Метка: Детектив

Посвящается Ирине Широковой, происходящей из рода Нефедьевых.

Весна 1881 года была ранней, и ледоход на Волге и на Оке начался в один день, словно по команде. Случилось это второго марта. Как будто природа ждала трагического акта цареубийства, ставшего ей сигналом…

Через неделю лед сошел, Волга с Окой очистились, и на них началась жизнь. Та жизнь, что возникает каждый год — подготовка к навигации! Зафырчали в затонах отзимовавшие пароходы, артельщики выкрасили заново дебаркадеры, на пристанские склады завезли первые тюки. Общество транспортирования кладей «Надежда» арендовало часть Гребневской пристани. Неожиданно в десятом часу пополудни там появилось семь человек с ломами. Они споро вскрыли засовы на складе и принялись выносить из него кошму и войлоки. На робкое замечание сторожа, что воровать нехорошо, его обругали по матери и велели погулять с полчаса. Так бы и утащили товар — что мог сделать один караульщик с семерыми сердитыми мужиками, но случайно на пристань заглянули два грузчика. Одним из них был Мустафа Саберов, самый сильный в Нижнем Новгороде человек. Молодой, рослый и очень толстый, Мустафа отличается спокойным и добродушным нравом. Никогда он не дрался и не скандалил, а мог бы наломать изрядно боков… Но, увидев столь наглую обчистку хозяйских сусеков, богатырь возмутился и дал налетчикам отпор. Он схватил двоих ближайших за грудки, приподнял на аршин и отбросил, как котят. Ребята, впечатленные этим, стали пятиться. И тут откуда-то из-за спины сторожа выскочил неизвестный человек и сунул Саберову в спину нож. Мустафа сразу же сел на колени, а налетчики, бросив добычу, разбежались.

По счастью, второй грузчик оказался отставным солдатом, бывалым человеком. Он перевязал раненого и сумел остановить кровотечение. Для огромного тела клинок оказался мал и просто не достал до сердца. Силача увезли в Купеческую больницу, на место происшествия прибыла сыскная полиция.

Лыков сидел дома и лечил простреленную руку. Три недели назад в подвалах собора Александра Невского он спасал царя от покушения, и спас. А в столице его не уберегли… Расследование поэтому возглавил Титус. Лифляндец сразу же столкнулся с необычным описанием налетчиков. И сторож, и второй грузчик характеризовали нападавших, не как бандитов.

— Наш брат, цеховой, — уверенно сказал бывший солдат. — По ухваткам видать. Не то хлебопеки, не то сапожники. А может, столяры. Но не варнаки. Чем-то шибко сердитые были, а как увидели ножик — первые разбежались!

— С каких это пор хлебопеки стали склады подламывать? — усомнился Титус.

— Ну, кубыть, портные. Но что-то тут не тово…

— А который татарина пырнул, тоже цеховой?

— Вот он на отличку. Резчик по хлебу, ети его… Откудова взялся? Как черт из коробки выскочил…

С пристани Титус заехал в Ремесленную управу и получил там справку. В Нижнем Новгороде оказалось 974 хлебника (включая булочников и крендельщиков), 893 сапожника, 487 столяров и 652 портных. А еще 506 кузнецов и 383 печника… Как найти среди них любителей чужого войлока? И почему именно войлока? Копеечный товар. Рядом лежали дорогие туркестанские ковры, но их не тронули.

Яан решил заглянуть к Лыкову, проведать товарища, а заодно и рассказать о происшествии. Он застал Алексея за гимнастикой: раздетый по пояс, тот осторожно разогревал в саду раненую руку полупудовой гирей. Узнав о несчастии с Саберовым, Лыков расстроился и стал собираться.

Они познакомились с Мустафой в декабре прошлого года. Зимой в Нижнем проходят кулачные бои. По воскресеньям у лесных складов за Петропавловским кладбищем собираются любители подраться: мещане, мужики из окрестных деревень, гарнизонные солдаты. Главными противниками исстари являются рабочие ассенизационного обоза и сводная пожарная команда. Обозных возглавляет лучший в городе боец, мордвин Василий Иванов. Рослый, плечистый, с маленькой головой и вечно слезящимися больными глазами, он уже десять лет как не знает поражений. Очень опытный и чудовищно сильный, золотарь дал бы сто очков вперед любому английскому боксеру. С ним-то и сразился Алексей на Николу Зимнего, выступив инкогнито за пожарных.

Было проведено три схватки. Первую Лыков проиграл вчистую и пришел на службу в синих очках, скрывающих «фонари». Вторая закончилась ничьей. В третьем бою сыщик, наконец, попал… Иванова отливали водой, огнеборцы ликовали. Придя в себя, Василий не озлился на обидчика, а наоборот, проникся к нему симпатией. Кулачный боец оказался умным, и даже мудрым человеком. Он принялся учить молодого богатыря всему тому, что с кровью познал сам. Уроки оказались очень полезны для сыскного чиновника и не раз потом выручали его в бурной службе.

Тогда-то, в толпе зевак, Алексей и разглядел рослого увальня с добродушным простым лицом. И попытался вытащить его в схватку. У парня — это и был Мустафа — не было главного качества бойца, а именно куража. Побить соперника, стать самым сильным, утвердиться — все это татарина не интересовало. Способный убить Алексея одним ударом огромного кулака, он вовсе не собирался выходить с ним в круг.

Лыкову было жаль оставлять в покое такую силищу, и он предложил состязаться в поднятии тяжестей. И оказался посрамленным. Выжав над головой двадцать пять пудов, сыщик уже праздновал победу. Мустафа поднял тридцать! Алексей впервые встретил человека более сильного, чем он. Причем намного более… Это было непривычно. Но татарин вызывал только расположение — добрый, работящий, необычайно честный. Эти-то качества татар (присущие многим из них), да плюс еще трезвость, и делали их незаменимыми работниками на ярмарке. Саберов был грузчиком и таскал многопудовые чувалы с весны до осени. В отличие от «атлетического гимнаста» Лыкова…

Встревоженный Алексей поехал с Титусом в Купеческую больницу. Мустафа лежал в маленькой чистой палате на пару с каким-то стариком с провалившимся носом. Он был сильно напуган и слаб от потери крови. Однако парень понимал, что самое страшное не случилось и он легко отделался.

— Говорить можешь?

— Ага…

— Кто это был? Ты их знаешь?

— Нет. Простая мужика. Зачем грабила?

— Они что-то сказали?

— Ага. Кричала, что это их войлоки.

— А тот, кто тебя порезал, их был или какой-то случайный, пришлый?

— Не знай, не видала.

Несколько успокоившись за парня, Алексей поехал в управление. По дороге они с Яаном пришли к единому мнению, что на пристани пересеклись две силы. Те, кто сломал замки, похожи на простых артельщиков, обиженных при расчете. Покумекали и решили забрать свой товар назад! И, по простоте, которая хуже воровства, совершили фактический грабеж. А варнак с ножом появился неведомо откуда и выглядел инородным телом в той сермяжной компании. Неужели случайный любитель заварушек? Ходит с лезвием и ищет, где бы кого порезать… Есть и такие идиоты.

Прибыв в управление, сыщики убедились, какие они умные ребята. Шесть просто одетых мужиков стояли в общей комнате сыскного отделения, комкая шапки. Седьмой, по виду артельный староста, писал объяснение. Форосков ходил между столами взад-вперед и вдохновенно диктовал:

— …и посредством взлома запоров и преград проникли в помещение, содержащее материальные ценности.

— Помедленнее бы, ваше благородие! — взмолился мужик. — Мы ж не настолько ученые!

— Ха! Мы люди безграмотные, пряники едим неписаные! Эх, лободыроватый… Ломал-то ты быстро!

— Это что, те самые, с пристани? — догадался Алексей.

— Так точно, ваше высокоблагородие! — гаркнул Форосков, вытягиваясь по струнке и выпучивая глаза. Мужики, как один, зажмурились со страха и уставились в пол.

— Вольно! — благосклонно кивнул Лыков. — Жду вас, ротмистр, по завершении с докладом.

И хозяйским шагом проследовал в кабинет начальника отделения.

— Сам господин Лыков, — громким шепотом пояснил за его спиной Форосков. — Что рука поранена — это он царя защищал. А вы, ироды, замки ломаете!

— Так ведь, ваше благородие, он товар-от забрал, а платить не стал, — чуть не рыдая, принялся заново объяснять староста. — Цельную зиму ждали, а надо жен-детишков кормить. Ну мы и пришли своё вернуть. А вы нам теперя арестантские роты сулите. Это где же тогда правда?

Алексей расположился за столом Благово, спросил чаю и, через пять минут, вызвал к себе Фороскова.

Отделение сыскной полиции уже месяц как осталось без начальства. Не только Лыков заплатил своей кровью за жизнь государя. Благово проломили голову в те же мутные февральские дни (Алексей так и не выяснил, кто), и последствия этого мучили статского советника до сих пор. Частичная потеря зрения, слабость и сильные внутричерепные боли; а к старости доктора предрекали дрожательный паралич¹. Павел Афанасьевич руководил сыском не выходя из дома, поэтому его помощник и хозяйничал в кабинете.

Форосков, как всегда веселый, доложил о визитерах. Это оказалась артель шаповалов² из пригородного села Щербинка. Скупщик Содомгоморов еще зимой забрал у них товару более чем на тысячу рублей с отсрочкой платежа в две недели и до сих пор не заплатил. Мужики ждали-ждали да и явились за своими кошмами прямо на содомгоморовский склад, арендованный у общества «Надежда». Ну сломали замки… Были немного выпимши, для храбрости… Помощника с ножом не звали; кто он — сами не знают. Как увидели, куда дело вывернуло, тут же задали лататы. Поразмыслив, шаповалы явились в полицию с повинной.

— Порядочные мужики, — заключил Петр, — только бестолковые, как дети. Это их шельма Содомгоморов запутал. Итак нищета — собрали слезы, послали продать; да он еще и обворовал их. А теперь сидит в приемной, чтобы отдать вам заявление.

— Какое еще заявление?

— О том, что подвергнулся нападению вооруженных грабителей, взломавших еще и склад. Требует посадить их в тюрьму. Случай с ножом ему очень на руку.

— А денег за взятый товар платить не собирается?

— Нет, конечно. Теперь, говорит, стервецам вообще ничего не положено; в тюрьме их казенной похлебкой накормят. Мужики горюют…

— Та-а-к… Позови-ка сюда этого мошенника!

Форосков улыбнулся в предвкушении удовольствия и кликнул скупщика.

Содомгоморов вошел важный, с выражением озабоченности и оскорбленной невинности на лице.

— Позвольте подать заявление, господин исправляющий должность начальника отделения. Пытались ограбить и зарезать! Средь бела дня!

Скупщик сорвался на визг.

— Разбойники! Бунтовщики! Я спасся только волею случая; а теперь они лгут, что я должен им денег. Это Инна Содомгоморов, чья честность в делах общеизвестна в городе! И далеко за его пределами…

— Это не тот ли самый, что судился о прошлом годе дважды? — спросил Лыков у Петра. — За мошенничество при поставке провианта в 32-й казачий полк и за отказ платить по долгам купцу Карказу?

— Так точно, он и есть!

— Да я… — начал было проситель.

— Молчать!! — рявкнул титулярный советник так, что из приемной вбежал ошарашенный городовой.

— Ваша вопиющая нечестность в торговых делах действительно общеизвестна. Она и повлекла за собой законное возмущение кредиторов. Вы спровоцировали их на возврат товаров, задержав обещанный платеж на полгода. Это реституция, предусмотренная в шестом томе Свода Законов. (Тут Лыков соврал: законом такая «реституция» с ломом в руках, конечно, не предусматривалась.) А при попытке шаповалов извлечь свои кошмы явился неизвестный, вооруженный ножом. И напал на одного из грузчиков. Это вы его наняли?

— Да я… ваше благородие…

— Как его имя? Где он проживает?

— Побойтесь Бога, господин исправляющий должность! — возопил Содомгоморов. — Это ихний головорез! Причем тут я?

— Следствием уже достоверно установлено, что преступник не имеет никакого отношения к артели шаповалов. (Тут Лыков опять соврал.) Его вторжение совсем не выгодно мирным артельщикам, зато весьма на руку вам! А? Повторяю вопрос: кто он?

— Эвона вы как повернули! — оскорбился скупщик. — Меня грабят, а я же и виноватый? Ну, это не годится! Есть и на вас управа. Мужичье сиволапое выгораживать…Я немедленно иду к губернатору!

— Куда ты немедленно пойдешь — это мне решать, — рассердился Лыков. — Городовой!

Из приемной снова вломился парень с саблей.

— Арестовать его на трое суток. Для начала. Форосков!

— Здесь, ваше благородие!

— Начать розыскные действия. Обыск в доме и в конторе. Выемка копировальных книг³. Наложение ареста на торговую деятельность. Отношение к ремесленному голове с требованием приостановить патент.

— Есть!

— Разместить засаду на его квартире. Из четырех человек. Нет, из шести. Преступник может явиться туда за наградой… И ходатайство прокурору о продлении срока содержания Содомгоморова под стражей на все время следствия. Не знаю, управимся ли к Рождеству, так что проси срок подольше.

— Наряд! — заорал Форосков диким голосом. — Выводи! Ждать в приемной.

Городовой вытолкал ошарашенного скупщика из кабинета.

— А куда его на самом деле, Алексей Николаич? — спросил Петр Лыкова вполголоса.

— Посади пока в секретное. Через час приди и скажи: «Артельщики очень просят отпустить тебя, чтобы ты смог с ними расплатиться. Лыков в раздумьях… Твоя готовность немедленно вернуть долг — естественно, с процентами за шесть месяцев — может повлиять на его решение».

— Понял.

— И пугани эту сволочь как следует. Скажи: «Лыков спас царя месяц назад, и, кому следует, это помнят. Ему теперь все можно, любые беззакония! Отдай долг и беги, покуда отпускают. Еще учти, что Лыков очень злопамятный и будет теперь за тобой приглядывать. Так что замри!»

— Опять понял. А с мужиками что делать?

— Сделай внушение и отпусти.

— Губернатору это не понравится.

— Знаю. Но сейчас меня некем заменить: Павел Афанасьевич болен. Новый государь в Нижний собирается, ярмарка через три месяца… Не решатся.

Форосков ушел. Вместо него сразу же явился доктор Милотворский, хмурый и озабоченный.

— Алексей Николаевич! Не хочу вас огорчать, но увы… В губернской гимназии убийство.

Губернская гимназия находится на Благовещенской площади и выходит боковыми флигелями на улицы Тихоновскую и Варварскую. Красивое здание, трехэтажное посредине, с бельведером для метеорологических наблюдений, хорошо известно полиции. Выпускники уже взрослые: многим по девятнадцать лет, а есть и двадцатилетние. Половое созревание выражается в разных формах. Гимназисты седьмого класса замечены и в кражах, и в непристойном поведении. В последнее время вошло в моду употреблять наркотику, следом за чем всегда следуют дебоши. Но чтобы убивать!

Лыков спустился с Милотворским в прозекторскую полицейского морга. На столе лежал труп юноши. Такой еще молодой! Задумчивое лицо стало уже остывать и сделалось каким-то неземным… Резкая складка между бровей, сильный подбородок. Уголки рта опущены, словно покойник был обижен на весь белый свет.

— Перелом шейных позвонков, — пояснил доктор. — Обнаружили сегодня утром в зале для упражнений, лежал под гимнастической машиной. Вызвали полицию. Помощник пристава осмотрел тело, составил протокол о несчастном случае. Крутился, мол, на турнике, сорвался, упал на шею и… Такое объяснение всех устроило, пока тело не попало ко мне.

— Как его зовут?

— Михаил Обыденнов.

— А лицо породистое. Вы заметили?

— Лицо как лицо.

— Что же с ними произошло на самом деле?

— Его ударили сзади палкой или железной трубой, очень сильно. Перебили позвоночник. На шее остался кровоподтек.

— А потом подбросили тело под машину?

— Да. Мысль наивная и обличает человека малоопытного. Такой обман никак не мог бы пройти.

— Сверстник? Сводил счеты?

— Полагаю, что это возможно. В таком возрасте жизнь человека еще не ценится.

— Что ж, Иван Александрович, пишите заключение. Я открываю дело.

Несколько последующих часов Лыков провел в гимназии, допрашивая учеников и преподавателей.

Михаил Обыденнов, 1863 года рождения, происходил из мещан уездного города Василь-Сурска. Отец его умер неделю назад. Сын съездил на похороны и вернулся оттуда какой-то странный. Словно узнал там что-то весьма важное…

У покойного была репутация человека обидчивого и завистливого. Это объясняли его темным, неясным происхождением. Зависть обращалась к представителям хороших фамилий, лицам, принадлежащим к потомственному дворянству. Не деньги волновали Обыденнова, а имя! Характер он имел закрытый и сложный. Не глуп, но и не умен; задумчив, но и вспыльчив. Были и достоинства. Трудно сходясь со сверстниками, Михаил становился затем верным и надежным другом.

Этих-то друзей убитого Лыков и допросил особенно тщательно. В гимназии их оказалось двое: Сергей Генч-Оглуев из местных и Серафим Рыкаткин — сосед по общежитию. Обыденнов как иногородний проживал в общежитии при Братстве Святых Кирилла и Мефодия на Грузинской улице. Койки его и Серафима стояли рядом.

Генч-Оглуев — вихрастый, в веснушках, с открытым лицом — принадлежал к именитой семье. Отец служил предводителем в Нижегородском уезде и состоял в свойстве с Фредериксами и Карамзиными. Сам юноша был стеснителен и серьезен не по годам. Смерть товарища потрясла Генча.

— Я догадываюсь, за что его убили, — сразу заявил он сыщику. — Он узнал на похоронах отца, кто на самом деле был его кровным родителем.

— Это ведь сильно заботило его?

— Да. Можно сказать, у Миши была «идея фикс». Он завидовал мне и всем прочим из Бархатной книги. Очень хотел относиться к столбовым дворянам! Подозревал, что имеет на это право. Часто смотрелся в зеркало и находил в своей внешности признаки «голубой крови».

— От него скрывали имя настоящего отца?

— Да. Формальные его родители простые мещане, люди неразвитые и совсем его не любившие. И внешнего сходства никакого! Но кто-то незримо опекал Мишу и помогал деньгами. Он мог только гадать, тайну блюли строго до самого последнего времени. Михаил многое узнал в свой последний приезд в Василев-на-Суре.

— И рассказал вам?

— Увы, не все. Только то, что его отец действительно очень знатен и богат. Но так и не назвал фамилии. Постеснялся. Сначала он хотел с ним встретиться, поговорить, может быть, сдружиться. Мысленно рисовал сцены примирения, теплых чувств… Мише не хватало семейной ласки. Но ничего не получилось!

— Отец оказался не рад сыну?

— Не просто не рад. Он выгнал его в ярости!

— За что же так сурово?

— Конечно, из-за наследства! Михаил сказал мне удивительную вещь: он достоверно рожден в законном браке! Имеются бумаги, подтверждающие это.

— Вот это новость! — даже вскочил Алексей. — Ну и ну… Гнев родителя становится тогда понятным.

— Более чем! Есть законные наследники, все уже мысленно поделено, и вдруг новый едок… Это ли не мотив для убийства?

— Еще какой мотив, Сергей. Как жаль, что Обыденнов не назвал вам фамилию! Я, конечно, пошлю агента в Василь-Сурск; попробуем найти концы там. Но… все же история эта мне не нравится. Как-то неправдоподобно, словно в романе. У жизни намного более простые сюжеты. Не мог отец не знать, что его сын — законнорожденный! Он за ним следил, помогал деньгами. Бастард — понятно, но рожденный в законном браке… Что, папаша забыл, как прошелся вокруг аналоя? Бред! Вы уверены, что Обыденнов не сочинил всю эту романтическую легенду, начитавшись графа Салиаса?

— Но ведь его же убили за нее!

— Да. Значит, кто-то воспринял эту его байку всерьез.

Отпустив Генч-Оглуева, Алексей вызвал второго товарища покойного, Серафима Рыкаткина. Тот оказался совсем не похожим на первого: закрытый, настороженный, угрюмый. Смотрит исподлобья, размышляет над каждым словом и, о чем ни спроси, отнекивается незнанием. Так, наверное, повел бы себя убийца, простодушно подумал Лыков и осекся. Неужели? Крепкий костяк, широкие плечи и сильные руки. Рыкаткин выглядел старше своих лет. И внутренняя сила, недобрая сила… Хватит у такого духу переломить человеку позвоночник палкой? Пожалуй, да.

Рыкаткин отрицал все, что рассказал Гонч-Оглуев. Да, Мишка приехал из Василя не в себе. Что ж тут удивительного? Отца схоронил. А отец ли тот мещанин? Черт его знает… Обыденнов вечно выдумывал про свою «голубую кровь»; особенно его злила неказистая фамилия. Мечтал вдруг оказаться Оболенским или Нарышкиным. Пунктик такой действительно был. Еще наводил тайну, где не надо… Если Михан и взаправду бастард, то, пожалуй, папашу-аристократа он заиметь мечтал. Ради этого и присочинить мог изрядно. Вот, наверное, Оглуеву и наплел — с вранья пошлин не берут. Законнорожденный? Сказки, такое лишь во французских романах бывает. Что он сын великого князя, не говорил? А мне говорил…

За три часа Лыков допросил всех семнадцать одноклассников убитого и полдюжины преподавателей и сильно утомился. В ушах звенело, круги перед глазами… Рано пока ему так вкалывать, не оправился от ран (вон, опять кровоточит), но куда деваться? Благово старше, у него запасов здоровья меньше. Алексей решил поехать к учителю и рассказать, что успел выяснить. Сыщик собирался затем вернуться и еще раз поговорить с гимназистами, но теперь уже не о самом убитом, а о его товарищах. Особенно его интересовал Рыкаткин.

Алексей застал Павла Афанасьевича в гостиной. В воздухе приятно разлился аромат «сиофаюна затхлого» (сортовой китайский чай, дорогущий — пять рублей фунт!). Учитель держал подстаканник из богемского бисера. Дамское рукоделие являлось памятью о давней подруге Благово, которую он чуть было не увел от мужа, да вовремя одумался.

— Присоединяйся, — предложил хозяин.

— Мне бы лучше мяса кусок, да побольше. И копру, если есть.

— Опять рана открылась? Чего ж ты бегаешь-то!

— Я из гимназии.

— Хоть из императорской квартиры! Марш к Авдотье на перевязку, а потом истребишь консоме с жарким.

Через сорок минут, поевший и осоловевший, Лыков сидел в креслах и излагал собранные сведения. Статский советник слушал его молча. Когда Алексей закончил, Благово спросил:

— Что намерен делать дальше?

— Продолжить расспросы гимназистов. Серафим подозрителен. Такой же близкий друг убитому, как и Генч, а ничего не слышал. Думаю, Обыденнов и с ним поделился известием, но тот почему-то это скрывает.

— Хорошо. Еще что?

— Пошлю Фороскова в Василь-Сурск. Пусть роет землю носом!

— Правильно. Дальше?

— Обыск в общежитии для иногородних учеников ничего не дал. Бумаг, о которых говорил Генч, не обнаружено.

— Не удивительно, их взял убийца. Еще что?

— Следует попытаться вычислить отца Обыденнова.

— Молодец, догадался. И кто у тебя в списке?

— Мы знаем три качества этого человека. Он знатен, богат и не очень молод. Так?

— Так.

— Вот далее у меня заминка. В голову приходит только Бекетов. Это вы у нас столбовой, Павел Афанасьевич, вам и карты в руки.

— Бекетова я вычеркиваю. Да, хорошего рода. И в молодости был изрядный повеса. Но с богатством у него нелады. Дом и выезд, а боле ничего, кроме долгов. Имение в Теплом Стане дважды перезаложено. Наследникам достанется только толпа кредиторов, тут не за что убивать.

— Других кандидатов у меня нет. А у вас?

— У меня их три.

— Ого! Наш Нижний Новгород столь обилен осколками знатных фамилий?

— У нас замечательный город. Один из красивейших в России. Есть в нем и аристократия. Под названные тобою качества подходят: Петр Николаевич Охотников, Сергей Львович Танеев и Александр Евгеньевич Нефедьев. Все трое по-настоящему богаты, особенно Нефедьев. Его род вообще денежный: в Московской, Нижегородской и более всего в Тульской губерниях у них огромные угодья. Наш, здешний Нефедьев владеет очень дорогим майоратом где-то под Москвой. Для него появление неожиданного наследника явилось бы страшной неприятностью.

— Прикажете установить за всеми троими негласное наблюдение?

— Да, и немедленно. Убийца может придти к заказчику за расчетом. Ты веришь в рассказ Генч-Оглуева? Что парень оказался законнорожденным.

— Я с трудом представляю, как это могло случиться, так сказать, технически. Значит, его отец венчался. Что, жена поссорилась с мужем, разъехалась с ним и затем родила? Потом они развелись, а она забыла сказать бывшему супругу, что у нее есть от него ребенок? Бред.

— Действительно, представить подобное трудно. Почти невозможно. В одном ты не прав, поскольку сам еще очень молод. У жизни не только простые сюжеты есть в запасе. Она может такое закрутить, что Дюма-отец отдыхает! Так что проверяем отцовство всерьез. Ты понимаешь, что произошло, если родитель Обыденнова не знал о законности его происхождения? А вдруг он женился вторично, не расторгнув первого брака? Тогда все встает для него с ног на голову. Незаконные дети делаются законными, а свои, любимые, которых не бросил во младенчестве, а растил, оказываются бастардами! За такое и убить можно. Чтобы все опять сделалось по-прежнему.

— Литературщина, Павел Афанасьевич!

— Это было бы драмой для всех троих из нашего списка. А особенно для Нефедьева с его майоратом. Хотя и для Охотникова беда — он так любит своего Петрушу… Ну, ладно. Дуй в управление, вкалывай, но и отдыхать не забывай. Жду тебя завтра с отчетом.

Алексей вернулся под каланчу⁴ и распорядился взять под наблюдение трех подозреваемых, вычисленных Благово. Титус отправился наводить о них же справки. Форосков срочно выехал в Василь-Сурск. Подписав накопившиеся бумаги, Лыков вернулся в губернскую гимназию и принялся за новые расспросы.

Уже через час он услышал столь важную новость о Рыкаткине, что прекратил дальнейшее разведывание.

Допрашивая первых трех гимназистов, титулярный советник заметил общую у них черту. Одноклассники говорили о Серафиме неохотно и скупо. И очень осторожно. Складывалось впечатление, что они его побаиваются, причем все трое! Наконец, зашел четвертый ученик, Клавдий Томилин. Он понравился Лыкову еще при первой беседе спокойствием, присущим сильным людям. Уверенный в себе, но отнюдь не самодовольный. Крепко сложенный, открытый и надежный. Томилин сел на стул и взглянул на сыщика с недоумением:

— Мы не все обсудили?

— Да. Мне нужно поговорить с вами снова, теперь о ваших товарищах. Расскажите мне о Рыкаткине.

— Об этом душителе?

— Почему душителе?

— А он родом из Вичуги.

— Минуту! — Лыков порылся в ворохе бумаг на столе, нашел нужную справку, пробежал ее глазами. — Действительно, я не обратил на это внимания. Но не все же обитатели этого села относятся к «красноподушечникам»!

— Этот относится. Отец Серафима — уставщик секты.

— Очень интересно! Стало быть, юноша воспитан… особым образом?

— По высшему разряду! Всех здесь запугал, кроме меня.

Вичуга — село в Костромской губернии и столица глухого лесного угла. Волга делает здесь поворот с запада на юг. Внизу угла находится Иваново-Вознесенск, вверху — Кинешма. Старинный раскольничий район густо заставлен фабриками: бумаго- и ситцепрядильными, ситценабивными, ткацкими. Самые крупные и известные из них — мануфактуры братьев Разореновых, Морокина, Кормилицына и Тихомирова. На них работают десятки тысяч людей, а владельцы фабрик относятся к самым богатым в России людям.

В этой местности, издавна заповедной, представлены беглопоповцы австрийского согласия и федосеевцы, но не они задают здесь тон. В Вичуге квартирует самая загадочная и жестокая русская секта. Сами себя они называют «делатели ангелов». Посторонние же люди именуют их «красноподушечниками», или попросту «душителями». Члены секты считают: чтобы умирающий человек попал в рай, его надо обязательно удушить. И душат. Специальной красной подушкой, с соблюдением особых ритуалов, не допуская к больному ни докторов, ни родственников. Молва утверждает, что жертвами секты становились и здоровые люди, особенно наследники крупных состояний. Их капиталы отходили затем к «делателям ангелов». Сейчас под управлением этого толка находится несколько крупных мануфактур. Немногочисленная секта очень богата и пользуется странным покровительством властей. Она не попала, как скопцы и хлысты, в перечень особо вредных ересей, и даже в опасные (как, например, невинные «бегуны»), не записана! Знаменитый земляк Лыкова, литератор и большой специалист по расколу Мельников-Печерский, тоже обошел душителей вниманием, хотя жил в Вичуге и собирал о них материал. Видимо, его убедительно попросили смолчать… И чиновник особых поручений МВД, легендарный гонитель раскольников, вошедший в их устные предание под прозвищем «народившийся антихрист» — смолчал.

---

¹Дрожательный паралич — старое название болезни Паркинсона.

² Шаповалы — изготовители шляп, кошмы, плащей и прочих вещей из войлока.

³ Копировальная книга — книга входящей и исходящей деловой переписки.

⁴ Нижегородское городское управление полиции делило здание с пожарной частью.

Читать продолжение

Начало

В прошлом году едва не разразилась серьезная история, связанная с «красноподушечниками». Доверенный¹ Товарищества Мануфактуры братьев Разореновых, Митрофанов, заболел крупозным воспаление легких и слег. В дом к нему явился целый отряд, прислугу выставили из дома и приступили к «деланию ангела». По счастью, дочь Митрофанова услышала о болезни отца и приехала из Костромы с мужем и нарядом полиции. Она успела в последний момент: в руках у начетчика уже была подушка! Доверенного успешно излечили и перевели из Вичуги в Кинешму, на другую фабрику; дело замяли. И вот теперь выясняется, что Серафим Рыкаткин — продукт этой жуткой секты…

— Как он здесь оказался?

— Его отказались принять в Костромскую гимназию. А в нашу взяли!

— Родня в Нижнем есть?

— Тетка. Она тоже из секты.

— Значит, инобытие² Серафиму обеспечено.

— Конечно. И на суде выступят как надо, и на Библии поклянутся. Там такая взаимовыручка!

— Вы сказали: Рыкаткин всех здесь запугал, кроме вас. А пытался?

— И очень настойчиво. Он думал, что я не продержусь против его необыкновенного упорства, устану. Но я тоже упорный. Мы дрались четыре раза, серьезно, до крови, и каждый раз я его побивал. Тогда он стал применять подлые приемы. Вроде свинчатки в рукавице… Я отлупил его так, что меня чуть не выгнали за это из гимназии. Но отбил охоту подличать явно.

— И он начал делать это тайно?

— Да. Скажите, господин Лыков: трусость и осторожность ведь не одно и то же?

— Да, конечно. Если бы я, к примеру, не проявлял разумной осторожности, давно бы уже гнил в земле. Или на войне сгинул, или в бандитском притоне.

— Спасибо. Я никого не боюсь, правда! И Рыкаткина, конечно, в том числе. Но он… опасный противник. По-настоящему. Не сумев победить в открытом бою, Серафим не погнушается ударить в спину.

— Что произошло?

— Однажды я нашел в своем чае толченое стекло. Зная этого человека, я проявил разумную осторожность и проверил, прежде чем выпить.

— Молодец! Вы сообщили об этом случае начальству?

— Я сказал о находке, но промолчал о своих подозрениях.

— Понимаю. Испугались обвинений в доносительстве, не имея на руках доказательств. Трудно всегда быть настороже?

— Очень. Тяжело знать, что на тебя охотятся с применением подлых приемов. По счастью, я здешний и не живу с ним под одной крышей; в общежитии Рыкаткин добился бы своего. Жду не дождусь аттестата! Надеюсь, я продержусь… Для Серафима дело принципа подчинить себе окружающих. Запугать, заставить принять его превосходство. Только вот ему! — Томилин показал крепкий кулак. — А не отстанет — башку оторву!

Лыков уезжал из гимназии с тяжелым чувством. Подсыпать толченое стекло в чай товарищу по классу! Только потому, что тот не желает признавать твое лидерство. Трудно представить, как далеко может зайти Рыкаткин, когда выйдет во взрослую жизнь. Особенно имея за спиной секту душителей.

Алексей поехал было домой, но на Варварке его догнал курьер из управления. Каргер просил запиской, ежели позволяет здоровье, вернуться на службу. Что-то случилось…

Полицмейстер, увидав в окно подъезжающего Лыкова, сбежал, как мальчишка, вниз и встретил титулярного советника у лестницы. Он был сильно расстроен.

— Голубчик, у нас еще одно убийство. Зарезан объездчик Бурнаковского леса, в собственном доме. Я когда-то сам принимал его в службу. Понимаю, что ты устал и нездоров, но ступай, пожалуйста, туда и разберись! Титус уже на месте и доносит, что можно взять мерзавца по горячим следам.

И Лыков помчался за реку. Было уже темно, когда он оказался в Бурнаковском лесу. Когда-то большой и дремучий, лес этот из-за близости к городу почти весь извели на дрова. Должность его объездчика была уже совершенно формальной. Каргер до прихода в полицию служил губернским лесным инспектором и всех старых служащих этого ведомства знал лично. Потому и попросил Алексея разобраться самому, чтобы вернее наказать убийцу.

Маленький дом смотрителя с постройками и огородом отстоял от села Бурнаковка более чем на три версты. Место глухое и уединенное. Тело хозяина дома в четыре часа пополудни обнаружил его сын и побежал за стражником. По телеграфу из Кунавина вызвали Титуса, он-то и встретил Лыкова на пороге.

— Труп уже увезли?

— Давно. Ножевое ранение в сердце, наповал. Пили вдвоем водку самого утра. Видать, налакались до того, что взялись ссориться. Ну и…

— Кто-нибудь видел собутыльника?

— Сын мельком успел увидать, около одиннадцати часов, когда заходил к отцу в первый раз. И знаешь — судя по всему, это тот самый!

— Какой «тот самый»? Тот, что Мустафу порезал?

— Да.

— Ну, тогда я рад, что сюда приехал! Будет волку на холку. Совсем, видать, духовой³, за один день двоих завалил. Пора его прекратить!

— Смотри, что я нашел, — Титус протянул начальнику вчетверо сложенный лист бумаги. — Этот кретин переоделся в сюртук лесничего, а свой старый кафтан бросил здесь. Вместе с паспортом!

— Да… В голове у него не густо засеяно. Как зовут эту сволочь?

— Иван Кокушкин. Паспорт выдан Сёминским волостным правлением, имеется полицейская явка города Арзамаса. Главное, приметы подробно указаны, теперь не уйдет.

— Искать начинаем прямо сейчас, пока он еще кого-нибудь не убил. Начнем с Бурнаковки, затем перейдем в Гордеевку, Кунавино и Сормово. Придется организовать несколько групп. Вызывай сюда весь наличный состав.

Так Лыков совершил ошибку. Хотя, возможно, это не было ошибкой: пьяный, без царя в голове, Кокушкин в любой момент мог пролить новую кровь. Восемнадцать человек списочного состава сыскного отделения не все могли участвовать в его поимке. У отделения есть обязательные ежедневные наряды в местах скопления людей. Вечерняя служба в кафедральном соборе, представление в театре и дежурство на вокзале отнимали шестерых. И Алексей распорядился снять наблюдение с домов троих аристократов и бросить освободившихся агентов на поиски убийцы.

Кокушкина нашли уже под утро, в Варях. Держатель питейного дома опознал по приметам парня, купившего у него недавно косушку водки. Вместе с парнем был местный житель, известный в деревне буян, служивший наливщиком в заводе Тер-Акопова. Трое агентов ворвались в его дом и обнаружили там перепуганную жену наливщика; сам хозяин, мертвецки пьяный, спал на кухне на полу.

— А где гость? — спросил Степан Девяткин, обводя углы стволом револьвера.

— В бане, — ответила женщина. — Еле сплавила; ён с ножиком!

Агенты бесшумно окружили баню на задах и принялись тихо совещаться. В маленькую низкую дверь можно было сунуться только одному человеку, да и то согнувшись в три погибели. Степан молча перекрестился и шагнул внутрь. И тут же вышел наружу, держась за левый бок, а между пальцами его вытекала кровь. Из бани донесся хриплый пьяный голос:

— Заходи следующий! Всем юшку пущу, сволочь!

Девяткина быстро перевязали и отправили в Ярмарочную больницу. Он был бледен, но держался; лезвие ножа прошло в полувершке от сердца и пробило легкое. Подтянулась вторая группа; сыщики окружили строение плотным кольцом, но внутрь соваться уже не решались. Кокушкин матерился и обещал всем смелым кровавую парилку. Как его оттуда выкуривать, было непонятно.

Подъехал Лыков, злой как черт. Кулаки сжаты, по лицу гуляют желваки. Хмуро выслушал доклад Фороскова, осмотрел баню, подошел к одному из углов. Третий снизу венец был длиннее остальных и немного выступал из сруба. Титулярный советник взялся за него обеими руками, уперся и потянул вверх. Стены зашаталась, раздался треск.

— Эй, вы чё там? — послышался изнутри озадаченный голос убийцы.

Лыков продолжал налегать. Через несколько секунд он вырвал угол из нижних венцов и поднял его на уровень груди! Крыша бани перекосилась, вниз полетели обломки стропил и пучки соломы. Бревна стали медленно вываливаться из разодранных стен; строение складывалось, как карточный домик.

— Сдаюсь, сдаюсь! Я выхожу! — кричал Кокушкин, но Алексей не обращал на это никакого внимания. Отступив на шаг, он взялся за выдранное бревно и толкнул его от себя. Сруб рассыпался окончательно, сложенные «в лапу» бревна вылетели из пазов и обрушились внутрь. Раздался жуткий треск, а потом сразу наступила тишина…

Постояв несколько секунд и убедившись, что дело сделано, Лыков развернулся, так же молча сел в пролетку и уехал. К обломкам подошел Титус, прислушался. Из-под бревен послышался стон. Яан сплюнул на развалины:

— Знай сметку — умирай скорчась!

Потом развернулся к агентам:

— Закуривай, ребята. Спешить некуда.

Сыщики подошли, вынули папиросники, кто-то пошутил, остальные дружно рассмеялись. Только младший агент Щапов (первый год в службе) отдалился в сторону и принялся вполголоса молиться. Докурив, Титус отбросил сигаретку и неохотно взялся за бревно.

— Ну, ребята, начнем, благословясь.

Алексей вернулся в управление в половине шестого утра. В девять доклад Каргеру; он надеялся поспать перед этим пару часов. Однако в приемной Алексея ожидал незнакомый посетитель: высокий старик, седой как лунь и с печальными выцветшими глазами.

— Слушаю вас, — сказал Лыков, заводя его в кабинет и снимая на ходу шинель.

— Я убил человека, — деревянным от волнения голосом произнес тот.

Алексей вздохнул, сел за стол, взял перо и тетрадь.

— Где, когда и при каких обстоятельствах?

— 17 мая 1841 года, в заштатном городе Починки. Не поделили деньги. Были пьяные, случилась драка…

Алексей снова вздохнул и отложил перо.

— Сколько вам лет?

— Семьдесят третий пошел.

— По закону лица старше семидесяти лет освобождаются от уголовного преследования. Можете идти домой.

— Как это домой? — испугался старик. — Я человека убил! Вы что, не поняли? Арестуйте меня и посадите в острог, я дам полное признание.

— Повторяю, дедушка, — как можно мягче сказал Алексей, — я не могу тебя арестовать. И никто другой не может. По закону не положено. Ты слишком долго молчал, теперь уже поздно.

— Я боялся. Сорок лет боялся — тюрьмы, каторги… Пить бросил, милостыню стал подавать, выстроил две церквы. А он все стоит у меня перед глазами, Петька-то… Приятели были… Старый я. Скоро Богу ответ давать, а я за убийство христианской души наказание не понес. Накажи меня, мил человек! Очень тебя прошу!

— Пиши, дедушка, бумагу. Расскажи в ней, как все было, и в конце проси для себя наказания. Я передам бумагу губернатору.

— А каторгу мне приговорят? — с надеждой спросил старик. — В рудники бы меня, в подземельные работы.

— Губернатор, полагаю, передаст твое заявление владыке, а тот вынесет церковное покаяние.

— А рудники?

— Не знаю, как начальство решит, — соврал Лыков и сплавил несчастного убийцу к секретарю. Затем бросился на диван и мгновенно заснул.

Разбудил его Титус энергическим потряхиванием за плечо.

— А? Что? Который час?

— Половина двенадцатого.

— Черт! Доклад Каргеру проспал!

— Успокойся, я доложил за тебя. Его превосходительство не велел будить.

— Как Степан?

— Жить будет. Но легкое прорезано, не случилось бы чахотки.

— А этот?

— Лежит без сознания. Видимо, помрет к вечеру.

— А и хрен бы с ним, со сволочью. Таким не нужно жить. Странно, кстати — и рука стала заживать! Что сказал Николай Густавович?

— Заявил при всех: «Лыков не желал подвергать опасности жизни своих подчиненных. Я полностью одобряю его действия!»

Алексей облегченно вздохнул. Убийство преступников при задержании очень не приветствуется в Министерстве внутренних дел. Секретная «Инструкция чинам сыскной полиции» прямо предписывает принимать все возможные меры для ареста подозреваемых живыми. Виновным в нарушении инструкции угрожает понижение в должности и даже увольнение от службы. У Лыкова, как и у каждого человека, имелись недоброжелатели, и они могли использовать этот случай во вред сыщику. Каргер своим авторитетом прикрыл его.

— Я должен доложиться Павлу Афанасьевичу. Появились важные новости насчет убийства в гимназии.

— Подожди. Сначала прими барышню, она тебя уже десять минут дожидается. Только умойся!

— Какую еще барышню? — рассердился Лыков. — Прими ее сам; видишь, мне некогда.

— Дурак ты, Лешка, — рассмеялся Титус. — Сначала взгляни на нее и тогда уже не захочешь никому перепоручать.

— Да? — сразу заинтересовался Алексей. — Красивая? Так это другое дело! Зови… через пять минут.

Наскоро умывшись, причесавшись и прополоскав рот зубным декоктом, титулярный советник уселся за письменный стол и напустил на себя важный вид. Вскоре в дверь постучали, и вошла незнакомая барышня. Когда Лыков увидел ее, то онемел.

Потом уже он понял, что в этом почти еще ребенке не было особенной, внешней, чувственной красоты. Но в тот раз Алексею показалось, что ударил гром, а небо упало на землю… Не скоро он догадался встать и не сразу понял, что незнакомка что-то говорит ему.

— Что? — невежливо переспросил титулярный советник, приходя, наконец, в себя.

— Меня зовут Варвара Александровна Нефедьева. У меня к вам очень важный разговор.

— Вы дочь Александра Евгеньевича Нефедьева? — догадался Лыков.

— Да.

И тут он вспомнил, как снял вчера наблюдение с домов трех подозреваемых и до сих пор не восстановил его! Кровь прилила к лицу Алексея. Он споро усадил гостью в кресло и пробормотал:

— Прошу меня простить. Только одну минуту!

И выскочил в приемную. Там стоял и скалился Титус.

— Ну как?

— Отставить! — рявкнул на него Лыков. — Я дурак. Наблюдение за домом Нефедьева не возобновлено?

— Нет, конечно. Не было команды. А что? Неужели…

— Немедля выставить парные пикеты! Обо всем докладывать мне незамедлительно. Если увидят гимназиста — следить особенно внимательно!

— Есть! — сразу посерьезнел Яан и бегом кинулся исполнять приказание.

Алексей вернулся в кабинет, надеясь в душе, что ничего важного сыщики не упустили.

— Еще раз прошу меня извинить. Теперь я вас внимательно слушаю.

И, набравшись духу, взглянул барышне прямо в глаза. Какие красивые… Серые. И одухотворенные какие-то, особенные. Неземные? Может быть…

— Я пришла сделать заявление. Моему отцу угрожает опасность. И… я так хотела бы ошибиться, но…

— Говорите все до конца, — мягко посоветовал Лыков. — Это может быть важным. В том числе и для спасения жизни человека.

— Я именно об этом. Скажите, в городе за последние два дня никого не убили? Юношу лет восемнадцати, возможно, гимназиста.

Алексей оторопело уставился на Нефедьеву:

— Что вам об этом известно?

— Значит… все-таки убили?

— Да. Позавчера в ночь, в рекреационном зале губернской гимназии. Его звали Михаил Обыденнов.

— Да, Михаил… Это имя звучало.

И барышня, уткнувшись в свои ладошки, беззвучно зарыдала.

Лыков бросился к графину с водой, вынул свой платок, крикнул из приемной нашатырю. Через минуту Варвара Александровна успокоилась настолько, что снова смогла говорить. Рассказала она следующее:

— Я росла без матери; она умерла, когда мне было три года. Папа очень ее любил. Теперь я — смысл его жизни. Осенью у папа обнаружилась чахотка. Он… он умирает. И не доживет до лета. Его беспокоит мое будущее, и это беспокойство только добивает его! Все из-за этих проклятых денег.

Дело в том, что Нефедьевы очень богаты, но богатство их особенное. Папа владеет заповедным имением⁴ площадью более восьмидесяти тысяч десятин, в Варнавинском уезде Костромской губернии. Это дает почти двести тысяч годового дохода, а в будущем даст и еще больше. Обратил имение в заповедное мой дед, еще в пятьдесят первом году; он же и упросил государя разрешить. Папа тогда было двадцать лет и он проявлял себя, как большой мот. Дедушка боялся, что его старший сын проиграет все в пух, и решил сохранить земли таким способом. Спустя столько лет его решение бьет по нам! Ведь я — единственный ребенок и как женщина не могу быть наследницей майората. Хотя у отца есть еще младший брат, Евдоким.

— А он имеет сыновей?

— Нет, дядя бездетен и никогда не был женат. Мне кажется, ему и не хочется ни с кем себя связывать. Бывают такие люди, которым лучше всего с самим собой…

— Бывают, — согласился Лыков, незаметно, как ему казалось, присматриваясь к гостье. — Но вернемся к убитому гимназисту.

— Да, конечно. Осенью, когда папа понял, что не доживет до моего замужества и появления внука мужеского пола, он уговорил дядю Евдокима удочерить меня. Заранее, до его… ну, вы понимаете. Тогда имение перейдет к дяде, а когда у меня появятся дети, они станут законными наследниками.

— И дядя согласился?

— Да. Но не спешил все оформить. Он все откладывал, откладывал… И дотянул до появления того человека, о котором я и пришла рассказать.

— Я попробую догадаться. К вашему отцу пришел незнакомый юноша и сказал, что он его сын. Причем рожденный в законном браке.

— Как вы это узнали? — поразилась Нефедьева. — И что еще вам известно?

— Далеко не все. Юноша, явившийся к Александру Евгеньевичу, и был убитый впоследствии гимназист Михаил Обыденнов.

— И он не солгал? Он действительно мой кровный брат и законный сын папа?

— Этого мы пока не знаем. Сам Обыденнов был в этом убежден и достал какие-то бумаги, подтверждающие его слова. Мы полагаем, что кто-то принял его всерьез — и убил.

— По вашему, папа имеет к этому отношение?

— Ищи того, кому выгодно. А ему появление Обыденнова с претензиями на наследство было как нож острый.

— Да. Я постепенно это поняла. Папа хотел спасти меня, а погубил свою душу!

— Вы это наверное знаете?

— Он сам так сказал.

— Расскажите все по порядку и как можно подробнее.

— Этот юноша — Обыденнов, как вы сказали — появился у нас в доме неделю назад. Его провел к папа камердинер Ипатий. Он еще из дворовых. Очень старый и преданный, Ипатий — как член семьи. Я ничего не знала, но услышала из своей комнаты громкие голоса. Вышла, прислушалась: папа на кого-то кричит! Никогда еще не слышала такого его голоса! А другой голос, молодой и незнакомый, спорит с папа, и настойчиво. Без угрозы, а… с какой-то любовью. Очень необычно! Я не могла понять, что это за беседа. Потом визитер ушел, а папа долго отказывался видеться со мной. Заперся и о чем-то думал. Уже под вечер вышел — на нем лица не было… И он сказал: «Варвара, случилась страшная вещь. Не спрашивай меня ни о чем. Нашему благополучию явилась неожиданная угроза. Тебе нужно как можно быстрее стать удочеренной моим братом. Как можно быстрее! А я устраню эту угрозу».

— И все? Ваш отец не объяснил вам, что это за угроза?

— В этот раз нет. На другой день приехал дядя Евдоким, и они принялись вдвоем совещаться. И вдруг появился третий.

— Кто?

— Я не знаю. Опять я только слышала голос. Тоже молодой, но какой-то… чугунный. Вкрадчивый. И убеждающий. Неприятный голос. Я разобрала лишь одну фразу.

— Вспомните ее дословно!

— «С вас по пятьдесят тысяч с каждого, и все решится быстро».

— Та-а-к… Понимаю…

— Я испугалась и убежала, не дослушав. А вечером папа снова пришел. Вот тогда-то он и сказал мне: «Я погубил свою душу ради тебя, живи долго и счастливо и молись за своего несчастного отца». Я заплакала. Не понимала ничего, кроме того лишь, что случилось что-то ужасное и папа в этом замешан.

— Дальше.

— Дальше осталась только последняя беседа папа с его братом, вчера вечером. Дядя Евдоким сказал: «Дело сделано. Угрозы больше нет, и я никого не собираюсь удочерять! Не все тебе владеть семейным богатством — теперь моя очередь. Отходи быстрее к праотцам, не мешайся под ногами». Вот так!

— А Александр Евгеньевич?

— Он потерял дар речи от такого предательства. Долго не мог поверить, убеждал: «Ты же брат мне, ты обещал! Единственную племянницу нищенкой сделаешь?» А тот смеется… И тогда папа сказал: «Я обращусь к государю. И все там напишу: как мы с тобой скинулись на убийство законного наследника».

— Так и заявил: «законного наследника»?

— Да. Я как услышала слово «убийство», чуть без чувств не упала… Поняла, что именно имел в виду папа, и ужаснулась…

— Продолжайте. Каков был ответ Нефедьева-младшего?

— Дядя Евдоким очень рассердился. Он заявил: «Смотри, как бы с тобой чего не случилось! Или с ней». Он имел в виду меня, понимаете? И уехал. А папа пришел ко мне в третий раз и сказал: «Теперь вся надежда на государя». Затем он велел запереть все двери, вызвал в дом кухонного мужика Василия — тот очень сильный человек — и поручил ему караулить днем и ночью. И никого не принимать! А после ушел молиться и молился всю ночь. Я просыпалась, подходила к двери, прислушивалась — он все молится. И я не выдержала. Встала сегодня утром и пошла к вам. Я боюсь за отца! Приставьте к нему, пожалуйста, охрану. И еще… Если он что совершил, если он виновен — то из-за меня. Папа желал мне счастья, даже ценой своей души. А мне такого счастья не нужно. Посадите меня в одну камеру с папа! Понимаю, что говорю, видимо, глупости, но вдруг это возможно? Он очень болен и не проживет более двух месяцев. И будет даже рад наказанию. Особенно, если мы окажемся с ним вместе… И тогда Бог, может быть, простит его. Папа уже страдает и раскаивается. Получается, что я донесла на собственного отца, да?

— Да, — грустно подтвердил Лыков.

— Это не так! — с яростью, необычной в столь юной барышне, выкрикнула Варвара Александровна. — Я душу его спасти пытаюсь! И он меня поймет и не осудит. Виноват — пусть ответит даже не смотря на то что отец мне. Но ответит — и прощен будет Царем Небесным, а это для папа важнее земного суда. Вашего суда, человеческого. Не доносить, а спасать я пришла. А вы…

И Нефедьева снова разрыдалась в три ручья, теперь уже надолго, с истерикой и завываниями. Странно, даже в таком виде она казалась Алексею прекрасной… Но нужно было принимать меры. Поэтому Лыков сильными средствами привел барышню в относительно спокойное состояние и сказал ей коротко:

— Поехали.

Отец и дочь жили в собственном роскошном особняке на Малой Покровке, обсаженном модными каролиновыми тополями⁵. Подъехав к дому, титулярный советник первым делом отыскал своих людей — они прятались в подворотне напротив.

— Все тихо?

— Так точно, ваше благородие, никто не входит и не выходит.

Алексей с Варварой Александровной подошли к парадному и хотели звонить в колокольчик, как вдруг обнаружили, что дверь не заперта.

— Странно, — удивилась барышня. — Папа велел усилить все запоры.

Плохое предчувствие охватило Лыкова. Отстранив спутницу плечом, он вынул из-за ремня револьвер и шагнул внутрь. И сразу же попал сапогами в лужу крови. У раздевальни распластался на полу рослый бородатый детина, у него было перерезано горло. Перепрыгнув через тело, сыщик бросился наверх; за его спиной тихо ахнул девичий голос. Ворвавшись в гостиную, Алексей натолкнулся на второй труп. Пожилой, болезненного вида мужчина с породистым лицом (на кого похож? ах, да — на Михаила Обыденнова!) лежал на спине и смотрел стеклянными глазами на люстру. Титулярный советник медленно убрал свой «веблей» и присел на тахту. Эх, зачем добряк Каргер дал ему сегодня утром поспать лишние три часа! И как сейчас уберечь Варвару Александровну от того ужаса, что ее ожидает?

Лыков сидел в гостиной у Благово и молчал. Он только что доложил о происшествии, а также о том, как снял наблюдение с дома Нефедьева и забыл его восстановить. Молчал и Благово. А о чем тут говорить? Все ясно. Ловить Кокушкина надо было срочно. А штаты сыскного отделения не резиновые, и люди в нем не железные…Начальство это понимает и Алексея, конечно, простит. Но погибло еще два человека, и обрублены концы…

Лыков тщательно обыскал дом Нефедьева и, действительно, нашел в бюро прошение на Высочайшее имя. В нем покойный писал:

«Ваше Императорское Величество!

Волею невероятных обстоятельств моя дочь Варвара оказывается рожденной вне законного брака. В этом нет ее вины, да и моей тоже; мы стали жертвами плутовской проделки. Я воспитывал ее семнадцать лет как любимое и законное дитя, а теперь, когда смерть моя близка, у Варвары не оказывается средств к существованию. И это на самой заре ее вступления во взрослую жизнь. Трудно придумать отцу большую боль перед отходом в иной мир.

Эта боль усугубляется моим собственным ужасным поступком. Государь! Я пособник убийства. Неожиданно явившийся ко мне мой побочный сын, Михаил Обыденнов, дал доказательства того, что он на самом деле Нефедьев. А моя дочь бастард. И предъявил права на наследство в обход Варвары. Известие сие так поразило меня, что я потерял способность рассуждать и совершил тяжкий грех. Совместно с братом Евдокимом, также не заинтересованным в появлении нового наследника, я заплатил одному человеку за то, что тот убьет Михаила. Не знаю даже, как зовут этого юношу. Он гимназист, соученик моего сына, и в свои младые годы уже законченный негодяй.

Ваше Императорское Величество! Я — преступник, не имеющий права на прощение. По состоянию своего здоровья я никак не смогу понести заслуженную кару. Просто не успею. Мне остается другой суд — Божий. И он окажется пострашнее земного, ибо вынесенное им наказание не будет иметь срока. Я покидаю этот мир больной, мучимый совестью, преданный собственным братом и заживо оплаканный любимой дочерью. И мысли мои все сейчас о ней, не о себе. Мне остается одно: припасть к Вашим стопам и просить о милосердии. Пожалейте невинное создание! Позвольте мне удочерить Варвару. И тем самым вновь вернуть ей те права состояния, которых она обманом оказалась лишена. Установленным законом способом, согласно 144-й ст. п .2 1-й части Х-го тома Св. Зак. ⁶, я сделать этого уже не смогу.

Остаюсь Вашего Величества недостойный, но верный подданный

несчастный Александр Нефедьев».

— Значит, имя убийцы мы из этого письма не получили, — констатировал Благово. — Что с его дочерью? Жаль девчонку: в семнадцать лет лишиться сразу всего.

— У Варвары Александровны нервный припадок. Я отвез ее в Мартыновскую больницу и попросил свою сестрицу присмотреть за ней. И, когда выпишут, не оставить своей опекой.

— Понятно. Сколько человек было в доме?

— Кухарка и горничная находились в своих комнатах. Ничего не знают. Гувернантка мадемуазель Бриньяк, француженка, читала книгу в библиотеке и слышала какой-то шум, но не придала значения. Кучер и дворник с женой обитают во флигеле. И еще камердинер. Он в момент убийства отлучился из дома.

— Это подозрительно. И Обыденнова этот старик к барину привел, и во время нападения очень вовремя смылся. Возьмите-ка его под наблюдение, только очень осторожно.

— Слушаюсь!

— И мамзель еще раз допроси. Она лишь гувернантка или нечто большее? И если так, то не рассказывал ли ей Нефедьев чего-либо пред смертью?

— Есть!

— Теперь о Рыкаткине. Где он находился в момент убийства?

— Разумеется, у тетки. И в ночь гибели Обыденнова тоже.

— Полное инобытие?

— Да. Готова подтвердить под присягой.

— Врет?

— Конечно. Но это не доказуемо.

— Что у нас еще есть? Варвара Александровна слышала голос убийцы, но не видела его. Может быть, устроить им свидание?

— Что это даст, Павел Афанасьевич? Присяжные не примут такую улику. Велика вероятность ошибки.

— Евдоким Нефедьев?

— Все отрицает. Брат-де его в письме оговорил, желая отомстить за отказ удочерить племянницу.

— А почему он отказался это сделать? Ведь ранее обещал.

— Объясняет вздорным характером Варвары Александровны, что конечно же неправда.

— А она сущий ангел?

— Так точно, — твердо ответил Лыков и даже не покраснел.

— Смотри у меня! — погрозил ему пальцем Благово. — Дело в первую очередь! Скажи мне лучше: что для нас теперь самое главное?

— Главное — понять, как васильсурский мещанский сын Михаил Обыденнов смог оказаться законным наследником Нефедьева. До сих пор не представляю себе способа сделать это.

— Молодец! Все ж я тебя кой-чему научил. Ты прав. Пока нет мотива — нет и подозреваемого. Мотив, конечно, это борьба за наследство, за пресловутое заповедное имение. Если мы найдем документы, подтверждающие права убитого мальчишки на фамилию Нефедьев, то загоним в угол Евдокима. Эти бумаги — приговор ему. А загоним Евдокима — он сдаст нам исполнителя. Одному ведь скучно на каторгу идти!

— Ищем, но безуспешно. Форосков вернулся из Василя-на-Суре ни с чем. Мать Михаила молчит. Видать, много денег дали в свое время, а неродного не жалко. Других родственников нет. В метрическую книгу Михаил Обыденнов вписан как сын своих формальных родителей. Но другие документы существуют, и достоверные — иначе парня бы не убили.

— Если убийца Рыкаткин, они у него. Обыск делали?

— Да. Сначала в общежитии на Грузинской, потом у тетки. Пусто…

— Нагрянь еще раз в общежитие, неожиданно, и переверни там все.

— Если бумаги оказались у Серафима, то он давно их уничтожил. Это же такая улика!

— Ни в коем случае. Иначе чем же он станет шантажировать Евдокима Нефедьева? Доказательств против последнего у нас нет, и тот скоро вступит в права наследования огромным имением. Если бумаги сжечь, то он ничего и не заплатит. Получится, что Рыкаткин зарезал двоих человек бесплатно! Он на это никогда не пойдет. Надо найти тайник.

— Слушаюсь!

Окончание

---

¹ Доверенный — ответственный представитель компании, имеющий доверенность на совершение сделок.

² Инобытие — алиби.

³ Сегодняшний аналог этого слова — отморозок.

⁴ Заповедное имение — русский аналог западного майората. Само понятие заповедного имения введено указом императора Николая Павловича в 1845 году. Это неотчуждаемая и неделимая собственность, передающаяся по наследству старшему мужчине в роду. Имение нельзя было продать, заложить, поделить, подарить или проиграть в карты. Площадь заповедного имения — от 5000 до 100000 десятин, приносимый доход — от 6000 до 200000 рублей в год. Обращалось из благоприобретенного имения либо из доли старшего сына в родовом имении по Высочайшему разрешению. Целью являлось защитить богатые дворянские фамилии от разорения.

⁵ Сейчас эти деревья называют американскими кленами.

⁶ Свода Законов. Указанная статья регламентировала усыновление внебрачного ребенка решением Окружного суда, что обычно занимало более полугода.

Фотография из «Живого журнала» Николай Свечина http://svechin.livejournal.com/63502.html. «На фотографии изображён нижегородский полицмейстер Николай Густавович Каргер. Он действует в трёх книгах: „Завещание Аввакума“, „Охота на царя“ и „Хроники сыска“. Генерал-майор Каргер возглавлял полицию беспрецедентно долго: с 1868 по 1894 год».

Отрывок из романа

О книге Джеффри Линдсея «Декстер во мраке»

В самом начале

Оно помнило лишь чувство удивления и ощущение падения.
И это — все. А затем — ожидание.

ОНО ожидало очень долго, но это не составляло особого
труда, поскольку не было ни воспоминаний, ни зова будущего.
Поэтому ОНО не знало, что ждет. Оно вообще ничего не знало. ОНО существовало, не только не имея возможности отмерять время, но и оставаясь в неведении о самом понятии
времени.

Итак, ОНО ожидало, и ОНО наблюдало. Поначалу смотреть было почти не на что — огонь, скалы, вода; лишь позже
появились какие-то крошечные мурашки, которые с течением
времени изменялись, становясь крупнее. Мурашки занимались
в основном тем, что пожирали друг друга и размножались. Но
этого поначалу оказалось вполне достаточно, поскольку сравнивать было не с чем.

Шло время. ОНО наблюдало за тем, как большие и малые
существа убивали и съедали один другого. Это зрелище не доставляло ЕМУ никакой радости, но ОНО не могло изменить
ситуацию, а существ становилось все больше и больше. ОНО
не в состоянии было что-либо предпринять — оставалось
только наблюдать за ними. В конце концов ОНО задало себе
вопрос: «Зачем Я на них смотрю?»

ОНО не видело смысла в происходящем, но сделать ничего
не могло, и поэтому продолжало наблюдение. ОНО размышляло над этим очень долго, но к каким-либо умозаключениям так
и не пришло. Не в ЕГО силах оказалось окончательно сформулировать свои выводы, поскольку еще не обозначилось самое
понятие «цель». Существовали лишь ОНО и они.

Их было множество и становилось все больше. Они деловито убивали один другого, пожирали и совокуплялись. Но ОНО,
пребывая в единственном числе, не делало ничего подобного и
со временем пришло в изумление, почему все обстоит именно
так. Почему ОНО отличается от них? Почему ОНО ни на
кого не похоже? Чем ОНО является и существует ли на самом
деле? И не предполагается ли, что ОНО тоже должно чем-то
заниматься?

Прошло еще много времени. Бесчисленные мурашки, постепенно изменяясь, становились крупнее и убивали друг друга
все более изощренными способами. Это разнообразие вначале
представляло некоторый интерес. Для того чтобы убивать,
мурашки ползали, скакали и скользили, а некоторые даже летали по воздуху. Весьма любопытно. Ну и что дальше?
ОНО начало испытывать некоторое недоумение. Где здесь
смысл? Не должно ли ОНО стать частью того, за чем так
давно наблюдает? Если нет, то для чего ОНО вообще существует и почему так внимательно следует за развитием событий?

ОНО преисполнилось решимости докопаться до причин
своего бытия, где бы то ни протекало. Теперь, изучая всевозможные существа, большие и малые, ОНО сравнивало, искало
отличия. Все эти создания нуждались в пище и питье. Кроме
того, они умирали. Эти твари в конечном итоге умирали, даже несмотря на то что ели и пили. ОНО не умирало. ОНО
существовало бесконечно. ОНО не нуждалось ни в еде, ни в
воде. Но с течением времени ОНО начало смутно сознавать —
ему что-то нужно… Но что именно? У НЕГО появилась какая-то потребность. И чувство это постепенно усиливалось. Но
ОНО не могло понять, чего именно хочет, ОНО просто знало,
что испытывает необъяснимое желание. У НЕГО было ощущение, что ЕМУ постоянно чего-то не хватает. Проходили
века, сменялись поколения. «Убивать и пожирать, убивать и
пожирать. Какой в этом смысл? Почему Я должно все это
наблюдать, не имея возможности что-либо изменить?» Происходящее вокруг стало ЕГО немного раздражать.

И в один прекрасный день ОНО задало себе совершенно новый вопрос: «Откуда Я взялось?»

ОНО давным-давно сообразило, что все другие откладывают яйца после совокупления. Но ОНО появилось не из яйца.
Никто не совокуплялся, чтобы было возможным ЕГО рождение. Когда ОНО впервые осознало свое существование, совокупляться было просто некому. ОНО возникло первым и, похоже, навсегда. С тех пор сохранилось лишь смутное воспоминание о падении. Но все остальное появилось либо из яйца,
либо было рождено. После того как ЕМУ в голову пришла эта
мысль, стена, отделявшая ЕГО от всех остальных, начала
быстро расти и, став бесконечно высокой, полностью и навечно их разделила. ОНО осталось в полном одиночестве, и это
причиняло ЕМУ боль. ОНО хотело стать частью чего-либо.
ОНО пребывало в единственном числе, но, может быть, есть
способ совокупиться с кем-то, чтобы приумножить ЕГО численность?

И эта идея стала для НЕГО самой важной. ЕГО численность необходимо приумножить. Количество всех остальных
постоянно возрастало. ОНО тоже хотело размножиться.
ОНО досадовало, наблюдая за этой буйной, бестолковой и
безмозглой жизнью. Раздражение росло, постепенно преобразовываясь в гнев, а затем гнев превратился в ярость против
этих глупых созданий и их бесконечного, бесполезного, оскорбляющего здравый смысл существования. И вот наступил день,
когда ЕГО ярость достигла такой силы, что ОНО не выдержало. Не задумываясь над тем, что творит, ОНО восстало и
обрушилось на одну из ящериц, чтобы раздавить ее. Но произошло чудо.

ОНО оказалось внутри ящерицы.

ОНО видело и чувствовало то, что видела и чувствовала
ящерица.

ОНО надолго забыло о своей ярости.

Ящерица, по-видимому, не заметила, что получила пассажира. Она продолжала убивать и совокупляться, и ОНО сопровождало ящерицу во всех ее действиях. Было очень интересно находиться на борту в тот момент, когда ящерица
убивала кого-нибудь из своих малых собратьев. В качестве
эксперимента ОНО переместилось в одного из малышей. Быть
в том, кто убивает, интереснее, но это не рождало никаких
плодотворных идей. Пребывание в малыше тоже оказалось
забавным и, кроме того, способствовало возникновению интересных мыслей, хотя и не очень веселых.

Некоторое время ОНО наслаждалось новым опытом. Однако, несмотря на то что ОНО могло ощущать чужие эмоции,
ЕГО не устраивала ограниченность этих чувств двумя составляющими: растерянностью и страхом. ОНО по-прежнему
оставалось незамеченным. Они не имели на ЕГО счет никаких
представлений. У них, судя по всему, вообще не было мыслительных способностей. Однако, несмотря на свою бестолковость, они существовали. В них была жизнь, но они не понимали этого и не знали, что с ней делать. Это казалось чудовищной несправедливостью. Как только ЕМУ это надоело,
ОНО снова рассердилось.

И вот настал день, когда появились обезьяны. Поначалу
они не представлялись чем-то особенным. Они были маленькими, трусливыми и горластыми. Но ОНО обратило внимание
на одну крошечную особенность. У них имелись руки, и с их
помощью они делали удивительные вещи. ОНО наблюдало за
тем, как обезьяны постепенно осознавали значение рук. Они
пользовались ими для самых разных и совершенно новых целей.
С их помощью они мастурбировали, калечили друг друга и крали пищу у своих более слабых собратьев.
ОНО было восхищено и стало пристально изучать их. ОНО
видело, как они наносили друг другу удары, а затем убегали и
прятались. ОНО замечало, что они обворовывали друг друга,
когда их никто не видел. ОНО наблюдало, как они творили друг
с другом ужасные вещи, делая вид, что ничего не происходит.
И вот однажды, когда ОНО смотрело на этих обезьян, случилось нечто замечательное — ОНО рассмеялось.
Как только ОНО рассмеялось, родилась мысль, которая
скоро обрела ясность, полную ликования.
«С этими можно иметь дело», — подумало ОНО.

Глава 1

Разве это луна? Нет, она совсем не похожа на сияющий,
рассекающий тьму и вызывающий восторг полумесяц. Она,
конечно, ползет по небу и даже светит, являя собой дешевую
и жалкую имитацию того, чем ей следует быть. Месяц размыт и полностью лишен острого, режущего края. Парусам
ночного спутника не хватает ветра, чтобы в смертельном,
плотоядном экстазе плыть по исполненному счастья ночному небу. Вместо этого он стыдливо мерцает сквозь чисто
вымытые стекла окна, освещая примостившуюся на краю
кушетки радостную и слишком самоуверенную женщину.
Женщина болтает о цветах, канапе и Париже.

Париже?

Именно так: женщина проникновенным, умилительным
тоном толкует о Париже, и делает это вполне серьезно.

Разве можно назвать луной то, что сейчас глупо смотрит
с ночного неба и вместо острого как бритва края имеет размытые, похожие на кружево контуры? Она тихо стучит в
окно, будучи не в силах забыть свое прежнее острое как серп
сладкоголосое пение. Разве можно назвать Темным Мстителем того, кто сейчас, подобно бедняге Дремлющему Декстеру, сидит в кресле, слабо освещенном луной, и делает
вид, что слушает болтовню женщины?

С какой стати, собственно, этот месяц должен быть медовым, размахивающим своим матримониальным знаменем
в вечерней гостиной и призывающим всех дорогих друзей
мчаться в церковь? Это происходит только потому, что Демонический Декстер сочетается браком. В повозку блаженства его затолкала Рита, которая, как оказалось, всю жизнь
обожала Париж.

Женитьба, медовый месяц в Париже… Уместны ли вообще эти слова в той фразе, где упоминается наш Призрак-потрошитель?

Возможно ли, что мы увидим нашего неожиданно присмиревшего воителя у церковного алтаря в прикиде Фреда
Астера, то есть с бабочкой и во фраке, надевающего кольцо на бледный пальчик, в то время как собравшаяся в храме
орава исходит соплями или радостно улыбается? И неужели
после этого Демон Декстер в мадрасских шортах будет глазеть на Эйфелеву башню, поглощать café au lait в тени Триумфальной арки или в обнимку с новоиспеченной спутницей жизни брести по набережной Сены, восхищаясь безвкусными башенками Лувра?

Впрочем, подумал я, в этом случае можно совершить
паломничество на улицу Морг, являющуюся священным
местом для каждого серийного убийцы.

Но давайте хотя бы на миг взглянем на проблему серьезно. Итак, Декстер в Париже. Проводит там медовый месяц.
Во-первых, мы вправе спросить, продолжают ли пускать
американцев во Францию. Если по какой-то случайности
продолжают, то возникает следующий вопрос: как мог человек с полуночным мировоззрением пойти на столь банальный шаг? Зачем вступает в брак человек, считающий
секс столь же захватывающим занятием, как дефицитное
финансирование? Короче говоря, что, черт побери, заставило нечестивого, безнравственного и смертельно опасного Декстера совершить этот непристойный акт?

Прекрасный и более чем законный вопрос. Вопрос, на
который очень трудно ответить. Даже мне. Тем не менее я
нахожусь здесь, нестерпимо страдая от китайской пытки в
виде восторгов Риты, и недоумевая, как Декстеру удается
все это пережить.

Впрочем, последнее вполне понятно. Декстер должен
через это пройти, поскольку обязан не только поддерживать
на должном уровне, но и совершенствовать свою способность к мимикрии, не позволяющей миру увидеть его таким,
каков он есть на самом деле. В противном случае кто согласился бы сесть с ним за один стол в сумерках, особенно в
том случае, если на этом званом вечере на скатерти разложено столовое серебро? Для того чтобы публика не догадалась, что Декстером руководит разместившийся на заднем
сиденье сладкоголосый Темный Пассажир, требуется приложить немалые усилия, поскольку время от времени Темный Пассажир перебирается на переднее сиденье, берется
за руль и везет Декстера в Парк Немыслимого. Если овцы
вдруг увидят, что среди них обретается волк, ничего хорошего получиться не может.

Поэтому Пассажиру и мне приходится много работать,
чтобы скрыть наше подлинное лицо. Несколько последних
лет Добродушный Декстер оставался в глазах окружающего
мира жизнерадостной и вполне заурядной личностью. В этом
очаровательном спектакле Рите отводилась роль Возлюбленной, что как нельзя лучше отвечало нашим общим потребностям, поскольку секс интересовал ее ничуть не больше, чем меня, — просто она нуждалась в обществе Понимающего Джентльмена. А Декстер, как известно, джентльмен
понимающий. Он разбирается во всем, за исключением
людей, красот природы, романтики, любви и прочей подобной чуши. Нет, все это не его стезя. Но Декстер лучше других знает, где проходит линия между жизнью и смертью и
как найти среди многочисленных кандидатов того, кто
дейст вительно заслужил место в его скромном и весьма
мрачном Зале Славы.

Ну конечно, это вовсе не гарантирует, что Декстер окажется очаровашкой, милейшим компаньоном. Для обретения подобного образа необходимо затратить годы, ибо
очарование является сложным лабораторным продуктом,
для получения которого требуется немалое искусство. Но
бедная Рита, изрядно травмированная своим несчастливым,
исполненным насилия первым браком, похоже, совершенно не способна отличить маргарин от масла.

Одним словом, все шло как нельзя лучше. Целых два
года Декстер и Рита играли заметную роль в общественной
жизни Майами, вызывая всеобщее восхищение. Но затем
в результате некоторых событий, способных заставить проницательного наблюдателя скептически вскинуть брови,
они случайным образом обручились. И чем дольше я размышлял о том, как избавить себя от столь нелепой судьбы,
тем вернее понимал, что это всего лишь логический шаг в
эволюции моей мимикрии. Согласитесь, что женатый Декстер с двумя уже готовыми детьми еще меньше похож на
того Декстера, которым является на самом деле. В искусстве камуфляжа это был по-настоящему качественный
скачок.

Кроме того, следовало подумать и о детях.

Кто-то может удивиться, узнав, что существо, одержимое
вивисекцией человеческих существ, может получать удовольствие от общения с детьми, но дело обстоит именно так.
Мне дети Риты нравятся. Поймите меня правильно: я не
роняю слезы в связи с выпавшим молочным зубиком или
иными подобными явлениями — для этого требуются эмоции, которых я лишен. Подобные мутации мне не нужны.
Но в целом я нахожу детей значительно более интересными
существами, нежели их родители, и меня особенно сильно
выводят из себя те, кто причиняет им зло. Время от времени
я отыскиваю таких типов, и если оказывается, что они действительно виновны, я делаю так, чтобы хищники больше не
имели возможности повторять свои опыты. Я привожу в
исполнение задуманное с радостью, совершенно не страдая
от мук совести.

Тот факт, что Рита от первого катастрофического брака
имела двух детей, совершенно меня не отталкивал. Более
того, скоро выяснилось: детки нуждаются в чутком руководстве нового папы, чтобы держать в узде своих собственных, пока еще не оперившихся, Темных Пассажиров. Их
Темные Пассажиры должны тихо сидеть на заднем сиденье
до тех пор, пока детки сами не научатся водить машину. Дело в том, что в результате эмоциональных и физических
увечий, полученных от биологического папы-наркомана,
Коди и Эстор удалились, подобно мне, на Темную Сторону
жизни. И вот теперь они должны стать моими детьми — юридическими и духовными. Это вынуждало меня думать, что в
жизни все же существует какая-то высшая путеводная сила.

Таким образом, имелось несколько достойных причин,
в силу которых Декстер должен продолжать двигаться в избранном направлении. Но при чем здесь Париж?.. Я никогда не мог понять, как возникло представление о романтичности этого места. Кто, кроме самих французов и Лоуренса
Велка, считает аккордеон сексуальным? И разве теперь не
стало ясно, что французы нас терпеть не могут? Кроме того,
они настаивают на том, чтобы все вокруг говорили по-французски.

Не исключено, что Риту зомбировал какой-то старый
фильм с разбитной блондинкой и темноволосым, романтического вида юношей. Молодые люди носятся друг за другом
вокруг Эйфелевой башни под звуки модернистской музыки
и глумятся над милейшим, несколько старомодным типом
в берете. Тип в берете смолит вонючими французскими сигаретами «Галуаз». Впрочем, нельзя исключать и того, что,
прослушав однажды пластинку Жака Бреля, Рита решила,
что его песни созвучны мелодии ее души. Кто знает? Как бы
то ни было, но идея увидеть столицу утонченного романтизма так прочно приварилась к мозгам моей невесты, что
удалить ее без сложнейшей хирургической операции не
представляется возможным.

Итак, помимо бесконечных дебатов о том, что лучше:
рыба или курица, и горячих дискуссий о преимуществе вина над иными напитками, в будущей семье возникла тема
Парижа. Оказывается, мы без труда могли позволить себе
недельную поездку и у нас хватило бы времени не только
взглянуть на сад Тюильри и Лувр, но и посмотреть Мольера
в «Комеди Франсез». Мне оставалось лишь аплодировать
столь тщательной исследовательской работе. Что касается
меня, то мой интерес к Парижу угас давным-давно, с той
поры как я узнал, что он находится во Франции. Мне повезло, поскольку в комнате незаметно появились Коди и
Эстор, и их присутствие избавило меня от необходимости
изыскивать деликатный способ выражения своих мыслей.
Надо сказать, что они никогда не врывались в комнату, размахивая револьверами, как на их месте поступают большинство детей в возрасте семи и десяти лет. Как уже было
сказано, детишки были слегка повреждены своим дорогим
биологическим папашей, и поэтому заметить, когда они
появлялись и исчезали, было невозможно. Создавалось
впечатление, что они проникают в помещение при помощи
осмоса. Только что их не было видно, а в следующий миг
они уже стоят рядом с вами и ждут, когда их заметят.

— Мы хотим играть, — заявила Эстор, постоянно выступавшая от лица парочки.

Что касается Коди, то он за день никогда не произносил более четырех слов подряд. Глупым он не был. Вовсе
нет. Просто мальчишка большую часть времени предпочитал молчать. В данный момент он поднял на меня глаза
и кивнул.

— О… — протянула Рита, прерывая свои рассуждения о
стране Руссо, Кандида и Джерри Льюиса. — В таком случае
почему бы вам не…

— Мы хотим играть с Декстером, — добавила Эстор, и
Коди кивнул, на сей раз очень энергично.

— Нам, конечно, стоило бы поговорить об этом раньше, — сдвинув брови, сказала Рита, — но не кажется ли
тебе, что Коди и Эстор… не следует ли им обращаться к тебе более вежливо, чем просто «Декстер»? Боюсь, что это не
совсем…

— А как тебе нравится обращение «мон папа»? Или «месье Граф»?

— А как насчет того, что мне это не нравится? — пробормотала Эстор.

— Я просто подумала… — начала Рита.

— Декстер — нормально, — прервал ее я. — Они к этому
привыкли.

— В таком обращении не чувствуется уважения, — не
отступала Рита.

— Покажи маме, что ты можешь произнести слово «Декстер» с должным уважением, — сказал я, глядя на Эстор
сверху вниз.

— Ну пожааалста, — протянула Эстор, закатив глаза.

— Теперь ты видишь? — улыбнулся я Рите. — Ей десять
лет, и она пока не способна выговорить что-нибудь с уважением.

— Да, но…

— Ладно, ладно, — снова прервал я свою невесту. —
С детьми все в полном порядке. Что же касается Парижа…

— Давай пойдем отсюда, — произнес Коди, и я посмотрел на него с изумлением. Пять связных слогов в его устах
были настоящей речью.

— Ну хорошо, — сдалась Рита. — Если ты действительно
думаешь…

— Я почти никогда не думаю, — сказал я. — Это мешает
мыслительному процессу.

— В твоих словах нет смысла, — вмешалась Эстор.

— Они и не должны иметь смысла, поскольку являются
истиной.

— Играть, — сказал, тряся головой, Коди, и я, вместо
того чтобы еще раз подивиться его ораторскому искусству,
молча отправился следом за ним во двор.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из романа Яна Валентина «Звезда Стриндберга»

О книге Яна Валентина «Звезда Стриндберга»

«Далакурирен», курьер Даларны — газета превосходная. И репортеры превосходные, и политические обозреватели выше всяких похвал — а вот по части новостей… по части новостей дело хуже. По части новостей вряд ли отнесешь ее к ведущим газетам страны. Да и где взять новости в Фалуне? Но заведующий отделом новостей не терял надежды и отвечал на все телефонные звонки.

На этот раз телефон зазвонил в воскресенье, среди дня, точнее сказать, в половине четвертого — самое тоскливое время в редакции, когда приходится заполнять пробелы в номере заметками из какого-нибудь Гагнефа или Хедемуры.

Звонил фотограф-фрилансер. Несмотря на плохую слышимость, заведующий понял, что речь идет о новости мирового класса. Найден труп девушки (подросток? сексуальное убийство?). Тело якобы нашли в затопленной шахте (необычное, особо жестокое сексуальное убийство?).

Нашедший — то ли ныряльщик, то ли спелеолог — позвонил в службу спасения и, прежде чем разговор прервался, успел пробормотать какой-то ряд цифр. Оператор, впрочем, сообразил, что это координаты GPS. И в настоящий момент все спасатели южной Даларны рыщут по лесу в поисках шахты — три полицейских патруля, две машины скорой помощи, пожарники, машина с начальством… в лучшем случае удастся найти технарей из Горного управления — они, говорят, доки по части всех этих дырок и провалов.

Заведующий отделом сделал несколько кругов по коридорам по-воскресному пустой редакции, пытаясь найти хоть какого-нибудь репортера. В конце концов, он ухватил за костлявое плечо болтающегося без дела практиканта из Стокгольма.

Через две минуты практикант скатился по увешанной пожелтевшими таблоидами лестнице во внутренний двор, где стояли редакционные машины.

Завотделом помолился про себя и направился к рабочему столу. Интересно, позвонили ли в другие редакции? Он прошел вдоль ряда мерцающих мониторов, где уже начал обретать форму завтрашний номер. Какие страницы переделать? Первую, это ясно…а что дальше? Если происшествие, так сказать, местного значения, это одно; а если и в самом деле сенсация, тогда ей место на первых страницах, освещающих жизнь во всем королевстве.

Что-то он никак не мог сосредоточиться. С тоской поглядел на балкон, облюбованный курильщиками — сигарета наверняка привела бы мысли в порядок. Тут он заметил в ворохе нечитанных заметок недопитую кем-то чашку кофе.

Заведующий отделом новостей опорожнил ее одним глотком и тут же выплюнул в корзину для бумаг. Кто-то бросил в чашку осклизлый мешочек использованного снюса. Его чуть не вырвало, но он совладал с собой и начал быстро набрасывать текст для электронной версии «Далакурирен». Он прекрасно знал, что текст будет тут же подхвачен шведским телеграфным агенством новостей ТТ. Красный флажок на сообщении ТТ тут же привлечет внимание других редакций, но теперь-то попробуйте только не сослаться на «Далакурирен» ! Он мысленно потер руки — попробуйте только!

ПОСЛЕДНЯЯ НОВОСТЬ: ПОД ФАЛУНОМ НАЙДЕН

ТРУП НА ГЛУБИНЕ 200 МЕТРОВ!

* * *

Зажав телефон между плечом и щекой, практикант вел машину по скользкой лесной дороге южнее Фалуна. Прямо перед ним в тумане маячили габаритные огни машины фотографа. Он решил немного отстать — гравий из-под колес летел в лобовое стекло пригоршнями. Вести машину по такой дороге и при этом еще говорить по телефону было, прямо скажем, нелегко. Хорошо еще, что фотограф более или менее ясно растолковал ему конечную цель — где-то здесь должна быть парковка.

Машину занесло, и он выронил мобильник. Тот запрыгал у него под ногами, как котенок, но поднять его, не останавливаясь, было невозможно. Он провел языком по губам — во рту пересохло. Пальцы на баранке побелели — приходилось то и дело выводить машину из заносов.

Наконец, они выехали на более или менее ровный участок. Фотограф впереди включил аварийную мигалку — кажется, нашли.

Перевернутые столы с намертво приколоченными лавками, обычная конструкция для открытых парковок, были похожи на перевернутых на спину огромных жуков — их сбросили в кювет, чтобы освободить место для все прибывающих машин. И все равно места не хватало — голубые проблесковые огни крутились, чуть не задевая друг друга, а капот «скорой помощи» почти заблокировал въезд на стоянку. Чуть подальше стояли, наклонившись в кювет, огромные пожарные машины с телескопическими лестницами, и только за ними практикант нашел место, где можно было втиснуть машину.

Он открыл дверцу и его поразила странная тишина. Он даже вздрогнул — неужели опоздал? С опушки леса донесся собачий лай. Практикант знаками попросил фотографа поторопиться, перелез через кювет и пошел к темному ельнику — именно оттуда сквозь густой туман был слышен лай полицейских овчарок.

Место уже успели оцепить: тонкие пластиковые ленты отгородили впадину, в центре которой зиял шахтный колодец. У края стояло полдюжины полицейских и пожарников, бестолково обсуждающих, что теперь предпринять.

Практикант осмотрелся. Сразу за оцеплением он увидел темную фигуру человека в гидрокостюме, сидящего на большом валуне в позе роденовского мыслителя. В руке он машинально сжимал снятый капюшон. Мыслитель со страдальческой миной на свекольно-красной физиономии уставился на практиканта.

Практикант прокашлялся, осмотрелся — не видит ли кто — и пролез под оцепление. Фотограф, присев на корточки, прикручивал к камере телеобъектив.

— Это ведь ты ее нашел?

Дайвер долго разглядывал большие красные руки. Потом, не произнося ни слова, кивнул.

— Что же это было там, внизу?

— Что-что… хрен его знает, что там было. Чертовщина какая-то, — вяло произнес он.

Практиканту представилось обескровленное обнаженное тело в страшном, клаустрофобическом мраке. Он непроизвольно глубоко вдохнул.

— И… сколько ей лет?

— Сколько ей лет? Откуда мне знать?

Дайвер уставился на него.

— Маленькая… и мягкая такая, будто живая. Я поскользнулся, гляжу, а она на мне…. И что-то у нее там …

— Как она выглядела? Какие повреждения?

— Волосы длинные…

Дайвер сделал неопределенный жест рукой, пытаясь, очевидно, изобразить длину волос.

— Вся голова запутана… Я и ухватился, думал, сеть какая-то, или ветошь набросана…

— А повреждения?

— А то! Вот такая дыра между глаз… это как…

Сработала вспышка, фотограф встал и подошел поближе. Дайвер глянул на практиканта с внезапно пробудившимся интересом.

— А вы что… вы из газеты, что ли?

Но практикант не успел ему ответить — подошедший полицейский схватил его за руку и грубо вытолкал за оцепление. Он завертел головой, стараясь ничего не упустить, и приметил тощего старика в замшевой куртке и мокасинах. На спине у него был пластиковый пакет с высокочастотной антенной. Местное радио… черт бы их подрал, они-то как сюда попали? Еще какая-то рыжая стерва с решительным взглядом и мокрым блокнотом в руке… А еще вон тот, поодаль… знакомая рожа. Кажется, из городской газеты в Бурленге. Слетелись, как мухи на дерьмо… Пора звонить в редакцию.

Заведующий отделом новостей нашел, наконец, наушники в скопившемся в ящике стола мусоре, и лихорадочно записывал слова практиканта:

В ЭТУ МИНУТУ: УБИТАЯ ДЕВУШКА В ШАХТЕ!

СВИДЕТЕЛЬСТВО ДАЙВЕРА

— Вы можете добавить: только в «Далакурирен», — гордо сказал практикант, краем глаза наблюдая, как полицейские под руки вели здоровенного дайвера к машине «скорой помощи». Замыкали процессию санитары с носилками.

Дальше потекли минуты приятного ожидания. «Далакурирен» был не только первым, кто сообщил новость, ему еще и удалось поговорить с героем дня — нашедшим труп дайвером.

Практикант с фотографом спрятались от усилившегося к вечеру ледяного ветра за большой сосной. Понемногу подтягивались и другие команды репортеров. ТТ, стокгольмские вечерние таблоиды — куда же без них? — а поближе к прожекторам ребята из местной студии ТВ-4 и гостелевидения монтировали штативы и камеры. Время от времени журналисты подходили к зловонной яме — узнать у руководителя работ, нет ли чего нового, и что будет дальше. Ответы были все время разными.

Сначала решили, что работать будут спортсмены из местного дайверского клуба, потом в разговоре выплыли дайверы-поисковики из береговой охраны в Хернесанде. Потом, должно быть, какой-то начальник в Стокгольме включил от скуки телевизор — в половине восьмого вдруг пришла команда: задание поручено группе из частей особого назначения. Парни из Стокгольма прибыли на вертолете, но все равно, прошло ни много ни мало как часа три, прежде чем они оказались на месте. Шел уже двенадцатый час ночи.

Всю вторую половину дня вплоть до позднего вечера все редакции добросовестно цитировали короткое интервью практиканта из «Далакурирен». Заместитель заведующего отделом новостей проявил трогательную заботу о начальнике — принес миску с коричными булочками.

Когда прибыла элитная стокгольмская группа в своих черных десантных комбинезонах, все сразу зашевелились. Шефа спасателей из Фалуна отодвинули подальше, поставили новое оцепление. Внизу, у края шахтного колодца, на желтой в свете прожекторов траве появились тяжелые ящики из армированного карбона. Дайверы-профессионалы проверили баллоны с воздухом. Не меньше десятка телекамер наблюдало, как быстро и ловко натягивают они неопреновые гидрокостюмы на свои тренированные тела.

Фалунские полицейские оказались в роли зрителей. Сложив руки на груди, они наблюдали, как первая пара дайверов исчезла в шахте. Когда дайверы появились на поверхности и поднялись к оцеплению, стокгольмский начальник сразу провел первую пресс-конференцию. Журналисты собрались вокруг него плотной кучкой, и фотограф-фрилансер из «Далакурирен» вынужден был поднять камеру над головой, чтобы сделать снимок этого решительного седоватого дядьки с загорелой, испещренной мужественными морщинами физиономией.

— Тут, понимаешь, вот что… Внесем ясность, — сказал постаревший Рембо, — это… похоже, кое-кто из вас уже начал молоть чепуху… узнали бы сначала, что здесь и почем…

— А что, должны были у вас разрешения спросить?

Ехидный голос принадлежал репортеру с государственного телевидения, уже проведшему прямые репортажи с места происшествия в 17, 18, 19.30 и 21.00.

К нему присоединился парень из крупной вечерней газеты.

— Что и почем? Что значит — что и почем? Не на базаре… Убили женщину, труп нашли в шахте. Больше ничего нам и неизвестно. Так сказал парень, который ее нашел.

— И нельзя сказать, чтобы от вас была какая-то помощь, — ввернул репортер с местного радио. Он уже несколько часов безуспешно пытался взять интервью у кого-нибудь из полиции.

— Не знаю, откуда вы все это взяли, — сказал начальник спецгруппы. — Значит, так. Даю объективку. Никакой женщины в шахте нет.

Репортеры зашумели.

— Никакой женщины, — повторил командир. — Это мужчина.

У практиканта по спине побежали мурашки.

— А была женщина! — услышал он свой собственный сиплый голос. — Он так и сказал: женщина!

— Не знаю, кто тебе это сказал, — покачал головой командир. — В шахте мужчина. И мертв он уже давно, много дней, а может, больше. Намного больше… Итак: мои ребята сейчас будут поднимать труп, но сначала они зафиксировать технические улики. Мы это, понимаешь, так называем — технические улики. И запомните: никто не знает, ни вы, ни я, никто иной, никто не знает, почему он умер. Парни говорят, прямых признаков убийства нет.

— У вас есть признаки, что это не убийство? — попытался возразить практикант. — Что именно не укладывается в версию убийства?

Начальник поиграл желваками — практиканту показалось, что он собирался ответить, но потом передумал.

— Спасибо, на этом все. Постарайтесь придерживаться фактов. А сейчас вот что: пока тело еще внизу, мы перенесем оцепление подальше, здесь могут быть родственники. Так что прошу укладываться.

Оцепление оцеплением, но на следующее утро в обеих вечерних газетах появился ФОТОСНИМОК: труп в специальной сбруе поднимают из шахты. Длинные волосы обрамляют бескровное лицо, и в свете вспышки их пряди выглядят, как ореол у святого. Те, кто покупает газеты в розницу, наверняка запомнили глубокое отверстие над переносицей, словно третий глаз.

Глава из романа

О книге Анны и Сергея Литвиновых «Бойся своих желаний»

Наши дни. Синичкин Павел

С тех пор, как нашу коммуналку на Пушкинской расселили, я нечасто бывал в центре. Намеренно. Потому что каждый раз, как приезжал — расстраивался. Москва изменялась, модифицировалась, трансформировалась — и теперь переродилась окончательно. Ничего общего с тем городом, где я жил и который хорошо помню, не осталось.

В магазине на углу Пушкинской и Столешникова, куда я бегал за пивом (порой в тапочках), расположился многотысячедолларовый бутик. В бывшем букинистическом — на пересечении Столешникова с Петровкой — поместился еще один. Между ними — целый строй других бути-, блин, -ков.

Простые смертные туда не ходят. Нет, ты, конечно, можешь зайти. Но продавцы и охранники встретят тебя такими кислыми рожами, что даже толстокожий парень вроде меня почувствует себя неуютно. В советских «Березках» чеки просили на входе предъявить. По-моему, так было честнее. «Господа, покажите свои платиновые карты, золотые не предлагать». Хотя даже если бы у меня имелась золотая или платиновая кредитка, легкий газовый шарфик ценой в три штуки долларов — на мой взгляд, полный бред. Равно как и вьетнамки за тысячу евро.

Поесть простому человеку тоже негде. В кафе «Зеленый огонек» теперь разместился банк с тщательно вымытыми ступенями. Вместо подвала, где я порой приникал жаждущими устами к «жигулевскому» из щербатой кружки (а то и из литровой банки), появилось кафе, в котором пенный напиток стоит триста рублей. Куда-то провалилось кафе-автомат напротив ЦУМа с очаровательными глазированными сырками. Исчез помещавшийся на углу Кузнецкого ларек с жаренными в масле пирожками — десять копеек штука. Да и сами пирожки за гривенник тоже, конечно, сгинули. Наверное, эмигрировали.

Города моего детства не стало.

Публика тоже разительно переменилась. На месте сумасшедшего Вовы, который последовательно обходил все учреждения в центре (в каждом кабинете он жестами стрелял сигареты) — теперь разгуливает блонда с пакетами от Шанель и Луи Вьюитона. На том самом углу на Петровке, где одноногий инвалид Василич вечно чинил свой «Запорожец», — стоянка, где красуются «Порши», «Бентли», «Феррари».

Я не стану уверять, что очень уж любил ту, прошлую Первопрестольную. Но она, не очень чистая, не слишком трезвая, затрапезная, дурно одетая и порой подванивающая, была близка мне и понятна. И еще она была непритязательной, доброй и честной. И я, конечно, по ней временами скучаю — как скучают брошенные дети по непутевой, пьющей, гулящей матери. Какая-никакая, а она мать. А нынешнюю столицу мне никак не удается полюбить. Лощеная, надменная дамочка в фирменных шмотках и с вечно высокомерным и презрительным взглядом… Готовая в любой момент тебя, сына своего, предать и продать… Нет, такая особа даже на мачеху тянет с трудом.

На окраине, в тех же Вешняках, где у меня офис, или в близлежащих Выхине с Новогиреевым мало что, по счастью, видоизменилось. Москва осталась Москвой. Все так же, как двадцать лет назад, шевелят юными листами деревья в Кусковском и Терлецком парках. Люди, торопясь на работу, штурмуют автобусы и вагоны метро, пробегают по магазинам в поисках майонеза подешевле. Изредка, как пришелец, выглянет из-за панельной девятиэтажки рекламный плакат да проедет явно заблудившийся «Мерседес»… Иногда я ловлю себя на мысли, что в столице мне милее теперь не центровые переулочки, а панельные районы на старых окраинах.

Ладно, будет. Мне не идет философствовать. Оставим это мыслителям. Я человек действия. Мой язык — язык протокола. Существительное, глагол. Прилагательные — только в крайнем случае. «Я выхватил и выстрелил». Подобный стиль подходит мне больше.

Итак, я уселся в кафе на бывшей любимой Пушкинской, неподалеку от моего прежнего дома. Место выбрала клиентка, сроду бы я не пошел на нынешнюю Дмитровку. Не глядя в меню, сделал заказ: кофе и минералку. И сразу попросил счет, чтобы работодательница ни в коем случае за меня не платила. Как и я — за нее.

Всю прошлую нашу встречу Мишель рассказывала об истории своей семьи. Битлы, прадед Васнецов, хоккеист Монин, любера, путч… Я даже не задавался вопросом: вранье ли то, что мне втюхивают? Потому что слушать было интересно. К тому же девушка оказалась хороша. Стройная, холеная, прекрасно одетая. Умная, язвительная, неприступная. С такой красоткой и поболтать приятно.

Мишель меня зацепила. Нет, я в нее не влюбился. Но я хотел бы обладать ею — как ковбой мечтает взнуздать холеную, независимую лошадь.

*

«Идет ли мне роль преступника? Не знаю… Но почему, спрашивается, я (такой великий и могучий!) вынужден всем этим заниматься? А с другой стороны, кто, если не я? Дельце такое — постороннему не поручишь. Да и близкому не поручишь тем более. Грязненькое дельце, неприятное. Да чего уж там, грязненькое! По-настоящему грязное и неприятное. Но делать его — надо. Как говорится, кто, если не я.

*

Я сидел за столиком на улице и заметил Мишель издалека. Она явно чувствовала себя в новой Москве, словно рыба в воде. Плыла, возвышаясь над прохожими. Возвышалась она не физически, а мен-таль-но. Одета была в спортивный костюм. Видать, где-то неподалеку занималась фитнесом. Могу себе представить, сколько здесь стоит клубная карта. Однако спортзальный наряд девушку явно не смущал. Потому как майка наверняка была от какого-нибудь Хреначчи, брючки от Куккараччи, туфли от Моветона. Моя бывшая, Катя, конечно, легко назвала бы фирмы, в которые девушка была разодета. А я не силен.

Мишель подошла ко мне. Дежурно улыбнулась, поздоровалась. Уселась напротив. Черт, я понял, что даже рад ее видеть.

К ней тут же подскочил официант. Она бросила мне:

— Что вам?

— Ничего.

Тогда она заказала себе свежевыжатый морковный.

— Сливочек добавить? — спросил официант.

— Ну, разумеется.

Когда половой отбежал, я спросил:

— Вы пять часов рассказывали мне историю своей семьи, но никакого задания не последовало. Почему? Я не психотерапевт, не адвокат, не консультант. Я частный сыщик. Поэтому вопрос — что вам от меня надо?

Она ответила ни в склад, ни в лад:

— Слушай, Синичкин, давай перейдем на ты. Ты не такой уж старый.

Я терпеть не могу, когда меня зовут по фамилии. Но усмехнулся и сказал:

— Давай, Монина.

Прав был Пушкин: когда с девушкой меняешь «вы» на «ты» — это сближает. Словно первое рукопожатие. И первый поцелуй.

— Мне от тебя нужно-о-о… — протянула клиентка. — А ты не догадываешься?

Я усмехнулся.

— У меня много достоинств. Но телепатия в их число не входит.

— Жаль.

— Ну, извини.

— Я хочу доказать, что я — внучка Битла.

— Доказать — как? Провести ДНК-экспертизу?

— Ага, а ты достанешь мне образец слюны сэра Пола Маккартни. И волосок с груди мистера Ричарда Старки.

Я посмотрел на нее, подняв бровь. Она засмеялась.

— Ладно, Синичкин, не парься. На самом деле мне будет достаточно косвенных улик.

Тут Мишель принесли морковный сок.

— Еще что-нибудь желаете? — склонился над ней официант.

— Чтоб ты поскорее исчез.

— Пардон.

Половой отскочил от столика, как ошпаренный.

— Только один вопрос, Мишель: а зачем тебе это надо?

— Это — что?

— Зачем доказывать, что ты — внучка Битла?

— Ты что такое пиар, знаешь?

— Слыхал чегой-то.

— Я — певица. Певица Мишель. Слышал?

— Пока нет. А ты — спой.

— Это тебе будет дорого стоить. Ну, ничего, скоро из всех утюгов страны меня услышишь. Мне дают деньги на раскрутку. И на съемку клипов, и на ротацию. Но одно дело, когда будут говорить: поет новая звезда и бла-бла-бла Мишель (кстати, имя для подмостков хорошее, мне даже псевдоним брать не надо). И совсем другое: Мишель, внучка Битла!.. Да об этом все трещать будут, и не только в России! Международный, блин, скандал.

— На мировой уровень нацелилась? Хит-парад «Биллборда» и все такое?

— Почему нет?

— Тебе, наверное, телохранитель понадобится.

— Желаешь предложить свои услуги? — прищурилась она.

Я считаю: если уж чего-то хочется — надо артикулировать свои притязания. Одних только пламенных взглядов девушка может и не понять. В лоб, конечно, не стоит ей сразу заявлять: хочу, мол, с тобой возлечь. Что-нибудь поизысканнее. Поэты, к примеру, предлагают даме сердца стать, типа, росой на ее устах. У меня другие методы.

— Да, я мечтаю хранить твое тело.

Она помотала головой:

— Бизнес — отдельно, чувства — отдельно.

— Ради тебя я готов отказаться от твоего заказа. — Своим нахальным взглядом она распалила меня.

— Вот как? А может, ты, наоборот, поработаешь на мое тело бесплатно?

Последнее предложение меня отрезвило.

— Хочешь сэкономить? Расплатиться со мной любовью?

Она аж отпрянула. Покачала головой.

— А ты хам, Синичкин.

— Прости.

— Бог простит. — Наползшее было на наш столик облако неприкрытого кобеляжа вдруг рассеялось, как дым. — Ладно, к делу. Я тебя, Синичкин, хочу нанять, чтобы расследовать чисто конкретное преступление.

— То есть?

— Мою квартиру в Гусятниковом переулке обокрали.

— Когда?

— Две недели назад. Я как раз ездила к друзьям на дачу.

— Что взяли?

— Ценности. Золото-бриллианты. Пару шуб. Но самое главное — бумагу с записью той самой песни, которую сделала моя покойная бабушка, Наталья Петровна Васнецова.

— Ту, неизвестную битловскую?

—Ну да! Ту, что он написал тогда утром в военном городке. А там не просто слова и музыка. Еще — его автограф и посвящение.

— Во как! Супостаты взломали дверь?

— У них был ключ.

— Значит, кражу совершил кто-то из своих?

— Не факт. Понимаешь, Синичкин, — я опять передернулся оттого, что девушка называет меня по фамилии, — мы ведь с мамой и отчимом в той квартире с девяносто второго года не жили. Были за границей, а теперь, в две тыщи восьмом, вернулась только я. А до того в ней съемщики проживали. И замки я после них не поменяла.

— Неразумно, — заметил я.

— Слушай, железные двери, а я только что из Европы вернулась. А здесь ДЭЗы какие-то, слесари пьяные… Разбираться с ними… Ну, я рукой махнула, а потом завертелась и забыла.

— А что у вас за жильцы-то были?

— Приличные люди, иностранцы. Бизнюк один французский с семьей. Он был единственным нашим квартирантом, да в восьмом году, под кризис, его на родину отозвали.

— Значит, вряд ли он мог два года спустя вернуться в Москву и твою квартиру ограбить, — дедуктивно заметил я.

— Да, но кто-то мог с его ключей слепок сделать.

— Оставим как одну из версий, — кивнул я.

— Ты, Синичкин, выражаешься прям как комиссар полиции.

— Тебе это важно? Или тебя результат волнует?

Такие юные особы, как она, редко выдерживают прямой наезд и твердый взгляд. Вот и Монина отыграла назад.

— Конечно-конечно, Пашенька, меня интересует результат.

— Тогда комментарии свои оставь.

— Знаешь, я не сомневаюсь, что грабителями были русские. Не французы какие-нибудь. Не этническая мафия. Наши.

— Отчего?

— Да у меня несколько икон есть — ну, обычных, не писаных, художественной ценности не представляют. Так вот, воры аккуратно сложили их в пакет и засунули в тумбочку.

— Богобоязненный русский народ, — протянул я.

— Да уж! А еще я, знаешь, что думаю: воры выносили из квартиры шубы, ноут… Я не говорю про мелочовку… Почему никто их даже не заметил?

— А кто тебе сказал, что не заметил?

— Следователь. Он говорил, что участковый по квартирам ходил, опрашивал, искал свидетелей. И ничего.

— А следствие вообще хоть что-то нарыло?

— Они мне, конечно, не докладываются. Но, кажется, как всегда, буксует.

— А почему ты следаку денег не предложила, а предпочла ко мне обратиться?

— Потому и предпочла, что совсем пусто у них, понимаешь? Да и мутный он какой-то, этот следователь.

— Но, ты знаешь, по свидетельским показаниям квартирные кражи редко раскрываются (когда подготовленная, конечно, кража, а не наркоман сдуру полез). Что там свидетели расскажут? Мужик в красной майке, бейсболка надвинута на глаза. Вот и все. К тому же нынче лето. Мало кто сидит в городе. Да у вас, наверное, в Гусятниковом переулке, и зимой-то мало кто живет. Ведь квартира в центре — не крыша над головой, а инвестиция капитала.

— Да уж! Мне неоднократно звонили, сумасшедшие деньги за нее предлагали.

— Мне тоже.

Я хотел установить с Мишель неформальные отношения. Чтобы нас связывало что-то личное. Общие интересы — прямой путь в койку.

— А где ты живешь? — заинтересовалась она.

— Жил. — поправил я. — Я-то, в отличие от тебя, на уговоры поддался. А проживал на Пушкинской, ныне Дмитровке, напротив генпрокуратуры.

Мишель посмотрела на меня с интересом.

— Жалеешь?

— Не без этого… Но вернемся к теме дня. А ты следователю про битловский автограф сказала?

— Нет.

— Почему?

— Догадайся с трех раз.

— А все-таки?

— Ну, слишком многое пришлось бы рассказывать. — Скучающим тоном начала она. — Слишком похоже на сказку. И слишком мало шансов, что менты бумагу найдут.

— Ты сама кого-нибудь подозреваешь?

— Понимаешь… — Она размышляла, колебалась, потом все-таки решилась. — Не знаю, стоит ли говорить… В ментовке я не сказала… Короче, был у меня друг, довольно близкий…

— Любовник, — уточнил я.

— Бойфренд. Богатый. И даже очень. Он хотел быть моим продюсером. Точнее, моим — всем. Это он певицей мне стать предложил, и план моей раскрутки составил…

— Короче, он знал, что у тебя есть автограф Битла.

— Да, знал.

— А потом ты с ним рассталась.

— Да.

— И теперь у тебя другой покровитель, еще круче первого?

— Тебе всю мою личную жизнь рассказать? — прищурилась она.

— Нет, только о тех людях, которые могли иметь отношение к преступлению. Или хотя бы к ключам.

— Слава богу, таких всего двое.

— Значит, ты думаешь, что тот, первый, решил тебя ограбить? Так сказать, в отместку за измену?

— Да.

— А что, есть какие-то улики? Именно против него? Или — только домыслы?

— Понимаешь, Синичкин, он, этот первый, Вано — религиозный человек. На самом деле Вано — просто ник, он никакой не грузин, а Иван Иваныч Иванов. Трижды Ванька. Я же говорила об иконках, которые положили в пакет и спрятали в тумбочку. Вот и суди сам. Все вещи в комнатах побросали, пошвыряли, а их — нет.

Я развел руками.

— Истинно религиозный человек вряд ли станет грабить квартиру. Даже своей бывшей. Да и для богатого человека — странное занятие: квартиры грабить. Насколько я знаю, они предпочитают грабить — зрителей.

— Он мог нанять кого-нибудь.

— Ага, а искал он исполнителей в воскресной школе, да? — съязвил я.

Она закатила глаза.

— А ты, Синичкин, раньше в милиции служил, да?

— Намекаешь на мою тупость?

— Нет, на то, что ты версии с порога отметаешь. Как будто работать не хочешь.

— Вано твоего я проверю. Как и всех других перспективных фигурантов. А, скажи, кто-то из твоих новых знакомых не мог позавидовать тебе и тому, как ты роскошно живешь?

— На моего нынешнего намекаешь?

— Боже упаси! Хотя и про него тоже расскажи. Ты, кстати, уверена, что он тот, за кого себя выдает?

— То есть?

— Да бывали в Москве случаи: весь такой из себя продюсер, в брионии-армани, на «Мерседесе»-кабриолете рассекает, тысячами чаевые дает. А потом выясняется: бриони у друга одолжил, «мерс» напрокат взял, чтоб на богатых москвичек охотиться. Ты ведь — богатая?

— Мысль хорошая, — усмехнулась Мишель. — Что ж, прокачай его на всякий случай, будет даже забавно. Зовут моего нынешнего Егор Константинович Желдин.

— А кто еще, кроме обоих мужчин, под подозрением?

— Была домработница приходящая. Я ее, кстати, после ограбления уволила. Чисто на всякий случай. Звать ее Василиса Станиславовна. С Украины. Но она здесь, в Москоу, с мужичонком каким-то живет. И вот эта Василиса мне больше всего не нравится. Для нее мои шубы и драгоценности — реально большие деньги. Для нее, а не для Вано и Желдина.

— А ты ее когда-нибудь в неблаговидном уличала?

— Нет. Она даже моими духами не душилась. Но — как это говорят русские? — и на старуху бывает проруха. Копила свою злость и зависть — и вот, пожалуйста…

— Василиса эта, наверно, на Украину вернулась?

— Да нет, она здесь, в Москве осталась. У мэна своего.

— Телефон, адрес знаешь?

— Да. Пиши.

Она продиктовала, я записал, потом спросил:

— А кто еще мог знать о существовании автографа? И где он, кстати, хранился?

— Думаешь, грабители охотились за битловской песней? А все остальное похитили для отвода глаз?

— Драгоценности и шубы во многих других квартирах в Москве тоже имеются. В том числе, я думаю, и в вашем доме. А ограбили — тебя. Чем же ты лучше других ответственных квартиросъемщиков? — зададимся вопросом. А вот чем: у тебя редкий документ есть.

— Значит, для тебя эта версия — приоритетная?

— Не знаю пока. Будем посмотреть. Итак?

— Что?

— Кто знал о существовании автографа?

— Да никто.

— Как — никто?! Ты только что сказали о Вано и о Желдине.

— И все.

— А члены семьи?

— Ну, прадедушка, Петр Ильич, конечно, знает. Прабабушка скончалась три года назад. Еще, наверное, знают мама и мой отчим Евгений — но их нет в Москве, и не приезжали они в Россию уже лет пятнадцать. Вот и все.

— Минуточку! А твой родной отец, обрюхативший Джулию тогда на юге? Его, кажется, звали Мишель?

— А-а, Миша! — презрительно скривила губы девушка. — Никто и не знает, что с ним, и не видел — не слышал о нем ничего.

— Значит, твой прадед, тот самый Васнецов, жив?

— Еще как! Здоровый, крепкий, в речке купается, по десять километров в день проходит.

— Сколько ж ему годков?

— Не так уж много — восемьдесят четыре.

— Н-да, молодой еще человек.

— Вот именно! — вдруг ожесточенно воскликнула девушка. — Все молодится. Нашел время.

— Что ты имеешь в виду?

— Жена его, моя прабабушка Валентина Петровна, я уже говорила, три года назад скончалась. И не такой уж старой была, всего семьдесят семь, но — рак. Прадед годик погоревал — а потом вдруг завел себе молодуху! Прикинь?! Живет вместе с ней на даче, души в ней не чает. Прискакала дамочка откуда-то из провинции, мымра, охмурила старика! Подумать только! На наследство его нацелилась! А он — как будто она его опоила! — слушать нас не хочет, ей в рот заглядывает.

— Они поженились?

— Нет. Думаю — нет. Пока — нет. Кажется — нет… Пашенька, дорогой: а может, ты и ее заодно проверишь? Пробьешь, как у вас говорится, по своим каналам — вдруг она какая-нибудь мошенница на доверии?

— Конечно, — ухмыльнулся я, — коли выяснится, что сожительница прадеда воровка — ты будешь очень рада.

— Ну, разумеется.

— Минуточку. Давай все-таки уточним. Для чего ты меня нанимаешь? Искать автограф? Или — расследовать ограбление? Или проверить своего любовника Желдина? Или — приживалку прадеда? Не слишком ли много заданий?

— Что тебя не устраивает?

— Я просто хочу напомнить, что за любую работу надо платить.

— Ты же хотел стать моим личным телохранителем? Вот и храни меня. Все эти люди и коллизии могут угрожать моему благосостоянию и безопасности, не так ли? Пожалуйста, выставляй мне счета — хочешь, по каждому виду работ отдельно. За автограф, за раскрытие ограбления, за васнецовскую полюбовницу… Я счета оплачу. Моя мамочка и отчим любят меня. А бабла у них хватает.

— Какая тема из предложенных для тебя самая важная?

— Все важны. Все.

— Тогда подойдем к делу комплексно. Дай-ка мне для начала адрес своего прадеда — Петра Ильича. И координаты той особы, что вдовца вашего охмурила: фамилия-имя-отчество, примерный возраст, откуда родом.

— Сейчас, Пашенька. — Она вытащила из сумки коммуникатор. — Я, знаешь ли, к этой женщине в паспорт заглянула — береженого бог бережет.

— А что, от Васнецова большое наследство ожидается?

— По сравнению с капиталами моего отчима не очень уж огромное — да все равно ведь жалко терять. Квартира четырехкомнатная на Кутузовском как тебе нравится? С видом на парк Победы?

— Мне нравится.

— Еще бы! А дача в паре километрах от МКАД? Дом, правда, старый и небольшой, зато участок — гектар.

— В общей сложности миллионов пять «зеленью», — заметил я.

— Если не семь-восемь. А то и десять. В общем, есть, за что этой Любе бороться. Вот тебе, кстати, на нее установочные данные (так ведь, кажется, у вас, в силовых структурах, говорят). — И она зачитала мне из коммуникатора, а я записал: — Любовь Ивановна Толмачева, родилась в Москве тридцатого ноября одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года… Значит, ей сорок два, — с сарказмом заметила девушка, — замечательно! Самое время старика охмурять, который в два раза ее старше!.. Была она замужем, теперь в разводе. Про мужа ее бывшего зачитывать?

— А как же.

— Замуж вышла в девяносто первом. Муж — Толмачев Эн Пэ. Зарегистрирован брак Дворцом бракосочетаний города Самары. А развелись они скромненько, пятнадцать лет спустя… По-моему, это все. Можешь, Синичкин, приступать. Вот тебе аванс и на расходы.

Она вытащила из рюкзачка (разумеется, тоже от какого-нибудь Чиполлини) кредитку и перебросила через стол мне.

— На ней две тысячи евро. Пин-код: один три три один. Учти: я пользуюсь мобильным банком.

— Я не буду оплачивать билет до Акапулько. И тайский массаж. Во всяком случае, прямо завтра.

Она оставила свой недопитый сок, бросила на стол пятисотрублевую купюру и без улыбки скомандовала:

— Расплатись за меня и приступай.

Она встала, натянуто улыбнулась мне и двинулась по улице: ледяная и недоступная.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из романа

О книге Моники Фагерхольм «Американка»

Здесь начинается музыка. Это так просто. Конец 60-х
годов, Кони-Айленд, окраина Нью-Йорка. Здесь есть
пляжи и площадки для пикников, маленький парк аттракционов, несколько ресторанов, забавные игровые
автоматы, все такое. Здесь многолюдно. Она не выделяет себя из толпы. Она молода, пятнадцать или шестнадцать, на ней светлое тонкое платье, волосы светлые и немного взлохмаченные, она не мыла их уже несколько дней. Она приехала из Сан-Франциско, а до
того еще откуда-то. Все ее пожитки уместились в сумке у нее на плече. Сумка с длинным ремешком, синяя,
с надписью «Pan Am».

Она бродит без дела, заговаривает с людьми здесь
и там, отвечает, когда к ней обращаются, и, пожалуй,
немного смахивает на девчонку-хиппушку, но на самом деле она не хиппи. Собственно говоря, она никто. Так просто, разъезжает по свету. Живет чем бог
подаст. Встречается с людьми«.

Do you need a place to crash?

Всегда находится тот, кто спросит об этом.

Вполне сносная жизнь, по крайней мере до поры.

В руке у нее зажато несколько долларов, она их
только что получила. Попросила — и дали; она голодна, ей нужно поесть. Просто голодна, и ничего больше. В остальном она счастлива: такой прекрасный денек за городом. Небо высокое, мир огромный.

Она замечает нескольких подростков — стоят и
пялятся на музыкальный автомат, где каждый может записать свою собственную пластинку. Они теперь повсюду, именно в таких вот местах: «Запиши свою песню на пластинку! И подари кому хочешь. Жене, мужу, другу. Или просто самой себе».

Маленькое веселое воспоминание.

Она забавы ради заходит внутрь. И раз уж у нее
есть монетки в кармане, начинает просто так потчевать ими автомат. Можно подобрать музыку для аккомпанемента, но она этого не делает. Просто нажимает
на «запись» и поет.

Посмотри, мама, они испортили мою песню.

Выходит не очень здорово. Так себе. Ну и пусть.
Посмотри, мама, что они сделали с моей песней.

Слова плохо рифмуются с реальностью. Ведь сегодня такой замечательный день.

Она допевает до конца, ждет и наконец получает
свою пластинку. И тут только вспоминает, что у нее
назначена здесь, в парке, одна встреча.

Она спешит к условленному месту.

Ей надо встретиться с родственницей. Дальней.
Седьмая вода на киселе. Есть одно местечко на другом
краю земли.

Это была девочка, Эдди де Вир. Американка, которую
через несколько лет нашли утонувшей в озере Буле, в
Поселке — на другом краю земли.

Все это произошло у озера Буле в 1969–2008 годах

Это произошло в Поселке у озера Буле. Смерть Эдди.
Она лежала на дне озера. Волосы шевелились вокруг
головы тяжелыми длинными прядями, словно щупальцы каракатиц, глаза и рот широко раскрыты. Он заметил ее со скалы Лоре, где стоял и смотрел на воду, он
увидел неслышный крик, который вылетал из ее открытого рта. Посмотрел ей в глаза, они были пусты. Рыбы проплывали сквозь пустые глазницы и другие отверстия в ее теле. Но это позже, когда прошло время.

Эта картина так и осталась стоять у него перед
глазами.

Что ее засосало, как в Бермудский треугольник?

Теперь она лежала там, и ее было не достать, на
глубине в десятки метров, видная только ему, в этой
мутной и темной воде.

Она, Эдвина де Вир, Эдди. Американка. Как ее
называли в Поселке.

А он — Бенгт. В августе 1969, когда все это случилось,
ему было тринадцать. Ей было девятнадцать, Эдди.
Эдвине де Вир. Странно. Потом, когда он увидел ее
имя в газетах, ему показалось, что речь вовсе не о ней.

«Я чужеземная пташка, Бенгт. Ты тоже?»

«Никто в мире не знает моей розы, кроме меня».

Так она говорила, странными фразами. Чужая
здесь, в Поселке.

Она была американкой. И он, он любил ее.

Это произошло утром после той ночи, когда он совсем не спал. В предрассветных сумерках он бежал через лес и поле, по лугу мимо дома кузин, мимо двух
полуразрушенных амбаров и красной сторожки, где
жили его сестры Рита и Сольвейг. Он перепрыгнул
три глубокие канавы и подошел к сараю, стоявшему
на границе с землями Линдстрёмов.

Вошел в сарай. Сперва он увидел ноги. Они болтались в воздухе. Одни ноги, грязные серые ступни.
Безжизненные. Это было тело Бьёрна, оно висело в
воздухе. Кузен Бьёрн. Ему было всего девятнадцать,
когда он наложил на себя руки.

Их было трое: Эдди, Бенку, Бьёрн. Теперь остался
только он, Бенку, он один остался.

Итак: он стоял и кричал посреди буйной роскошной
природы позднего лета, такой тихой, такой зеленой.
Он кричал солнцу, которое только что скрылось за синей тучей. Нерешительно начался вялый тихий летний
дождь. Кап-кап-кап, и ни ветерка. А Бенку все кричал.
Кричал и кричал, но вдруг у него пропал голос.

Потом он еще долго оставался немым. По-настоящему немым: он-то и прежде был не больно болтлив, но тогда вообще замолк. Клиническая немота, согласно диагнозу; вызванная состоянием шока. Как последствие того, что случилось той ночью.

В то же самое время в Поселке не спал еще один ребенок. Она появлялась здесь и там в любое возможное и невозможное время — где угодно. Это была Дорис, дитя болот, Дорис Флинкенберг, в то время у нее
не было настоящего дома, хотя ей было всего восемь
или девять лет.

Дорис сказала, что слышала крик у сарая — на границе с землями Линдстрёмов.

— Словно резаный ягненок или вроде того, так только Бенку кричит, — объяснила она маме кузин на кухне кузин в доме кузин, где Дорис со временем, после
смерти Бьёрна, сама станет дочерью, полноправной.

— Говорят — «поросенок», — поправила ее мама кузин. — Кричит как резанный поросенок.

— А я имела в виду ягненка, — возразила Дорис. — Потому что Бенку именно так кричит. Как ягненок, которого жалко. Как жертвенный агнец.

У Дорис Флинкенберг была особая манера говорить.
Никогда нельзя было сказать — всерьез она или играет. А если играет, то в какую игру?

«Смерть одного — хлеб для другого», — вздохнула
Дорис Флинкенберг на кухне кузин, блаженствуя
оттого, что наконец-то и у нее появился свой дом,
настоящий. «Смерть одного — хлеб для другого»,
только Дорис Флинкенберг могла сказать это так,
чтобы прозвучало не цинично, а вроде почти нормально.

— Ну-ну, — все же пожурила Дорис мама кузин, —
что ты такое говоришь?

Но в голосе ее прозвучала нежность, вроде как покой и облегчение. Потому что именно Дорис после
смерти Бьёрна, дорогого сыночка, пришла в дом кузин и вернула маме кузин жизнь и надежду.

Разве мог кто тогда предположить, что через несколько лет и Дорис тоже будет мертва.

Это произошло в Поселке у озера Буле. Зачарованность смертью в юности. Была суббота, ноябрь, сумерки постепенно сменялись темнотой; Дорис Флинкенберг, шестнадцати лет, шла по знакомой лесной
тропинке к озеру Буле, быстрыми уверенными шагами; надвигающаяся темнота ее не страшила, глаза ее
успели к ней привыкнуть, да и тропинка была знакома, даже очень.

Была ли это Дорис Ночь или Дорис День, Королева Озера или кто-то другой — одна из тех ролей,
которых она столько переиграла за свою жизнь? Неизвестно. Но это, кажется, уже и не важно.

Потому что у Дорис Флинкенберг был в кармане
пистолет. Настоящий кольт, старый, конечно, но действующий. Единственная стоящая вещь, которую Рита и Сольвейг получили в наследство; какой-то предок, по слухам, купил его в 1902 году в магазине в том
городе у моря.

Потом, после смерти Дорис, Рита станет клясться, что знать не знает, как пистолет, спрятанный в ее с
Сольвейг сторожке, попал в руки Дорис Флинкенберг.

Это не будет явной ложью, но и не вполне правдой не будет тоже.

Дорис пришла к озеру Буле, поднялась на скалу Лоре,
остановилась там и досчитала до десяти. Затем — до
одиннадцати, двенадцати и четырнадцати и до шестнадцати и только тогда собралась с духом, чтобы поднять дуло пистолета к виску и нажать курок.

Она уже не думала ни о чем, но чувства кипели
в голове и во всем теле, повсюду.

Дорис Флинкенберг в пуловере с надписью «Одиночество & Страх». Старом и изношенном. Настоящая половая тряпка: таким он теперь стал.

И все же, в перерыве между двумя числами, к Дорис Флинкенберг вернулась решимость. Она подняла
пистолет к виску и — щелк! — спустила курок. Но
сперва зажмурилась и закричала, закричала, чтобы перекричать саму себя, свой страх и заглушить звук выстрела, который она, впрочем, и так бы не услышала,
так что это было глупо.

Выстрел, мне кажется, я слышала выстрел.

Эхо разнеслось по лесу, повсюду.

Первой выстрел услыхала Рита — сестра Сольвейг —
в красной сторожке в полукилометре от озера Буле.
И удивительное дело, как только она услышала выстрел, сразу догадалась, что случилось. Схватила куртку, выскочила на улицу и бросилась бежать через лес
к озеру, а следом за ней и Сольвейг. Но было поздно.

Когда Рита добежала до скалы Лоре, Дорис уже
была мертва как камень. Она лежала ничком, а голова и волосы свешивались над темной водой. В крови.
У Риты на миг помутился рассудок. Она стала трясти мертвое, но еще теплое тело. Рита пыталась поднять Дорис и, хоть это и не имело смысла, отнести
ее прочь от края.

Перенести Дорис через темные воды.

Сольвейг старалась как могла унять сестру. А потом лес вдруг наполнился другими людьми. Врач, полицейские, «скорая помощь».

Но. Дорис Ночь и Сандра День.

Одна из их игр.

Так что их было двое. Сандра и Дорис, двое.

Дорис День и Сандра Ночь. Та другая девушка, у нее
тоже было много имен, они возникли в их играх; играх, в которые играют с лучшим другом, единственным другом, единственным-преединственным, Дорис
Флинкенберг, на дне плавательного бассейна, куда не
налита вода, пока. Сандра несколько недель не вставала с постели после смерти Дорис, лежала в кровати с
балдахином в доме в самой болотистой части леса, где
она жила. Она лежала, отвернувшись к стене, поджав
колени к животу, ее била лихорадка.

Изношенный заляпанный пуловер. «Одиночество & Страх»: второй экземпляр из тех двух единичных, существовавших в мировой истории, под большой подушкой. Сандра сжала его так, что пальцы побелели.

Стоило ей закрыть глаза, и все вокруг заливала
кровь. Она оказывалась в кровавом лесу, блуждала там,
словно слепая.

Сандра и Дорис: их было двое; лучшие подруги:
Сестра Ночь и Сестра День. Про это знала лишь Сандра Вэрн, больше никто. Это была игра, в которую
они играли. Именно в этой игре она была той девушкой, которая утонула в озере Буле много-много
лет назад. Той, которую звали Эдди де Вир. Американкой.

У игры тоже было свое название. Она называлась
«Таинственная история американки».

У нее была своя собственная песня. Песня Эдди.

Посмотри, мама, они испортили мою песню.

Так там пелось.

И все слова, странные фразы, они тоже относились к
игре.

— Я чужеземная пташка, ты тоже?

— Сердце — бессердечный охотник.

— Никто в мире не знает моей розы, кроме меня.

Но тень встречается с тенью. Там, в темноте, пока
Сандра не выходила из своей комнаты, она все же вылезла из постели и стояла у окна, смотрела на улицу.
Смотрела на болотистый пейзаж за окном, на знакомое плоское озеро, на заросли камышей, но прежде
всего на рощицы по берегам. Именно они притягивали ее взгляд. Именно там всегда стоял он.

Он был там теперь и смотрел на нее. А она — за
занавеской в комнате, где потушен свет. Он снаружи.
Они стояли каждый на своем месте.

Это был тот парень, Бенгт. Теперь он был
намного старше. Сандре Вэрн, как и Дорис, было
шестнадцать.

2008 год. Зимний сад. Юханна входит в Зимний сад.
Там все по-прежнему, как много лет назад.

В Зимнем саду Риты, в парке, в замкнутом мире
уединения, развлечений, колдовства.

Замкнутый мир, для игр, в том числе и взрослых.

А также сложная система территорий, официальные и неофициальные территории, запрещенные и
обычные общедоступные.

Потому что в Зимнем саду было и то, о чем не
говорили, что только чувствовалось. Под землей и на
небе. Потайные комнаты, лабиринт.

И туда можно было спуститься и пережить все,
что угодно.

Потому что в Зимнем саду было все минувшее, весь
Поселок и его история, на свой лад. Как рисунки на
стене, имена и слова, музыка.

Перенеси Дорис через темные воды.

Зачарованность смертью в юности.

Никто в мире не знает моей розы, кроме меня.

Я вышел разок на зеленый лужок.

Выстрел, мне кажется, я слышала выстрел.

Посмотри, мама, они испортили мою песню.

Посреди Зимнего сада есть Капу Кай — запретное море.

Одиночество & Страх.

Дорис Ночь. И Сандра День.

2008 год. Зимний сад. Юханна входит в Зимний сад.
Она теперь тут подрабатывает, после занятий в школе и по выходным.

Когда все в округе закрывается, все идут сюда.
Здесь она может побыть одна, ей нравится здесь.

Ей нравится бродить по Зимнему саду и чувствовать, как в уши вливается музыка. Музыка Королевы
Озера.

Ей семнадцать, это ее пленяет.

А еще она ищет здесь нечто особенное. Ту комнату,
ту красную комнату. Это случилось у озера Буле; это
часть Капу Кай, запретного моря.

Все то, что произошло у озера Буле, оно все там.

Как-то раз она забрела туда по ошибке. Потом искала это место, но так и не нашла. И теперь ей надо
снова попасть туда.

…Это было так, давным-давно, Зимний сад торжественно открыли на Новый год в 2000 году. В ту ночь
восемь лет назад они с братом пошли туда, хотя их мама Сольвейг им это запретила.

Но они все равно прошли лесом, вдвоем, ночью,
и пришли в Зимний сад.

Дети пришли в Зимний сад, который открылся в лесу — там, где начинался Второй мыс. Причудливые
старинные буквы над воротам и отсылали воспоминания к старинному саду в какой-то другой стране,
сфинксы по обе стороны от входа и свет, прежде всего свет. Яркий серебристо-металлический свет слепил
глаза детям, вышедшим из темноты.

Все было так красиво, так величественно.

И пробудило чувства, которых дети прежде не
знали.

Они шли на этот ясный резкий свет, к людям и
празднику, ко всему, что там было.

Поселок

Барон фон Б. любил играть в покер. Ему не всегда везло, но он встречал поражение как подобает мужчине.
Иными словами — не подавая виду, так он говорил.

Итак, в самом начале был Поселок. Второй мыс
и Первый мыс, большие леса и еще кое-что. Вначале
была война, война, которую проиграли.

Победившая держава, огромное государство на
востоке, положило глаз на определенные территории,
где решено было устроить военные базы и все такое
прочее; но страна все же сохраняла свою независимость.

Территории отдали победителю, на время. Именно там и был Поселок. Население быстренько эвакуировали, всех заставили переехать, и в последующие
годы территория была отрезана от внешнего мира.

Именно в эти неспокойные годы барон фон Б.,
который оказался владельцем почти всего Второго мыса, большой части леса и всего прочего, уселся за карточный стол. Играл. И проигрывал. Играл. И проигрывал.

Папе кузин и Танцору; они все выиграли.

Весь Второй мыс, большую часть леса и все прочее.

А еще несколько лет спустя оккупированные территории возвратили, и тогда уже не барон, а папа кузин и Танцор с женой и тремя детьми приехали в Поселок. И поселились здесь. Как настоящий клан.

Такими они и были поначалу. Но вскоре Танцор
и его жена погибли в автомобильной катастрофе, и
трое детей остались сиротами.

Эти трое детей — это были Бенгт и близнецы Рита и Сольвейг.

Отрывок из романа

О книге Антона Чижа «Мертвый шар»

Зелень Крестовского острова готовилась к осени. Кусты, уставшие от ягод и солнцепека, шелестели, продуваемые ветерком. Было тихо и пусто. Оставив пролетку, Родион с Семеновым дошли до особняка пешком, обогнули дом и теперь оказались на подъездной дороге. Ванзаров оглянулся в поисках Курочкина, но растительность скрывала того надежно. Зато городовой возвышался скалой. Сменив ненавистное пальто на родимый форменный кафтан, а гадкий котелок на фуражку с околышем, Семенов возродился к жизни. Словно шашка на перевязи и пуговицы с гербом стали частью его самого, а без них он был неполным. Действительно, грудь старшего городового вздымалась, взгляд обрел должную отвагу. Не полицейский — орел. Разве не летает.

Орел, однако, испуганно охнул, ухнул, ахнул и с удивлением спросил:

— Афанька, ты откуда взялся?

Курочкин явился ниоткуда, словно вырос из-под земли, и явно наслаждался произведенным впечатлением. Родион, конечно, не испугался, у полицейских со стальным сердцем это не принято, но, поздоровавшись, спросил:

— Как вам это удается, Афанасий Филимонович?

— Использую методику слепой зоны, — с важным видом ответил Афанасий. — Позволяет подойти к объекту наблюдения на короткое расстояние.

Невольно подумав, что с его габаритами никакое слепое поле не спрячет, Родион спросил отчет. Оказалось, скучнее задания у талантливого филера еще не было. Даже блокнот филерского наблюдения не потребовался. В особняке буквально ничего не происходило. Объект наблюдения под рабочей кличкой Барин уехал около десяти и вернулся как угорелый в половине первого. Объект наблюдения Карга вышла из дому в три, но пока не вернулась. В окна эркера была видна объект наблюдения Барыня. Также по двору проходила объект наблюдения Кухарка. Господин лакей в зону видимости, очевидно, не попал. Судя по всему, Курочкин умаялся больше всего от безделья. А потому отпросился на обед. Ванзаров не только отпустил, но и сказал, что пост переносится на Вознесенский проспект, к меблированным комнатам Макарьева. Повеселевший Курочкин пропал из виду, наверное, шагнул в слепую зону. Получив инструкции, Семенов занял выжидательную позицию. А Родион зашел в дом через парадные двери.

Впечатление, что особняк тихо погибает, усилилось. Невидимые, но ощутимые признаки нежилого беспорядка, заброшенности и какой-то печальной тоски проявились отчетливей. Конечно, все это не точные факты следствия, одни эмоции. Но ведь умный чиновник полиции на то и умный, что живет не только логикой. Зябко было в семейном гнезде Бородиных, зябко и неприятно, словно на самом деле нависло что-то тревожное и опасное. Ну не рок же, в самом деле.

Незваный гость громко кашлянул и попросил разрешения, хотя и так вошел.

Из малой гостиной появился сам хозяин, насвистывая веселую песенку и завязывая бабочку. Жилетка от смокинга с накрахмаленной рубашкой обтекали тело скульптурной лепки. Хорош был Нил, а вовсе не стар. При этом бодр и нервно-весел, словно собрался жениться.

— Ну, наконец-то! — радостно воскликнул он. — Я уж жду-жду, совсем извелся.

А по виду не скажешь. Родион принципиально нахмурился:

— Вы ожидали именно меня?

— Конечно!

— С какой стати?

— Чтобы снять кандалы домашнего ареста. Вел себя примерно и как хороший мальчик заслуживаю поощрения.

— Куда-то собрались с визитом?

Нил шутливо погрозил пальцем:

— О, хитрец! Наверняка уже обо всем догадались. Признайтесь?

Родион признался: не догадывается.

— Разве не видите? — Нил выставил накрахмаленную грудь. — Решено. Конец холостой жизни.

— Кому же так повезло?

— Ну, уж это обязаны угадать. Кто из нас сыщик?

— Чиновник полиции. Неужели счастье выпало госпоже Нечаевой?

Бильярдист изобразил аплодисмент:

— Проницательный юноша. Да, выбор сделан. Шар в лузе.

— Что на это сказала Филомена Платоновна?

— У меня состоялся сердечный разговор с матушкой. — Нил улыбнулся, как сытый кот. — Она полностью разделяет мой выбор, благословила и ждет Варвару у нас, чтобы и ее благословить. Это было чудесно!

— Как трогательно. Даже слеза наворачивается.

-Какой вы циник. В такие годы… Вот побыли бы до моих лет холостяком, тогда бы не смеялись над старшими.

Подумав, что это вполне возможно, но и не так уж страшно, Родион вежливо спросил:

— Что на это сказала Аглая Николаевна?

Бородин презрительно фыркнул:

— Аглаюшка, конечно, близкий мне человек, но спрашивать ее мнения… С какой стати?

— Значит, она не знает о вашем решении?

— Вечером узнает, когда привезу Варвару. Так не терпится назвать ее своей женой. Госпожа Бородина… Звучит, честное слово! Штос и партия! Ей особенно пойдет. Представьте, как это великолепно: жена-бильярдистка. Можно играть партии, не выходя из дома. Аж дух захватывает… Мы будем счастливы.

Роскошный мужчина прямо-таки светился глупым восторгом. Как порой мало надо для семейного счастья: заколотить женушке пару шаров, ну и в ответ получить рокамболь-другой. Не жизнь — варенье.

— Так я могу быть свободен? — спросил пока еще холостой бильярдист, играя в послушного мальчика.

— Нет, — как отрубил Ванзаров.

— Что, простите?

— Вы опоздали с возвращением на две минуты. За это домашний арест продолжится…

Нил оторопело захлопал ресницами:

— Но позвольте… Откуда вы… Надеюсь, это шутка?

Родион предложил сесть.

— Расскажите подробно, что делали вчера после матча.

Судя по удивленному выражению лица, в такой счастливый момент жизни Бородину меньше всего хотелось вспоминать тот холостой день.

— Это так важно?

— Хочу напомнить: источник рока еще не найден. Но если хотите, чтобы расследование было прекращено… — Родион выразительно начал приподниматься.

— Нет-нет, мне нужна ваша помощь, — торопливо оправдался Нил. — Так что вас интересует?

— Все, что случилось после победы госпожи Нечаевой. Подробно.

Нил Нилыч скроил недовольную гримаску:

— Не хотелось это вспоминать. Ну уж ладно. Я решил отдать долг вежливости Липе, но она повела себя как сумасшедшая. Бросилась на шею, стала целовать, потом запела арию, у нее случился нервный припадок. Вынужден был предложить ей поужинать. Надеялся, что успокоится. Пока ехали к «Палкину», Липа распевала куплеты на весь Невский. Я терпел. Но то, что произошло в ресторане, было за гранью приличий. Она требовала шампанского, глотала бокал за бокалом, разбивая их об пол, затем прыгнула на стол и начала отплясывать. Вынести это было невозможно, буквально скрутил ее, посадил в пролетку, повез на Вознесенский. Она рыдала у меня на груди, говорила, что покончит с собой, и прочие глупости. Уже за полночь проводил ее до комнаты. Липа требовала, чтобы я остался, но мне хватило приключений. Холодно попрощавшись, я уехал.

— Куда? — быстро вставил Родион.

— Что куда? — переспросил Нил.

— От Незнамовой отправились куда?

— Домой, разумеется.

— Насколько мне известно, это не совсем так. Вы заглянули к госпоже Нечаевой.

Блеф, так тонко рассчитанный, не дал ожидаемого эффекта.

— У вас неверные сведения, — твердо ответил Нил — Да, мелькнула такая мысль, но и только. Время было позднее, да и хотелось разобраться в собственных чувствах. Не поддаться эмоциям, поступить осмысленно, без горячки, чтоб не киксануть…
—

Вас видели около часа ночи в меблированных комнатах Худякова.
—

Это ложь.
—

Хорошо, — как-то сразу согласился Родион.
—

Теперь я могу ехать, господин сыщик? — Нил светски улыбнулся.

— Вы свободный человек. Пока, во всяком случае. Только делать на Вознесенском вам нечего.

— Почему?

— Дело в том, что господа Нечаева находится в морге 4-го участка Казанской части.

— Как? — будто ослышавшись, спросил Нил. Странно, что в такие моменты даже умный человек слегка тупеет — теряет слух или разум. Уж как придется.

— Госпожа Нечаева умерла сегодня ночью.

— Если это шутка, то очень жестокая. Не советую вам, молодой человек…

— Варвара умерла во сне. Ее нашли утром на диванчике совершенно обнаженную. Соседи слышали, как она смеялась до глубокой ночи. Вскрытие состоится в ближайшие дни.

— Боже мой, — выдохнул и закрыл лицо ладонями.

Горе его было вполне искренним. Но чиновника полиции со стальным сердцем оно мало тронуло. Допрос продолжался так, будто ничего не случилось:

— Что об этом думаете? Бородин тяжко охнул:

— Что можно об этом думать? Как считаете?

— Например, умерла Варвара сама или ее убили.

— Убили? — До Нила вдруг дошла эта мысль. — Вы нашли какие-то следы?

— Прямых улик нет. То, что Нечаеву убили, — очевидно. Вопрос один: каким ядом? Надеюсь, вскрытие ответит. До сих пор верите в рок?

— Уже не знаю, во что верить…

— Во всем надо видеть положительный момент.

— Научите, господин логик.

— Пожалуйста. Эта смерть выгодна только вам. Хотя бы потому, что избавляет от мучительного выбора. Нет одной невесты — нет проблемы. Разве не так?

Кажется, в глазах несостоявшегося жениха объявилась слезинка. Дрогнувшим голосом он сказал:

— Какой вы жестокий. Что же из вас вырастет…

— Когда подарили Нечаевой духи «Ампир»? — не обращая внимания, наседал бездушный Родион.

— Духи? Какие духи? Зачем? У Варвары целая батарея… Никакого «Ампира» я не дарил. Она всегда покупала сама.

— Не дарили и не были у нее. — Родион подошел к Бородину так, чтобы нависнуть грозной скалой.

— В таком случае как объясните, что в ее гостиной найден футляр с новеньким кием, а в нем записка с признанием в любви и поздравлениями с победой? Откуда было взяться этой записке, если вы не видели Варвару Ивановну, как уверяете?

Бильярдист не выказал признаков паники. Напротив, уверенно перекинув ногу на ногу, заявил:

— Да, подарил Варваре милую безделушку. Что тут преступного? После «концерта» Липы действительно забыл об этой мелочи. Какое отношение мой презент имеет к смерти Варвары?

— Это я бы и хотел знать, — сказал Родион, снимая осаду. — Но более всего — что такого знала Марфуша и Варвара, за что поплатились жизнью.

— Понятия не имею. На вас вся надежда. Какой удар… Бедная Варвара…

— Нил Нилыч, подумайте, кто мог это сделать?

Раздался мучительный и беспомощный стон, как свист пролетающего шара.

— У Варвары не было и не могло быть врагов, — тихо сказал Нил. — Она чудная, хоть порою резковатая женщина. Была…

— Где познакомились с ней?

— На бильярде. Играла превосходно, я засмотрелся. Поздравил с прекрасной партией. Завязались отношения. Потом Варвара попросила сделать снимок на месте нашего знакомства: гордая победительница с кием. Это было чудесно. Что же теперь будет со мной…

— Спортивная зависть?

— Намекаете на Липу? Она актриса, и этим все сказано. Много дыма без огня…

— Отвергнутые любовники?

— Глупость.

— Это вы пристроили Варвару в «Петербургский листок» составлять бильярдные задачки?

— Таланту нужна поддержка.

— Нечаева рассказывала про свою родственницу? — вдруг спросил Ванзаров.

— Что-то такое невнятное…

— Видели ее?

— Родственницу? Никогда. Зачем? Разве на свадьбу пригласить… О чем я… О, как тяжко. — И большой мужчина погрузился в отчаяние. Надо сказать, довольно натуральное. Затем громогласно хмыкнул и спросил:

— Видел ее? Ах да, о чем я… Как мне теперь жить? Варварушка…

— Вот и пригодится резервная невеста.

— Да какая невеста… Липа — это так, а Варвара была… Простите, мне надо побыть одному.

— А мне надо осмотреть дом, — ответил Родион.

Жестом «делайте что хотите» чиновнику полиции была предоставлена полная свобода. И Родион воспользовался ею сполна. Комната Аглаи была на замке, Бородина дремала в своей спальне, беспокоить даму было неприлично. В соседней гостевой, некогда служившей спальней старшему Бородину, было так пыльно и пусто, что сомнений не оставалось: ею не пользовались. Впрочем, как и детской. Заглянув в нее, Родион очутился в странном мире забытого детства. Игрушки и куклы пылились на своих местах, давно покинутые и ненужные. Здесь тоже давно ничего не трогали. Только одна странность привлекла внимание. На игрушечном диванчике восседала кукла с пышными кудрями и широкими голубыми глазами. Игрушка называлась, кажется, «Визит Ми-Ми» — такие были популярны в Родионовом детстве. Он точно помнил: в комплекте должна быть другая кукла — «хозяйка», кажется, Ки-Ки. Но ее не было. Кукла-гостья томилась в одиночестве.

Покинув пыльные покои, Родион прошелся по особняку. В кабинете Нила пахло дорогим табаком, на рабочем столе и намека на работу не было, зато на стояке красовалась армия киев. В кухне лениво копошилась Тонька. В своем закутке преспокойно дрых Орест. Пятно варенья в коридорчике никто не удосужился вытереть. Не дом — клад для следствия. Ничего не трогают, везде пыль, любой след на месте. Только следов не было. Словно все обитатели пребывали в недвижном оцепенении. В конце обхода он изучил полку бильярдных шаров. Проверил и осмотрел каждый. Но желанного пятнышка не нашлось.

Бородин все так же восседал в кресле.

— Раз записали меня в чудовища, позвольте бестактный вопрос? — спросил Ванзаров.

— Мне все равно…

— До вас в семье был ребенок?

Родиона наградили уставшим и печальным взглядом, нет, в самом деле печальным:

— И это пронюхали. После замужества матушка ждала первенца, не меня. Но девочка родилась мертвой. Это была большая трагедия для нее и отца. У нас не принято об этом вспоминать.

— Где похоронена?

— В семейном склепе на Смоленском кладбище. Аглая разболтала? Если у вас есть хоть капля жалости, прошу: не мучьте этим вопросом Филомену Платоновну.

У чиновника полиции в душевной аптечке имелось немало разных капель. Только делиться ими в этот раз не спешил. Как-то сразу засобиравшись, снял домашний арест и сообщил, что завтра непременно свяжется или заедет.

Провожать Бородин не пошел.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из романа

О книге Кена Бруена «Лондон бульвар»

Я выучил это в тюрьме. Компульсивность — это когда ты делаешь всё одно и то же. Обсессия — это когда ты всё об одном и том же думаешь.

Вообще-то, я и кое-что другое выучил. Но не так четко.

И не так определенно.

В тот день, когда я освобождался, комендант вызвал меня для разговора.

Я ждал, а он сидел, склонившись над столом. Голова над бумагами, прямо воплощённое трудолюбие. На темени лысинка, как у принца Чарльза. Мне это понравилось, и я стал смотреть на неё. Наконец он выпрямился и сказал:

— Митчелл?

— Да, сэр?

Я могу подыграть, если нужно. До свободы оставалось — всего-то сигаретку выкурить. И нарываться я не собирался. Выговор у него — северный, неявный, но все еще подванивает йоркширским пудингом и всем этим достойным дерьмом. Спрашивает меня:

— К настоящему времени вы находитесь у нас в течение?..

Прямо как будто не знал. Я ответил:

— Три года, сэр.

Он губами пожевал, типа не очень поверил. Бумажки мои полистал, говорит:

— Вы отказались от условно-досрочного.

— Я хотел полностью выплатить свой долг, сэр.

Вертухай, стоявший сзади, фыркнул. Первый раз начальник тюряги взглянул прямо на меня. Глаза в глаза.

Потом спросил:

— Вы знаете, что такое рецидивизм?

— Сэр?

— Преступники совершают преступления повторно. Это такая обсессия.

Я слегка улыбнулся. Говорю:

— Я полагаю, вы смешиваете обсессию с компульсивностью.

И объяснил ему, в чем разница.

Он шлепнул печать на мои бумаги, говорит:

— Вы вернетесь.

Я хотел ему ответить: «Только в другой версии» — но понял, что Арни из «Вспомнить все» вряд ли ему знаком.

Около ворот вертухай сказал:

— Зря ты ему нахамил.

Я руку протянул и говорю:

— А что было делать-то?

Упустил я свой шанс.

Так янки говорят. Стоял у тюрьмы, ждал, когда меня подхватят. Назад не оглядывался. Если это суеверие — пусть так оно и будет. А поскольку стоял я на Каледония-роуд, очень мне хотелось знать, похож ли я на каторжника — или хотя бы на бывшего каторжника.

Хреново.

Хреново и подозрительно.

Мне было сорок пять лет. Рост под метр восемьдесят, вес под девяносто. Причём в хорошей форме. Я врывался в качалку и выжимал из себя на пресс-бенче все до последней капли. Ломал все преграды, чтобы высвободить эти самые эндорфины. И кокса не надо. Черт, а нужно ли это было в тюряге? Ведь до умопромрачения занимался. Волосы у меня седые, но еще густые. У меня темные глаза, и не только на первый взгляд. Нос весь переломан, а рот — чувственный.

Чувственный!

Мне нравится такое определение. Одна женщина мне так сказала, когда мне было двадцать. Женщину я потерял, а прилагательное осталось. Спасайте, что можете.

Притормозил проезжавший мимо фургон, посигналил. Открылась дверь, вышел Нортон. Мы минутку постояли. Друг ли ты мне?

Не знаю, но вот он здесь. Появился. Значит, друг. Я сказал:

— Эй!

Он ухмыльнулся, подошел, обнял меня. Просто два приятеля обнимаются напротив тюрьмы Ее Величества. Надеюсь, начальник это видел.

Нортон был ирландец, и понять его было невозможно. С ними со всеми так. Говоришь, говоришь, а потом оказывается, что на уме у них совсем другое. У него были рыжие волосы, бледное одутловатое лицо, а фигура, как у борзой. Он сказал:

— Господи Иисусе, Митч, как ты?

— Снаружи.

Он это обмозговал, хлопнул меня по руке и сказал:

— Снаружи — это хорошо. Мне нравится… Пошли. Тюрьма меня нервирует.

Сели в машину, он протянул мне бутылку «Блэк Буш». С таким зелёным бантиком. Я сказал:

— Спасибо, Билли.

А он прямо застеснялся:

— А, это ниче… тебе расслабиться… отмечать будем сегодня вечером…. и вот еще…

Протянул пачку «Данхилл». Такую сочную, красную, хороший сорт.

Прибавил:

— Я подумал, тебе захочется чего-нибудь особенного.

Со мной была посылочная картонная коробка, которую выдают при освобождении.

Нортон уже заводил мотор, но я его остановил:

— Погоди-ка секунду.

И вышвырнул коробку.

— Что это было?

— Мое прошлое.

Я откупорил «Буш» и сделал большой благостный глоток. Сразу зажглось. Ух, как всегда. Протянул Нортону бутылку. Он покачал головой.

— Не, за рулем не пью.

А сам уже успел набраться, готовый почти. Он всегда предпочитал особые сорта. Мы ехали на юг, он бормотал что-то о вечеринке. Я отключился.

Если честно, я от него уже устал.

Нортон сказал:

— Предлагаю тебе прокатиться, полюбоваться красотами.

— Валяй.

Я чувствовал, что виски уже стучится внутри. Виски вытворяет со мной разные гнусные штуки, но самое главное, я становлюсь непредсказуемым. Даже сам не знаю, что натворю.

Мы поворачивали с Марбл-Арк и, конечно же, встали на светофоре. Возле машины тут же нарисовался чувак и начал протирать ветровое стекло грязной тряпкой. Нортон взорвался:

— Эти гребаные скребки, они повсюду!

А тот чувак — он даже не дернулся. Два быстрых мазка тряпкой — и на стекле остались скользкие грязные следы. Потом он возник у моего окна, заявил:

— Четыре, приятель.

Я засмеялся, опустил стекло, говорю:

— Тебе надо работу сменить, чувачок.

У него были длинные сальные волосы до плеч. Лицо худое, а глаза — такие я сотни раз видел на тюремном дворе. Глаза хищника на низшей ступени развития. Он запрокинул голову и харкнул. Нортон зашёлся:

— О Господи Иисусе!

Я с места не двинулся, спрашиваю его:

— У тебя есть монтировка?

Нортон покачал головой:

— Господи, Митч, нет.

Я сказал:

— ОК.

И вышел.

Чувак удивился, но не отскочил. Я схватил его за руку и сломал ее о колено. Залез в машину, и тут загорелся зеленый. Нортон рванул с места и завопил:

— Боже, Митч, урод чокнутый! Ты десять минут как откинулся… и опять за свое?! Ты что, что ты сделал?!

— Я ничего не сделал, Билли.

— Ты парню руку сломал, и ты ничего не сделал?

— Вот если бы я ему шею сломал…

Нортон взглянул на меня с тревогой:

— Это у тебя, типа, шуточки такие да?

— А ты как думаешь?

Нортон сказал:

— Я думаю, ты удивишься, когда увидишь местечко, которое я тебе подыскал.

— Только если оно рядом с Брикстоном.

— Это Клэпхем Коммон. С тех пор как тебя того… не было… оно стало модным.

— О, черт.

— Не, все о’кей … Парнишка-писатель, что жил там, попал на бабки по-крупному. Пришлось ему ноги делать. Все бросил: одежду, книги … так что ты будь спок.

— А Джои все еще в Овале?

— Кто?

— Который «Биг Ишью» продает.

— Не знаю такого.

Мы подъезжали к Овалу. Я сказал:

— Он здесь. Притормози.

— Митч… Ты хочешь купить «Биг Ишью»… сейчас?

Я вылез из машины, подошел к Джои. Он не изменился. Взъерошенный, грязный и жизнерадостный.

Я сказал:

— Привет, Джои.

— Митчелл… Боже праведный, я слыхал, ты срок мотаешь.

Я протянул пятерку:

— Дай журнальчик.

Сдачи я не ждал. Всё как всегда. Он спросил:

— Тебя там не обижали, Митч?

— Да не так, чтобы очень.

— Молодец. Закурить есть?

Я протянул ему пачку «Данхилла». Он повертел ее, сказал:

— Круто.

— Для тебя, Джои, только самое лучшее.

— Ты пропустил Кубок мира.

И еще кучу всего. Я спросил:

— Ну и как прошло?

— Мы его не выиграли.

— Ох-хо-хо.

— Ну, крикет на этом не кончается.

— Да, это точно.

За три года в тюрьме ты теряешь

время
сострадание
и способность удивляться.

Квартира меня поразила. Весь первый этаж двухэтажного дома. Великолепно обставлена, повсюду пастели, книги вдоль стен. Нортон стоял сзади, смотрел, как я отреагирую.

— Ничего себе! — выдохнул я.

— Ага, это что-то, правда? Пойдем еще посмотрим.

Он провел меня в спальню. Медная двуспальная кровать. Распахнул гардероб, весь полный одежды. И говорит, как продавец в отделе одежды:

— А здесь у вас

Гуччи
Армани
Кельвин Кляйн

и другие мудаки, имена которых я не могу выговорить. Бери, размеры от среднего до большого.

— Средний подойдет.

Вернулись в гостиную, Нортон открыл бар. Тоже набит под завязку. Спросил:

— Чего изволите?

— Пиво.

Он открыл две бутылки, одну мне протянул. Я удивился:

— Что, без стаканов?

— Сейчас никто из стаканов не пьет.

— Во как!

— Slàinte, Митч, и добро пожаловать домой!

Выпили. Пиво было отличное. Я показал бутылкой на все это великолепие, говорю:

— Это что за спешка такая у парня была, что он все оставил?

— Большая спешка.

— И что, ребята, которым он должен, ни на что тут глаз не положили?

Нортон с улыбкой ответил:

— Да я уже отщипнул маленько.

Я переваривал сказанное целую минуту. Наверное, из-за пива. Потом сказал:

— Ты, что ли, деньги давал?

Широкая улыбка. Гордый донельзя. Помолчав немного, объявил:

— Я только часть фирмы — добро пожаловать на борт.

— Что-то не хочется, Билли…

Он поспешно прибавил:

— Эй, я ведь не говорю, чтобы прямо сейчас. Погуляй, проветрись.

Проветрись.

Ладно, проехали. Говорю:

— Не знаю, как тебя благодарить, Билли. Это супер.

— Нормально. Мы же партнеры … правда?

— Правда.

— Ну, мне пора. Вечеринка в «Грейхаунде» в восемь. Не опаздывай.

— Я приду. Еще раз спасибо.

Бриони — это клинический случай. Настоящая шизофреничка. Я знал нескольких серьезно больных на голову женщин. Черт, я даже ухаживал за ними, но по сравнению с Бри это были просто образцы здравого смысла. Муж Бри умер пять лет назад. Не самая большая трагедия, потому что парень был полный засранец. Трагедия в другом: Бри до сих пор не могла поверить, что его нет. Она высматривала его на улице и, что еще хуже, болтала с ним по телефону.

Как у всех настоящих чокнутых, у неё случаются моменты просветления. Она становится

разумной
ясной
деловой

…а потом — бац! Исподтишка поражает новой ошеломляющей вспышкой безумия.

Вдобавок ко всему, она была потрясающе обаятельной, прямо обволакивала тебя. Выглядела как Джуди Дэвис, точнее, как та Джуди Дэвис, которая была с Лайамом Нисоном в фильме Вуди Аллена. Ее хобби — воровать в супермаркетах. Я не могу понять, как ее до сих пор не поймали, ведь она все делает с невероятным безрассудством. Бри — это моя сестра. Я ей позвонил. Она сразу подняла трубку. Спросила:

— Фрэнк?

Я вздохнул. Фрэнком звали ее покойного мужа. Говорю:

— Это Митчелл.

— Митч… о Митч… тебя выпустили.

— Как раз сегодня.

— О, я так счастлива. Мне так много нужно тебе рассказать. Приготовить тебе обед? Ты не голоден? Голодом они тебя не морили?

Мне хотелось смеяться или плакать.

— Нет… нет, я в порядке… слушай, давай встретимся завтра?

Молчание.

— Бри… ты слышишь?

— Ты что, не хочешь видеть меня в твой первый вечер на свободе? Ты меня ненавидишь?

И я, как дурак, рассказал ей о вечеринке. Бри тут же загорелась, говорит:

— Я приведу Фрэнка.

Я хотел заорать: «Ты, сука чокнутая, думай, что несешь!»

Но сказал:

— Хорошо.

— О Митч, я так рада. Я принесу тебе подарок.

О Господи.

— Как хочешь.

— Митч… можно тебя кое о чем спросить?

— Ну… конечно.

— Они трахали тебя всей камерой? Трахали?

— Бри, мне нужно идти, позже увидимся.

— Пока, детка.

Я положил трубку. Ох, ну и вымотался же я.

Разобрался с гардеробом. После трех лет в джинсухе и полосатой рубашке такой гардероб — как пещера Аладдина.

Для начала отложил в сторону кучу барахла с логотипом «Томми Хилфигер». Затолкал в пакет для мусора. Пусть это мешковатое тряпьё заберет «Оксфам» на благотворительность.

Потом обнаружил кожаный пиджачок от Гуччи, очень стильный. Решил: его точно возьму. Много белых футболок «H&M», вроде той, которую Брандо обессмертил в фильме «В порту». Ребята в тюряге убить готовы за крутую пацанскую американскую футболку.

Джинсов нет.

Не проблема.

Есть шесть пар гэповских брюк цвета хаки. Блейзер «Френч коннекшн» и бенеттоновские свитера.

Не знаю, был ли у парня вкус, но деньги были точно.

Ну да, заемные, от барыги.

Был еще пиджак «Барбур» и плащ «Лондон фог». Отлично. Я буду стильным парнем в любую погоду. Странное дело, не нашлось никакой обуви. Но я не жалуюсь. Я что, полный идиот? Пара ботинок на мне.

Приняв горячий душ, использовал три полотенца, чтобы хорошо обсушиться. Их сперли из гостиницы «Холидей Инн», они были мягкие и приятные на ощупь. По-настоящему мне хотелось ещё пивка, но об этом пришлось забыть. Впереди была попойка, может, до полусмерти, надо было хотя бы приехать полутрезвым. Быстро просмотрел книги. Целая стена была забита детективами. Обнаружил

Элмора Леонарда
Джеймса Саллиса
Чарльза Уилфорда
Джона Харви
Джима Томпсона
Эндрю Вокса.

И это только начало. Опа! Можно вообще из дому не выходить. Просто закопаться в преступления.

Я надел футболку, брюки-хаки и кожаный пиджак.

Посмотрел в зеркало. Вполне могу сойти за рабочего сцены из команды Фила Коллинза. Подумал: «если бы у меня еще и деньги были — то берегись».

Отрывок из романа

О книге Николая Ускова «Семь ангелов»

Вертолет Eurocopter 350

Шасси мягко стукнули о бетонную посадочную полосу аэропорта Ниццы. Кен и Лиза поцеловались. Как и все недавние любовники, они отмечали каждый новый эпизод совместной жизни поцелуем. «Елизавета Федоровна, Иннокентий Александрович, добро пожаловать в Ниццу! Погода отличная», — ласково объявил пилот по громкоговорителю. Global travel c надписью «Контек» пронесся мимо пальм и белого здания аэровокзала.

Слово «Контек» украшало не только борт, но также спинки кремовых кресел и диванов салона. Таково было название компании Климова. Заграничное и непонятное, как и все, что появилось в конце 80-х после горбачевского указа об индивидуальной трудовой деятельности. Оно абсолютно ничего не значило. Тогда на фоне кризиса всех отечественных смыслов это выглядело новаторски. «Креативность, ответственность, независимость, технологии», как как пиарщики компании расшифровывали «Контек», надо признать позднейшим апокрифом. «Контек» начинал с варки джинсов и делал это не особо креативно, местами безответственно, зависимо — они «заносили» некоему Шавкуту, — а из всех технологий располагал кастрюлей да деревянными щипцами. Впрочем, затем «Контек» перепробовал все, чем жила страна, — торговлю оргтехникой, банковскую деятельность, приватизацию, залоговые аукционы, нефть, цветные металлы, строительство и нанотехнологии. Проявил немало креативности и технологий, но с ответственностью и независимостью у компании все равно имелись очевидные проблемы, хотя бы потому, что под «ответственностью» при Путине стали понимать полную зависимость от вертикали.

Кен и Лиза быстро попрощались, зато долго махали друг другу из вертолетов, в которые их рассадили служащие аэропорта и охрана. Вообще-то, Алехин воображал, что у трапа будут стоять большие черные лимузины, как в кино. Но времена изменились, и не в лучшую сторону. Гостей встречал серебристый микроавтобус «Мерседес», который сначала доставил их на специальный паспортный контроль, а потом к вертолетам.

Лопастные агрегаты были тесными и шумными, а то, что они позволяли увидеть, совершенно не радовало глаз. «Сущий Адлер», — мрачно констатировал главный редактор «Джентльмена». Уродливые следы человеческой жизнедеятельности, обычно скрытые от глаз, когда едешь на машине, теперь предстали во всем курортном бесстыдстве: бетонные курятники многоэтажных отелей и блочные пятиэтажки торчали, словно гнилые зубы, по всему Лазурному берегу. «Вертолеты здесь надо запретить, — подумал Алехин — это как увидеть гейшу голой, совершенно непонятно, из-за чего было столько шума. Обычный курортный гадюшник. Одним словом, ЮБФ», — так было принято сокращать Южный берег Франции в московском обществе. Кену стало грустно, что технический прогресс лишил его красивой дороги, которая петляла прямо над морем в окружении старинных вилл и террасных садов. «Хотя, — утешил он себя, — в Авиньон меня все равно повезли бы по автобану». Скоростная трасса пролегала выше, но и она, плавно изгибаясь между гор и виноградников, была лучше разоблачительного путешествия на вертолете.

Кен решил не смотреть в окно. Он достал копию с духовной Климента и стал думать: «Семь ангелов хранят секрет». Семь? Почему не четыре, не шесть и не восемнадцать? Есть число зверя, а есть число лоха. Семь — число лоха: 777 — самый лошиный номер автомобиля, но во времена авиньонского папства еще так не думали. Семь небес, семь циклов Земли, семь планет, однако ангельских чинов не семь, а девять: серафимы, херувимы, престолы, господства, начала, власти, силы, архангелы и собственно ангелы. Тут Алехин вспомнил теорию средневековых астрологов, согласно которой за каждым человеком закреплен не только ангел-хранитель, но и своя планета, а у той в свою очередь имеется особый планетный ангел. Планет действительно семь, но имен ангелов Кен припомнить не смог.

В любом случае, судя по стихам Климента, только четыре из них как-то заметны пилигриму, то есть путнику. Еще три Хуго де Бофор должен был представить в своем воображении. «Так, розу сладкую вкусив, // В бутоне древо жизни угадаешь». При чем тут роза? Ну, положим, что древо жизни — это крест Спасителя, древо вечной жизни. Своей искупительной жертвой Иисус открыл врата Царства Небесного для праведников, то есть указал путь вечной жизни. Крест дает нам цифру четыре. Четыре ангела. 4+3 = 7. Что-то знакомое — он схватил за саван призрак некой средневековой формулы, который, однако, мгновенно распался, и в голову стали лезть ненужные: E = mc², 90—60—90, fifty-fifty. «Точно!» — Внезапно вскрикнул главный редактор. Француз-пилот, получивший по ушам через переговорное устройство — массивные наушники с микрофоном, опасливо оглянулся на русского пассажира, мысленно сказал: «Merde», а вслух произнес вежливо-вопросительное: «Pardon, monsieur?» Но Алехин не ответил. Семь — число вселенной, микрокосма: первое число, которое содержит одновременно и духовное, и мирское: четыре, кажется, обозначает что-то земное, телесное. Это так называемые элементы — первоосновы мироздания: земля, воздух, огонь, вода. Три — Троица, духовное начало. Правда, энтузиазм Алехина был недолгим: «И якорь обретешь… Там пятый ангел будет ждать тебя. Так, розу сладкую вкусив… Слепца прозревшего возьми в проводники» — ну вот, нельзя было обойтись без роз, слепцов и якорей. Просто сказать: иди вниз по лестнице, поверни сначала налево, потом направо и будет тебе счастье. Вероятно, старик опасался, что письмо может попасть в чужие руки.

В наушниках заговорил пилот. Сквозь гул лопастей Кен услышал певучее «Le palais des papes, monsieur». Над упитанной дугой полноводной Роны высилось нагромождение башен охристого известняка, властно подавлявшее утлое малоэтажье окрестностей. Золотая статуя Девы Марии, венчавшая шпиль дворцовой церкви, парила над оскалившимися в небо стенами. Она была в позе «вольно», со слегка согнутой в колене ногой, словно хотела сказать взиравшему с небес Сыну «расслабься»: людишки здесь, хоть и тщеславные, но не до конца пропащие. Где-то там Климент водил Хуго де Бофора к тайнику, в котором укрыл то, что считал принадлежащим своей семье.

Кап-Ферра

Лиза не стала распаковывать вещи, а сразу побежала купаться. Путь к морю спускался террасами, благоухавшими душными южными цветами. Они были в земле, горшках, амфорах, кадках, утопали в сочной маслянистой зелени деревьев, кустарников, плющей и пальм. Изредка в листве мелькали сероватые мраморные статуи, представлявшие то полноватых красавиц, то щекастых героев со смехотворным хозяйством. Журчала вода фонтанов, где-то далеко гудели моторы лодок.

Лиза успела окунуться, — море все еще было холодным, — раскинулась на ротанговом шезлонге и даже немного вздремнула, как вдруг зазвонил ее айфон:

— Кенчик! — обрадовалась она. — Тут такая красота, бери папу и приезжай.

— Лиза, что-то случилось, — голос Алехина был сухим и неуверенным. — Меня привезли, а вокруг дома полиция. Ваш начальник охраны, по-моему, сошел с ума. Он бегает в одной майке и кричит французам на русском языке, что Климова похитили черти. Я ничего не понимаю.

— Как похитили?

— Видишь ли, я толком не разобрался. Меня встретили, привезли, а у дома полиция, человек тридцать, и этот сумасшедший. Офицер сказал мне, что Климов исчез. В одной из комнат они обнаружили следы борьбы и кровь.

— Кровь! — вскрикнула Лиза.

— Все, не могу разговаривать, меня хотят допросить. — Алехин разъединился.

Лиза, привыкшая к тому, что в любой чрезвычайной ситуации надо просто позвонить папе, машинально набрала его номер. Это был секретный телефон, только для семьи. Механический английский голос предложил перезвонить позже. Только теперь Лиза поняла, что, собственно, сказал ей Кен. Папа либо убит, либо пропал. Папы нет. Что-то крутилось у нее в голове, какая-то странная, мимолетная мысль, но сосредоточиться на ней Лиза не смогла. Она побежала в дом и уже через четверть часа голубой «бентли-азюр» уносил ее в сторону автобана, ведущего в Авиньон.

Авиньон, ливрея Хуго де Бофора

По нынешним нравам ливрея Хуго де Бофора представляла весьма скромное жилище: массивный серый фасад с разнокалиберными окнами, расположенными в каком-то произвольном порядке, словно здание сначала возвели, а потом по мере необходимости прорубали в нем отверстия для света и воздуха. По центру фасада шла большая кухонная труба, напоминавшая колбу алхимика. За пухлым выступом в цоколе находился камин. В XIV веке, когда Хуго де Бофор выстроил этот дом, кухня как отдельное помещение была еще в новинку, и ее не прятали, а выставляли напоказ для пафоса. Дескать, у нас тут много едят, пока у вас там голодают.

Апартаменты кардинала располагались, вероятно, в бельэтаже, их обозначало самое большое окно стрельчатой формы. Где-то там, думал Кен, Хуго и устроил тайник, обнаруженный Климовым. Через 650 лет в этой комнате нашли кровь и следы борьбы, имеющие отношение к исчезновению русского олигарха. Полицейский провел Алехина в небольшой внутренний двор, опоясанный галереей, и оставил ждать.

Снаружи дом, напоминавший крепость, выглядел неприветливо, зато внутри фасад украшали затейливые безделицы — вырезанные из камня розы и антропоморфоные фигурки на капителях галереи. Алехин вспомнил стихи Климента: «Так, розу сладкую вкусив, // В бутоне древо жизни угадаешь». Он вздрогнул и бросился бежать обратно на улицу. Прямо над воротами был помещен рельефный герб — щит, увенчанный кардинальской шляпой. На щите — шесть пятиконечных роз. «Пять», «Пять», «Пять» — повторил он вслух — «Там пятый ангел будет ждать тебя» — бормотал главный редактор, не заметив, как к нему подошел офицер:

— Мосье, сейчас не время осматривать памятники. Я оставил вас на секунду во дворе, пройдемте, комиссар ждет вас.

Они опять пересекли дворик, вошли в низкую стрельчатую дверь и оказались в прохладной продолговатой зале. На стенах висели какие-то гобелены, под ними стояли старые резные сундуки. Остальная мебель — пара белых кресел, диван и журнальный столик — были современными. На диване сидел человек в штатском, похожий на мятого европейского профессора. Алехин видел таких в большом количестве во времена своей академической жизни: дешевые очки в полстеклышка на кончике рыхлого красного носа, вельветовый пиджак с замшевыми фальш-заплатками на локтях, синяя рубашка-поло, заправленная в бежевые слаксы.

— Комиссар Комндом, — отрекомендовался «мятый профессор». Алехин хотел было переспросить, так ли он расслышал, но потом решил, что «профессора» с детства зовут «гандоном» и постарался переформатировать гаденькую улыбочку, появивушуюся на лице, во что-то европейско-приветливое.

— Что вы тут делаете? — обратился к нему бесцеремонно комиссар.

— Меня пригласил погостить хозяин дома.

— Как давно вы знакомы?

— Я друг его дочери. Она уже едет сюда из Кап-Ферра.

— Чем занимаетесь?

— Я редактор журнала.

— От вас, русских, одни неприятности. Наркотики, проституция, убийства — хмуро заявил «Гандон».

— Простите, вы знаете, что господин Климов — один из самых богатых людей в Европе. Никакого отношения ни к наркотикам, ни к проституции он не имел. — Комиссар грубо заржал, обнажая пожелтевшие зубы и продолжил свои клеветнические инсинуации:

— Как тот здоровенный олигарх, которого мы взяли за сутенерство в Куршавеле.

— И очень глупо поступили. — Холодно заметил Алехин — Вот представьте себя на месте господина Прохорова. Вы бы стали заниматься сутенерством с состоянием… — Кен на секунду задумался, — на тот момент в пять миллиардов долларов, кажется?

— Это к делу не относится. Чем занимался Климов?

— Большой бизнес, я точно не знаю, — предпочел уйти от прямого ответа Алехин.

— Связан с мафией? — комиссар посмотрел на главного редактора так, как будто и тот был связан с мафией.

— Нет, он торговал матрешками и переодевался медведем. Тем и зарабатывал себе на жизнь.

— Тут не место для шуток, мосье, это допрос.

— А что здесь, собственно, произошло? — голос Алехина звучал раздраженно. Комиссар недоверчиво смерил русского с ног до головы, словно выясняя достоин ли он ответа, и нехотя продолжил:

— Нас вызвал охранник этого Климова, который находился, прямо скажем, в смятении. Сейчас его отвезли в госпиталь и сделали ему укол успокоительного. Он утверждает, что вчера последний раз видел Климова около семи вечера, тот работал в кабинете. А сегодня удивился, что его босс долго не спускается вниз. Постучал, заглянул, видит, все перевернуто вверх дном, а на полу кровь. При этом охранник клянется, что в доме все было тихо и никто к боссу не приходил.

— Либо начальник охраны врет, либо в доме есть подземный ход, — сообразил Алехин.

— Мы его, вероятно, задержим, — сказал в раздумьях комиссар. По всей видимости, мысль про подземный ход не пришла ему в голову и теперь медленно стала ворочаться в его мозгу.

— Вы осмотрели дом?

— Ребята сейчас исследуют место преступления.

— Можно взглянуть? — вкрадчиво осведомился Алехин.

— Это не театр, мосье, — с достоинством сообщил комиссар.

— Просто я мог бы быть полезен. Климов пригласил меня помочь с одним документом, представляющим немалую ценность.

— Вы сказали, что вы редактор журнала.

— Да, но по образованию я историк-медиевист.

— Что это за документ? — комиссар приготовился делать пометки в разлинованном блокноте.

— Письмо папы Климента к хозяину этого дома, — сухо ответил Алехин.

— К Климову? — деловито осведомился комиссар.

— Да нет, к Хуго де Бофору.

— Француз! Это интересно. Вы с ним знакомы?

— Послушайте, вы живете в Авиньоне и не знаете, кто такой папа Климент?

— Папа? Русские так называют боссов своей мафии? — на лице комиссара застыло деловито-серьезное выражение, отчего Алехин чуть не рассмеялся.

— Папа — это папа, босс римско-католической церкви. В XIV веке папы жили в Авиньоне. Ну, так случилось. Долго рассказывать почему. Одного из них звали Климент VI. Перед смертью он написал письмо кардиналу Хуго де Бофору, который был хозяином этого дома. В XIV веке! — раздраженно подчеркнул Алехин — Это письмо, мосье, я и имел в виду. Климов пригласил меня с ним поработать.

— Древности, — разочарованно констатировал комиссар и отложил блокнот.

— Тем не менее письмо представляет большую историческую ценность.

— Оно могло бы стать мотивом для убийства? — комиссар опять взял блокнот.

— Не думаю, — Алехин решил перестать откровенничать, — но было бы неплохо, если бы вы позволили мне взглянуть, на месте ли оно.

На лице комиссара отразилась мучительная внутренняя борьба:

— Хорошо, только ничего не трогайте.

Они встали и отправились в кабинет. Через низкую стрельчатую арку комиссар и Алехин попали в башенку, где располагалась узкая винтовая лестница с каменными ступенями, продавленными сотнями ног за сотни лет. Они оказались на втором этаже и прошли через несколько почти не обставленных комнат. По углам стояли какие-то коробки, на одной из которых Алехин заметил штамп Christie’s. Видимо, Климов уже покупал аукционную мебель и картины для дома, но заняться обстановкой так и не успел. Наконец, они остановились перед распахнутыми коваными дверями, за которыми были видны синие спины жандармов и вспышки фотоаппаратов. Комиссар торжественно замер и сурово повторил:

— Ничего не трогайте, мосье.

В кабинете было тесно от людей и того, что теперь стало вещдоками. У стрельчатого окна стоял стол с выдвинутым ящиком, из которого в беспорядке торчали листы бумаги. Стул валялся рядом, резной шкаф эпохи барокко был распахнут, какие-то книги и коробки вывалены и живописно разбросаны по узорчатой плитке пола. Один бронзовый канделябр Наполеона III c пастушками стоял на старом камине, другой валялся на полу, там где полицейские очертили мелом бурые следы. На золоченой ножке канделябра также просматривались пятна, напоминавшие кровь.

— Мы предполагаем, — важно начал комиссар, — что Климов сидел за столом, когда в комнату вошел преступник. Он взял с камина канделябр и нанес удар потерпевшему. Падая, Климов уронил стул. Затем преступник начал что-то искать. Исполнив свой замысел, он спрятал тело.

— Зачем? — холодно спросил Алехин. На лице француза появилась досада.

— Мы пока этого не знаем. Преступника, по-видимому, действительно интересовали бумаги Климова. Как выглядел ваш документ?

— Это пергамент, он лежал в оранжевой кожаной папке, — комиссар обратился по-французски к кому-то из копошившихся в комнате жандармов. Отозвался смуглый молодой человек с птичьим лицом, который пропел: «No, monsieur le commissaire».

— Нет, папка, вероятно, пропала, — торжественно заявил Комндом и сделал пометку в своем разлинованном блокноте.