон был прекрасным, от него до сих пор осталось ощущение счастья. Эрик прошел мимо операционной, мимо дверей огромной барокамеры, поздоровался с медсестрой, и в его памяти снова всплыло то, что рассказал по телефону комиссар: мальчик весь изранен и истекает кровью, потеет, не хочет лежать, мечется и постоянно просит пить. С ним пытаются поговорить, но его состояние быстро ухудшается. Его сознание уплывает, пульс учащается, и лечащий врач Даниэлла Рикардс приняла твердое решение не пускать полицейских к пациенту.

У дверей отделения № 18 стояли двое полицейских в форме. Эрик подошел к ним; ему показалось, что на их лицах проступает беспокойство. Может быть, они просто устали, подумал он, останавливаясь перед ними и представляясь. Один из полицейских бросил взгляд на удостоверение личности и нажал на кнопку. Дверь с шипением открылась.

Эрик вошел и пожал руку Даниэлле Рикардс. Заметил напряженно сжатый рот, подавляемую нервозность в движениях.

— Налей себе кофе, — предложила она.

— У нас есть время? — спросил Эрик.

— С кровоизлиянием в печень я справилась.

Какой-то мужчина лет сорока пяти, в джинсах и черном пиджаке, постукивал по корпусу кофейного автомата. Взъерошенные светлые волосы, губы серьезно сжаты. Наверное, это муж Даниэллы, Магнус, подумал Эрик. Он его никогда не встречал, только видел фотографию у нее в кабинете.

— Это твой муж? — спросил Эрик, указывая на мужчину.

— Что? — Даниэлла как будто слегка удивилась.

— Я подумал — может, Магнус приехал с тобой.

— Нет, — усмехнулась она.

— Точно? Я могу у него спросить, — пошутил Эрик и направился к мужчине.

У Даниэллы зазвонил мобильный, и она, досмеиваясь, открыла крышку.

— Эрик, перестань, — сказала она, поднося телефон к уху. — Даниэлла.

Послушала, но ничего не услышала.

— Алло?

Даниэлла подождала несколько секунд, потом иронически произнесла гавайское «алоха», нажала «отбой» и повернулась к Эрику.

Он уже подошел к светловолосому. Кофейный автомат шумел и шипел.

— Выпейте кофе, — предложил мужчина, пытаясь сунуть стаканчик Эрику в руки.

— Нет, спасибо.

Мужчина попробовал кофе и улыбнулся. На его щеках появились ямочки.

— Вкусный, — сказал он и снова попытался дать стаканчик Эрику.

— Я не хочу.

Мужчина отпил еще, глядя на Эрика.

— Можно одолжить у вас телефон? — вдруг спросил он. — Если это удобно. Я забыл свой в машине.

— И теперь вы хотите взять мой телефон? — сдержанно поинтересовался Эрик.

Светловолосый кивнул и посмотрел на него. Глаза у него были светлые, серые, словно полированный гранит.

— Можете взять мой еще раз, — предложила Даниэлла.

— Спасибо.

— Не за что.

Светловолосый взял телефон, посмотрел на него, потом поднял глаза на Даниэллу:

— Обещаю вернуть.

— Все равно только вы по нему и звоните, — пошутила она.

Мужчина рассмеялся и отошел в сторону.

— Нет, это все-таки твой муж, — сказал Эрик.

Даниэлла с улыбкой помотала головой, потом устало огляделась. Потерла глаза, размазывая по щекам серебристо-серый карандаш.

— Я взгляну на пациента? — спросил Эрик.

— Конечно, — кивнула она.

— Раз уж я все равно здесь, — торопливо добавил он.

— Эрик, я с удовольствием выслушаю твое мнение, а то я себя чувствую не очень уверенно.

Даниэлла открыла тяжелую дверь, и Эрик следом за ней вошел в теплую палату по соседству с операционной. На койке лежал худенький мальчик. Две медсестры перевязывали ему раны. Сотни резаных и колотых ран, буквально по всему телу. На подошвах, на груди и животе, на шее, в самом темени, на лице, на руках.

Пульс был слабый, но очень быстрый. Губы серые, как алюминий, мальчик весь в поту, глаза закрыты. Нос как будто сломан. Кровоподтек расползался темным пятном от шеи и ниже, по всей груди.

Эрик заметил, что у мальчика, несмотря на раны, красивое лицо.

Даниэлла стала было тихо рассказывать о состоянии мальчика и вдруг замолчала — в дверь постучали. Опять этот светловолосый. Он помахал им через стеклянное окошко в двери.

Эрик и Даниэлла переглянулись и вышли из послеоперационной. Светловолосый снова стоял возле шипящего кофейного автомата.

— Большая чашка капучино, — сказал он Эрику. — Вот что вам нужно, прежде чем поговорить с полицейским, который нашел мальчика.

Только теперь Эрик сообразил, что светловолосый — комиссар полиции, разбудивший его меньше часа назад. Его финский выговор был не так слышен по телефону, или же Эрик так устал, что не заметил его. Он спросил:

— С какой стати мне встречаться с полицейским, который нашел мальчика?

— Чтобы понять, о чем я буду его спрашивать…

Йона умолк: зазвонил телефон Даниэллы. Он вытащил его из кармана и, не обращая внимания на ее протянутую руку, бросил торопливый взгляд на дисплей.

— Это меня, — сказал Йона и ответил: — Да… Нет, он мне нужен здесь. Ладно, но мне на это наплевать.

Комиссар, улыбаясь, послушал, как протестует коллега, и добавил:

— Хотя я кое-что заметил.

На том конце что-то завопили.

— Делаю, как считаю нужным, — спокойно ответил Йона и закончил разговор.

С тихим «спасибо» он вернул телефон Даниэлле.

— Мне нужно побеседовать с пациентом, — серьезно объяснил он.

— Увы, — сказал Эрик. — Я согласен с заключением доктора Рикардс.

— Когда он сможет поговорить со мной? — спросил Йона.

— Пока он в состоянии шока, ничего не выйдет.

— Я знал, что вы так ответите, — очень тихо сказал Йона.

— Состояние все еще критическое, — пояснила Даниэлла. — Легочная плевра повреждена, тонкая кишка, печень и…

Вошел человек в запачканной полицейской форме. Тревожный взгляд. Йона помахал ему, пошел навстречу и пожал руку. Он что-то вполголоса сказал; полицейский прижал ладонь ко рту и посмотрел на врачей. Комиссар повторил полицейскому, что все в порядке, врачам надо знать обстоятельства, им это очень поможет.

— Да, ну, значит… — произнес полицейский и тихо откашлялся. — Нам по рации сообщили, что уборщик нашел мертвого мужика в туалете, в спортклубе в Тумбе. Ну, мы сразу на Худдингевеген садимся в машину, там надо свернуть на Дальвеген и прямо к озеру. Янне, мой напарник, — он вошел, когда я допрашивал уборщика. Сначала мы решили, что это передоз, но я скоро понял, что тут другое. Янне вышел из раздевалки, у него все лицо было белое, и он как будто не хотел меня туда пускать. Раза три сказал: «Ну и кровищи», сел прямо на лестницу и…

Полицейский умолк, сел на стул и уставился перед собой, полуоткрыв рот.

— Не хотите продолжить? — спросил Йона.

— Да… «Скорая» приехала к клубу, мертвеца опознали, а мне велели известить родственников. У нас народу не хватает, ну и мне пришлось ехать одному. Потому что моя начальница, она сказала, что типа не хочет отправлять туда Янне в таком состоянии и что это понятно.

Эрик взглянул на часы.

— У вас есть время его послушать, — произнес Йона со своим протяжным финским акцентом.

— Этот, который умер, — продолжал полицейский, опустив глаза. — Он учитель из гимназии в Тумбе, живет в новом районе, на горе. Никто не открыл дверь. Я позвонил несколько раз. Ну и… я не знаю, что меня толкнуло обойти весь дом и посветить фонариком в окно на задней стороне.

Полицейский замолчал. У него задрожали губы, он начал колупать подлокотник.

— Пожалуйста, продолжайте, — попросил Йона.

— Мне обязательно дальше? Потому что я… я…

— Вы нашли мальчика, маму и пятилетнюю девочку. Мальчик — единственный, кто до сих пор жив.

— Хотя я думал… я…

Он умолк, лицо у него было совершенно белое.

— Спасибо, что пришли, Эрланд, — поблагодарил Йона.

Полицейский коротко кивнул и поднялся, растерянно провел руками по испачканной куртке и ушел.

— Все было залито кровью, — заговорил Йона. — Чистое безумие, все израненные, их били, увечили, рубили, а девочка… ее разрубили надвое. Нижняя часть тела и ноги лежали в кресле перед телевизором, а…

Он замолчал и, прежде чем продолжить, цепко взглянул на Эрика.

— Такое ощущение, что преступник знал, что отец в спортклубе, — пояснил комиссар. — Проходит футбольный матч, а он — судья. Преступник дождался, пока он останется один, прежде чем убить его, начать разделывать, яростно разделывать, потом поехал к нему домой и убил остальных.

— Именно в таком порядке? — уточнил Эрик.

— Это мое предположение, — ответил комиссар.

Эрик провел ладонью по губам, чувствуя, что у него дрожат руки. Папа, мама, сын, дочка, медленно подумал он и встретился взглядом с Йоной.

— Преступник хотел вырезать всю семью, — констатировал Эрик слабым голосом.

Йона сделал неопределенный жест.

— Именно так… Есть еще один ребенок — старшая сестра. Мы не можем ее найти. Ее нет ни в ее квартире в Сундбюберге, ни у приятеля. Не исключено, что преступник ищет и ее. Вот почему мы хотим допросить свидетеля, как только будет можно.

— Пойду обследую его повнимательнее, — сказал Эрик.

— Спасибо, — кивнул Йона.

— Но мы не можем рисковать жизнью пациента, чтобы…

— Я понимаю, — перебил Йона. — Но чем дольше мы будем тянуть, тем больше времени будет у преступника, чтобы найти старшую сестру.

— Может, вам осмотреть место убийства? — сказала Даниэлла.

— Сейчас как раз осматривают.

— Тогда поезжайте туда и поторопите полицейских.

— Все равно это ничего не даст, — ответил комиссар.

— Что вы хотите сказать?

— Мы найдем там ДНК сотен, а может быть, тысяч человек.

Эрик вернулся к пациенту и встал возле койки, всматриваясь в бледное, израненное лицо. Тяжелое дыхание. Застывшие губы. Эрик произнес его имя, и в лице мальчика что-то болезненно сжалось.

— Юсеф, — тихо повторил он. — Меня зовут Эрик Мария Барк, я врач, я обследую тебя. Можешь кивнуть, если понимаешь, что я говорю.

Мальчик лежал совершенно неподвижно, живот поднимался и опускался неровными толчками. Эрик был совершенно уверен, что мальчик понял его слова, но снова впал в забытье, и контакт был потерян.

Когда Эрик через полчаса вышел из комнаты, Даниэлла и комиссар разом взглянули на него.

— Он выберется? — спросил Йона.

— Слишком рано говорить наверняка, но он…

— Мальчик — наш единственный свидетель, — перебил комиссар. — Кто-то убил его отца, мать, младшую сестру, и тот же самый человек, весьма вероятно, сейчас как раз направляется к его старшей сестре.

— Вы уже говорили, — напомнила Даниэлла. — Но, по-моему, полиции следовало бы заняться ее поисками, вместо того чтобы мешать нам.

— Разумеется, мы ищем ее, но поиски идут слишком медленно. Нам надо поговорить с мальчиком — он наверняка видел лицо преступника.

— Может пройти не одна неделя, прежде чем мальчика можно будет допросить, — проговорил Эрик. — Я хочу сказать, нельзя же невероятными усилиями вернуть его к жизни — и тут же сообщить, что вся его семья мертва.

— А под гипнозом? — спросил Йона.

В помещении стало тихо. Эрик вспомнил, как снег падал на Бруннсвикен, когда он ехал сюда. Как он кружился между деревьями над темной водой.

— Нет, — еле слышно прошептал он.

— Гипноз не поможет?

— Я не могу, — ответил Эрик.

— У меня отличная память на лица, — сказал Йона с широкой улыбкой. — Вы известный гипнотизер, вы могли бы…

— Я обманщик, шарлатан, — перебил Эрик.

— Не верю, — ответил Йона. — К тому же сейчас гипноз необходим.

Даниэлла покраснела и улыбалась, уставившись в пол.

— Я не могу, — выговорил Эрик.

— Вообще-то сейчас я отвечаю за пациента, — громко сказала Даниэлла. — И мысль о гипнозе меня не слишком привлекает.

— А если вы сочтете, что для пациента это не опасно? — спросил Йона.

Эрик понял: комиссар с самого начала решил для себя, что гипноз — кратчайший путь, идея с гипнозом не только что пришла ему в голову. Йона Линна просил его приехать в клинику лишь для того, чтобы попытаться уговорить его загипнотизировать пациента, а вовсе не как эксперта по шоковым состояниям и тяжелым травмам.

— Я обещал себе, что никогда больше не буду заниматься гипнозом, — произнес Эрик.

— Ладно, я понимаю, — сказал Йона. — Я слышал, что вы были лучшим. Но, черт возьми, я обязан уважать ваш выбор.

— Мне очень жаль.

Эрик посмотрел в окошко на пациента и повернулся к Даниэлле.

— Ему дали десмопрессин?

— Нет. Я решила погодить с этим.

— Почему?

— Риск тромбоэмболических осложнений.

— Я следил за обсуждением, но не думаю, что риск действительно есть. Я все время даю десмопрессин своему сыну, — сказал Эрик.

Йона тяжело поднялся со стула.

— Я был бы вам благодарен, если бы вы порекомендовали другого гипнотизера, — сказал он.

— Но ведь мы не знаем, придет ли пациент в сознание, — ответила Даниэлла.

— Но я рассчитываю, что…

— А чтобы его можно было погрузить в гипноз, он должен быть в сознании, — закончила она, усмехнувшись краем рта.

— Когда Эрик обратился к нему, он услышал, — заметил Йона.

— Не думаю, — пробормотала Даниэлла.

— Да нет, он меня услышал, — подтвердил Эрик.

— Мы должны спасти его сестру, — настаивал Йона.

— Я уезжаю домой, — тихо сказал Эрик. — Дайте пациенту десмопрессин и подумайте о барокамере.

Он вышел. Идя по коридору и потом спускаясь в лифте, снял халат. В холле было несколько человек. Двери открыты, небо чуть-чуть прояснилось. Выворачивая с парковки, Эрик потянулся за деревянной коробочкой, лежавшей в бардачке. Не отрывая взгляда от дороги, подцепил пальцем крышку с пестрым попугаем и дикарем, выудил три таблетки и торопливо проглотил их. Утром ему надо поспать пару часов, прежде чем разбудить Беньямина и сделать ему укол.

Глава из романа Андрея Бинева «Эстетика убийства»

О книге Андрея Бинева «Эстетика убийства»

В 1927 году небезызвестный, убедительнейший психолог Зигмунд Фрейд написал один из своих самых скандальных философских трудов, который назвал: «Будущее одной иллюзии». Речь шла о социальных и культурных корнях религии, а точнее, о ее психологической функциональности и культурной мотивации человечества, вернее, малой его части — элиты. Труд этот абсолютно атеистический, препарирующий то, что вскрывать и рассматривать было не то что не принято, но даже почти преступно.

Как обнаружил прагматичный, холодный ум Фрейда, все религиозные философии — есть исключительный плод первородных страхов человека перед всесилием природы, и в поисках защиты человек обращается к иллюзии божества, играющей в его устрашенном сознании роль отца. Человек исступленно боится неподконтрольных ему подавляющих сил природы, неминуемой смерти, за которой ничего более не следует, по Фрейду, и ледяной жестокости мироустройства. Инфантильный характер человечества, влекущий его к почитанию сильного отцовского начала, как защитника и патрона, ведет к созданию великих иллюзий веры, которые, однако, разрушаются по мере расширения культурного сознания, его научной составляющей. Религия и культура, полагал Фрейд, извечные враги.

Фрейд уверял, что человек был и останется естественным носителем самых разрушительных тенденций антиобщественного и антикультурного содержания. Для большинства людей это является определяющим в их жизни. Культура же — есть основная почва для столкновения элитных групп рафинированного меньшинства с ленивым и агрессивным по своей природе большинством.

Культура — это «все то, чем человеческая жизнь возвышается над своими животными условиями и чем она отличается от жизни животных», заключал неумолимый Фрейд.

Неравное распределение материальных благ и жесткое ограничение самых низменных «животных» тенденций толпы положено в основу диктата культуры. Отсюда, видимо, и сопротивление канонам общественной культуры, выражающееся в классовой и революционной борьбе. Культурные реляции власти могут поддерживаться лишь с известной долей насилия, будь то консервативные установки или, напротив, прогрессивные.

Фрейд рассматривает первобытное влечение человека к инцесту, каннибализму и убийствам, как главное ядро враждебности, направленное на культуру, объявляющее это всё строгим табу. И тут на помощь человеческим инстинктам приходит иллюзия веры, освобождающая человека от большинства запретов освящением их, особенно, в языческих формах верований. Культура же, опровергая своей научной составляющей религиозные иллюзии, стремится облечься в нравственные формы, хотя ведь и сложные религиозные учения, казалось бы, проповедуют то же самое. Но это лишь сверху, в официальных, конфессионных формах, но никак не внутри, где все религии изначально и рождаются как отражение первобытных страхов. Оттого они и долговечны. Потому что страхи живут в нас от рождения до смерти и во всех поколениях.

Вот тут общественная нравственность становится врагом у упорствующего, дикого, инфантильного человечества. Врожденное стремление к глобальной иллюзии, к отрицанию действительности, галлюцинаторная спутанность общественного сознания, так называемая аменция, и есть убежище самых косных форм религии и их бытового выражения — мистического суеверия.

Фрейд не видел будущего у религии, потому что видел будущее лишь у культуры, насаждение которой носит не только просветительский, но и насильственный, классовый и потому классический характер.

Вот такое бескомпромиссное определение «праматери» всех больших и малых иллюзий.

В энциклопедии Брокгауза и Ефрона о том же понятии говорится кратко и ясно, потому что тут никто не стремится к сложным исследованиям и к аргументированным обоснованиям. Лишь доносится смысл понятия «иллюзия»:

«…искаженное восприятие, обман чувств. Иллюзии оптические (иллюзия зрения, псевдоскопия), неправильные представления о форме, размере, цвете и положении в пространстве предметов внешнего мира.

Большинство иллюзий коренится в психике человека, в невольных предвзятых суждениях, основанных на привычке связывать впечатление с причиной, его вызывающей. Так, например, из двух равных предметов мы считаем большим тот, который видим яснее и отчетливее…»

Как только поезд отплыл от платформы, на которой остался Чикобава, Катя Немировская стала размышлять о том, чем она руководствовалась всю свою жизнь, и так ли уж ей удавалось совместить действительность с ее собственными иллюзорными представлениями о ней. И чем дальше она думала об этом, тем горше ей становилось, как если бы вдруг она ясно и холодно поняла, что жизнь потрачена на пустой сон, не имеющий никаких зацепок в реальности.

Она потратила столько жизненных сил на формирование культурного фона, столько энергии на проникновение в общество рафинированных снобов, что совершенно забыла, стерла из сознания всякое доверие к своей человеческой природе. А это может быть единственный путь к спасению.

Фрейд — хладнокровный препаратор, вредный, опасный тип, противопоставляющий человека вере. Пренебрежение верой ведет к крушению жизненных основ, которые, как обнаруживается, ничем иным не могут быть восполнены, разве что только великой иллюзией. Нет веры — нет жизни; есть только тонкий культурный слой на жаждущем бессмертия и благоденствия совершенно беззащитном младенческом теле человечества.

Филолог Екатерина Алексеевна Немировская, по прозвищу Лисонька

Это как кожу истончить, обесцветить и рассматривать невооруженным глазом, как струится кровь по жилам, как трепещет сердце, как вздуваются легкие и как бегут токи по лабиринтам усталого мозга. Но дайте лишь веру, хотя бы иллюзию ее, и на вас засияет непроницаемый панцирь бессмертия!

Убийца, преследующий меня и идущий ко мне через растерзанные жизни четырех человек, заинтересован именно в этом — в моей (и в нашей, общей!) беззащитности, когда лишь лак принятой сегодня в обществе культуры легкой, тонкой корочкой покрывает нас, а ему, сатане, не перед кем и не перед чем ответить за свои мерзости. Общество приняло, восхитилось зрелищем крови и замерло перед ним и такими, как он, в пароксизме ужаса. Коли нет Бога, твори, что потребует от тебя жестокая природа и что принимается атеистичным развратным человечеством.

Иллюзия! Я — за такую иллюзию, которая дает мне Бога! Почему бегством спасаюсь я, а не он, убийца? Потому что я беззащитна перед ним и перед обществом, которое не имеет совести и чести, принимая с трепетом каждый новый его шаг, и упирает взгляды в экран, чтобы насладиться его жестокостью и неуловимостью. Культура низкой толпы, культура новых информационных технологий, подменяющая Бога, потому что Бог — иллюзия, а культура — реальность. А если наоборот? Я ведь всю жизнь, не отдавая себе в том отчета, считала именно так. И вот расплата — я бегу на край света, лишь краешком сознания понимая, что задумана следующей жертвой.

А он эстет, этот тип! Не просто лишает жизни, а стремится к эстетичной, на его взгляд, стороне кровавого дела. Эстетика убийства! Вот какова его цель! Вот его истинное наслаждение! Но ведь он не одинок в этом. Экран, на котором безжалостно демонстрируют результаты его деятельности, столь же опасен, как и он, убийца. А может быть, и более того! Вот где «эстетика убийства» культуры, нравственности, веры, милосердия! Это всё как-то связано — пусть не впрямую, пусть не фактически, но в сути своей, потому что одно без другого как будто не существует.

Убийство человека под радостный всплеск эмоций возбужденных зрителей.

Эстетика убийства толпы! А это и есть убийство души, но только не одной, а сотен тысяч, миллионов — тех, кто ждет кровавых новостей, кто к ним прирастает своими трепетными страхами, ночными кошмарами и адреналиновыми всплесками.

Как же мне это раньше в голову не приходило, когда я сама, избавленная тогда от опасений за собственную жизнь, несла по тем же каналам то же самое… или почти то же самое?

Так кто же этот человек? И человек ли он?! Разве способен один из нас ставить такие опыты?

Голова трещит от всего этого!

Купе пустое, неуютное, без обычного тепла поездного быта. Как я любила в детстве дальнюю дорогу, за белыми крахмальными занавесками, в узком, сияющем чистотой купе, под дробь колес «тут-тебе-там, там-тебе-тут…»! Красный теплый коврик под ногами, звон ложечек в стаканах, бегущая навстречу тяжело и надежно несущемуся поезду чужая, загадочная, мирная жизнь.

Я осмотрелась вокруг себя, выглянула в пустой будничный коридор, и подумала, что ничего не изменилось, даже, напротив, всё стало даже чище и солиднее. Значит, изменение претерпела одна лишь я. Это во мне больше нет уюта, нет покоя, нет чувства безопасности, надежности, а мир всё так же весомо существует рядом или динамично проносится мимо, либо это я в поезде несусь мимо него.

Ехать двенадцати часов и шестнадцать минут. Сейчас солнце выпадет из нашей небесной полусферы, и мы погрузимся в ночь, с непроницаемостью за окнами и мгновенной вспышкой фонарей на станциях, полустанках и путевых перегонах.

Знаком наступления ночного покоя становится решительный, отмеренный профессиональным опытом стук в дверь и вежливо-привычное: «Чайку?»

Дверь отъезжает, пряча зеркало в створе стены. Невысокий, седой, квадратный из-за широких плеч, проводник в серой фуражке с кокардой заглядывает в купе.

«Да, да!» — отвечаю я, стесняясь отказать, потому что я всегда стесняюсь отказывать тем, кто устроен в жизни хуже меня.

И тут же из-за его спины плавно выплывают два парящих стакана с подстаканниками. Один из них он ловко, почти бесшумно ставит на мой столик, сделав к нему всего лишь небольшой привычный шажок и чуть поклонившись вперед. Я благодарна ему за то, что он, в его чистом сером кителе с крылышками над нагрудным карманом, с желтыми гербовыми металлическими пуговицами, в белой рубашке с черным галстуком и в фуражке с кокардой, всё еще существует, всё еще представлен в нашей жизни. Он — как из какой-то старой, забытой истории все еще несется сквозь пространство и время из прошлого в будущее. Будто ничего не изменилось! Он был таким же… в моем детстве, в детстве моих родителей и в детстве моей бабули. Наверное, только форма, да кокарды менялись. Всё тот же крепкий, душистый чай в стаканах с начищенными до серебряного сияния подстаканниках, звенящие легкие ложечки, девственно белые кубики рафинада на чистом блюдце и крахмальная салфетка, перекинутая через умелую руку. И тот же взгляд, и тот же покой в лице и в движениях…

Мне вдруг становится тепло, как в детстве, и я благодарно, сквозь маслянистую пелену горячей слезы улыбаюсь ему.

«Вам плохо?» — вдруг спрашивает, он и в голубых его глазах, очень идущих к серой форме, вспыхивают тревожные огонечки.

«Мне хорошо! — отвечаю я, продолжая улыбаться сквозь непрошенные и глупые слезы. — Мне сейчас как раз очень хорошо. Спасибо вам…»

Он будто понимает меня, отвечает подрагиванием острых уголков губ на почему-то загорелом лице и тут же исчезает со вторым стаканом чая за дверью. Вновь решительно выползает из проёма стены зеркало и смачно щелкает замок.

Знакомо, весело пляшет в стакане металлическая ложечка. Я бросаю в чай несколько кубиков сахара, беру из блюдца на столике печенье и думаю, что раньше печенье приносил проводник, а теперь оно ждет пассажира, прикрытое салфеткой на столике. И еще дополнительный сахар в плотных обертках. Умно! Раз это есть, значит еще закажешь чаю и потом за всё с удовольствием расплатишься. Я люблю, когда всё умно и неоскорбительно. Потому что у нас в жизни чаще бывает неумно и оскорбительно.

Выхлёбываю чай, прижимаюсь спиной к стене и подсовываю под голову, к углу у окошка, белую, пахнущую свежестью, подушку. Успеваю подумать, что раньше постельное бельё было в поездах серым, застиранным, чужим, вызывающим брезгливость. И тут же сладко и успокоено засыпаю.

…Открываю глаза, таращусь в темноту и думаю, что спала пару часов в таком неудобном, сидячем положении, и тут же понимаю, что проснулась неслучайно. Кто-то рядом дышит и смотрит на меня. Я думаю, что, наверное, это продолжение сна, который я не запомнила в деталях, и опять прикрываю веки. Это, должно быть, оптическая иллюзия, о которой я читала когда-то у Брокгауза и Ефрона?

Но дыхание, мягко плывущее сквозь бесстрастную дробь колесных пар, не прекращается. «Тут-тебе-там, там-тебе-тут» — бьется о колеса в привычном своем, неизбывном, надежном однообразии железная дорога.

Опять открываю глаза и с изумлением, в синем свете дежурной лампы под потолком, вижу силуэт человека. Я, не успевая даже испугаться, думаю холодно: «Его не любила моя бабуля. А он любил меня». Я сразу узнаю его силуэт и тут же понимаю, что бабуля раньше меня узнала, кого следует бояться, а кого следует любить.

Она, оказывается, была лишена иллюзий.

«Не пугайся! — говорит он спокойно и тихо. — Я не причину тебе зла».

«Почему ты здесь?» — так же тихо спрашиваю и тут же понимаю, зачем я это говорю, но мне хочется оставить и ему, и себе шанс: пусть наврет, пусть смутится, пусть отступит от своих жутких планов.

«Я хочу увидеть тот дом. Ведь это я рекомендовал тебе купить его, не так ли?» — он говорит это так, будто в том нет ничего странного, ничего необычного: вот, захотел, поддался обыкновенному человеческому любопытству и поехал.

«Откуда ты узнал, что я здесь, в этом вагоне?» — опять спрашиваю его и жду, что он всё же ухватится за что-нибудь невинное и соврет: мол, случайно, увидел на платформе, было неудобно подойти, тебя так мило провожали…

И вдруг он именно это и произносит:

«Тебя так мило, так тепло провожали…»

«Он мой старый друг… врач, хирург…» — я начинаю нервничать уже открыто, голос срывается.

«Я знаю, — кивает силуэт, и лицо его приближается ко мне; мягко, серебром мерцают внимательные глаза, на губах блуждает незнакомая мне, новая какая-то улыбка, — Арсен Чикобава. Ты консультировалась с ним, когда писала об эмансипации. И спала с ним. Нет, нет! Я не против. Ведь я тоже не без греха…».

«Зачем ты их всех убил?» — во мне неожиданно быстро растет бесстрашие, идущее, как это ни абсурдно, от животного ужаса, я хочу выговориться перед тем, как всё случится, я не желаю пощады, она унизительна.

Никаких иллюзий! Ни с его, ни с моей стороны.

«Спи, — он произнес это спокойно и повелительно, — впереди у тебя еще есть небольшой отрезок дороги».

Что-то больно впивается мне в шею, как укус осы. В детстве… мне было тогда лет пять… уже случалось такое — я спряталась от родителей в шкафу на даче, чтобы выскочить оттуда и испугать их, когда они придут в спальню. Но оса, залетевшая в душный черный короб шкафа, испугалась раньше их; инстинкт продиктовал ей нападение. Она впилась ядовитым стреловидным жалом мне в шею, и я, заорав, вывалилась из шкафа.

На этот раз я крикнуть не успела. Синяя дежурная лампочка подозрительно мигнула и погасла вместе с моим сознанием.

Я еще тогда не знала, что за десять минут до того, как я уснула, в своем служебном купе умер аккуратный пожилой проводник: длинный нож прошил его шею насквозь. В руках так и осталась зажатой какая-то ведомость о количестве пассажиров и заказанных стаканов чая.

Подумать только — белая рубашка, чистейший серый костюм, черный галстук были самым безразличным образом вымазаны его честной кровью. Или облагорожены ею?

Голубые, ясные не по возрасту глаза спокойно смотрели в окно, за которым по-прежнему, будто ничего не случилось, бежала дорога с запада на восток, навстречу поезду, шедшему с востока на запад.

Отрывок из романа

О книге Андрея Бинева «Принцесса, сыщик и черный кот»

Эта странная история начинается в седой древности, именно туда уходят ее корни… Горькие слезы, кровь и страдания выпали на долю людей, лишь коснувшихся тех забытых далеких событий. Англичане говорят: «Не будите спящую собаку», но всегда найдется кто-то, решивший, что это не мудрость, нажитая человеческим опытом, а всего лишь пустая фраза.

Есть у тех же англичан и другая пословица про братьев наших меньших — «у кошек, мол, девять жизней». И к этому многие относятся так, будто ничто не скрыто за набором нескольких, казалось бы, абсурдных слов.

Но тихо в веках бьется бесконечное время, словно сердце в груди Вселенной, и чья-то неясная речь звучит роковым предостережением. И вьется неясной дымкой путаная и противоречивая древняя легенда…

* * *

«В сизой дымке жаркого утра, в горячем мареве зарождающейся новой жизни, темнела вершина лесистой горы. Ни облачка на небе в этот ранний час, ни даже самого малого ветерка над морем, ровным, точно бескрайнее изумрудное стекло.

Паруса бессильно повисли. Пустыми глазницами смотрит на близкий берег деревянное чудовище, вбитое в нос судна и нависшее над спокойной водой. Горгона это или Медуза? А может быть, Сирена из Сциллы, до поры до времени упрятавшая свои хищные птичьи когти под скрипучую, пересохшую палубу? Или же злобная Гарпия, богиня вихря? Время и море разрушили идолов, и сейчас никто уже не может сказать, кем они были, эти колдовские создания, исчадия ада, посланцы ужаса.

В каюте под капитанским мостиком уже давно не спит императрица. Среди ночи она пробудилась, завороженная удивительным сном. Будто пришла к ней Дева Пречистая, овеяла благоуханием белого покрова и тихо, проникновенно зашептала на ухо:

«Вернись, Елена, в Иерусалим, откуда держишь путь свой в Великий Рим к своим дворцам и подданным, поднимись на Голгофу вслед за Сыном Его, вскопай Святую землю ногтями своими и подними Святой Крест Животворящий, на котором в муках распят был Сын Его. Раздели на части Крест тот и привези одну часть его на остров, что назвал Геродот „Лесистым“, где заблудшие души тысячи лет трудами своими извлекают из глубин медь, которую зовут римляне Купрумом. Увидь высокую гору, овеянную ветрами с моря, с плоской каменистой вершиной, изгони гадов с нее и поставь во славу Святого Креста Животворящего мужской монастырь, и оставь в нем на вечное хранение ту часть, что привезешь с собой со Святой Земли.

Но прежде чем поднимешь Крест Святой и пойдешь обратно с ним на остров, прозванный Геродотом „Лесистым“, заполни трюмы кошками и котами Египетскими, большими и малыми, окраса разного, нрава жестокого, и выпусти их первыми на берег Острова. Пусть стелятся они полчищами несметными к той Горе и пожирают гадов, пусть изгоняют нечисть адову. И только после этого поднимись, Елена, на Гору и схорони там то, что везешь с собой из Святой Земли, с горы Голгофы. И будет имя твое и сына твоего императора Константина свято во веки веков, и да святится Остров „Лесистый“, и да прорастут на нем зерна Истины, Иисусом Христом посеянные и Кровью Его орошенные. И да поднимутся здесь храмы и церкви Святые числом не меньше пяти, и монастырь на той горе пусть вечно манит морских путников к себе, и да назовут гору на языке эллинов „Ставровуни“, что значит „Гора Святого Креста“. Аминь!»

Императрица поднялась на сухую, горячую от многодневного зноя, палубу и подошла к самому носу судна, уперев левую руку в шершавое тело вбитого в него чудовища. Тут она и узрела в утреннем мареве вершину горы. Елена вздрогнула и прижала руки к груди. В ушах ее с необычайной силой вновь зазвучал голос из беспокойного сна:

«Увидь высокую гору, овеянную ветрами с моря, с плоской каменистой вершиной…».

— Что это? — вскрикнула императрица.

— Остров «Лесистый». Другие зовут его Купрумусом, а Эллины — Кипром, Ваше императорское Величество, — услышала она за спиной хриплый голос кормчего, кривоного бородатого фракийца, сына дикого племени.

Императрица резко повернулась к нему, и фракиец, отпрянул при виде лица императрицы, просветленного неожиданным восторгом.

Глаза Елены пылали.

— Как ты сказал, фракиец? — прошептала императрица.

— «Лесистый»… Кипр. Лесистым его назвал великий Геродот. Я десятки раз проходил мимо него и дважды бросал здесь якорь, госпожа моя. Он запечатлен на всех картах.

Императрица вновь повернулась к острову и вытянула вперед руку, указывая на него.

— Что это за гора, фракиец?

— Мне не известно это, госпожа. Мы не ходим туда, мы мореплаватели, а не солдаты. Но рассказывают, что ходить туда небезопасно…

— Почему? Говори, почему!

— Змеи. Там полно гадов! Человеку нет места на той горе.

Императрица вновь задумчиво посмотрела на остров и, не глядя на кормчего, твердо произнесла:

— Поворачиваем назад, к Синайской земле. Мы возвращаемся!

— Как вы сказали, госпожа моя? — остолбенел фракиец.

— Назад, кормчий! Я видела сон, ко мне явилась Пречистая Дева. Идем назад!

Елена вернулась в свою темную душную каюту.

— Да святится имя Твое, Господи! — прошептала Елена и истово перекрестилась, глядя на древнюю икону, под которой мерцал коптящий огонек.

Рассказывают, будто попутный ветер наполнил паруса, и очень скоро судно, которому теперь не требовались усилий гребцов, причалило к берегам Святой Земли.

Еще говорят, что Елена, мать императора Константина, собрала землекопов, облачилась в рубище и под палящим солнцем поднялась с ними на Голгофу. Они вгрызлись заступами и лопатами в ссохшуюся землю, в серые, обветренные камни.

«Здесь дух Его крови!» — шептала коленопреклоненная Елена.

И на десятый день свершилось. Под заступом безвестного землекопа, а кто-то говорит, что и под обломанными ногтями самой Елены, показалось почерневшее за три столетия дерево.

Императрица опустилась на землю и, рыдая, выцарапывала из сухой земли Святой Крест, на котором в муках был распят Иисус из Назарета.

А еще рассказывают, что римская императрица, тяжко искупавшая вину своих предшественников, воздвигла храм над тем святым местом, куда принесли когда-то тело Его, вскоре воскресшее.

Потом плотники отделили ей от Святого Креста малую часть и погрузили на судно.

Тут Елена и вспомнила о гадах на горе, и велела, заполнить трюм «кошками и котами Египетскими, большими и малыми, окраса разного, нрава жестокого». И только после этого подняли якорь и взяли путь на Остров. Попутный ветер бойко гнал судно и надувал паруса так, что кормчему, диковатому фракийцу, не нужно было искать в открытом море невидимый человеческому глазу путь — ветер был его компасом и рулем.

Тихим ранним утром подошел корабль к песчаному берегу, над которым нависала огромная гора, кишащая злобными гадами, союзниками Врага Человеческого.

И выпустили с корабля оголодавших в пути животных. И кинулись кошки, злобно рыча, на гору, и завязался долгий, кровавый бой Света с Тьмой. Страшно шипя, змеи отступили от горы и уползли в древние, заброшенные шахты, из которых когда-то добывалась медь. Там и шипят злобно по сей день.

А кошки и коты Египетские потянулись узкой лентой через южную оконечность Острова на широкий мыс Акротири, и зажили там своим племенем в оливковой роще.

Но, помня свой долг перед ними, освободителями Ставровуни, горы Святого Креста, императрица воздвигла им дом — женский монастырь и призвала им в защитники святого Николая.

Тогда же началось строительство другого монастыря на плоской вершине горы, возвышавшейся над островом более чем на шестьсот метров. И там, за высокими стенами, в Храме Святого Креста Животворного по сей день хранится то, что привезла со Святой Земли Елена, мать императора Константина.

И весь христианский мир доныне помнит Святую Елену и сына ее Святого Константина, что первый принял в Великой Римской империи новую веру, как «дозволенную», хоть сам вошел под ее святое лоно лишь перед смертью своей. Восточная Римская Империя с центром в основанном им на древних камнях Византии великом граде Константинополе есть вечный памятник ему, как на острове Кипр святым памятником его матери Елене является монастырь Ставровуни.

А потомки тех котов и кошек живут по сей день на берегу соленого озера, в чаще оливковой рощи, в монастыре Святого Николая. И если Ставровуни виден издалека морским путешественникам, то дом кошек недосягаем для глаз приезжих. Там хранится великая тайна Острова, под неусыпным оком четырех посвященных старых монахинь и сотен кошек и котов, возглавляемых несколькими умнейшими особями невероятной величины и жестокого нрава. Это тайный орден, несущий свою службу в веках. Лишь роятся над ними осы с жалами, похожими на копья, да палит их солнце и сушит шкуры соленый ветер«.

Глава 1. Козмас

Роман, среднего роста, лет около сорока, светловолосый, крепкий телом, голубоглазый и белокожий, слушал этот рассказ поздним летним вечером, сидя в маленькой таверне на берегу моря. «Клефтико», тушеная много часов на медленном огне баранина, уже давно остыла в глиняном горшке. Худой, высохший грек-киприот, местный полицейский майор, довольный произведенным эффектом, улыбался.

— Вот так, русский! А вы всё говорите — у вас, мол, там Третий Рим. Зато здесь — Второй! — он сильно постучал пальцем по столу. Роман слушал его английскую речь, окрашенную колоритом местного звучания, и тоже улыбнулся.

— Спасибо, Козмас. Это интересно. Хорошо бы еще увидеть монастырь.

— Вот же он! — воскликнул Козмас и показал на гору, над которой возвышались древние стены.

— Я о другом…

— О монастыре кошек?

— Пусть так… Хорошее название.

— Я туда не поеду. И тебе не советую!

— Почему? Что-нибудь не так?

— Так. Все так! Но там нечего делать людям. И потом… ты не найдешь его. Там английская военная база. Въезд закрыт.

— Монастырь на ее территории?

— И да, и нет. Формально — да, но фактически…

— Что «фактически»?

— Они убрали посты ближе к берегу, к Ледис-майл, к старому пляжу, но… сам понимаешь, все же авиационная база. На ней ночевали их боевые машины перед бомбежками. Это — тайна!

Он поднял кверху палец и огляделся вокруг себя, не слышит ли кто. Посмотрел на полного, усатого старика, собиравшего посуду с соседних столиков. Тот вздохнул и покачал головой. Полицейский нахмурился.

— Какими бомбежками, Козмас?

— Какими, какими! Какими надо! — и перешел на шепот:

— Когда Ирак утюжили! И в первую, и во вторую войну, и вот… недавно.

— А причем здесь кошки?

— Ни при чем. Кошки здесь ни при чем.

Он поднялся, взял со стола фуражку и надел ее на коротко подстриженную, черноволосую голову.

— Я поехал, Роми. Пора. Ночью я в патруле на дороге к Пиле. Обязательное дежурство раз в месяц, черт бы их всех подрал! Если будет время и желание, заскакивай. Там работают ирландские военные полицейские — неплохие парни, только пьяницы, как вы.

— Может, поэтому и неплохие, а? — засмеялся Роман и отхлебнул вина из глиняной кружки.

— Может быть! Тогда мы, киприоты, какие? Мы ведь так не пьем…

— Вы трезвые! — строго сказал Роман.

Козмас кивнул и, ворча себе под нос «трезвые… трезвые…», пошел к машине. Он сел за руль, завел двигатель и что-то сказал в переговорник радиостанции. Ему, шипя и хрипя, ответили. Козмас вспылил, взмахнул рукой и, провожаемый улыбкой Романа, выехал на шоссе. Колеса, подняв тучи пыли, зашелестели на мелких острых камешках.

Глава 2 . Костас

— Он все наврал, этот чертов Козмас! — услышал Роман за спиной скрипучий голос.

Русский повернулся и с удивлением уставился на седоусого мужчину, протирающего уже пустые деревянные столы.

— Почему вы не едите? — мрачно спросил старик.

— Я сыт.

— Я готовлю клефтико на этом самом месте уже почти двадцать лет. Всю ночь оно тушится, тушится… Наша баранина не пахнет, как ваша. Хотите, я подогрею, или подам что-нибудь другое?

— Нет, благодарю вас. А почему вы сказали, что он все наврал?

— Все было не так.

— Что, не было Елены, не было кошек?

— Почему! Были — и кошки, и Елена. Но только к ней не являлась Пречистая Дева… — он поднял кверху глаза и перекрестился. — К ней снизошел Ангел. Было очень ветрено и необычайно холодно даже для ранней весны…

— Я вас не понимаю.

— А что тут не понять… Хотя мой английский…. Но ведь вы не говорите на настоящих языках, на греческом, например! Вы что-то бормочете на своем, на русском, и на этом чертовом английском… Вот возьмите, например, это блюдо… — он указал толстым кривым пальцем с обожженным ногтем на холодное, застывшее белым жиром варево, которое все еще стояло перед Романом.

— И что же?

— Знаете, что означает это слово — «клефтико»?

— Что-то напоминает, но что? Не знаю, сэр.

— Какой я вам «сэр». Зовите меня Костасом. Так меня назвали родители.

— Хорошо, пусть Костас. Тогда я тоже не «сэр». Просто Роман.

Он привстал, протянул старику руку. Рука Романа словно попала в каменный жернов, который сжал ее со всех сторон так, что больно хрустнули кости.

Старик отпустил ладонь Романа и посмотрел ему в глаза, ища извинения.

— Ничего, ничего! Ну и ручища у вас! — вскрикнул Роман.

— И у отца такая же была, и у деда. А у вас легкая рука. Вы заняты чистым делом, сэр.

— Роман. Меня зовут Роман. А дело мое не очень чистое. Я — полицейский. Здесь по делам.

— Ищите русских бандитов?

— Нет. Не ищу. Уже нет…

— Они уехали? — в голосе старика угадывалась несмелая надежда.

— Они уже не бандиты, дорогой Костас. У них теперь… как бы сказать… легкое дело.

— Деньги считают?

— Именно.

— У нас таких полно своих, тихих.

— Вот как? А Козмас говорил, это не так.

— Козмас наглый лжец, как я погляжу! Да Бог с ним. Одно слово — полицейский!

Роман засмеялся.

— Извините, сэр! Я не вас имел в виду.

— Ничего! Так что там насчет «клефтико»?

— А вот теперь я вам скажу, — вдруг улыбнулся старик и присел за стол напротив Романа. Он склонил набок свою крупную, седеющую голову, сразу став похожим на старого лукавого ежа — короткой стрижкой и смеющимися остренькими карими глазками. — Клефтико, сэр… извините, Роман… Клефтико — значит — ворованное. Потому что происходит от слова «клептико». У нас, на Кипре, язык немного отличается от того, что на материке. Понимаете? На материке говорят «пэ», а у нас «эф». Значит «клефтико»! Ясно?

— Да-да! Вот откуда мне это знакомо — клептомания. Есть такое понятие… И у нас.

— Оно у всех есть, где живут люди. Все воруют.

— Значит, и это блюдо украдено?

— Ни в коем случае! — Костас всплеснул руками и бросил тяжелые ладони на доски стола. Посуда подпрыгнула, словно испуганная неожиданным гневом хозяина. — Это просто такое название. Хотите послушать?

— Валяйте.

— Очень давно здесь были турки. Они не едят свинину — мусульмане. А мы едим. Из-за них, проклятых…

— Что вы этим хотите сказать?

— Когда они пришли сюда, на остров, то стали отнимать у нас баранов, овец, и позволяли есть только свинину. Она неплохая, это верно! Но баранина — куда лучше!

— И что же?

— По ночам наши самые смелые парни воровали у них баранов, закалывали и, разрубив на мелкие куски, прятали в печь, в глиняные горшки, до утра. Они держали их там на медленно огне, чтобы не сжечь. Потом ели и надсмехались над турками, а тем оставалось только пересчитывать баранов, многих из которых ждала та же печальная участь.

Роман рассмеялся и с любопытством заглянул в свой остывший горшочек.

— Разогреть? — спросил старик, и его глаза блеснули, наверное, тем же бесовским огнем, который мерцал когда-то в глазах смелых воров, выбирающих в турецком овечьем стаде свою жертву.

— Разогрейте.

— Лучше я подам вам новую порцию. За мой счет, сэр, за счет заведения.

Старик ушел, а Роман посмотрел на темнеющее небо и вдруг что-то вспомнил. Он крикнул вслед старику, скрывшемуся в каменном сарайчике, из трубы которого поднимался легкий серый дымок:

— Вино! Захватите вино, Костас!

Костас выглянул из-за грубой дубовой двери:

— Хотите «командари», за мой счет?

— За ваш хочу… хотя это вино напоминает портвейн, а он не очень-то подходит к мясу!

— За чужой счет, мистер Роман, все подходит! — проворчал старик. Он опять исчез за дверью, но через минуту вышел с горячей миской «клефтико», пузатой бутылкой вина и двумя стаканами.

— Я выпью с вами? Не возражаете? Сегодня больше уже никого не будет. К Костасу не ездят по вечерам. Здесь нет музыки, нет девчонок. Только «клефтико», «сувлаки» и вино.

— Сувлаки?

—Мясо. Жареное мясо. Кусочками. Мы его так называем. Так можно я выпью с вами?

— Конечно, Костас! Я так рад! Просто даже не знал, чем занять этот вечер!

— Вы мне льстите, наверное! Из меня никудышный собеседник! Только разве что выпить! Хотите потом продолжим «зиванией» моего изготовления?

— О, я знаю! Меня уже угощали. Ваша самогонка…

— Что?

— У нас это называется самогонкой. Вы делаете ее из винограда, а мы из чего попало! — Роман засмеялся.

— Из чего попало?

— Именно. Можно даже из табуретки гнать!

— Вы шутите, сэр?

—С этим не шутят, сэр!

Оба рассмеялись и отпили по большому глотку «командари». Роман причмокнул и довольно повел головой.

— Знатное вино, тяжелое немного, сладкое.

— Иониты нас научили. Оставили свои виноградники… все оставили. И уехали на Мальту. Мальтийский орден, слыхали? «Командария» — значит комендатура. У них здесь кругом эти комендатуры были, а при них виноградники.

— Так кто же это блюдо «ворованным» назвал — греки или турки?

— Кто его знает? Назвали, и все! Ешьте клефтико, а то остынет. Так, как я, его никто на острове не умеет готовить. Клянусь Зевсом!

У Романа вдруг проснулся аппетит, он, обжигаясь, стал вылавливать из горшочка разваренные куски баранины и отправлять их себе в рот. Старик поощрительно улыбался и качал головой. Роман засмущался, опустил вилку.

— Что вы, что вы, мистер Роман! Это честь для меня! Вы ешьте, а я вам расскажу, как все было на самом деле.

Купить книгу на Озоне

Пролог к роману

О книге Йенcа Лапидуса «Шальные деньги»

Она не хотела умирать, и ее взяли живой. И может,
оттого полюбили еще сильней. За то, что всегда была рядом. За то, что казалась настоящей.

Но ровно в том же и ошиблись, просчитались. Она жила, думала, присутствовала. Рыла для них яму.

Один наушник норовил выскользнуть из уха. От пота.
Она воткнула его бочком: авось не выпадет, усядется —
и будет музыка.

В кармане култыхался айпод-мини. Только бы не выпал, думала она. Айпод был ее любимой вещью — не дай
бог, исцарапается об асфальт.

Нащупала рукой. Нормально, карманы глубокие, не вывалится.

Подарила сама себе на день рождения, раскошелилась.
Под завязку забила «эмпэ-тришками». Подкупил минималистский дизайн, зеленая шлифованная сталь. Теперь же
айпод стал для нее чем-то большим. Уносил тревоги. Касаясь его, каждый раз наслаждалась своим безмятежным
одиночеством. Минутами, когда мир оставлял ее в покое.
Предоставлял себе самой.

Слушала Мадонну. Забывалась, бегала под музыку, расслабляясь. Заодно сгоняла лишние килограммы — идеальное сочетание.

Вживалась в ритм. Бежала почти в такт музыке. Левую
руку приподнимала чуть выше — засекала промежуточное
время. На каждой пробежке старалась установить рекорд.
С одержимостью спортсменки сверяла время, запоминала, а после — записывала результаты. Дистанция — примерно семь километров. Пока лучшее время — тридцать три минуты. Зимой только фитнес в «S. A. T. S.». Тренажеры, беговая дорожка, степперы. В теплое время продолжала качаться в зале, только беговую дорожку меняла на
парковые и асфальтированные.

Направилась в сторону Лила-Шетуллсбрун — моста
на отлете Юргордена. От воды веяло холодом. Пробило
восемь часов, скоро весенний закат скроется в сумерках.
Солнце светило ей в спину, уже не грея. Наступая на пятки растянувшейся по земле тени, подумала: тень-то скоро
совсем пропадет. Но тут зажглись фонари, и тень принялась нарезать круги вокруг хозяйки, послушно меняя направление в угоду проплывающим над ней фонарям.

На ветвях нежно зеленели листочки. Из травы кивали
уснувшими головками белые первоцветы, примостившиеся
по краям дорожки. Вдоль канала торчали сухие палки прошлогоднего камыша. Турецкое посольство с зарешеченными окнами. Дальше на пригорке, за неприступной железной
изгородью, увешанной видеокамерами и предупредительными знаками, — китайское. Рядом с гребным клубом расположился небольшой особняк с желтым дощатым забором. На полсотни метров дальше — длинный дом с беседкой и гаражом, словно выдолбленным в скале.

Навороченные участки, укрывшие нутро от любопытных глаз, растянулись вдоль всего ее маршрута. Каждую
пробежку она разглядывала их — гигантские замки, стыдливо укрывшиеся живой изгородью и заборами. Не понимала, чего ветошью прикидываться, — и так всем понятно:
простые смертные в Юргордене не живут.

Обогнала двух девиц, энергично топавших по дорожке. Упаковка на манер богатеев с Эстермальма, специально
для спортивной ходьбы. Жилетки на пуху поверх футболок
с длинным рукавом, треники и главное — надвинутая почти до глаз бейсболка. Ее то прикид покруче будет. Черная
«найковская» ветровка «Клима-фит» и легкоатлетические
тайтсы. Одежда, которая дышит. Банально, зато удобно.

Снова нахлынули воспоминания трехнедельной давности. Она отмахивалась от них, пыталась забыться в музыке,
сосредоточиться на беге. Надеясь отогнать, переключала
мысли то на время, за которое пробежала полдистанции вокруг канала, то на канадских гусей, которых надо обогнуть.

В наушниках пела Мадонна.

На дорожке прел конский навоз.

Пусть думают, что имеют ее как хотят. На деле то имеет их она. Такими мыслями прикрывалась как щитом. Она
сама хозяйка и чувствам своим, и поступкам. Да, в свете
они успешные, богатые, влиятельные персоны. Да, их именами пестрят передовицы экономических новостей, биржевые сводки, списки «форбсов». А в жизни они жалкие,
убогие тряпки. Без стержня. Ищущие опору в ней.

Будущее ее предрешено. Она еще поиграет в кошки-мышки, а затем, улучив момент, раскроется и выведет их
на чистую воду. А не захотят — будут платить. Она хорошо подготовилась: несколько месяцев собирала компромат. Разводила на откровения, спрятав под подушку диктофон, кое-кого даже сняла на пленку. Ни дать ни взять
агент ЦРУ, с одной, правда, разницей. Ей куда как страшней.

Слишком уж высока ставка в этой игре. Правила ей известны: один неверный шаг — и ага. Ничего, выгорит. Она
задумала свалить сразу, как исполнится двадцать три. Подальше из Стокгольма. Туда, где лучше, просторней. Круче.

Две юные наездницы, приосанившись, проехали первый мост рядом с гостиницей Юргордсбрунн. Эх, молодые! Не знают еще, что значит жизнь с большой буквы
«Ж»! Точь-в-точь как она, когда сбежала из дому. Не сбилась с пути и теперь не собьется. Быть в этой Жизни на
коне. Была и есть ее цель.

На мосту прохожий с кобелем. Говорит по мобильнику,
провожая ее взглядом. Ей не привыкать: мужики пялились
на нее, когда она еще в пигалицах ходила, а как к двадцати
грудь подросла, так вообще проходу не стало.

А мужик ничего, спортивный. Одет в кожаную куртку
и джинсы, на голове круглая кепка. Только взгляд какой-то не такой. Не обычный сальный, как у других, напротив — спокойный, цепкий, сосредоточенный. Такое чувство, будто о ней по телефону речь ведет.

Гравий закончился. Дальше путь к последнему мосту
хоть и заасфальтирован, но весь пошел длинными трещинами. Она свернула на тропку, вытоптанную в траве. Хотя
там полно гусей. Ее врагов.

Мост почти растворился в сумерках. И фонари отчего-то не зажглись. Разве они не автоматически включаются,
как стемнеет? Видно, сегодня у них выходной.

У моста задом припаркована фура.

Окрест ни души.

В двадцати метрах роскошный дом с видом на озеро
Сальтшен. Кто хозяин, ей известно — построил дом без
разрешения на месте старой риги. Серьезный дядя.

Еще перед тем, как взбежать, подумала, что машину как-то слишком нарочито поставили к самой дорожке, в двух
метрах от того места, где ей сворачивать на мост.

Двери фургона распахнулись. Выскочили двое. Она даже не поняла, что происходит. Сзади подбежал третий.
Откуда он взялся? Не тот ли прохожий с собакой? Который за ней наблюдал? Первые двое скрутили ее. Сунули
в рот кляп. Она рванулась, крикнула, дернулась. Вдохнула — потекли слезы, сопли. Тряпку-то пропитали какой-то
дрянью. Извивалась, хватала их за руки. Без толку. Они
огромные. Ловкие. Сильные.

Ее затолкали в фургон.

Напоследок успела лишь пожалеть о том дне, когда решила приехать в Стокгольм.

В эту вонючую дыру.

* * *

Выписка из уголовного дела № Б 4537-04

Фонограмма № 1237 «А» 0,0 — «Б» 9,2

«Дело № Б 4537-04. Допрос обвиняемого с применением
звукозаписи. Допрос производится следователем прокуратуры по первому пункту обвинения. Обвиняемый — Хорхе Салинас Баррио.

Судья: Вы можете своими словами рассказать, как было
дело?

Обвиняемый: Да тут и рассказывать особо нечего. По
правде сказать, сам я этим складом не пользуюсь. Только
договор об аренде подписал, корешу пособить. Иногда приходится выручать по дружески, сами знаете. Я и свое барахло там пару раз оставлял, а так арендовал только на бумаге.
Не мой это склад. Вот, собственно, и все, что еще?

Суд.: Понятно. Если у вас все, прошу следователя задать
имеющиеся вопросы.

Следователь: Складом вы называете хранилище «Шургард селф-сторидж» на Кунгенскурва?

О.: Ну да.

Сл.: И вы утверждаете, что не пользуетесь им?

О.: Точно. Только договор подписал, приятелю хотел помочь — приятель сам не мог снять типа. Много просрочек
по платежам. Откуда ж мне знать, что там столько дури?

Сл.: Тогда чей это склад?

О.: Этого я не могу сказать.

Сл.: В таком случае хочу обратить ваше внимание на материалы предварительного следствия, страница номер двадцать четыре. Протокол вашего допроса, Хорхе Салинас Баррио, от четвертого апреля сего года. Читаем четвертый абзац,
где вы говорите: «Походу, Мрадо этим складом заправляет.
Он на больших тузов пашет, ну, вы понимаете. Договор-то я
подписал, но склад не мой, его». Это ваши слова?

О.: Мои? Да вы что? Нет, это ошибка. Непонятка какая-то!
В жизни такого не говорил.

Сл.: Но ведь здесь написано. Написано, зачитано вам
и подписано вами. Какая ж тут ошибка?

О.: Я был напуган. Тут у вас в КПЗ посидишь, и не такого
наплетешь. Меня не так поняли. Следователь из полиции
меня прессовал. Запугивал. Я и оговорил себя, чтоб быстрей
увели с допроса. Я вообще впервые слышу о Мрадо. Мамой
клянусь.

Сл.: Впервые слышите, значит? А вот Мрадо на допросе
сказал, что знаком с вами. Вы сейчас сказали, что не знали,
что на складе было столько «дури»? Что вы называете «дурью»?

О.: Наркоту, неясно разве? У меня у самого была там
нычка всего грамм десять или около того. Для личного употребления. Я уже несколько лет как подсел. А так храню на
складе только мебель да одежду, я часто хаты меняю. А другие нычки не мои, я о них знать не знал.

Сл.: А кому принадлежат остальные наркотики?

О.: Не могу я говорить. Сами знаете, меня потом из-под
земли достанут. Походу, наркоту туда тот чувак пихнул,
у которого я отоваривался. У него и ключ при себе. А весы
мои. Я на них свои дозы взвешиваю. Только не на продажу.
Для личного употребления. Мне толкать ни к чему — у меня
работа есть.

Сл.: И что за работа?

О.: Грузовые перевозки. Чаще по выходным, лучше платят. Налоги не плачу, известное дело.

Сл.: Итак, если я правильно вас понял, вы утверждаете,
что склад принадлежит не некоему Мрадо, а кому-то другому. Этот кто-то снабжает вас наркотиками? Каким образом
на склад попали три килограмма кокаина? Это ведь солидная партия. Вы знаете, сколько за нее дадут на улице?

О.: Точно не скажу, я ведь не торгую наркотой. Ну, много,
мильон или около того. Человек, у которого я покупаю, сам
кладет товар на склад после проплаты. Это чтобы избегать
личного контакта, не встречаться лишний раз. Мы прикинули, так будет лучше. Только чую, подставил он меня. Пихнул
на склад всю партию, а мне теперь на шконку.

Сл.: Стоп, пройдем еще раз. Итак, вы заявляете, что склад
принадлежит не Мрадо. И не вам. Не принадлежит он и
вашему продавцу — тот только хранит на складе то, что вы
купили у него. Сейчас вы предположили, что весь кокаин со
склада его. Хорхе, вы правда думаете, я поверю в эту чушь?
Вашему наркодилеру больше делать нечего, как оставлять
наркотики на складе, от которого у вас есть ключ! Мало того,
вы еще все время меняете показания, отказываетесь называть имена. Неубедительно как-то.

О.: Да ладно. Не так все сложно, просто я немного путаюсь. Расклад такой. Я складом пользуюсь мало. Мой барыга — почти никогда. Чей кокаин, не знаю. Но, походу, моего
барыги.

Сл.: А марки, кому принадлежат марки?

О.: Тоже барыге.

Сл.: А имя у барыги есть?

О.: Имя мне нельзя называть.

Сл.: Что вы заладили: я не я, хата не моя, наркотики не
мои? Всё ведь за то, что ваши.

О.: Да где мне столько бабок взять-то? К тому же, говорю, я наркотой не торгую. Как тебе еще объяснить? Не моя
наркота, и баста.

Сл.: А другие свидетели по этому делу назвали еще
одного человека. Возможно, наркотики принадлежат приятелю Мрадо по имени Радован. Радован Краньич. Может
такое быть?

О.: Нет, не может. Понятия не имею, кто это.

Сл.: Имеете, имеете. Сами на допросе показали, что знаете, кому Мрадо подчиняется. А кому? Разве не Радовану?

О.: Слушай, когда я говорил о Мрадо, ты попутал. Ты о
чем базаришь вообще? А? Как мне отвечать, если я не понимаю, о чем ты?

Сл.: Вопросы здесь задаю я, понятно? Кто такой Радован?

О.: Не знаю, сказал же.

Сл.: Попытайтесь…

О.: Блин, да не знаю я! Туго доходит, что ли?!

Сл.: Да, очевидно, больное место. Что ж, у меня вопросов по существу больше нет. Спасибо. Теперь вопросы может задать адвокат».

«Уголовное дело № Б 4537-04 в отношении Хорхе Салинаса Баррио, первый пункт обвинения. Допрос свидетеля
Мрадо Слововича по делу о хранении наркотиков в хранилище на Кунгенскурва. Свидетель дал подписку об ответственности за дачу ложных показаний. Допрос производится
по требованию прокуратуры. Следователь может задать вопросы.

Следователь: Во время предварительного следствия обвиняемый Хорхе Салинас Баррио показал, что вы арендуете
склад «Шургард селф-сторидж» на Кунгенскурва. Каков характер ваших отношений с Хорхе?

Свидетель: Хорхе я знаю, только я не арендую никакого
склада. Дело это прошлое. Я познакомился с Хорхе, когда
сам употреблял наркотики, но пару лет назад завязал. Хорхе встречаю иногда на улице. Последний раз видел в центре
Сольна. Он сказал, что держит наркотики на одном складе
на другом конце города. Сказал, что круто поднялся и теперь
толкает большие партии кокаина.

Сл.: Он утверждает, что не знаком с вами.

Св.: Ерунда. Я ему, конечно, не друг. Но знать-то знает.

Сл.: Понятно. А припомните, когда именно вы встретились в последний раз?

Св.: Да весной как-то. В апреле, что ли. Я в Сольну-то
приехал с друзьями старыми пообщаться. А так редко там
бываю. Ну, по дороге домой завернул в торговый центр,
поставить на лошадку. Тут у букмекерской стойки с Хорхе и
столкнулся. Одет цивильно, не узнать. Ведь я когда с ним
общаться бросил: когда он совсем на наркоту подсел.

Сл.: И что он сказал?

Св.: Сказал, что поднялся. Я спросил как. Он говорит, на
коксе. На кокаине то есть. Я дальше слушать не схотел: я ж
с наркотиками завязал. А он пальцы веером. Ну и давай мне
выкладывать, мол, весь товар на южной стороне на складе
храню. В Шерхольме, кажется. Я говорю, хватит, знать ничего не хочу про эту грязь. Он обиделся. Послал меня или
вроде того.

Сл.: То есть он разозлился.

Св.: Ну да. Злой был, когда я его болтовню слушать не
схотел. Может быть, поэтому говорит, что я до склада касаюсь.

Сл.: Он еще что-нибудь рассказывал о складе?

Св.: Нет, он сказал только, что хранит там свой кокаин.
И что склад в Шерхольмене.

Сл.: Ладно, спасибо. У меня вопросов больше нет. Спасибо, что пришли».

Отрывок из романа

О книге Александры Марининой «Жизнь после жизни»

Газета «Томилинский курьер» от 17 октября 2009 года

СТРАСТИ ПО УСАДЬБЕ

Уже три недели жители нашего города не могут спать спокойно: в Томилине поселился ужас, неизвестный маньяк убивает немолодых женщин, посещающих клуб «Золотой век». Случайно ли это? И что стоит за убийствами двух невинных жертв, связанных стоящей на окраине города старинной усадьбой? Обеих погибших женщин объединяло то, что они были членами клуба «Золотой век», открытого два года назад московским олигархом Андреем Бегорским в отреставрированной на его же средства усадьбе. Клуб этот почти сразу завоевал популярность среди томилинских пенсионеров, которые говорят о нем не иначе как с любовью и теплотой, однако выяснилось, что не все там так радостно и гладко, как кажется на первый взгляд.

Мы провели журналистское расследование, открывшее нам немало страшных тайн и проливающее свет на загадки, оказавшиеся не по зубам нашей доблестной милиции.

Вернемся на два с половиной столетия назад и обратимся к истории. Всем мало-мальски сведущим в истории известен, конечно, князь Александр Алексеевич Вяземский, один из ближайших помощников и последователей Екатерины Второй. А вот его дальний родственник князь Андрей Иванович Вяземский известен куда меньше. При Екатерине он был действительным тайным советником, нижегородским и пензенским генерал-губернатором, а при императоре Павле стал сенатором. Но наше внимание должно быть приковано не к его политическим заслугам, а к истории его второго брака.

Второй женой князя Андрея стала в 1786 году ирландка Евгения О’Рейли. Князь познакомился с ней во время путешествия за границу, отбил у мужа и привез в Россию. Бракоразводный процесс Евгении был долгим и мучительным, но в конце концов влюбленные соединились и сочетались законным браком. Они любили друг друга и были счасливы, но родственники Андрея Ивановича этот брак не одобрили и его молодую жену не приняли. Супруги Вяземские стали подыскивать уединенный уголок, где они могли бы спрятаться от пересудов и гнева своего окружения. Вот тогда-то князь Андрей и купил усадьбу Никольское-Томилино, которая сегодня стоит на окраине нашего города.

Но Вяземские сюда так и не переехали. Князь привез новоиспеченную супругу в имение, но уже через несколько часов Евгения сказала, что здесь ей не по себе. Она даже не захотела остаться в усадьбе переночевать, сказала, что ей страшно, что в воздухе витает нечто неопределенное, что ее пугает, и она ни за что не хотела бы здесь жить. Никакие уговоры князя не помогали, супруги вернулись домой, а через месяц Андрей Иванович нашел новое место — Остафьево, в семи верстах от города Подольска. Вяземские стали хозяевами Остафьева более чем на 100 лет, а усадьба Никольское-Томилино была продана графу Михаилу Федоровичу Румянцеву.

В середине 50-х годов прошлого века территория имения стала частью вновь построенного города Томилина, и никто не знает, почему так сложилось, что красивую усадьбу на окраине города стали называть усадьбой Вяземского, который был ее хозяином всего чуть дольше месяца и не прожил в ней ни одного дня. Но факт остается фактом: усадьба Румянцевых при советской власти именовалась усадьбой Вяземских и носит это название до сих пор. Однако именно с родом Румянцевых, владевших Никольским-Томилиным вплоть до революции 1917 года, и связаны страшные старинные тайны, которые могут пролить свет на тайны сегодняшние.

Итак, у графа Михаила Федоровича была дочь Ольга, красавица, образованная и умная девица, не знавшая отбоя от женихов. Сердце ее было отдано Алексею Лобанову, за которого Ольга Михайловна и вышла замуж в 1808 году. Брак был на редкость счастливым, полным любви и взаимного доверия. К тому моменту, когда молодой граф Лобанов уходил на войну с Наполеоном, Ольга родила Алексею двоих детей. Перед расставанием граф Алексей подарил любимой жене серьги, дорогие и очень красивые, со словами: «Эта пара серег олицетворяет нас с тобой. В них заключена наша с тобой жизнь. Ежели одну потеряешь или сломаешь, вторую не выбрасывай, храни ее, как хранила бы свою и мою жизнь, как хранила бы нашу любовь.»

Прошло несколько месяцев, Ольга Михайловна носила подаренные мужем серьги каждый день, даже на ночь не всегда снимала. И вдруг оказалось, что одна сережка потеряна. И на другой день пришло извести о гибели графа Алексея Лобанова. С той поры Ольга Румянцева-Лобанова носила одну серьгу, вдевала ее в левое ухо, ближе к сердцу. Она долго не снимала траур, горюя по любимому мужу и отцу своих детей, и никакие уговоры матери не носить одну серьгу, потому что это против правил, ее не убеждали.

Через полтора года после гибели графа Алексея за Ольгой Михайловной начал настойчиво ухаживать сын владельца расположенного по соседству имения, Петр Большаков. Петр был известен на всю округу своим буйным нравом, невоздержанностью в застолье, склонностью к дебошам и к веселью в обществе цыган или заезжих актрис. Репутация у него была ужасная, и молодая красавица-вдова сторонилась соседа и старалась его избегать. Однако Большаков-младший не отступал, преследовал Ольгу, не давал ей прохода, постоянно наезжал с визитами и всячески демонстрировал свое расположение. В конце концов, дело дошло до объяснения, Большаков признался в своих чувствах и стал требовать ответа. Был он в тот день изрядно нетрезв и вел себя агрессивно. Ольга старалась сгладить неловкость и деликатно объяснить Петру, что не разделяет его любви и собирается хранить верность погибшему мужу до самой смерти. Она даже рассказала ему, в надежде смягчить кавалера, о подаренных мужем серьгах и о том, как одна из них потерялась как раз накануне получения известия о его смерти. Большаков же от этого рассказа еще более разгорячился, слова Ольги разозлили его, пробудили бешеную ревность, да и вино, выпитое без меры, сделало свое коварное дело. Он протянул руку и в ярости вырвал серьгу из уха молодой женщины, а затем схватил нож и нанес несколько ударов по ее лицу.

Спустя два дня Петр Большаков был арестован и препровожден в тюрьму. Врач сделал для Ольги все, что смог, однако с того момента все ее прекрасное лицо оказалось изуродованным безобразными шрамами. Когда Ольга посмотрела на себя в зеркало, она пришла в ужас и швырнула зеркало на пол. Осколки разлетелись по всей опочивальне. Ольга потребовала, чтобы во всем доме больше не осталось ни одного зеркала. Она не хотела видеть свое некогда красивое, а отныне обезображенное лицо. Требование молодой хозяйки было исполнено, зеркала сняли и сложили в каморке.

Через некоторое время пользовавший Румянцевых доктор стал замечать в Ольге начальные признаки надвигающегося безумия. Она то становилась задумчивой, все молчала, ни с кем не разговаривала, а то вдруг начинала хохотать, веселиться, затевать шумные игры с детьми, потом снова впадала в печаль и неподвижность. Однажды в холодный зимний вечер Ольга Михайловна в приступе безумия начала бить стекла в окнах и кричать, что они, как зеркала, отражают ее уродство, которое она не хочет видеть. На крик сбежались домочадцы, попытались утихомирить Ольгу, но она принялась рвать на себе волосы и одежду и приговаривать, что все против нее сговорились, даже самовар отражает ее лицо, и все на нее смотрят и видят ее ужасные шрамы. Несчастную удалось связать и через какое-то время успокоить, но рассудок к ней так и не вернулся.

Душевные болезни с той поры стали преследовать потомков Румянцевых, проявляясь через одно-два поколения. Но самым странным было то, что Ольга Михайловна Румянцева-Лобанова оказалась последней действительно красивой женщиной в этом роду. Уже ее дочь, а также все последующие девочки в роду Румянцевых-Лобановых рождались отчаянно некрасивыми. Благодаря немалому состоянию все они рано или поздно выходили замуж и рожали детей, однако ни одна из них не знала истинно любящего мужчину. Всех их брали замуж по расчету.

Но вот в 1898 году, спустя более восьмидесяти лет после трагедии, постигшей графиню Ольгу, оставшаяся от нее сережка была извлечена из шкатулки, в которой бережно хранилась все эти годы, и вдета в ушко Анны Румянцевой-Лобановой. Анна, как и многие ее предки по женской линии, привлекательной внешностью не отличалась, но любви хотела подлинной, на деньгах и расчете не замешанной. В память о несчастной Ольге Михайловне, которую муж любил страстно и преданно, Анна отнесла сережку к ювелиру, заказала ей пару и стала носить. Женихи у нее к тому времени были, однако все они гнались за состоянием, о чем Анна, конечно же, знала.

Вскоре сыскался молодой человек, в которого Анна влюбилась без памяти и, что самое главное, в искренность чувств которого она всей душой поверила. Родители были против: молодой человек был отнюдь не родовит, из мещан, и не сказать чтоб богат, даже напротив того. Анна твердо стояла на своем и говорила, что выйдет за него во что бы то ни стало, даже если ее лишат и наследства, и приданого, что для их любви нет преград и ничто им не помешает стать счастливыми. Слова ее оказались пророческими, отец, узнав, что Анна и ее жених тайно обвенчались, лишил непокорную дочь приданого и наследства и оставил без копейки. В тот же миг молодой супруг из нежного и любящего превратился в злобного ожесточенного мужлана. Анна пыталась уверить его в том, что их любовь выше меркантильных интересов и финансовых обстоятельств, что они станут работать и будут жить скромно, но счастливо. Муж в ответ схватил ее за руку и потащил к зеркалу. «Какая любовь? — кричал он с пеной на губах. — О какой любви ты говоришь? Ты посмотри на себя! Неужели ты думаешь, что такую, как ты, можно всем сердцем полюбить? Да тобой только детей пугать! Ты только в страшном сне можешь присниться! Меня воротит от одного твоего вида! Только ради денег твоего папаши я готов был тебя терпеть! А без этих денег ты мне не нужна. Если ты хочешь, чтобы я остался с тобой, иди к отцу, падай в ноги и проси, чтобы он изменил свое решение.» При этих словах Анна схватила хрустальную вазу и изо всех сил запустила в зеркало, в котором отражался ее муж, побелевший от ярости и злобы, и она сама, бледная, с длинным лошадиным лицом, слишком толстыми губами и маленькими блеклыми глазками. В эту секунду она поняла, что самыми красивыми в этом отражении являются серьги в ее ушах. Зеркало от удара разбилось, осколки посыпались на пол. Анна подняла руки, с силой вырвала серьги из мочек ушей и швырнула украшения в угол.

С того дня она слегла, а спустя месяц утопилась в реке, на берегу которой стояла усадьба.

Родная же сестра Анны благополучно вышла замуж, принеся мужу огромное приданое, и родила ему двух дочерей и трех сыновей, один из которых оказался впоследствии помешанным… Родовое проклятие Румянцевых-Лобановых продолжало жить.

В 1917 году обитатели имения Никольское-Томилино эмигрировали в Европу. Но все ли они уехали? Современники утверждали, что не все. И сегодня есть серьезные основания полагать, что потомки обремененного проклятием рода до сих пор живут на нашей земле, которая в последние полвека именуется городом Томилином. Живут, порождая через два-три поколения душевнобольных.

А теперь вернемся к загадочным убийствам, совершенным в нашем городе. Обе жертвы регулярно посещали усадьбу, которую потомки Румянцевых-Лобановых, вероятно, считают своей собственностью, незаконно отнятой у них большевиками. У обеих жертв вырвана серьга из уха. И в обоих случаях на трупах обнаружено разбитое зеркало.

Это ни о чем вам не говорит, уважаемый читатель?

Наталья Малец

Глава 1

В служебном кабинете Родислава Евгеньевича Романова было сильно накурено, и Бегорский, едва открыв дверь, невольно поморщился: сам он никогда не курил и густой дым переносил с трудом.

— Родька, ну когда ты перестанешь своими руками себя гробить? У тебя тут дышать нечем, — недовольно произнес он.

— В наши с тобой годы уже поздно меняться, — отшутился Родислав Евгеньевич, импозантный и барственно-вальяжный мужчина.

Им обоим было по шестьдесят шесть, и они знали друг друга и дружили с раннего детства, однако были совсем разными, и фразу про «наши с тобой годы» Бегорский немедленно воспринял в штыки. Если Романов полагал, что самое в главное в жизни им уже сделано и теперь настало время почивать на лаврах и пожинать плоды праведных трудов, то Андрей Сергеевич Бегорский считал себя достаточно молодым для того, чтобы совершенно не переносить застоя и рваться вперед, к новому и еще не опробованному.

Бегорский был владельцем крупного холдинга, Романов — его другом и заместителем, главная задача которого состояла в том, чтобы «решать вопросы». Так было постановлено с самого начала, когда Андрей Сергеевич много лет назад позвал к себе на работу успешного офицера милиции из Министерства внутренних дел: сам Бегорский в «решении вопросов» был не силен, договариваться с людьми не умел в силу прямоты и отсутствия гибкости, а также не обладал широким кругом нужных знакомств. Все эти качества как раз и были сильной стороной Родислава Романова, который сразу согласился стать его заместителем еще в те времена, когда Бегорский владел только одним заводом, выпускавшим технологическое оборудование для пищевой промышленности. Теперь же оба были сказочно богатыми людьми, но если Родислав Евгеньевич тратил деньги на собственный комфорт и удовольствия, то Андрей Сергеевич вкладывал их в новые проекты, в том числе и не приносящие никакой прибыли, а то и откровенно благотворительные. Выбирая направления инвестирования, он руководствовался не соображениями доходности, а исключительно категориями «мне это интересно» или «мне это скучно».

Клуб «Золотой век» Бегорский придумал несколько лет назад. Придумал, нашел место, где можно опробовать новую идею, купил и отреставрировал старинную усадьбу в городе Томилине и начал эксперимент. И вот теперь этот эксперимент, пошедший так удачно с самых первых месяцев, оказался под угрозой.

— Родька, найди мне толкового частного сыщика.

Родислав Евгеньевич распахнул настежь широкое окно, впуская в кабинет мощную струю ледяного январского воздуха, и демонстративно закурил.

— Что ты еще надумал? — насмешливо спросил он. — Зачем тебе понадобился частный детектив?

— Ну, я неточно выразился, — поправился Бегорский. — Не обязательно частный детектив. У тебя же осталось много друзей в милиции, найди толкового сыщика, которому можно поручить частное расследование. Оплата, как ты понимаешь, будет очень достойной, я никаких денег не пожалею. Я хочу, чтобы с томилинскими делами, наконец, разобрались. Мой клуб закачался, среди его членов разброд и шатания, постоянно слышатся разговоры о томилинском маньяке, который убивает пенсионеров, посещающих усадьбу. Семь членов клуба перестали приходить из-за этого, они поверили и испугались. Да что члены клуба! У меня там уже три человека из персонала уволились!

— Как три? — удивился Романов. — Ты же говорил, что двое.

— Сегодня утром позвонила Вера и сказала, что бухгалтер написала заявление об уходе. Я не могу больше сидеть сложа руки, Родька, я должен что-то предпринять.

— Но ведь в Томилине есть своя милиция, они там ищут убийцу, — попытался возразить Родислав Евгеньевич. — Ищут и найдут рано или поздно, я в этом уверен.

— Так в том-то и дело, что рано или поздно. Для меня их «поздно» — это уже катастрофа, у меня клуб вот-вот развалится, все члены разбегутся вместе с персоналом. Для меня поздно уже сейчас, я жалею, что раньше ничего не предпринял. Родька, я хочу, чтобы в Томилин поехал грамотный знающий сыщик, который поможет местным операм.

— Так не положено, — улыбнулся Романов. — Никакие частные лица не допускаются к оперативно-розыскной и следственной работе.

— Ты мне будешь рассказывать, что положено, а что не положено! — фыркнул Бегорский. — Так, как положено, я и сам могу сделать. А ты у меня работаешь для того, чтобы организовывать то, что не положено. Позвони начальнику горотдела внутренних дел, а еще лучше — поезжай туда сам и лично договорись, пусть дадут нашему человеку возможность работать. И главное — найди такого человека. За деньгами я не постою, ты меня знаешь.

В принципе ничего невозможного в задании Бегорского не было, начальник Томилинского ГОВД был кое-чем обязан Родиславу Романову, который интенсивно общался с ним в тот период, когда только велись переговоры о приобретении Бегорским старинной усадьбы и земли под ней. Романов тогда здорово помог милицейскому начальнику, решил некоторые его проблемы в Москве, и теперь вполне можно было обратиться к нему с такой пустячной просьбой, выполнение которой и усилий-то никаких не потребует. Конечно, сама затея Андрея выглядела в глазах Романова совершенно идиотской, но он всегда помнил, что своим нынешним благосостоянием обязан старому другу, и считал своим долгом решать все его проблемы, даже те, которые, по мнению Родислава Евгеньевича, были высосаны из пальца.

Ну что ж, с томилинским начальством он договорится и толкового сыскаря, готового в январе уйти в отпуск, тоже найдет. Не проблема.

***

За окном тихо падал мягкий медленный снег, и от этого было уютно и спокойно. Как хорошо, что теперь выходные — это выходные, и можно спать, не прислушиваясь сквозь сон к телефону, и не тревожиться, что вот-вот позвонят и прикажут выезжать, потому что где-то кто-то кого-то убил. Можно блаженно вытянуться под одеялом, повернуться на другой бок и снова задремать, а можно дотянуться до пульта, включить телевизор и что-нибудь посмотреть, не вставая с постели. И это не счастливая случайность свободного от преступлений и розыскной работы выходного дня, а закономерность, которую ничто не может нарушить. Теперь Настя Каменская сама хозяйка своему времени.

Эти радостные мысли посещали ее каждое утро, когда она просыпалась. Они зарождались в еще спящем мозгу и приносили несколько мгновений эйфории, но как только голова стряхивала с себя остатки сна, на Настю наваливалась тоска.

Уже месяц, как она на пенсии. Да-да, она, привыкшая считать себя молодой и не особенно опытной девчонкой, оказывается, выслужила двадцать семь с лишним лет, к которым прибавили половину срока обучения на юридическом факультете университета, так что получилось без нескольких месяцев тридцать лет безупречной службы. Но это не самое главное. Главное — в июне 2010 года ей исполнится пятьдесят, она — полковник милиции, и для того, чтобы продолжать служить, ей нужно будет писать рапорт с просьбой продлить срок службы. Хорошо, если рапорт удовлетворят. А если нет? Настя представила себе, какое унижение ей придется испытать, читая отказную визу на собственном рапорте. Ей официально заявят: «Вы больше не нужны, вы выработали свой ресурс, и вам теперь нет места среди нас, уйдите и уступите дорогу молодым.»

При одной мысли об этом Насте Каменской делалось дурно. Она решила не ждать рокового рубежа и уйти раньше, по собственному желанию. Начальник не уговаривал остаться, да и работа с ним особо сладким медом не казалась, прежний начальник — молодой Большаков с умными глазами — давно был переведен с повышением, и на его место пришел обычный средний служака, глубоко убежденный в том, что курица — не птица, а баба — не человек.

Настя уволилась. Вышла в отставку. Получила пенсионное удостоверение. И стала радостно предвкушать, как теперь будет много спать, читать, смотреть телевизор, как будет ухаживать за мужем, варить ему супы и жарить котлеты, стирать, гладить и убираться в квартире. Однако ничего этого не случилось.

Выспалась она за три дня. Читать не хотелось. По телевизору смотреть нечего, одни ток-шоу какого-то кухонного разлива, больше напоминающие базар-вокзал, да сериалы, которые идут уже так давно, что разобраться в запутанном сюжете невозможно. Попытки стать добросовестной домохозяйкой бесславно провалились, потому что Настя, не имея ни опыта, ни навыка, делала все бестолково, неловко и долго, и Лешка терял терпение, отсылал жену «на диван отдохнуть» и доделывал все сам. Ему нужно работать, ему нужен компьютер и тишина, и сидящая дома бездельница-жена ему просто-напросто мешала. Разойтись по разным углам было непросто, квартира-то однокомнатная, и чтобы не мешать мужу, Настя забивалась с книжкой в руках на кухню, а Алексей чувствовал себя неловко из-за того, что она сидит на кухне и скучает. Он старался ее развеселить, предлагал вместе посмотреть кино, или сходить погулять, или съездить в гости к Настиным родителям или ее брату, и Настя понимала, что он готов жертвовать работой, только бы ей было хорошо. И от этого делалось еще тоскливее и горше. Она никому не нужна. Она не нужна на Петровке, откуда ее с облегчением спровадили, освободив полковничью должность для более молодого офицера, она не нужна дома, потому что мешает Леше работать. Она — старая и ни на что не годная уработавшаяся кляча.

Настя слонялась по квартире, глотая слезы, все валилось из рук, книги не радовали, безделье угнетало, но в то же время и делать ничего не хотелось, настроение все время было плохим. Опомнилась она только тогда, когда вдруг поняла, что муж стал больше времени проводить в Жуковском, где находился его институт, и все чаще оставался ночевать у живущих там же родителей. Она поняла, что ничего не хочет, кроме той работы, которую делала четверть века и которую так сильно любила. Да она и не умеет ничего другого.

И она позвонила Владиславу Стасову, главе частной детективной конторы, специализирующейся, как выражался сам Стасов, на помощи в обеспечении судебных процессов. Помощь эта выражалась в том, что по заданиям адвокатов, ведущих как уголовные, так и гражданские дела, люди Стасова выискивали свидетелей и доказательства, которые могли бы коренным образом изменить, казалось бы, очевидное и заранее прогнозируемое решение суда или хотя бы заронить сомнение в аргументах противной стороны.

Стасов ужасно обрадовался ее звонку.

— Долго ты телилась, — весело загрохотал он в трубку, — я тебя уже месяц жду. Как ты рапорт написала на увольнение, так и начал ждать. Дождался, стало быть?

— Дождался, — вздохнула Настя. — Возьмешь меня к себе?

— А то! Ты еще спрашиваешь! Я тебе самый лучший насест в своем курятнике выделю, рядом с твоим любимчиком Мишкой Доценко. Будешь с ним ворковать в свободное от работы время.

Михаил Доценко когда-то работал с Настей в одном отделе, и работал хорошо, был одним из лучших оперов, но когда женился и обзавелся ребенком, ему пришлось снять погоны — надо было думать о том, как содержать семью. Теперь он уже несколько лет работал у Стасова и был совершенно доволен жизнью.

— Владик, а ты уверен, что я справлюсь? — осторожно спросила Настя. — Я ведь все больше по убийствам работала, а у вас там другой профиль. Знаешь, я чего боюсь? Ты сейчас меня возьмешь, и очень скоро выяснится, что я ни на что не гожусь, а выгнать меня ты по старой дружбе не сможешь и будешь молча терпеть.

— Не боись, старуха, — оптимистично заявил Стасов, — у нас работа хоть и скучноватая, зато на девяносто пять процентов завязана на информацию, а ведь работа с информацией — это твой конек. И чтобы примирить тебя с горькой действительностью, скажу честно, что доходы у нас весьма и весьма пристойные, так что с голоду не помрешь. Давай, бери ноги в руки и приезжай, напишешь заявление, отнесем кадровичке, покажу тебе твой стол, и приступай хоть завтра, хоть сегодня вечером.

Вид конторы Стасова сильно смутил Настю. За долгие годы работы на Петровке она привыкла к огромному зданию в самом центре Москвы, высоким потолкам, широким лестницам, она привыкла к ощущению могущества, которое давало и само здание, и принадлежность к системе, которая стояла у Насти за спиной. Детективное же агентство Владислава Стасова располагалось в нескольких комнатушках — двух объединенных квартирах на первом этаже обычной многоэтажки где-то в Перово. Да, все было отремонтировано по евростандарту, и офисная мебель куплена явно не в самом дешевом магазине, но все равно это был жилой дом, и окна выходили во двор, по которому носились мальчишки и неспешно прогуливались мамочки с малышами в колясках, и все было обычно, как-то по-домашнему, и от этого казалось несерьезным, ненастоящим, игрушечным. На Настю навалилась вторая волна тоски и подавленности. Теперь она годится только для такой скучной, ненастоящей работы, и сама она отныне — никто, и звать ее никак, потому что нет в руках волшебного удостоверения и той силы, которая стоит за спиной.

Но она все равно приступила к работе и старалась изо всех сил, чтобы Владик Стасов не пожалел о том, что взял ее.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из романа

О книге Владимир Колычев «Семья в законе»

Ночное небо затянуто тучами. Фонари на улице не горят. Тьма плотная, холодная, моросящая… В гулком гудящем зале пивного бара, в клубах табачного дыма под потолком тускло мерцают засиженные мухами лампы дневного света. Но тьма, казалось, проникала и сюда, заползала под ворот рубахи, через позвоночную артерию проникала в кровь, студеными пальцами хватала за душу…

В зале было душно, накурено, но мужчина, сидевший за столиком в дальнем углу бара, поежившись, застегнул джинсовую куртку до самого верха. Вид он имел несвежий, слегка запущенный: волосы слипшиеся, сальные, печать усталости на лице, взгляд выхолощенный, уголки тонких губ приспущены, словно траурные флаги. Но все же смотрелся он внушительно. Широкое лицо с резкими, выразительными чертами, развитые надбровные дуги, большие черные глаза, нос широкий, с небольшой впадиной посередине, черные усы, короткие, но столь же густые, как и брови. Крепкая шея, не очень широкие, но плотные плечи, сильные руки. Не нужно было напрягать взгляд и фантазию, чтобы определить в нем крепкую кость и энергетику высокого напряжения. Но упадок духа, в котором он сейчас пребывал, значительно снижал яркость его мужского обаяния.

Чем дальше в ночь уходили стрелки часов, тем черней и гуще становилась тоска этого несчастного человека. Холодно, зябко. И одиноко, как в могиле.

За массивной стойкой из больших грубо отесанных камней краснела упитанная физиономия бармена, пиво ручьем лилось из крана, наполняя кружки и бокалы. Худосочный паренек, сидящий на высоком стуле за барной стойкой, нехотя обнимал упитанную девушку с прической под «одуванчик», за столиком неподалеку — два степенных, хорошо одетых парня в компании с ярко накрашенной, игривой брюнеткой. Две женщины среднего возраста в поисках попутного ветра, на пивных волнах и под рваными парусами личных неурядиц. Рядом уютно разместилась компания работяг — эти обмывают зарплату, пьют, но не шумят, на соседок не заглядываются, их больше привлекает немолодая уже, но еще бодрящаяся красотка в коротком платье, что взобралась на жердочку барного стула. С ней можно все и за скромную плату. Судя по тому, как посматривают на нее мужчины, ей простаивать без работы долго не придется.

Бар «Забегаловка» — заведение далеко не самое респектабельное, но посидеть здесь можно неплохо: и выпить, и перекусить, и приключение найти — с женщиной подружиться и даже подраться. Но мужчину в застегнутой доверху джинсовой куртке интересовала только выпивка. Тусклым безучастным взглядом он обозрел зал и склонился над своей тарелкой, вяло ковырнул вилкой кусочек бифштекса, после чего апатично и безотчетно затолкал его в пространство между двумя ломтиками жареного картофеля. Кому-то весело, у кого-то здоровый аппетит, а ему, Павлу Никифорову, тоскливо, и кусок в рот не лезет…

Он помнил, как приходил в этот бар с женой. Совсем недавно это было, месяца три назад. Снег на крышах, сосульки на карнизах, красные грудки снегирей на проводах. Они шли по обледеневшему тротуару, Лена крепко держала его за руку, грудью прижавшись к нему, что-то шептала на ухо, смотрела на него красными от слез, грустными глазами. Она могла поскользнуться, упасть, но пугало ее не это. Больше всего Лена боялась потерять мужа… В тот день Павла ждала женщина, с которой он изменял жене. Но Лена так плакала, так уговаривала его никуда не ходить, что он вынужден был сдаться. И еще она очень просила сходить с ней в город — в кино, в музей, в кафе, куда угодно, лишь бы создать иллюзию крепкой и дружной семьи, о которой она всегда мечтала. Но Павла раздражали ее слезы, и он, назло ей, выбрал бар «Забегаловку», недалеко от дома. Они пили дешевое пиво, ели неприятный на вкус жирный шницель, посыпанный сухим укропом. Он небрежно жевал мясо, с открытым ртом, замасливая губы, с шумом поглощал пиво, чего бы никогда не позволил себе в присутствии чужой женщины. Как будто давал понять, что Лена для него ничего не значит. Она, глупая, влюбленно смотрела на него глазами боязливой мышки, а он, поглядывая поверх нее, думал о том, чтобы поскорее покончить с этим «домашним заданием» и отправиться к своей Оксане, к этой зрелой красавице с роскошными формами…

И часа они тогда не провели здесь с женой. Павел сказал, что после столь невкусного обеда ждет от Лены хорошего ужина, даже похвалил ее кулинарные способности. И даже по пути домой купил бутылочку недорогого болгарского вина. А когда она встала у плиты, он с мобильного телефона позвонил на свой домашний, вызвал себя на разговор, после чего заявил, что его срочно вызывают на службу. Он обещал вернуться к ужину, но Лена ему не поверила. Она чувствовала, что у мужа есть другая женщина, поэтому в глазах у нее стояли слезы. Она тогда ничего ему не сказала, лишь тихонько всхлипнула, закрывая за ним дверь…

Лену он знал с самого детства. Женихом и невестой их объявили еще в первом классе. Он таскал за ней портфели, выслушивал жалобы на несправедливых учителей, на мальчишек, дергавших ее за косички, утешал, грязным носовым платком вытирал ей слезы после каждой «двойки», задир-обидчиков укрощал кулаками… Впрочем, плохих оценок у Лены было мало, а с каждым годом становилось все меньше. Павел же со временем завоевал репутацию бедокура-двоечника с крепкими кулаками. Это не мешало ему водить дружбу с примерной ученицей.

Но их теплая дружба так и не переросла в любовь. Лена его любила, не раз признавалась в этом, говорила, что жить без него не может. А он не понимал, как это нельзя жить без кого-то. В десятом классе он часто задавался таким вопросом и всякий раз находил разумный ответ. Если бы вдруг Лена уехала в другой город, он бы смог забыть ее. Может, и не легко, но смог бы… Впрочем, не очень серьезное отношение к ней не удержало его от греха. В десятом классе, в новогоднюю ночь они с Леной заперлись у нее на квартире, и она под бой курантов прошла посвящение в женщины.

А незадолго до последнего звонка Павел всерьез увлекся Светкой из параллельного класса. Девушка готова была ответить ему взаимностью, но вдруг выяснилось, что Лена ждет ребенка. Это новость его совсем не обрадовала, но и в панику не ввергла, более того, заставила принять ответственное решение. После школы они с Леной расписались, в конце сентября она родила ему девочку, а в ноябре он ушел в армию…

В кармане затрезвонил телефон, глянув на дисплей, Никифоров неторопливо поднес его к уху.

— Да, родная.

Звонила дочка. Маше уже восемнадцать лет… Ему тридцать шесть всего, а она уже совершеннолетняя.

— Ты где? — с неохотным каким-то беспокойством спросила дочка.

Еще год назад отца и дочь можно было встретить вместе на улицах города. Она держала его под руку и шла, легонько покачивая бедрами; юная, красивая, длинноволосая. Встречные мужчины с завистью посматривали на Павла, думая, что это его девушка.

Но сейчас они уже никуда вместе не ходят. У Маши своя жизнь, она живет с мужчиной, у него дома, и общаться с ней Павел мог только по телефону.

Купить книгу на Озоне