Метка: Мистика

Глава из книги Бориса Романова «Мистические ритмы истории России»

О книге Бориса Романова «Мистические ритмы истории России»

Случайно ли вообще появление египетских сфинксов в Санкт-Петербурге? Какие невидимые космические нити связывают наш город с Древним Египтом? Известный петербургский астроном и исследователь
К. П. Бутусов в начале 1999 года опубликовал статью
«Космический смысл Санкт-Петербурга» («НП», 4 февраля
1999 года), в которой раскрыл удивительные связи географии столиц и истории мировых империй. Правда, он начинает свое исследование со времен Александра Македонского (IV век до н. э.), но мы увидим, что и более Древний
Египет вписывается в его концепцию.

Как известно, столица великой империи Александра
Македонского город Александрия, заложенный императором в 332–331 гг. до н. э., — столица Египта при Птолемеях, была политическим, экономическим и культурным
центром мирового значения. Сплавом египетской и эллинистической культур. Затем, в составе Римской империи
(с 30 г. до н. э.) и Византии (с IV века н. э.) Александрия
продолжала оставаться крупнейшим мировым культурно-экономическим центром, вторым после Рима. В IV веке
Рим пал, завоеванный варварами; в VII веке Александрия
была завоевана арабами. Так вот, Александрия, напоминает Бутусов, географически находится точно на 30-м меридиане — том самом, который в Санкт-Петербурге называется «Пулковским». Таким образом, его можно назвать
еще и «Александрийским». Мы же заметим, что и столица
Древнего Египта Фивы, и (еще точнее) Ахенатон (при Эхнатоне) также располагались вблизи этого нашего «Александрийско-Пулковского» меридиана.

С основанием императором Константином в 324–330 гг.
города Константинополя в качестве столицы Византийской
империи (и после падения Рима) эстафета политико-экономического и культурного центра античного мира переходит сюда. Константинополь также находится почти
точно (менее градуса) на нашем 30-м меридиане. Константинополь называли «золотым мостом между Востоком
и Западом». По степени интенсивности городской жизни,
по развитию культуры и политическому значению Византия долгое время опережала Западную Европу, так же как
в свое время Александрия, являясь мировым политическим
и культурным центром, мостом между культурами. Наи-
высшего расцвета Византия достигла в VI веке, а в
IX–X веках поддерживала оживленные торговые отношения с Киевской Русью. В 1204 году Византия была завоевана крестоносцами, а в 1453 году — турками.

В 957 году в Константинополе приняла крещение легендарная киевская княгиня Ольга, а в 989 году произошло
Крещение Киевской Руси. Эстафета политико-экономического, культурного и религиозного центра переместилась в
Киев, — снова точно на север по 30-му меридиану! Заметим при этом, что как Александрия, так и Константинополь,
и древний Киев являлись «мостами культур». В 1132 году
происходит распад Киевской Руси. Александрия была центром империи почти 300 лет и еще столько же сохраняла
свое важнейшее политико-экономическое, культурное и
религиозное значение. Константинополь со времени расцвета (VI век) и до падения также простоял почти 600 лет.
Киев от расцвета до распада был столицей почти 300 лет.

Затем почти на 600 лет, с XII по начало XVIII века эстафета «столиц восточноевропейских империй» временно перемещается в сторону от генерального 30-го меридиана, попадая сначала во Владимир, а потом в Москву. Эти
600 лет — время кровавых правителей, непрерывных войн
и больших смут (подчеркнем, в основном на религиозной
почве) не только в России, но и в остальной Европе. История как бы сделала загадочный зигзаг на географическом
поле.

Но в начале 1700-х гг. зигзаг вновь распрямляется.
16 (27 н. с.) мая, вновь точно на 30-м меридиане основан
Санкт-Петербург, через несколько лет наш город становится столицей Российской империи. Как и Александрия,
и Константинополь, и Киев он назван по имени своего основателя и расположен на берегу моря (Киев — речной
порт).

Теперь внимание, самое удивительное открытие К. Бутусова! ГЕОГРАФИЯ: Александрия находится на широте
чуть больше 31 градуса, Санкт-Петербург — на широте
чуть меньше 60 градусов. Между ними, почти точно,
28.5 градуса вдоль дуги нашего 30-го меридиана. ИСТОРИЯ: с момента основания Александрии до момента основания Санкт-Петербурга прошло 2035 лет. АСТРОНОМИЯ:
как известно, угловая скорость прецессии земной оси
составляет 1 градус за каждые 72 года. РЕЗУЛЬТАТ: за
2035 лет прецессия составила, таким образом, 28.3 градуса — почти точно угловое расстояние между Александрией и Петербургом! В связи с этим удивительным совпадением К. Бутусов пишет: «Можно с уверенностью говорить,
что передача политической и культурной эстафеты от
Александрии через Константинополь, Киев (и Москву —
которая „проглотила“ зигзаг 600 лет) к Петербургу направлялась космическими силами и была неотвратима независимо от воли людей…»

С марта 1918 года, когда столица «совдеповской» России снова была перенесена в Москву, начался новый ненормальный «зигзаг» истории. Словно какие-то деструктивные космические силы вмешались в историю с географией. Почти весь ХХ век прошел для России под знаком
воинствующего атеизма и противостояния двух систем. Но вот начался новый век, новое тысячелетие. Мне уже приходилось писать о том, что в 2012–2014 гг. Санкт-Петербург может стать все же столицей новой России, может
быть даже новой конституционной монархии (Конференция «Предназначение „Санкт-Петербурга“», 25 декабря
1999 г., газета «Вечерний Петербург», 22 апреля 2000 г.).
На это указывают те же ритмы, о которых мы говорили
выше. Не буду утомлять читателя сложными астрономическими выкладками, приведу только одну «подсказку». Выше мы рассказали о календарном цикле 96 лет, когда повторяются символы азиатских («китайского» и «персидского») календарей. Так вот, роковой 1917 год был годом
«Змеи» и «Всадника на белом коне». Те же символы повторятся в 2013 году. Вообще в 2012–2014 гг. сходятся несколько сильных планетных и календарных ритмов. Так,
в 2012 году заканчивается самый загадочный цикл Майя
(начавшийся в 3114 г. до н. э.). На 2014 год приходится самый большой календарный цикл совмещения азиатских
календарей 960 лет (когда повторяются не только символы
годов, но и их «стихии», цвета) — в отсчете от разделения
Восточной и Западной Церквей в 1054 году…

Можно сказать, что весь мир и Россию ожидают в
2012–2014 гг. величайшие перемены как в политико-экономической, так и в культурной, и в религиозной сферах.
Для России 1991–2012 гг. — это переходный период. Время перехода от СССР к новому социально-экономическому порядку и новой духовной идее. От 1832–1834 гг.,
от наших сфинксов, это будет 180 лет, ровно половина
круга Зодиака, считая, как это принято у астрологов со
времен Древнего Египта, что одному году соответствует
один градус зодиакального круга. Для нашего города период 1991–2014 гг. соответствует примерно «времени Петрограда» (1914–1924 гг.). Хотя город и переименован в
Санкт-Петербург в 1991 году, но полностью соответствовать своему историческому имени и предназначению он
начнет с 2012–2014 гг., хотя, конечно, 2003 год (300-летие)
был важной вехой на этом пути.

Надо сказать, что впервые идею о том, что мы переживаем с 1991 года «время Петрограда», высказал в своей
книге «Взлет и падение Симона Волхва» известный петербургский историк В. Никитин. Между прочим, там же он
назвал последнюю декаду марта 2000 года важнейшей в
истории новой России после 1991 года. То есть за три года
до события предугадал выборы нового президента (26 марта 2000 года) — с точностью чуть ли не дня! В той же книге он назвал египетских сфинксов «хранителями высшей
тайны Санкт-Петербурга» и предсказал, что тайна наших
сфинксов будет раскрыта весной 2000 года. Как видно, он
ошибся меньше чем на год — совсем немного для предсказания такого масштаба. Ведь сфинксы Аменхотепа III
скрывали свои тайны 167 лет! Планета переворотов, Уран
в марте—августе—декабре 2002 года вновь проходила точно тот же самый градус зодиака, который она проходила в
январе 1834 года и затем в январе 1918 года.

Теперь пора вернуться к началу нашего исследования:
в первой главе мы упоминали о том, что «наших» сфинксов сначала собиралась купить Франция, и что только
французская революция 1830 года помешала этому. Однако в 1829 году, кроме сфинксов, французское правительство по предложению того же известнейшего египтолога
Шампольона договорилось с халифом Египта (Мехмедом
Али) о покупке знаменитого уже тогда Луксорского обелиска. Каменного удлиненного гранитного монолита высотой
22 метра и весом 220 тонн, увенчанного малой копией пирамиды Хеопса и покрытого по всем четырем граням
множеством египетских иероглифов (эти надписи также
расшифровал Шампольон). Историки считают, что этот
обелиск установил при входе в храм Луксора фараон Рамзес II, — тот самый, при котором евреи под предводительством Моисея покинули Египет.

Так вот, 23 декабря 1833 года, после более чем двухгодичного, очень тяжелого пути, этот обелиск на специально
построенном для его перевозки во Франции судне «Луксор» прибыл в Париж. Еще три года ушло на поиски для
него подходящего пьедестала, и, наконец, 25 октября
1836 года, в присутствии королевской семьи и огромных
толп народа Луксорский обелиск был установлен в центре
площади Согласия, близ Елисейских полей и дворца Тюирильи. Это магический центр Парижа, «политический пуп
города», как называют его французы. В последние дни мая
1777 года, при торжественном открытии площади, в честь
свадьбы наследника престола и Марии Антуанетты, на
площади, когда начался фейерверк, в толпе возникла паника. В давке погибли десятки людей, сотни были искалечены. До 15 августа 1792 года в центре площади стояла
конная статуя Людовика XV, которую в тот день революционные толпы сбросили с пьедестала, а площадь переименовали в площадь Революции. Они установили на этом
месте колоссальную сидячую статую Свободы. Однако во
время революции эта статуя была в одну ночь разрушена
и загадочно исчезла. 10 мая 1793 года на этом месте установили гильотину, которая без устали «работала» до
1795 года. Только за время сорока семи дней Большого
террора в 1794 году было отсечено 1376 голов!

Итак, 23 декабря 1833 года Луксорский обелиск прибыл
в Париж и 25 октября 1836 года он был торжественно установлен в центре площади Согласия. Казалось бы, и место магическое, и история установки похожа на историю
установки в Санкт-Петербурге египетских сфинксов, и
древнеегипетская история от «нашего» Аменхотепа III и
его сына Эхнатона до Рамзеса II связана напрямую (историей Моисея и исхода евреев из Египта), — однако,
сколько не искал я связей дальнейшей истории Франции с
этими датами (23 декабря 1833 года и 25 октября 1836 года)
через циклы планет — не нашел! Ни «парижская коммуна» 1870 года, ни падение Парижа 14 июня 1940 года, ни
освобождение Парижа в августе 1944 года, ни «майская
студенческая революция» в Париже 1968 года, ни другие
важнейшие события истории Франции никак не связаны
космическими ритмами с Луксорским обелиском! Правда,
календарный цикл 12 лет (цикл Юпитера) действует (1848,
1860, 1872, 1884, 1896 и т. д. — знаменательные для Франции годы), но он действует и в обратную от 1836 года сторону — в этом ряду выделяются, например, 1812, 1800 годы — важнейшие войны Наполеона. Так что Луксорский
обелиск просто сам был установлен в этом календарном
ряду, — кстати, для Франции 1836 год больше ничем особенным и не выделялся.

Если говорить о событиях недавних лет, то, напомним,
сразу после того, как в 1995 году на этот обелиск в рекламных целях натянули огромный «презерватив», террористы провели в парижском метро серию терактов, взрывов, с многочисленными жертвами, — и СМИ дружно связали эти события. Однако сам 1995 год, опять же, не
связан с 1833-м или 1836-м никакими планетными или календарными циклами.

Почему? Наверное, все же потому, что Париж находится на 3-м, а не на 30-м географическом меридиане! Чудеса
происходят на меридиане Пирамид, только на столицы
этого меридиана действует вектор Сфинкса!

Купить книгу на Озоне

Введение к книге

О книге Эриха фон Дэникена «Сумерки богов»

С чего же все началось?

Давайте переведем стрелки часов примерно на 65 лет назад и окажемся в начальной школе города Шаффхаузен в Швейцарии. А вот и я! Мне десять, и я слушаю, как учитель богословия рассказывает о битве, произошедшей на небесах. Вот как было дело: однажды архангел Люцифер и его небесное воинство предстали пред троном Господа и заявили: «Мы больше не будем тебе служить!» Тогда всемогущий Бог приказал архангелу Михаилу навсегда изгнать Люцифера и всю его «банду палачей» с Небес. С тех пор, объяснил учитель, Люцифер стал считаться дьяволом и все его приспешники горят в геенне огненной.

В тот вечер я, пожалуй, впервые в своей жизни погрузился в по-настоящему серьезные размышления. Нам всегда твердили, что Небеса — это место абсолютного блаженства, пристанище для душ праведников, покинувших бренный мир. Место, где они вечно пребывают в священном единстве с Богом. И как же могла ссора, подобная этой, свершиться в раю, где все наслаждаются божественным счастьем и пребывают в абсолютной гармонии с Господом? Вам не кажется, что разногласия в таком идеальном месте совершенно невозможны? Почему же тогда Люцифер и его ангелы вдруг ополчились на всемогущего и всеблагого Бога?

Я подошел к матери и спросил ее об этом, но она не сумела удовлетворить мое любопытство. Стараясь найти хоть какой-то ответ, она сказала, что в Царстве Божием все возможно. Похоже, так оно и есть: все возможно. Даже невозможное.

В шестнадцать лет меня отправили в иезуитский пансион. Изучая латинский и греческий, я узнал, что имя Люцифер состоит из двух слов: lux (свет) и ferre (носить). Итак, Люцифер на самом деле значит «несущий свет». Получается, не кто иной, как дьявол несет свет? Новообретенные познания в латинском только еще больше запутали меня.

Десять лет спустя я погрузился в глубокое изучение Ветхого Завета. Вот что я прочел в Книге пророка Исаии, написанной примерно в 740 году до н. э.:

Как упал ты с неба, денница, сын зари! разбился о землю, попиравший народы. А говорил в сердце своем: «взойду на небо, выше звезд Божиих вознесу престол мой и сяду на горе в сонме богов… (Исаия 14:12–13).

Наверное, смысл слов пророка Исаии каким-то образом изменился за тысячелетия? Так каково же их оригинальное значение? Продолжив читать, вы найдете еще одно упоминание о войне в раю:

И произошла на небе война: Михаил и Ангелы его воевали против дракона, и дракон и ангелы его воевали против них, но не устояли, и не нашлось уже для них места на небе (Откровение 12:7–8).

Война на небе? В космосе? Может быть, наши невежественные предки просто пытались описать борьбу между добром и злом, которая происходит внутри каждого из нас? Или принимали за войну на небесах такое атмосферное явление, как гроза? Темные тучи против солнца? Или дело в том ужасе и смятении, что испытывали они при виде солнечного затмения, когда казалось, некое чудовище пожирает солнце? Все эти натуралистические объяснения, однако же, не вполне приемлемы. Я осознал это позже, сравнив Священное Писание с текстами других древних цивилизаций.

Греческая мифология, к примеру, тоже начинается с повествования о небесной битве. Дети Урана отвергли небесный порядок и своего создателя. Это привело к ужасному кровопролитию, и Зевс, отец богов, стал лишь одним из победителей.

Совсем на другом краю Земли — очень далеко от Греции! — расположилась Новая Зеландия. Легенды коренных жителей, маори, тоже начинаются с описания небесной войны. И снова дети богов восстают против своих отцов. Предводитель восставших носил имя Ронго ма-Тане, и после победы он со своими воителями поселился на Земле.

Можете себе представить, в какое смятение пришла моя чувствительная юная душа, когда я получил задание перевести восемнадцатый стих девятнадцатой главы книги «Исход» Ветхого Завета: «Гора же Синай вся дымилась от того, что Господь сошел на нее в огне; и восходил от нее дым, как дым из печи, и вся гора сильно колебалась».

Позвольте мне пояснить: я всегда верил в Бога и до сих пор регулярно молюсь. Но мой дорогой Господь является Абсолютом. Он — вне времени, иными словами, ему не нужно проводить эксперименты и ждать, что из этого выйдет. Он знает все заранее. Он всемогущ и вездесущ. Чтобы попасть из пункта А в пункт Б, ему не нужны никакие средства передвижения. С какой стати ему потребовалась какая-то пылающая повозка, чтобы спуститься на гору, повергнув все вокруг в огонь и дым — да так, что гора затряслась? Та самая гора, которую Моисею велено было огородить из соображений безопасности. О чем вообще здесь идет речь?

Позже я прочел о том, что видел библейский пророк Иезекииль. Он описал некое средство передвижения с крыльями, колесами, металлическими ногами, которое производило ужасный шум и вздымало тучи песка. Колесница — престол Божий? Мой дорогой Господь не разъезжает на подобном транспорте! Если говорить откровенно, мне кажется просто оскорбительным приписывать ему — вездесущему — необходимость пользоваться каким бы то ни было транспортным средством вообще!

Внезапно у меня возникли мучительные сомнения по поводу собственной религии. Я, молодой человек, захотел узнать, имелись ли у других древних народов такие же странные истории, как и в Библии. С этого все и началось. Я увлекся и погрузился в исследования. Так началась восхитительная жизнь, полная взлетов и падений. Мне удалось объехать половину земного шара, побывать в крупнейших библиотеках мира. Встретиться со многими высокоинтеллектуальными людьми. Посетить бессчетное количество археологических раскопок. И, что едва ли не самое важное, начать писать. Свою первую книгу «Колесницы богов» я написал в довольно нежном возрасте тридцати трех лет, работая в то время на полную ставку управляющим одной многозвездочной гостиницы.

«Сумерки богов» — моя двадцать пятая по счету научно-популярная книга! Добавьте к этому шесть романов и участие в создании семи антологий, и вы получите изрядную коллекцию. Не так давно я ради забавы подсчитал общее количество опубликованных страниц моих произведений: 8342!

Восемь тысяч триста сорок две страницы! Вы можете в это поверить? Неужели этот парень до сих пор находит о чем писать? Наверняка он начал повторяться!

Честно говоря, мое дело мне не наскучило потому, что появляются все новые и новые сведения! Область, которой я интересуюсь, никогда не перестанет быть актуальной и захватывающей. Все большее число писателей и ученых пленяет эта тема. Что неудивительно. В конце концов, предположение о том, что тысячи лет назад на нашей планете побывали инопланетяне, затрагивает целый ряд научных дисциплин. Каких именно? Науку о доисторическом периоде, археологию, филологию (особенно лингвистику), этнологию, теорию эволюции, генетику, философию, астрономию, астрофизику, экзобиологию, космонавтику и, конечно же, теологию.

Повторения? Действительно, полностью их невозможно избежать. К примеру, я уже посвятил двенадцать страниц книги «Путешествие на Кирибати» загадочным развалинам Пума-Пунку в высокогорьях Боливии и теперь снова возвращаюсь к этой теме. Почему, спросите вы?

Отвечу: в прошлом я имел отношение к Пума-Пунку в большей степени как журналист. Я писал об этом сооружении и демонстрировал изображения, не вдаваясь в суть. Но сейчас я бы хотел пролить свет на то, из-за чего первые посетители, оказавшись перед огромными каменными блоками Пума-Пунку четыреста лет назад, затаили дыхание и потеряли дар речи. Я расскажу вам, что, по мнению археологов, существовало на этом месте сотни лет назад и разрушалось веками, притом целенаправленно… Также я докажу, что Пума-Пунку строили вовсе не люди каменного века.

В декабре 2012 года боги вернутся из долгого путешествия и снова появятся на Земле. В это нас заставляют верить календарь майя, их письменные и устные источники.

На этот раз я исследовал вопрос глубже, чем когда бы то ни было.

Так называемые боги — иными словами, инопланетяне — в скором времени снова посетят нас. Грядет «божественный удар» невероятных масштабов.

Но разве любой более или менее здравомыслящий человек не знает, что межгалактические полеты просто неосуществимы и, скорее всего, таковыми и останутся по причине гигантских расстояний между небесными телами? И что инопланетяне не могут быть похожи на нас?

Что ж, мой дорогой читатель, я разрушу эти предубеждения. Последовательно. Деталь за деталью. Надеюсь, что вам понравится эта книга!

Ваш Эрих фон Дэникен,

сентябрь, 2009

Отрывок из романа

О книге Олега Гладова «Любовь стратегического назначения»

— Вдох!.. Не дышите!..

У медсестры Светы из рентгенкабинета — самая большая задница из тех, что я видел.

— Дышите!.. Следующий!..

Я надеваю футболку и, пока Света, опершись на стол,
заполняет мою карточку, еще раз смотрю на ее тыл…
М-да…

Обширные ягодицы Светы не дают покоя Шамилю,
который занимает одну из коек в моей палате, а до этого ее хотел трахнуть электрик Шевченко из четыреста
двадцатой. Информацию о том, кто кого хочет, можно
получить в мужском туалете, где, окутанные табачным
дымом, встречаются пациенты травматологического отделения. Среди которых и я.

— Садись в это кресло… Клади голову на эту штуку… Так… Не шевелись!
Специальным рентгенаппаратом, который позволяет
сделать подробный снимок черепа, управляет Юра. Он
фотографирует содержимое моей головы каждые четыре недели. Так надо. Поэтому я усаживаюсь в кресло
и жду, пока настраивается сложная техника.

Когда молоток бьет по гвоздю, загоняя его в доску,
происходят необратимые физические процессы, в резуль
тате которых шляпка гвоздя деформируется, теряя свою
первоначальную форму. Это физика. И для определения
степени деформации существует какая то простая фор
мула. Я нашел растрепанный учебник физики в туалете.
Но формулу не запомнил.

— Неудобно тебе, дружище, будет летать самолетами, — говорит Юра, нажимая необходимые кнопки.

— Почему это? — спрашиваю после секундной паузы.

— А как ты через детектор металла в аэропорту будешь проходить, подумал? Они же задолбаются тебя
обыскивать.

Когда молоток ударил по моей голове, простая фор
мула из учебника физики продолжала действовать. За
тылочная кость треснула — деформация произошла по
всем правилам. Профессор Васильев, который делал мне
операцию, вставил мне в голову пластину из специального
титанового сплава. Постоянный легкий холодок в затыл
ке — напоминание об этом.

— Тебя разденут. Даже, наверное, поищут в заднице
Какой-нибудь металлический предмет: вдруг ты по ошибке засунул в задний проход стальной «паркер»? А детектор все равно будет тренькать. Откуда им знать, что у тебя
кусок железа в голове?

Я молчу. Юра продолжает манипуляции с медицинской машиной.

* * *

Говорят, меня нашли километрах в пятидесяти от города. В машине, которую за четыре дня до этого угнали
в Тюмени. Непонятно, как эта раздолбанная в хлам тарантайка проехала полторы тысячи километров, но…
Говорят, машину обнаружили ненцы. Два коренных
жителя этих безграничных гектаров белых сейчас пастбищ. Они ехали куда-то по своим сугубо ненецким делам на добротных нартах: погоняли оленей, покуривали
крепкие сигареты.
Говорят, место это, где они нашли белый жигуленок,
пустынное, особенно в середине ноября. И не собирались Хотяко и Сергей тут проезжать. В последний момент решили заскочить к родственникам… Летом тут,
бывает, копошатся рабочие с техникой — строят дорогу
в сторону Ханты-Мансийского округа. Но сейчас, когда
ртуть в термометре опустилась за отметку минус тридцать пять градусов по Цельсию, никого тут не было.
И не должно было быть.

Хотяко и Сергей говорили о своем и, увлекшись беседой, проехали мимо. Но потом один из них вдруг остановил оленей, развернул нарты.

— Машина, — сказал Хотяко.

— Как заметил? — удивился его спутник.

— Сразу заметил. С тобой говорил — все время думал…

— «Жигули»…

— Да…

Они, проваливаясь по щиколотку, подошли к полузанесенной белой «копейке» и, помедлив немного, смели снег с лобового стекла.

Примерно с минуту ненцы молча смотрели в салон.
Потом выбили стекло в левой задней двери и смогли проникнуть. В хрустящую, уже слегка прихваченную морозом пластмассово-кожзаменительную внутренность жигуленка.

— Живой, — сказал Сергей, — кажется… * * *

Автомобиль был пуст. Вернее, никого, кроме меня и
молотка, завалившегося между сиденьями, они не обнаружили. Кто-то взял этот инструмент, хорошенько стукнул меня по голове и оставил в работающем на холостых
оборотах жигуленке.

Говорят, бак был пустой: машина тарахтела на холостых, пока не закончился бензин…
Может, я был непослушным пассажиром? Может,
рассказывал несмешные анекдоты?.. Такие версии выдвигает Юра, когда мы с ним по вечерам пьем чай с молоком
в его кабинете.

Я не могу ответить на эти вопросы. Потому что не
помню подробностей своего появления в этом авто. Я вообще ничего не помню. Юра говорит, что так обычно бывает в романах у писателей, которые не могут придумать
интересную судьбу своему герою. Эти писатели в самом
начале отшибают персонажу память, а потом по ходу
придумывают что-нибудь закрученное: например, герой
оказывается шпионом и в последний момент вспоминает
о своих сверхспособностях и спасает мир.

Юра уже пытался проверить, умею ли я метать нож.
Или понимаю ли я смысл той дроби, которую он производит карандашом об стол, называя это азбукой Морзе.

Ни нож, ни Морзе никак себя не проявили в тупой
пустоте, называемой «моей памятью»…

Известно следующее: говорю я на обычном русском
языке, без какого-либо заметного акцента, присущего
определенному региону страны или ближнего зарубежья. (Юра считает, что так, как говорю я, могут общаться в любом уголке России. Поэтому выяснить, откуда
я, очень трудно.) У меня нет каких-либо заметных шрамов (кроме затылка), отпечатки не значатся в картотеке
правоохранительных органов. Юра объяснил мне, что
существует некая информационная сеть (?), где можно
узнать все что угодно. Однажды он принес маленькую
жужжащую штуковину и подровнял мои волосы (на затылке они росли весьма неохотно), одноразовым станком сбрил растительность на лице, посадил на фоне белой стены и сфотографировал (?).

— А теперь повернись в профиль! — командовал
Юра.

— Это как? — спрашиваю я.

— Ухом ко мне.

— Каким?

— Любым! — И моргал на меня вспышкой.

Затем Юра разместил мое фото в Сети (?) и примерно месяц азартно ждал, что кто-нибудь сообщит обо
мне НЕЧТО.

— Вдруг ты криминальный авторитет и тебя разыскивает Интерпол, а? Тогда за твою голову наверняка
вознаграждение полагается. Я тебя сдам — и срублю капусты, понял?
Я ничего не понимал, но вежливо слушал и кивал;
мне нравилось сидеть в этом уютном кабинете и пить чай
с молоком, а не валяться в палате с храпящими и плохо
пахнущими пациентами.

— Нет… — размышлял Юра. — Для криминального
авторитета ты молод слишком… А может, ты террорист? А?

Так ползли неделя за неделей. Ничего не происходило. Никто не знал, что за парень в белой футболке
изображен на фото.

Тогда Юра, как он объяснил мне, для смеха раскидал (?) мое лицо по нескольким сайтам (?) самой разной
направленности: «Познакомлюсь», «Проверь, насколько
ты сексуален», «Банк спермы».

— Прикинь! Приглянешься ты какой-нибудь американской миллионерше. Я ей твою сперму толкну за кучу «гринов» и свалю с этого долбаного Севера… Так что
смотри! Если вздумаешь дрочить, сперму в стакан! Неси сюда — я ее хранить в морозилке буду! Понял? Я заведу журнал. Буду вести отчетность. Строгую! Мы потом буржуинке оптом впихнем! Пару канистр!!! — Юра,
смеясь, хлопал меня по плечу.
Я тоже вежливо улыбался, мало что понимая. Почти
ничего не понимая… * * *

Жизнь здесь течет своим чередом. «Здесь» — в огромном больничном комплексе. Втором по величине в
стране и первом на этих бескрайних белых просторах.

Как мне объяснили, место, где я нахожусь, — это Приполярье. Край земли. Тут несколько населенных пунктов, расположенных на приличном расстоянии друг от
друга. Один из самых крупных городов обзавелся современным медпунктом немыслимых размеров: терапевтический комплекс, роддом, инфекция, неврология,
операционные. В одной из них мне латали голову.
В другом помещении — палате № 417 — теперь живу.
Двенадцать этажей, сотни палат, коридоры, лифты. Люди в белых пижамах и белых халатах… Это мой мир.
Моя вселенная. Ибо, кроме этого, я ничего не видел.

Иногда я смотрю в окно. Вижу: белое до рези в глазах. Все белое. Только ночью появляется черное — небо.

Юра говорит, что скоро начнутся белые ночи. Потом
растает снег, и все изменится.

После того как я пришел в себя в реанимации, весь
утыканный капельницами и датчиками, прошло несколько месяцев. Сначала я не мог ходить и плохо говорил.
Потом меня перевели в отдельный бокс. Затем в 417-ю
палату. Через какое-то время мне разрешили вставать
с постели и смотреть телевизор в холле.

И все это время, все эти дни, недели, месяцы — за
окном БЕЛОЕ…

Иногда в коридоре, в хирургическом отделении, я
встречаю мужчину, который подмигивает мне и спрашивает:

— Как дела, Дровосек?

Это профессор Васильев. Он всегда спешит. Я спросил Юру: «Почему Дровосек?»
Он сказал, что есть такая сказка: человек, занимавшийся тем, что рубил деревья в лесу, постепенно превратился в железного. Ему заменяли металлическими
те части тела, которые почему-то отваливались.

— Сифилитик, наверное, был, — говорит Юра, задумчиво стуча по клавиатуре, — в последней стадии. Время
глухое было, древнее. Пенициллина на всех не хватало…

Юра — инженер. Он «редкий специалист» (?), и это —
«круто» (?).

— Я единственный, кто повелся приехать в такую
даль, чтобы просвечивать мозги ненцам и вахтовикам,
мать их так!

По совместительству Юра «ведущий программист»
(?) комплекса. У него для этого есть свой отдельный кабинет, в котором он проводит всю вторую, свободную от
рентгена, половину дня, а иногда и часть ночи. Я с ним.
Ему хочется, чтобы в момент, когда я вспомню, КТО Я,
он был рядом. А мне просто не спится. Юра входит в чат
(?) и с кем-то общается в Сети. Я пью остывший чай и
смотрю на экран, где сменяются символы. В Сети у каждого есть второе имя. Юра там — URAN.

Отрывок из романа

• О книге Ирины Андронати и Андрея Лазарчука «Темный мир»
• Купить электронную книгу на Литресе

— Раз, два, три, проверка. Раз, два, три, проверка… Что
за х-х-холера-то?.. Работать будем? Раз, раз… ш-ш-ш-ш…
а так?.. Раз-два-три-четыре-пять, вышел зайчик пострелять,
вдруг охотник выбегает, зайчик целится, стреляет…
Ага, так нормально. Чудо техники. Непоротый суомский
гений. Меню какими ручками ваяли? Двумя левыми
задними?.. Ладно, проехали. Итак, мы ведем наш репортаж
из поезда Петрозаводск—Мурманск, вагон шестой, полупустой…
Меня зовут Константин Никитин, сегодня двадцать
восьмое июня, первый день экспедиции — ну и так
далее. Буду делать такие заметки каждый день, пока чтонибудь
не кончится: батарейки, память или мой железный
самоконтроль. Понятно, что никому мои умственные
упражнения на фиг не сдались, зато опыт. А опыт надо извлекать
из всего. Не путаем с пользой — вот уж чего от
большинства моих кол-л-лег никто никогда не дождется.
Но вот дрозофилы — тоже звери бессмысленные и бесполезные,
а сколько на них всего наоткрывали, а! Итак, тема
тренировочного исследования: «Этнографические наблюдения
за фольклористами и этнографами: нравы, обычаи,
ритуалы, примитивные брачные обряды». Ну, сегодня рассказывать
просто не о чем, пересадка… вокзал такой прикольный,
со шпилем, и чисто… ну и все. Едем. Полночь,
а светло…

Меня действительно зовут Костя Никитин. По крайней
мере, все так считают, и даже я — бoльшую часть времени.
Есть документы, фотки с самого детства и по сю пору, родители
меня узнают, все вроде бы в порядке… только вот кот
Буржуй не подходит — не убегает, но и не подходит, шагах
в двух держится, — и в зеркале я себе не нравлюсь. Особенно
когда нечаянно глазом отражение зацепишь…

Я буду писать от руки и на бумаге, хотя и это глупость,
и написанное на бумаге может измениться не хуже,
чем набитое на винт. Но так мне почему-то чуть-чуть
спокойнее.

Записать все, что произошло, меня побуждает страх.
Слишком быстро все испаряется из памяти. Может быть,
через неделю или через месяц я вообще забуду эту поездку
и она заместится чем-то придуманным. Например, поездкой
в Монголию, не Внутреннюю, а самую настоящую,
и у нас появятся смешные меховые шапки и бараньи жилетики
— других сувениров и не придумывается, — много фотографий
в бессмертном туристском стиле «темная морда на
фоне яркого света», а в паспортах образуются самые настоящие
визы. Ну не визы, а пограничные штемпели. И в универе
еще много лет будут рассказывать о нежданно привалившей
загранпоездке по обмену. Стоп, по обмену? Значит,
наши родные угро-финны должны помнить, как к ним приезжали
монгольские студенты и изучали… Так, монгольские
этнографы — это даже круче, чем монгольские яхтсмены.
Что меня спасает — отвратительное воображение и угрюмый
здравый смысл. А то повыдумываешь, повыпендриваешься,
глядишь — а все уже на самом деле так и течет…

Мне обязательно надо зафиксировать, что было на самом
деле. Хотя бы то, что помню сегодня. Это уже меньше,
чем я помнил вчера, но вчерашнее еще можно попытаться
восстановить.

А может, я так и буду продолжать забывать, забывать —
и забуду вообще все, что было со мной когда-то в жизни, а на
место этого придет придуманное кем-то — и если повезет,
то мной.

Уже почти никто ничего внятно про нашу поездку не
помнит, вот что особенно страшно. Артур — тот совсем обнулился.
Пустота. Отформатированный логический диск на
винчестере. И Патрик — почти ничего. И Джор не помнит.
Вернее, нет. Я расспросил как следует. Джор довольно много
помнит, но как кино, которое смотрел десять лет назад и потому
путает с другими фильмами. Про остальных вообще
молчу, особенно про девчонок.

Так, стоп.

Маринка помнит. Ничего не говорит, потому что… но
я все понимаю.

Да, в диктофонной записи небольшая ошибка. Поезд
не Петрозаводск — Мурманск, а Санкт-Петербург — Мурманск.
Думаю, я так ляпнул потому, что садились мы на него
не в Питере, а в Петрозаводске. Хотя…

Ни в чем нельзя быть абсолютно уверенным. Ни в чем.

Итак, смотр рядов и полная инвентаризация: что у нас
есть в наличии? Моя собственная память, которая в голове.
В ней информации больше всего, но я ей по понятным
причинам не слишком доверяю. Уже упомянутый здравый
смысл — им я проверяю разные свои догадки и вычисления,
а еще долблю факты из разных источников на достоверность
и противоречивость. Здравый смысл у меня вполне приличный
и намного смышленей меня самого. Правда, он — ровно
один.

Идем дальше. Диктофонные записи. Их сорок одна штука,
разной длины, разборчивых — только девятнадцать.

Остальное… как будто случайные включения, какие-то
шумы, звуки, посторонние голоса… Пытался разобрать, но
мало что вышло. Есть еще записи в блокноте ручкой и карандашом.
Это примерно двадцать страниц моим размашистым
почерком, и там встречаются очень странные вещи. Самые
странные из всех, я бы сказал. Почерк мой. Но я в упор не
помню, чтобы хоть что-то писал от руки в блокнот. Ну и наконец,
фотографии у каждого. Хайям, пока связь была, ухитрялся
с мобильника даже в блог что-то скинуть. Вот на фотографиях
все как будто в порядке. Как будто ничего и не
происходило. Отряд, сотрудники отряда, рабочие моменты
экспедиции — куда-то идем, варим еду, берем интервью…
в общем, если бы не те два десятка снимков, можно было бы
подумать…

Кстати, блокнот этот мне подарила Инка Патрик. У меня
день рождения расположен удачно — как раз в конце сессии.
Праздновать тяжело, конечно, потому и не праздную.
Я вообще не люблю свой день рождения. Чужие — сколько
угодно… Блокнот этот с толкованием имени и гороскопом.
Не знаю даже, что по этому поводу и думать.

«Имя: Константин.

Значение: „стойкий, постоянный“.

Происхождение: имя пришло из Византии.

Характер: в детстве очень боязлив, постоянно находится
в состоянии тревоги. Очень трудно привыкает к чужим
людям и новой обстановке. Привыкание к детскому саду
и школе потребует от Константина значительных усилий
и будет стоить родителям немалых волнений. С возрастом
избавится от комплекса страха, но сходиться с людьми будет
трудно. Друзей имеет немного, но все они проверены
временем.

Константин — ответственный и добросовестный работник.
Своему делу отдает всю душу. С подчиненными деликатен,
его приказы больше похожи на просьбы. Может расстраиваться
из-за мелочей.

У Константина тонкое чутье на прекрасное. Он способен
увидеть в человеке едва заметные достоинства и открыть
их другим. В то же время Константин может увлечься яркой
и эффектной женщиной, добиваться ее расположения.
Женившись на такой женщине и обнаружив ее душевную
и нравственную пустоту, быстро охладевает в своих чувствах.
Развод переносит тяжело. Настороженно относится
к теще».

Такие вот четкие и подробные предсказания ближайшего
будущего…

Ничего не сбылось. И про детский сад тоже наврали.

И вот еще что. Почему-то застряло в памяти несколько
сцен, которые к делу вроде бы отношения не имеют. И даже
как-то некрасиво выпирают. Но я на них все равно постоянно
выруливаю. Как неумелый велосипедист, который боится
въехать в яму — и именно поэтому в нее попадает. За двадцать
метров начинает объезжать, потеет, высчитывает расстояние,
скорость, не по формулам, конечно, в голове, интуитивно,
все высчитывает, а потом ап! — или руль вдруг из
рук вывернулся, или другая яма под колесо бросилась. Фиксация.
Я уже пробовал писать без них, брать лишь самое
главное, но понял — не-а. Никак. Это такие якоря, что ли.
Или как у скалолазов — костыли и «сухарики». Пока не закрепишься,
дальше лезть нельзя. Поэтому теперь пишу подряд
все, что могу вспомнить, или восстановить по записи,
или успеваю прихватить. Потому что время от времени чтото
на полсекунды приоткрывается, картинка, движение, запах…
и чаще, конечно, тут же стирается начисто. Но кое-что
остается, хотя бы ненадолго. В мускульной памяти, на сетчатке
глаз. В башке мысли застревают странные, не мои.
А в горле — звуки ворочаются, как камушки. Да такие, что
буквы для них надо уже придумывать.

Черт. Я тут ерничаю… Мне страшно. Мне реально страшно,
ребята.

Официально это называется «экспедиция», но все говорят
«отряд». «Фольклорный отряд», «этнографический отряд» — ну и так далее. «Сотрудник отряда». Отряды отправляют,
когда у универа есть деньги. Два года до этого денег
не было, поэтому фольклористы собирали городской фольклор,
а этнографы изучали быт гастеров и обычаи неформальных
групп. Патрик, например, врубилась в тему, чем
готы отличаются от эмо и почему они готовы друг дружку
поубивать (и съесть). Она даже мне это впарила. Раньше
я их как-то и не различал даже. Азиз — как особо продвинутый
— пытался притвориться гастером, наняться на работу
и заселиться в подпольную общагу. Раскололи в момент, хотели
бить, спасло студенческое удостоверение и подвешенный
язык. У него прозвище — Омар Хайям. Вся общага на
плов скинулась, весь вечер большого ученого человека славили,
а он стихами отвечал. И чужими, и собственноручно
сочиненными.

За плов ему долго еще стыдно было, на деньги, что у него
на безлимитку уходят, те работяги месяц живут. И рис тот
был — не покупной, а узгенский розовый, из дому привезенный.
После практики, правда, Азиз знатно проставился,
и еще раз с курсовика, все по чесноку. Но… Эксперимент пошел
не по плану.

А Маринка так увлеклась своими ролевиками, что теперь
немножечко сама. И даже не немножечко. Доспех у нее есть,
на мечах рубится. Хорошо, что Рудольфыч отговорил ее от
намеченных по плану готов. Полку эмо могло бы и поубавиться,
Маринка — человек азартный. А так — только поприкалывалась
немножко и пошла искоренять силы зла.
Можно с двумя заглавными буквами. Было весело.

А в этом году деньги наконец появились, но мало.
И отряд отправили один, смешанный: фольклорноэтнографический.
То есть с филологического факультета
и с исторического. И хотя из опыта всем давно известно,
что историки и филологи — это пусть и не совсем то же самое,
что филологи и восточники, и даже не фанаты «Зенита» и фанаты «Спартака», — но в одном помещении дольше
получаса… обязательно чем-то кончается; обычно пьянкой,
но бывает и что-то совсем другое, неожиданное. Не всегда
предсказуемое.

Вот список:

1. Начальник отряда — Сергей Рудольфович Брево, он же
Рудольфыч, он же Рудик, — ассистент кафедры фольклористики
филфака.

2. Помощник начальника — Артур Кашкаров, мэнээс
РЭМа и почасовик на истфаке, только в прошлом году закончил
«Герц». Нехороший человек.

3. Инесса Патрикеева, или просто Патрик (склоняется —
в грамматическом смысле — только иногда и только по настроению)
— истфак, кафедра этнографии, четвертый курс.
Свой парень.

4. Аська Антикайнен — истфак, третий курс. Надо присмотреться.
Рыжая.

5. Витька Иорданский, или просто Джордан, — истфак,
четвертый курс. Здоровый бугай с могучим мозгом.

6. Марина Борисоглебская, она же Буча, — истфак, третий
курс. Я ее с детства знаю.

7. Вика Кобетова — филфак, третий курс. По-моему, дура.

8. Азиз Раметов, он же Омар Хайям, — филфак, четвертый
курс. Коренной питерский узбек. Готовить не умеет.

9. Валя Коротких — филфак, третий курс. Не раскрылась.

10. Аз, грешный есмь, — истфак, четвертый курс.

Этот список я составил по собственным записям. Кого
упоминал там по ходу событий — или по имени, или по
приметному чему. Отряд получается ненормально большой,
обычно бывает шесть человек, редко восемь. Ну, может
быть, потому что сводный? В общем… я никак не могу
себя заставить поверить, что упомянул всех. Говорю «упомянул» — потому что не вспомнил, а восстановил. Потому
что вспомнить всех сразу — не могу. На фотографиях то же
самое — по двое, по трое. Одно лицо есть вообще незнакомое…
В деканате лесом послали, ребят от моих вопросов уже
тошнит, и хорошо, что в психушку в наше время только по
предварительной записи да по большому блату попадают.

Главное, теперь бы не забыть и не потерять: десять человек.
Десять как минимум.

«Под парусом черным ушли мы в набег…»

1

С чего же нам начать-то? С чего-то надо. Ну, пусть будет
так: «Жил-был мальчик, и было у него две девочки…»

Это я Артура имею в виду, если кто не в курсе. Про него
рассказывать можно неопределенно долго. Он вообще такой…
ускользающий, что ли. Струящийся. Что о нем ни скажи, будет
не вся правда, а меньше половины. Герц свой педагогический
он закончил с таким отличием, что там ректорат готов
был засушить его и запереть в сейфе на память, а РЭМ, который
посмел такое сокровище перехватить, — сжечь, разнести
по кирпичику и пепелище посыпать солью. Ну и в РЭМе
его, конечно, тоже целуют во все места и продвигают куда-то
вверх, в сияющие золотые небеса чистой науки. И по-моему,
все по делу, потому что настоящий ученый он уже сейчас,
а всякие там степени и звания — вопрос ближайшего времени
и, так сказать, автоматизма системы. В списке пятидесяти
лучших молодых ученых России я его сам видел…

При этом вот лично мне, Косте Никитину, дела с ним
иметь никогда не хотелось. Я даже не могу толком объяснить
почему. Почему-то. Мне и в РЭМ-то иной раз влом
было идти, потому что почти наверняка я бы его там встретил.
Это я еще с ним и знаком-то толком не был, и ничего
компрометирующего о нем не знал. Голос у него, что ли, такой
или парфюм? Один раз он мне даже приснился: взял
меня всей пятерней за морду и так брезгливо оттолкнул.

Я ему этого сна никогда не прощу.

У него родители в разводе, мать богатая, а отец ботаник
— в обоих смыслах. Может, поэтому все так? В смысле
— не так?

Я себе не то чтобы мозги вывихнул… но, в общем, некоторые
усилия пришлось — да и постоянно приходится — прикладывать,
чтобы совместить: да, такой вот талант, эрудит
и надежда нашей этнографической и антропологической науки
— вполне может быть и простым однозначным говнюком.
Так сложилось. Не правило, не закономерность такая,
но и не исключение из ряда вон. Тем более что в нас во всех
есть прошивочка: талантливым людям прощается чересчур
многое, вон Пушкин как весело по чужим женам развлекался,
сукин сын, — а ведь если бы замочил на дуэли кого-то
из рассерженных мужей и огреб, что положено по закону, то
все все равно бы говорили: ну, несчастье-то какое, не повезло
нашему гению, и людишко-то ему подвернулся так себе,
не зачетный… а значит, и гений наш пострадал прямо почти
ни за что, и вообще могли бы учесть, смягчить, закрыть глаза
на этот дурацкий случай. Мужей много, а Пушкин один.
Нет, вы не подумайте, что я Пушкина не люблю, наоборот, —
просто я к тем, кого люблю… ну, по-другому отношусь немного,
строже, что ли. Себя вот не очень люблю, поэтому
много чего прощаю. А любил бы — не прощал бы, нет. Просто
изводил бы придирками.

Удобно, правда?

Так вот, возвращаясь к пройденному: Артур говнюк. И,
как говорили наши недавние предки, — мажор. Только он
мажор с комплексами по поводу папы-ботаника, и от этого
все только хуже. Мажор с комплексами. Мажор, не уверенный
в себе. Он ездит на «ауди», и поэтому мы зовем его
Властелином Колец. Машина не новая, после капремонта
(и я подозреваю, что вообще конструктор — собранная
из нескольких), но заметить это может только наметанный
злой карий глаз. Как у меня например.

Зачем тебе такая машина, спросил я его как-то; мы совершенно
не подружились, но вынужденно много общались;
работа сближает.

Я сам долго думал, сказал он честно, и только потом понял:
это машина для съема.

Если бы он снимал девок только на стороне, я бы ничего
против не имел — с какой стати? В конце концов, это обоюдный
процесс, включающий и мальчиков и девочек. Примитивные
сексуальные ритуалы. Инициация. Формирование
основных поведенческих инстинктов. Но он хватал за все
места и тех девчонок, которые работали у него как у научрука,
а вот это, по-моему, препоганейшее нарушение нравов
и обычаев. Ты же ученый, а не рокер. Им положено. А тебе
западло. Кто сказал? Никто конкретно не сказал. Традиции
веков. Не обсуждается.

Но он таких непонятных тонкостей не признавал. Все
мое.

То же самое, кстати, и с их научными работами… Все,
что создано под моим руководством, — все мое. И вот тут,
кстати, даже на традицию не всегда обопрешься. Могут
и облокотиться.

С Маринкой у нас никогда ничего не было, и даже в мыслях
я фривольного не держал, потому что — ну почти сестра.
В одном доме росли, в садике на одном горшке сидели
(с интервалом в несколько лет, но это не в счет). Какая тут
к черту романтика? Я в нескольких американских фильмах
такие дебильные парочки видел — друзья настолько, что никаких
нормальных биологических чувств, а потом они вдруг
сталкиваются лбами, прозревают и понимают наконец, что
были созданы друг для друга. В жизни с таким я никогда
не встречался и слышать не слышал. Потому что случаи
конгруэнтно-избирательного идиотизма, наверное, феноменально
редки. Поскольку не способствуют выживанию.

И про увлечения ее я многое знал и, собственно, относился
к этому без выраженных эмоций. Она даже приходила
ко мне советоваться по поводу одной поначалу довольно забавной
ситуации, которая грозила стать совсем не забавной.
И я что-то посоветовал, и — уж благодаря ли моему совету
или вопреки — но ситуация быстро и бескровно рассосалась.
Сам же я медленно и осторожно, ходя кругами, присматривался
к Инке. Смущало только одно — что эта дылда
выше меня на два пальца. А так…

Вру, опять вру. Вовсе не это меня смущало. А то, что если
с человеком по-настоящему сближаешься, то он рано или
поздно получает доступ к твоим слабым местам. А я к этому
еще не готов… во всяком случае, думал, что не готов. В Инке
был стержень, хороший каленый стержень. Это многих отпугивало,
и я тоже, как остальные идиоты… в общем, вел
себя глупо. Однако кругами ходить не переставал.

И тут Маринку решительно и по-спортивному быстро
подцепил Артур. На счет «раз». Подсек, не вываживая —
дернул, да и на сковородку, жарить. Казалось бы, ну что мне
до этого? Вот. Ничего. А я взбеленился. Это был апрель. Да,
самый конец апреля. Не март, конечно, но все равно весна —
тем более такая запоздалая.

Мы ходили по колено в воде.

Потом началось наводнение — потому что сразу и ливни,
и тает снег, и ветер южный ураганный, и дамба уже наоборот
— мешает воде вытекать… В общем, три или четыре
дня не ходило метро, неделю не было занятий. Первые этажи
универа залило. Говорили, что не обошлось без жертв —
не на Васильевском, правда, а на Крестовском — смыло несколько
машин, и еще возле Невского лесопарка — там
вообще автобус снесло в реку, и чудо, что он оказался почти
пустой.

Все эти дни я сидел дома и не мог перестать думать о том,
как бы мне утопить Артура, чтобы никто ничего не видел
и чтобы не оставить следов преступления. Все планы
были блестящи. Единственно, что меня остановило, так это
дождь: мерзкий, всепроникающий, почти горизонтальный.
Ходить против него можно было только медленным кролем
— а я почти не умею плавать.

Каждый вечер к соседнему парадному подъезжала темносерая
«ауди», и несколько минут спустя Маринка в зеленом
плаще с капюшоном выкатывалась из-под козырька и прыгала
на переднее сиденье.

Я, между нами говоря, не всегда себя понимаю. Во всяком
случае, реже, чем других. Чего я взбеленился, скажите?
Повторяю, никогда я Маринку не представлял рядом с собой,
никогда не ревновал ее к другим парням, а тут… Затмение
нашло. Амок, говоря выспренним старинным штилем.

Лбом и коленками я пересчитал все твердые острые углы
в нашей нелепой квартире, целыми днями слоняясь от кухонного
окна, уставленного горшками с чем-то зеленым,
которое никогда не цвело, и до навечно запертых межкомнатных
дверей в моей комнате — за ними были еще две анфиладные
комнаты, чужие, других хозяев, и на моей памяти
в них никогда никто не жил, кроме мышей. На двери висела
карта адмирала Пири Рейса, там же его портрет и — повыше
— портрет Миклухо-Маклая. Не представляю, что они
не поделили, но старательно смотрели в разные стороны, игнорируя
друг друга. 

2

Как и положено в этой реальности, спасла меня сессия.
После сдачи этнографии Северного Урала я проснулся сравнительно
нормальным человеком, способным даже с иронией
и сарказмом посмотреть на себя прежнего. Хотя, конечно,
иронический и даже саркастический взгляд на столь жалкое
существо не делал мне чести…

Тогда, кстати, и стало наконец известно, что денег на летний
полевой сезон ректорату удалось немного добыть и что
отряд начинает в спешном порядке формироваться. Под командованием
кэфээна Брево, фольклориста. А мне пофиг,
сказал я себе, пусть будет фольклорист, я не сноб. Пошел
и записался среди первых. И Патрик записалась — еще раньше
меня.

Вот… А буквально через день-два после этого Артур этак
легко и непринужденно Маринку отпустил: дескать, покапока…
что, ты еще здесь, золотая рыбка?

И завел себе Вику.

Типа решил отдохнуть от брюнеток и попрактиковаться
на блондинках. Вика, между прочим, была натуральной
блондинкой. В обоих смыслах.

Кстати, я долго думал, что если у блондинок корни
волос темные — то это значит, что блондинка не настоящая,
а крашеная. Так вот — фиг. Смотреть надо не
на цвет корней, а на плавность перехода: если граница
светлого и темного резкая, вот тогда крашеная. А если переход
плавный — натуральная.

Зачем я это говорю? Просто так. Может, пригодится комунибудь.
Из-за какой только фигни люди себе жизнь не калечили.
Может, я кого-то сейчас спасаю.

Вы ведь только представьте, Маринка как-то не сразу поняла,
что ей дали отлуп. Не, не так. Гирьку с весов скинули,
граммовую такую, почти глазом не видимую. Вынесли за
скобки и сократили. С рукава сдули вместе с пухом.

Знаете, такое даже с самыми умными людьми бывает: тупят.
Особенно если что-то серьезное и в первый раз. А некоторые
вещи случаются только с умными, у кого мозги быстрей
рефлексов. Что, неужели это со мной? Так не бывает…
Ведь никаких признаков не видел. Всему находил объяснения.
Предательство и смерть — это то, что случается только
с другими… ну и тому подобное. Зато когда до нее наконец
дошло…

Мы — отряд — как раз собрались в общаге на Кораблях
на предмет инвентаря. У кого-то из наших давно было все
свое: рюкзаки, спальники, пенки, посуда, — а кому-то приходилось
занимать у археологов и геологов — они обычно
отправляются на практику тогда, когда мы уже возвращаемся.
Лежалое старье стаскивали от добрых людей, и Джор раскладывал
это по полу рекреационной комнаты — осмотреть
и слегка проветрить; а Маринка, Валя и Аська Антикайнен
устроили волейбол в кружок. Мы с Хайямом как раз сравнивали
достоинства трех мыльниц — моего «панаса», его «никона» и отрядного «пентакса», у которого был один серьезный
плюс — это неубиваемость и непромокаемость, а все
прочее — только минусы. Так что именно тогда я сделал
первый сенсационный снимок события… как это по-русскy…
«события, положившего начало длинной цепочке других событий,
приведших к логическому концу…».

Я стебусь, ребята, хотя при этом говорю чистую правду.
Первое в цепочке событий. Взаимосвязанных притом.

Короче: Маринка усмотрела, что Артур, сидя рядом с Викой,
приобнимает ее не за плечико и не за бочок, что было бы
естественно, и даже не за задницу, что еще туда-сюда. И мяч,
конечно, у Маринки с руки срезался и по идеальной прямой
пришел Артуру прямо в нос. Говорил я, что они в волейбол
играли старинным тяжелым заскорузлым кирзовым мячом
со шнуровкой? Так вот, именно шнуровкой мяч и лег в цель.

Хо-хо. КМС по волейболу, если кто не знал.

А я как раз смотрел туда же, куда и Маринка, но не прямо,
а через мониторчик «пентакса» и кнопочку уже держал
нажатой. Не стяжая лавров папарацци, просто глазами наблюдалась
некая странность в позах, а в привычных руках
«мыльница» легко заменяет бинокль. Затвор сработал удивительно
вовремя (ну, вы знаете эту, перемать, особенность
фотомыльниц: они снимают не в тот момент, когда нажмешь
кнопку, а долей секунды позже; сколько великих моментов
так и остались недозапечатленными). И кадр вышел что
надо (а если б специально снимал — не успел бы): отлетающий
вверх мяч, валящийся назад со скамейки Артур (ноги
в стороны и вверх), вцепившийся судорожно в то, что полсекунды
назад нежно поглаживал… И Вика, делающая ручками
вот этак и в ужасе смотрящая вниз и вбок: оторвал или
не оторвал?

Хороший снимок. Динамичный. Вот он.

…Я все думаю: если бы Маринка попала сантиметром
ниже и не просто рассекла Артуру кожу на переносице,
а сломала бы носовой хрящ, и поехал бы с нами не он, а ктото
другой — Вася-боцман например? Изменилось бы чтонибудь?
И вообще — случилось бы что-нибудь?

Хороший вопрос, правда? Я все пытаюсь на него
ответить…

Ну, дальше отметили мой день варенья — узким кругом.
Я почему-то до дрожи не люблю свои дни рождения. Это
еще с детства у меня. Помню, меня закармливали клубникой
и черешней. Клубнику и черешню я из-за этого тоже теперь
не ем.

Родители посидели немного за столом и ушли — типа гуляйте,
молодежь! — а скоро ушли Джор со своей метелкой
(Джор, извини, если ты это читаешь, но она, ей-богу, похожа
на метлу, честное слово) — оставили нас с Инкой наедине.
Я ей немного попел, потом проводил домой. Потом вернулся
и в одиночку надрался. Что-то пел — орал — сам себе, глядя
на отражение в дверце полированного шкафа. Прощай, братан,
тельняшку береги, она заменит орден и медаль. А встретимся,
помянем мы своих. Как жаль тех пацанов, ну как их
жаль. Порвал струны.

Мне было так тоскливо, что не передать.

Купить книгу на Озоне

Глава из романа

О книге Михаила Шухраева «Охота на голема»

Молодой врач держал в руках историю болезни пациента, которого привезли вчера ночью. Он задумчиво просматривал малоразборчивые записи, качал головой. Пациента привезли из отделения милиции при вокзале. Ничего страшного он не натворил, стражам порядка не сопротивлялся — наоборот, был готов отдать все за сотрудничество. А еще — за то, чтобы его заперли в самую крепкую камеру. А сами, тем временем, отправили бы наряд ОМОНа и спецназа — так и сказал, «ОМОНа и спецназа»! — на северное кладбище.

Был он не в меру возбужден, изрядно повеселил милиционеров своими заявлениями, требовал составить протокол, не дождавшись спецназа. В общем, случай был вполне ясным. Звонить родственникам несчастного милиционеры не стали, а посовещавшись, решили избавиться от добровольного арестанта — а то как бы вены себе не вскрыл или не покусал бы кого. Теперь психиатр задумался — а настолько ли ясен этот случай? Пациент перевозбужден и напуган, ему требуются успокаивающие средства. Бедняга весь в синяках, одежда, в которой он ворвался в отделении милиции, была вываляна в грязи до последней степени. А синяки таковы, что на «особые методы» работы милиции их никак нельзя списать. А вот на бег по пересеченной местности и про сдирание через кусты — еще как.

— Люда, ты пока свободна, — кивнул психиатр медсестре, а когда та покинула кабинет, еще раз пролистал историю болезни. Доктор производил впечатление человека, который забыл нечто очень важное, а сейчас усиленно пытается вспомнить.

Среди не врачебного мира существует миф, что все психиатры похожи на своих пациентов, а если выстроить десятка два докторов самых различных специальностей, то любой непосвященный мгновенно отличит именно психиатра. Возможно, легенда не лишена некоторых оснований. То же самое происходит и с тюремными надзирателями — они все равно находятся в тюрьме, пусть и по другую сторону массивной двери.

Однако доктор, просматривающий историю болезни дебошира с Финляндского вокзала, был молодым человеком вполне заурядной внешности. Зато некоторые его телефонные контакты были весьма и весьма выдающимися.

Он как бы с некоторым усилием протянул руку к телефону и стал набирать номер мобильника. Делал он это медленно и вдумчиво. Психиатр вспоминал номер — цифру за цифрой, притом делал это в процессе набора.

— Всеволод Рогволдович? — неуверенным (и совершенно несвойственным ему) тоном спросил психиатр.

— Да, Юра, внимательно вас слушаю, — немедленно последовал отклик.

—Имеется странный случай… — начал доктор чуть более оживленно.

— Отлично. Выкладывайте, — подбодрил его неведомый Всеволод Рогволдович.

И доктор, которого звали Юрием, начал «выкладывать» параноидальный бред своего пациента. Говорил он автоматически, и без всякого выражения. Но Всеволод Рогволдович и не думал насмехаться над собеседником. Напротив, он просил говорить подробнее, задавал наводящие вопросы, и получал ответы, — все таким же скучным голосом. Наконец, Юра завершил свое сообщение и слегка поправил сбившиеся очки.

— Замечательная информация, — сказал Всеволод Рогволдович. — О судьбе вашего несчастного пациента можете не волноваться. А вот все остальное…

Юрий, мы с вами работаем уже не в первый раз, и вы знаете — благодарить мы умеем. Ждем и впредь информацию. Удачи вам!

И мобильник отключили. И в тот же момент на какую-то долю секунды отключился и сам психиатр. А потом его выражение лица стало совершенно обыкновенным.

Теперь, даже если бы его начали пытать и допрашивать с пристрастием, он все равно не смог бы назвать ни телефонный номер, ни имя собеседника. Да и вообще — о том, что он кому то куда то звонил, да и еще и нарушил врачебную тайну, Юрий накрепко забыл. По крайней мере, до следующего «интересного случая».

И уж тем более он никогда не узнал о последствиях «интересного случая» и своего звонка. Да и о судьбе несчастного (которого быстро выписали) тоже не задумывался.

А ведь случай и в самом деле оказался странным.

* * *

Не хотелось Виталию Валентиновичу ехать сегодня сюда. Совершенно не хотелось. Хотя никаких предчувствий не было. Просто место не самое приятное. Да и погода хорошая, хотя и лето уже на излете. Но ведь надо!

Он частенько укорял себя за то, что очень редко выбирался на кладбище. Цветы положить, подправить плиту, если начала проседать. Только времени постоянно не хватало. Вот и этим летом было не до поездки за город: у дочки сперва выпускные, потом — вступительные! А потом — эта дикая жара, ужасные сообщения о пожарах. Ужас, Содом и Гоморра! Жена, опять же, приболела. А еще дача жены — извечная головная боль человека, который родился в городе, не чувствует никакого особенного желания копаться в земле и «сливаться с природой», а вот приходится, знаете ли! Внимание и забота Виталия Валентиновича требовались исключительно живым, а не мертвым. Что было, пожалуй, вполне справедливо.

К тому же, в глубине души (в чем он не признавался себе самому) Виталий Валентинович был убежден — на кладбище никого нет. Есть зарытые кости — и больше ничего. А душа… Если она и есть (а он, как и множество людей, полагал, что где-то там непременно есть, хотя и считал себя атеистом), то уж всяко — в другом месте.

Но — обычай есть обычай. Поэтому совсем забросить родные могилы тоже нехорошо.

День уже приближался к концу. «Белые ночи» остались давным давно позади, и темнело теперь быстро — конечно, не так, как зимой, но уже сейчас в воздухе появился прохладный легкий ветерок — предвестник сумерек.

Некрополь. Некрополис. Иначе говоря — город мертвых. Или — мертвый город. Есть такое место к северу от Петербурга, которое именно так и можно назвать. И если б он был один — так ведь нет! Есть и еще такие же города — огромные куски земли, где никто ничего не сеет. Хотя, еще как сказать: здесь была своя посевная, ее устраивают круглый год старость, неурядицы нынешнего времени, болезни, а частенько и насильственная смерть.

Кладбище и в самом деле было городом мертвых — совсем непохожим на небольшие деревенские погосты или на кладбища в черте города. Там могилы теснились, плиты едва не наползали одна на другую, а уж если ставились оградки, то так, что человек мог протиснуться между ними разве только боком. Да еще и это непременно — на тех кладбищах росли деревья, укрывая своей тенью могилы. Здесь было все иначе. Если городские кладбища гармонировали с историческим центром, то Ковалевка полностью принадлежала миру типовых однообразных домов. Кладбище возникло где то четверть века назад. Были даже времена — в самом начале перестройки, — когда «особо идейное» кладбищенское начальство запрещало ставить кресты над могилами. Зато потом даже церковь отстроили. И каждый день появлялись все новые и новые могилы. А над прежними возникали памятники — иногда скромные, порой — аляповато-безвкусные, роскошные, стоившие, наверное, цену очень хорошей квартиры для живых людей. Памятник, к которому направлялся Виталий Валентинович, был из числа скромных. Да и не памятник, а плита с выбитой фамилией и датами жизни. До нужного участка Виталию Валентиновичу оставалось метров пятьсот. Он припоминал наиболее заметные памятники — идти, ориентируясь по ним, проще. Вот, к примеру, мимо этого сооружения с белыми колоннами просто так не пройдешь — пораженный взгляд непременно остановится на нем. А дальше будет строгая черная монолитная стела без всяких фотографий: единственным украшением стали стихотворные строки — на русском и, как ни странно, на китайском. За ним — небольшой, но заметный памятник, металлический футбольный мяч на постаменте. В ту сторону идти и следовало.

«Припоминай, припоминай! Так редко бываешь, что уже и тропинку забыл…» — укол совести был слегка болезненным, но тупым и вполне переносимым. Нужный Виталию Валентиновичу участок находился в отдалении. Его начали «осваивать» лет пятнадцать тому назад, а потом долгое время там не появлялось свежих могил. Теперь же оказалось, что слева появилось несколько новых рядов. Он обратил внимание, что примерно пять или шесть могил неподалеку были отрыты — вероятно, заранее. Посетителей уже не было — должно быть, все они предпочли уехать в город в переполненных поездах еще днем.

Малолюдность вдруг показалась неприятной. Виталий Валентинович остановился, сжимая в руке цветы, купленные у одной из торговок, оккупировавших дорогу от станции к кладбищу. Вот и нужная могила. К тому же, он был здесь не один — около одной из недавних могил стояла женщина. Ее лица было не разглядеть, но Виталий Валентинович решил, что она — весьма и весьма пожилая. Возможно, пришла проведать недавно умершую школьную подругу или соседку.

Не задерживаясь, он шагнул к «своему» участку. Нет, на сей раз бетонная могильная плита оказалась неповрежденной. Никто не тронул небольшой стелы с выбитым на ней крестом. Виталий Валентинович постоял пару минут, не представляя, что надо говорить в таких случаях, да и надо ли? Скорби не было, была усталость. А еще вдруг пришло осознание бессмысленности происходящего, понимание того, что — нет, еще нескоро, очень нескоро… После тридцати, а то и сорока чемпионатов страны по футболу… После торжественных проводов на пенсию, если только пенсионный возраст оставят так, как есть… После того, как дочь закончит институт, защитится, выйдет замуж, родит ребенка… после того, как поступит в институт внук… Вот после этого он, Виталий Валентинович Круглов, переселится сюда, в этот город мертвых, под такую же точно бетонную плиту. И никакого смысла в жизни больше не останется, кроме даты рождения и смерти.

Он содрогнулся. Вот отчего Виталий Валентинович не любил кладбищ. А особенно — таких некрополей, перенаселенных кладбищ при перенаселенных городах.

Он быстро выкинул прошлогоднюю пожухлую траву, поставил цветы в банку, еще минуту — скорее, для очистки совести — постоял над могилой. Потом огляделся, собираясь отправиться к вечерней электричке. Старушка стояла над могилой все в той же позе, не сдвинувшись ни на миллиметр. Почему то ему показалось важным, что поблизости кто — то есть. Пускай даже этот «божий одуванчик», главное — чтобы не одни мертвецы.

Через мгновение бабка засеменила к дороге.

«Ну, пора и мне», — подумал Виталий Валентинович, бросив последний взгляд на могилу. Оставаться одному на этом огромном кладбище в подступающих сумерках, очень не хотелось. Он зашагал по тропинке между могилами, надеясь поравняться со старушкой и с нею же дойти до станции.

Мрачное место, пропитанное испарениями смерти, навевало не менее мрачные мысли. Виталий Валентинович вспомнил, что электрички в это время ходят плохо, хотя на этой ветке все еще терпимо, если не считать таких дней, как Троица. А вот на соседней порой творился сущий кошмар. Кто- то — вроде бы, сосед по тамбуру, — говорил, что случается и такое — люди умирают прямо в поезде, набитом до отказа.

Сам сосед, конечно, этого не видел, но вот кто-то из его знакомых. В общем, как-то в июльскую жару электричка пришла на «Удельную», а из тамбура, где люди

стояли едва ли не на головах друг у друга, выпал человек. Мертвый. Целый час в тамбуре с живыми ехал мертвец! Видимо, инфаркт.

Пока Виталий Валентинович вспоминал обыкновенные житейские истории, которые были пострашнее «ужастиков» Стивена Кинга, он вышел на дорогу между участками кладбища. Старушка медленно шла шагах в десяти от него, и было что-то странное и настораживающее в ее мучительной, но размеренной и какой-то механической походке. Вроде бы, она должна на что-то опираться — при таких- то шаркающих шагах. Но никакой клюки не было.

Однако не это встревожило Виталия Валентиновича. Он почувствовал резкий неприятный запах. Ну, разумеется, никакая это не одинокая старорежимная бабуся, пришедшая навестить дальнюю родственницу или школьную подругу. Бомжиха, самая обыкновенная бомжиха! Шляется по кладбищу в поисках водки, которую традиционно оставляют на могиле для покойника. Скажите на милость, что за дурацкое язычество! И питается бомжиха, должно быть, тоже с кладбища!

Вот дрянь! Виталию Валентиновичу показалось, что его сейчас вывернет наизнанку. А мерзкий запах еще более усилился.

Он невольно поморщился и замедлил шаг. Обернулся — нет, позади никого. Он тут один, а впереди тащится эта тварь, и обойти ее — выше всяческих сил.

Это ладно, а если она на самом деле — не одна? Если здесь целая шайка бомжей? Конечно, ничего они ему не сделают, с него и брать то, по большому счету, совершенно нечего. Но сама по себе вероятность встречи с этими существами, лишь отдаленно похожими на людей, заставила Виталия Валентиновича непроизвольно вздрогнуть.

Он огляделся, надеясь свернуть к рядам могил и пройти около них. Заодно и путь до станции можно срезать. А эта… не потащится же она к станции, в самом то деле?!

Так бы Виталий Валентинович и поступил, и спокойно бы миновал старуху, но было уже поздно. «Бомжиха» неожиданно остановилась, а потом медленно, словно на шарнирах, обернулась. И посмотрела на одинокого путника. «Посмотрела» — это так, для красного словца. Потому что смотреть ей было нечем. Не было у нее глаз.

И половины лица тоже не было. Уже успели истлеть. На Виталия Валентиновича, вполне нормального человека, уставились пустые глазницы покойницы. А потом этот монстр из глупого голливудского фильма о воскресших мертвецах сделал шаг в направлении человека. А затем — и еще один… Виталий Валентинович тупо смотрел на происходящее. Он словно бы прирос к месту, пока разум пытался хоть как-то объяснить появление на кладбище ожившей покойницы. Но попытки были сплошь неудачными, и тогда разум ушел в тень.

С диким криком человек рванулся от покойницы в истлевшей одежде, перепрыгнул через канаву, бросился бежать, спотыкаясь о могилы, не видя никаких тропинок — лишь бы не упасть, не сломать ногу, лишь бы подальше, подальше!

Каким- то чудом он и в самом деле не сломал ногу, не разбил себе лоб о массивные памятники, не свернул шею и не получил инфаркт, перелетая — при довольно солидном возрасте — через канавы и рвы. Обернуться назад Виталий Валентинович не мог.

Отрывок из романа

Купить книгу на Озоне

Апрель 2003

Багдад, Ирак

Два мальчика стояли у клетки для львов.

— Я не хочу входить внутрь,— сказал младший. Он притиснулся
к своему брату, изо всех сил вцепившись в его руку.

На обоих были огромные, не по росту куртки, лица в царапинах, на
головах шерстяные шапочки. В этот ранний час, когда солнце еще не
взошло, утренний холод пробирал до костей и приходилось двигаться, чтобы не замерзнуть.

— Бари, клетка пуста. Да не будь ты таким шакхифом. Смотри.—
Макин, старший из двух, распахнул металлическую дверь, за которой
стали видны голые бетонные стены. В темном углу лежала небольшая
груда старых изгрызенных костей.— Из них может получиться неплохой суп.

Макин оглянулся на руины зоопарка. Он помнил, как здорово здесь
было когда-то. Полгода назад, на его двенадцатилетие, они пришли
сюда, чтобы устроить пикник в саду Аль-Завраа с его аттракционами
и зоопарком. Весь тот теплый день семья гуляла вдоль клеток с обезьянами, попугаями, верблюдами, волками, медведями. Макин даже скормил одному из верблюдов яблоко. Он все еще помнил это ощущение
резиновых губ на своей ладони.

Стоя здесь теперь, он смотрел на тот же парк, но постаревшими
глазами, постаревшими больше чем на полгода, что прошли с того
дня. Парк превратился в свалку мусора, зачумленную страну почерневших от огня стен, зловонных луж, подернутых нефтяной пленкой,
и взорванных зданий.

Месяц назад Макин из окон своей квартиры вблизи парка смотрел,
как среди этих пышных деревьев происходят огневые стычки американцев и Республиканской гвардии. Яростное сражение завязалось с
наступлением сумерек, стрельба и вой ракет продолжились и ночью.
К утру все затихло. Над землей повис густой дым, за которым целый
день не было видно солнца. С балкона их небольшой квартирки Макин увидел льва—тот вышел из парка и побрел в город. Он двигался, словно неясная тень, и вскоре исчез на улицах. Бежали и другие
животные, зато в течение двух следующих дней парк наводняли толпы людей.

Мародеры—так их назвал отец, он тогда сплюнул на пол и выругался неприличными словами.

Клетки стояли нараспашку, животные были похищены—некоторые пошли на стол, некоторых продали на черном рынке за рекой.
Отец Макина и еще несколько человек отправились за помощью, чтобы защитить их район от разграбления, но он так и не вернулся. Никто из них не вернулся.

В течение следующих недель бремя забот о семье легло на Макина. Мать расхворалась, голова у нее горела от жара, она потерялась в
пространстве между ужасом и скорбью. Все, что Макин мог для нее
сделать,— это давать ей немного воды.
Если бы он мог приготовить для нее хороший суп, дать чего-нибудь поесть…

Он снова осмотрел кости в клетке. Каждое утро они с братом по
часу бродили в разоренном саду и зоопарке, отыскивая чего-нибудь
съестное. На плече у него висел мешок из грубой ткани, а в нем болтался заплесневелый апельсин и горсть семян, сметенных с пола в птичьей клетке. Маленький Бари тоже нашел кое-что в мусорном бачке—
помятую консервную банку с бобами. Увидев ее, Макин чуть не расплакался и завернул сокровище в плотный свитер своего младшего
брата.

Вчера какой-то мальчишка постарше с длинным ножом отобрал у
Макина его мешок, и тот вернулся домой с пустыми руками. В этот
день они ничего не ели. Но сегодня они ух как наедятся. Даже мама,
иншаллах, молился он.

Таща за собой Бари, Макин вошел в клетку. Издалека доносились
короткие автоматные очереди, словно сердитые хлопки недобрых рук,
которые пытались отогнать их.

Старший брат был осторожен. Он знал, что нужно торопиться, и
не хотел оставаться на улице, когда взойдет солнце,—это будет слишком опасно. Устремившись к кучке в углу, он опустил мешок на пол
и принялся складывать в него обгрызенные суставы и поломанные
кости.

Закончив, он завязал мешок и встал, но не успел сделать и шага—
где-то рядом прозвучал голос, произнесший несколько слов на арабском:

— Йалла! Сюда! Ко мне!

Макин пригнулся и усадил на корточки Бари, укрываясь за шлакоблочной стенкой высотой до колена в передней части клетки, и прижал к себе брата, чтобы тот помалкивал.

Перед клеткой прошли крупные тени. Чуть высунув голову, Макин мельком увидел двоих: один высокий в военной защитной форме, другой коренастый, с большим животом, одетый в темный костюм.

— Вход через ветеринарную клинику,— сказал толстый, проходя мимо клетки. Он пыхтел и отдувался, чтобы не отстать от высокого в военной форме, который шел широкими шагами.— Могу только
молиться, чтобы мы не опоздали.

Макин увидел пистолет в кобуре на поясе высокого и понял—если их увидят, это будет конец.

Бари задрожал под его рукой, тоже почувствовав опасность.

К несчастью, эти двое не ушли далеко: ветеринарная клиника находилась напротив клетки. Толстый не стал приближаться к перекореженной двери: два дня назад ее ломами сорвали с петель, все лекарства и медицинские принадлежности вынесли. Вместо этого он направился к стене между двумя колоннами и сунул руку за одну из них.
Макин не разглядел, что он там сделал, но мгновение спустя в стене
открылся проход. Оказалось, что там потайная дверь.

Макин плотнее прижался к решетке. Отец читал ему истории про
Али-Бабу, про тайные пещеры и бесчисленные сокровища, спрятанные в пустыне. Им с братом удалось найти в зоопарке лишь несколько сухих костей да бобы. В животе у Макина заурчало, когда он представил себе пиршество, приготовленное, наверное, внизу—от такого
не отказался бы и принц воров.

— Подождите здесь,— сказал толстяк и принялся спускаться по
ступенькам.

Вскоре он исчез из вида, а человек в форме занял пост у дверей,
держа руку на пистолете. Он скользнул взглядом в сторону клетки, но
Макин нырнул за стенку и затаил дыхание. Сердце колотилось как
сумасшедшее.

Неужели этот с пистолетом увидел его?

Раздались шаги—они приближались к клетке. Макин изо всех сил
притиснул к себе брата, но секунду спустя услышал звук зажигающейся спички и почувствовал запах сигаретного дыма. Военный принялся ходить вдоль клетки, словно это он находился за решеткой и метался из угла в угол, как обалдевший от скуки тигр.

Макин чувствовал, как дрожит Бари, изо всех сил вцепившись в
его пальцы. Что, если этот войдет в клетку и увидит их?

Казалось, прошла вечность, прежде чем снова раздался уже знакомый сипловатый голос из двери:

— Есть!

Военный бросил сигарету на цементный пол у дверей клетки и направился к своему спутнику.

— Инкубаторы были обесточены,— тяжело дыша, сказал толстый,— видимо, бегом поднимался по ступеням.— Не знаю, сколько
проработали генераторы после отключения энергии.

Макин рискнул поднять голову и бросить взгляд сквозь прутья решетки.

— Они целы?—спросил военный. Он тоже говорил по-арабски,
но у него было не иракское произношение.

Толстый опустился на колено, поставил ящик себе на ногу и, немного повозившись, поднял крышку. Макин ожидал увидеть золото
и бриллианты, но внутри оказались яйца, уложенные в формованный
пенопласт. По виду они ничем не отличались от тех, которые мать
мальчиков покупала на рынке, и при виде их чувство голода стало
еще сильнее—даже страх ему был не помехой.

Толстяк осмотрел яйца, пересчитал и испустил долгий сиплый вздох
облегчения:

— Все целые. Дай бог, чтобы эмбрионы были живы.

— А остальная лаборатория?

Толстяк опустил крышку и встал.

— Ваша команда должна будет сжечь все это. Чтобы никто никогда не узнал о нашем открытии. Ни малейшего следа не должно
остаться.

— Я знаю свой долг.

Когда толстяк выпрямился, военный поднял пистолет и выстрелил
ему в лицо. Раздался звук, похожий на удар грома, череп толстяка раскололся, брызнули осколки костей вперемешку с кровью. Еще мгновение мертвец стоял, а потом рухнул на землю.

Мальчик зажал себе рот, чтобы не закричать.

— Ни малейшего следа,— повторил убийца и поднял ящик с земли, потом прикоснулся к рации на плече и заговорил по-английски:—
Давайте сюда грузовики и готовьте зажигательные заряды. Нужно выбираться из этой песчаной коробки, пока не появились местные.

Макин немного научился говорить по-американски. Всех слов, сказанных человеком, он не смог разобрать, но суть прекрасно понял.

Сейчас здесь появятся еще люди. С оружием.

Он оглянулся в поисках выхода, но в этой львиной клетке они были как в ловушке. Видимо, его младший братишка тоже почувствовал
растущую опасность и после выстрела стал дрожать еще сильнее. Наконец Бари больше не мог сдерживать страх, и из его груди вырвалось
сдавленное рыдание.

Отчаянно надеясь, что плач не был услышан, Макин еще сильнее
прижал к себе брата. Но шаги снова приблизились, и раздался резкий
выкрик на арабском:

— Кто там? Покажись! Та’аал хнаа!

— Сиди тихо. Будто тебя тут и нет,— шепнул Макин, прижав губы к уху брата, поглубже затолкал Бари в угол, а сам встал с поднятыми руками и сделал шаг.

— Я искал чего поесть!—сказал Макин, запинаясь, проглатывая
слова.

Пистолет смотрел черным дулом прямо на него.

— Иди-ка сюда, валад!

Мальчик подчинился—подошел к двери клетки и выскользнул
наружу, держа руки поднятыми.

— Пожалуйста, ахки. Лаа терми!—Он попытался перейти на английский, стремясь показать, что он на стороне этого военного.— Стрелять нет. Я не видеть… Я не знать…

Он пытался подыскать какие-то аргументы, какие-то слова, которые спасли бы его. На лице чужака он видел смесь сочувствия и сожаления.

Дуло пистолета с безжалостной решимостью поднялось выше.

Макин почувствовал, как горячие слезы побежали по щекам.

Сквозь влажный туман он различил какое-то движение. За спиной
военного потайная дверь открылась чуть шире—кто-то толкнул ее
изнутри. Большая темная тень выскользнула наружу и устремилась к
человеку с пистолетом. Она бежала, пригибаясь и держась темных мест,
словно боялась света.

Мальчик мельком увидел хищную, мускулистую, поджарую безволосую фигуру с пылающими яростью глазами. Его ум пытался понять, что же он видит, но не мог. Вопль ужаса поднимался в груди.
Тварь двигалась бесшумно, но человек с пистолетом, видимо, что-то почувствовал и обернулся. Как раз в этот момент существо прыгнуло, и человек резко закричал. Грохнул выстрел, но его заглушил дикий вопль, от которого волосы у Макина встали дыбом.

Мальчик развернулся и бросился назад к клетке.

— Бари!—Он схватил братишку за руку, вытащил из клетки и
толкнул вперед.— Йалла! Беги!

Чуть поодаль на земле боролись человек и животное. Раздалось
еще несколько выстрелов, потом Макин услышал у себя за спиной
тяжелый топот ног. С другой стороны парка бежали еще люди, выкрики перемежались пальбой.

Охваченный животным ужасом, мальчик мчался по изуродованному парку, не обращая внимания на шум, не заботясь о том, что кто-то может его увидеть. Он бежал и бежал, преследуемый криками, которые навсегда останутся в его кошмарных снах.

Он не понял ничего из того, что случилось, и только одно знал наверняка. Он запомнил горящие, голодные глаза разумного существа, светящиеся коварством.

Мальчик знал, что это было. Зверь, который в Коране называется
Шайтан, рожденный из божественного огня и проклятый за то, что не
пожелал признать верховенство Адама. Макин узнал истину.
Наконец дьявол пришел в Багдад.

О книге Джеймса Роллинса «Алтарь Эдема»

Отрывок из романа

О книге Ника Гали «Падальщик»

Учитель кончил читать и опустил папирус. Посмотрев на Ли-Ваня, спросил:

— Что ты понял?

Ли-Вань смущенно ответил:

— Я ожидал, что Сутра расскажет мне, что делать, чтобы избавиться от горя и страдания. Но она показалась мне слишком туманной, чтобы быть руководством к действию. Вместе с теми людьми из сутры, я не понял: что надо сделать, чтобы перейти из одной трубочки свирели в другую? Как можно поменять прошлое? Прошлое уже случилось, оно неизменно.

— Я объясню тебе, — кивнул Учитель, — Представь себе, что некто проявил слабость. Например, человек шел по базару и увидел лежавший на прилавке без присмотра кошелек. Пока хозяин зевал, человек взял кошелек, но другие люди заметили вора и схватили его.

— Вот именно, — усмехнулся Ли-Вань, — Вора поймали, а ты мне говоришь, что ему надо притвориться, будто он не брал деньги? И представлять себе прошлое, в котором он прошел мимо кошелька и не взял его! Это воры и делают обычно первым делом — отпираются. Но наказания вору не избежать — его видели другие. Это доказывает, что прошлое не изменить.

— Ты сказал важную вещь, Ли-Вань, — спокойно сказал Учитель, — Ты сказал: «Его видели другие» и сделал из этого вывод: «Прошлое не изменить». Значит, прошлое не изменить, только если его видели другие?

Ли-Вань задумался.

— Нет, не только, — он почесал лоб, — Прошлое не изменить, если вообще от действия человека в мире остался какой-нибудь след. Если я возьму эту чашку, — он указал на чашку с дарами, стоящую на мерцающем алтаре, — и кину ее на пол, она разобьется, и я не смогу притворяться, что не совершал этого поступка. Прошлое в этом случае окажется застывшим в осколках этой чашки, в рассыпавшихся фруктах.

— Очень хорошо, — похвалил Учитель, — А если мы говорим о мысли? Всего навсего о мысли, которая мелькнула в твоей голове, которую ты никому не высказал и которая не оставила никакого видимого следа в мире?

— Все равно, — неуверенно сказал Ли-Вань, — Мысль была, и я ее помню, значит она оставила след во мне.

— Но мыслей в тебе много, они все разные. Одна подсказывает сделать одно, другая — другое…

Ли-Вань растерянно замолчал.

Видя его смущение, Учитель продолжил:

— Вот тебе первая истина. Пока ты не поверишь в какую-то одну свою мысль, — не поймаешь ее, словно рыбу в пруду, не станешь ею — мысль не имеет никакого значения, она не оставит следа ни в тебе, ни в мире — ее просто нет. Люди опускают в пруд сеть и вытаскивают рыб, и выбирают из них тех, которых оставить себе, — а других бросают обратно в воду… И так уже пойманную рыбу ты можешь отпустить обратно в пруд, и тогда она перестанет быть твоею, — и то прошлое, что воплощает собой такая мысль, перестанет быть твоим.

Ли-Вань наморщил лоб:

— Объясни мне лучше.

Учитель кивнул.

— Вспомни сон, который ты рассказал мне сегодня утром, — ту притчу про царя и волшебный дворец, который построили мудрецы. Вспомни, что мудрецы сказали царю, когда он увидел сидящую в комнате и похожую на него лицом механическую куклу.

— Они сказали: «Это не ты!», а потом выпустили у него из головы птицу, и сказали: «Вот ты!»

— Конечно, Ли-Вань, — улыбнулся Учитель, — Птица и была в твоей сказке мысль. Запомни эту истину: человек — есть мысль, которой он стал.

— Да, но, — возразил Ли-Вань Учителю, — у меня бывает много мыслей в голове. Ты правильно сказал: иногда они все скачут, приходят ко мне одновременно… Как же мне понять, которая из этих мыслей я?

— Твои мысли это одежды, определяющие твое прошлое. Стоит тебе выбрать одну из них, и ты станешь тем, кем делает тебя эта мысль. И тогда твое прошлое начнет соответствовать этой мысли.

— Но постой! — наморщил лоб Ли-Вань, — Оттого что вор, когда его поймают, вдруг искренне согласится про себя с тем, что воровать плохо, он не перестанет быть вором, и его все равно накажут!

— Если он искренне согласится про себя с тем, что воровать плохо, он перестанет быть вором, Ли-Вань, — в этом и суть. Да, его накажут, но накажут не его, а того человека, кем он был раньше.

— Но выходит, раньше он все-таки был вором, прошлое не изменилось!

— Прошлое прежнего человека не изменилось, — спокойно сказал Учитель, — того, кто своровал. Он остался в своей комнате, в своем мире и продолжает там существовать в виде пустой механической куклы. Прошлое же нового человека лежит в другой трубочке Свирели.

— Но новому человеку все-таки придется ответить за преступление того, другого, — озадаченно спросил Ли-Вань.

— Да, — сказал Учитель, — Но это наказание будет происходить уже в другом мире, имеющем другое прошлое и другое будущее. Наказание, которое в мире вора ни к чему кроме озлобления не приведет, станет в мире нового человека искуплением чужого греха. Невинный новый человек приносит себя в жертву за грехи другого, старого, виновного. Нет сильнее средства, чем это, чтобы возвысится в мирах. Состоится наказание или нет, жизнь раскаявшегося вора вскоре начнет чудесным образом меняться к лучшему. Если же вор не раскаялся искренне, не поверил в свое раскаяние сам, не превратился внутри в человека, которому претит воровство, но лишь формально, лишь чтобы смягчить наказание, согласился с тем, что воровать плохо, — он не перенесется в новый мир, не станет новым человеком. Наоборот, в этом случае его отбросит в мир еще более пустой и страшный, чем тот, в котором он совершил преступление. Тогда в этом более низком мире то прошлое, которое он помнит, тоже начнет потихоньку видоизменяться, приспособляясь ко все более страшному будущему.

— Значит, делая усилие и сознательно выбирая мысль, мы каждый раз заставляем себя, словно птицу из сказки, вылететь из своей головы и перелететь в соседний мир, туда, где до этого жило другое тело, как две капли воды похожее на наше, но с отличным от нашего прошлым?

— Назови это телом, — или домом, в который ты вселился, — кивнул Учитель, — или одеждой, которую ты надел.

— Но, вселяясь в новый дом, я все-таки не меняю прошлого этого дома, — настаивал Ли-Вань, — Новый человек все равно будет помнить, что в прошлом он своровал деньги.

— Еще раз: воровал деньги не тот человек, кто раскаялся, — Учитель, не отрывая глаз, смотрел на Ли-Ваня, — Но прошлое того, кто раскаялся, будет включать эпизод воровства, как и все другие эпизоды прошлого, случившиеся с человеком в старом мире. Прошлое это, однако, начнет с момента раскаяния медленно и неизбежно преображаться, менять очертания, сквозь его разломы засияет свет… Именно это имеется в виду, когда говорится, что прошлое возможно менять. Вся цепочка событий жизни, которую человек помнит до перехода в новый мир, останется в его памяти, но события эти поменяют внутреннее содержание, свой смысл, для того, чтобы соответствовать новому будущему. И именно они станут причинами новых чудесных и приятных человеку событий в будущем. Те события своего прошлого, которые человек раньше проклинал, вдруг окажутся для него благословлением.

— Выходит, — задумчиво сказал Ли-Вань, — человек лишь настолько хорош, насколько хороша последняя мысль, которую он выбрал.

Сидящие по обе стороны от Учителя старики-монахи переглянулись между собой. Учитель улыбнулся:

— Ты понял главный урок Сутры. Но выбрать мысль, которая перенесет тебя в лучший мир, не так просто, как кажется.

— Отчего же? — возразил Ли-Вань, — Мне только нужно выловить из пруда своей головы хорошие мысли и стать ими! Хорошие мысли понятны и просты.

— Увы, — покачал головой Учитель, — Не все мысли это живые рыбы. В пруду много красивых блесен с острыми, не видимыми тобой крючками, на которые, пока ты сам ловишь рыбу, тебя ловит враг.

— Враг? Тот, который упоминался в сутре? Кто он?

— Мы не знаем этого. Имя врага Яхи открыл в Третьем Откровении — содержание этого Откровения будет восстановлено только у Небесных Врат. Но нам известно то, что враг — часть механизма Лилы; именно его усилиями люди с середины цикла погружаются все глубже в землю. Тебе же важно знать, что твои настоящие мысли — это осколки разбитого врагом витража мироздания, которые ты сам подобрал с земли. Блесны же, которые подкидывает тебе враг — это пустые, но блестящие стекла, — подлог настоящих частей витража.

— Так как отличить блесна врага от живых рыб?

Учитель кивнул.

— Ты спрашиваешь о главном. Ответ на этот вопрос Яхи даст в конце времен — в Шестом Откровении — Правиле Истинной Веры. Имея Правило, человек научится легко отличать живые мысли от ловушек Врага и без труда этими мыслями становиться.

— А до того времени, когда придет Яхи? — озадаченно спросил Ли-Вань, — Вы же умеете становиться мыслями?

— Умеем. Но ныне Враг не позволяет людям увидеть весь витраж мироздания целиком, а значит, выбор наших одежд ограничен тем прошлым, которое нам известно, — людям приходится выбирать лишь из того, что уже было ими испытано. Именно поэтому Знание Яхи учит тому, что летать, — то есть менять миры, — человек должен научиться прежде, чем ползать в земле, — в земле, куда ему предстоит последовать за Яхи. Лишь Пятое Откровение — Правило Истинной Веры — объяснит верно, как искусство полета в мирах будет использовано людьми для прохождения сквозь землю к свету.

— Значит, ваша способность передвигаться в мирах ограничена?

Учитель улыбнулся:

— Были примеры, когда искусно владеющие тайной Сутры Серебряной Свирели поднимались в мирах вплоть до мира Нирваны, воссоздавая по имеющимся осколкам ощущение всего витража целиком и выбирая из него для себя те фрагменты, которыми они никогда не были в прошлом. Чтобы понять, вспомни еще раз, что говорит Сутра — все пространство мироздания содержится в каждом его миге. Значит и каждый фрагмент твоего прошлого содержит в себе все то, что содержится в мироздании. И значит такое возможно. Путь, описанный в Сутре Серебряной Свирели, может привести к конечному совершенству, — но людей, в такой степени овладевших искусством менять миры, сегодня на земле единицы.

— Предел передвижения в мирах ограничен степенью владения искусством менять свое прошлое, — задумчиво повторил вслед за Учителем Ли-Вань, — Обучиться этому искусству в совершенстве людям ныне мешает Враг. Но все же попасть в лучшие верхние миры человеку возможно.

— Это так, — кивнул Учитель, — Полет возможен, но у каждого свой предел. Пусть не печалятся те, кто не сумеет подняться в мирах до Нирваны, — научившись летать, они поймут, как следовать за Яхи к Нирване под землей.

— Хорошо, — сказал Ли-Вань, — Я буду учиться менять миры. Но скажи мне все-таки: как, не зная Правила, практически действовать, чтобы не ошибиться, выбирая мысль?

Учитель выпрямился, в мудре бесстрашия показал ладони.

— Живые мысли связаны только с твоим собственным прошлым и твоим собственным опытом, — сказал он, — И потому эти мысли будут согреты и озарены, словно облако лучами солнца, теплым светом пережитых чувств — запахом, вкусом, образами, звуками и ощущениями. Блесны же врага блестят ярко, но холодны и пусты. И это мой первый совет тебе, как правильно выбирать мысли.

Учитель помедлил, потом сказал:

— Второй же совет такой: когда будешь стараться стать мыслью, прислушайся, успокаиваются ли волны внутри тебя? Знай: какие именно решения мы принимаем в жизни, не имеет значения, — важно то, насколько эти решения только наши и насколько только нам комфортно с ними. И если решение верное и ты стал хорошей мыслью, стихает ветер в душе, и какие бы ветры не дули снаружи, внутри ты делаешься тих и спокоен. Но вот, если ты не чувствуешь покоя внутри, и сердце твое, словно лодку волнами, качает все сильнее, и ты в панике хватаешься за борта, знай: не веришь ты истинно в то, во что думаешь, что веришь. Тогда немедленно бросай мысль обратно в пруд, и становись другой, ибо случилось одно из двух зол: либо не смог ты истинно поверить в свою мысль и стать ею; либо та мысль, в которую ты пытался поверить — не твоя мысль, но блесна врага. В последнюю же поверить истинно невозможно, — пытаясь стать блесной, ощутишь лишь боль и беспомощность перед силой, что потянет к чужому берегу.

Ли-Вань удовлетворенно кивнул:

— Ты дал мне два совета, как правильно выбирать хорошие мысли и становится ими. Я попробую их использовать. Ты думаешь, я смогу с их помощью забыть горе, исправить сотворенное мной зло и усмирить моего демона?

Учитель улыбнулся:

— Не думай более о своих бедах — теперь, когда ты стал Хранителем, Яхи позаботиться о тебе. Он избавит тебя от всех страданий вплоть до конца твоей жизни или до момента своего прихода. Твой демон отныне будет на привязи, твоя боль утихнет.

Учитель замолчал.

Монах, сидевший справа, вопрошающе взглянул на него. Тот кивнул.

Старик со сморщенным лицом поднял с ковра железный кованый горшочек, снял с него крышку и двумя пальцами вынул щепотку серого порошка. Неожиданно он подбросил порошок в воздух перед Ли-Ванем и быстрым движением руки поднес свечу — облачко вспыхнуло перед лицом Ли-Ваня тысячью маленьких золотых искр.

Ли-Вань вздрогнул и в тот же миг ощутил тишину и спокойствие внутри. Кто-то большой и добрый в один миг вырвал у него из сердца гадкого черного клеща, который столько лет мучал его, а образовавшуюся дыру залил сладким прохладным бальзамом…

Ли-Вань сидел не шелохнувшись. Внутри его было пусто и светло. В солнечном луче весело колебалась нежная пушинка.

Не в силах сдержаться, Ли-Вань громко рассмеялся.

Засмеялись и Учитель, и монахи:

— Поздравления! Поздравления! Доброй дороги в мирах!

* * *

Девин вышел из-за кафедры, вынул микрофон из стойки и прошелся с ним перед рядами кресел.

— Принято думать, что язык явился чуть ли не главным достижением людского рода за всю историю его существования. Считается, что на протяжении веков он помогал людям выжить, учил их сотрудничать, обеспечивал развитие технического прогресса. Что говорит нам антропология? Она говорит, что человекоподобные существа жили на планете миллионы лет, и ничего особенного с ними не происходило. И вдруг, — развел руками Девин, — всего за десять тысяч последних лет этот вид достигает такого уровня развития, что заселяет и загрязняет продуктами своей жизнедеятельности всю землю. Ученые связывают этот феномен с обретением человеком речи. Период до появления письменного языка зовется у нас доисторическим. Считается, что благодаря языку стала возможна передача опыта, приведшая к ускоренному развитию цивилизации.

Девин снова прошелся перед креслами.

— Итак, человечество буквально выговорило себе место под солнцем. И с каждым веком, с каждым тысячелетием интенсивность языковой коммуникации, скорость передачи речевых посланий — этих, как мы их назвали, «носителей истины», — росла. Сначала она росла линейно, потом стала расти в геометрической прогрессии. От вестника, бегущего с устным сообщением от селения к селению, к гонцу на лошадях, — к почте, телеграфу, телефону, электронной почте, мобильной связи! С той же скоростью росло число используемых человеком информационных носителей: от глиняных табличек Месопотамии и берестяных грамот древней Руси — к газетам с многомиллионными тиражами, к радио, телевидению, СМС, глобальной сети. Росла незаменимость, росла вездесущность носителей языка.

Девин посмотрел, склонив голову, в зал.

— Но остановимся на секунду и задумаемся: так ли полезен для нас этот все более теснящий наше непосредственное восприятие мира поток речевых и письменных сообщений? Ежедневно он накатывается на нас, словно волна на камни, трет нас друг о друга, шлифует, делает гладкими, круглыми, похожими…

— Ну и пусть накатывается! — выкрикнул кто-то из зала, — Интернет ускорил прогресс. С этим вы не поспорите.

Подойдя к столу, Девин снова щелкнул кнопкой пульта.

— Посмотрите, что ответил бы вам один из основоположников мировой компьютерной индустрии, человек, который, казалось бы, должен был согласиться с вашим мнением.

На экране появилась цитата:

«Я удивляюсь, когда мне говорят, что интернет ускорит прогресс. От того, что хорошие идеи двигаются сегодня по миру с большей скоростью, их не становится больше».

Под цитатой стояло имя известного миллиардера, одного из основателей новой экономики.
—

Задумайтесь над этими словами, — Девин обвел зал глазами, — в течении тысячелетий

скорость передачи людской мысли росла, рос оборот речевых посланий — устных, письменных, — теперь электронных, — но росло ли качество передаваемой этими посланиями мысли, становилось ли от этого людям яснее изначальное слово?

Девин подождал. Зал молчал.

— Исследования лучших языковедов, философов и психологов, которых мы привлекли к работе над Лизой, еще раз подтвердили нам ту необычную мысль, которую на протяжении веков вновь и вновь открывали для себя великие мыслители: полезность для человека речи вовсе не факт. Конфуций, Лукиан, Леонардо да Винчи, Франклин, Тагор,— вот только некоторые из тех великих, кто призывали свести использование языка к минимуму… Но если многие ученые, задумывавшиеся над логикой мироздания, только сомневались в полезности языка, то люди, встававшие на путь духовных исканий, во все времена приходили к однозначному выводу о деструктивной роли языка для судьбы человека. Обет молчания и пост были двумя важнейшими упражнениями людей веры во все времена. Простые люди интуитивно верили в то же. Вспомните: «Молчанье — золото», «Язык мой — враг мой».

— И вот, — продолжил Девин, — в девятнадцатом веке русский поэт Федор Тютчев написал удивительное, поразившее современников: «Мысль изреченная есть ложь».

Девин произнес последние слова громко.

В зале повисла тишина.

— Леди и Джентльмены, я уверен: за сегодняшний вечер, вы много раз будете удивляться тому, что я скажу. Открывая счет этим сюрпризам, я говорю: только что прозвучавшие слова, кажущиеся поэтическим преувеличением, очень ясно и сжато описывают тот принцип, который лежит в основе открытой нами удивительной функциональности Лизы. Еще раз: Мысль изреченная есть ложь.

Аудитория молчала, ожидая пояснений.
—

Это странно, — будто бы равнодушно пожал плечами Девин, — это очень странно…

Ведь сами же люди написали «Сначала было Слово…», сами люди уравняли в значении понятия «слово» и «разум», «слово» и «истина». Что же они, передумали? Или некоторые люди, отвергая полезность человеческого слова, вместе с нею стали отвергать как бесполезный и сам изначальный замысел мироздания, стали отвергать саму возможность в нем смысла, само существование изначальной истины?

Девин подошел к кафедре и закрыл лежащую на ней тетрадь — она, очевидно, была ему больше нужна.

— Чтобы понять, почему все-таки «мысль изреченная — есть ложь», нам необходимо для начала выяснить: а как именно впервые родилась десять тысяч лет назад, или около того, эта «мысль изреченная»? Какие групповые процессы у предков людей привели к появлению языка? Начнем с наших почтенных, или не очень почтенных, как кому нравится, — если не предков, то по меньшей мере родственников — обезьян. Антропологами проводились исследования, ставившие целью выяснить именно то, что нас интересует, а именно: как зарождается в группе приматов язык, какова природа первых сигналов голосовой коммуникации, возникающей между человекоподобными особями одного вида?

Отрывок из книги

О книге Антона Сои «З. Л. О.»

09.09.09 23.45

В первый раз русский город Черняевск, известный ранее как
прусский Шварценбург, был проклят, когда на его месте стояло языческое поселение Унзетрапис. На высоком холме над
широким разливом бурной реки в священной роще стоял пятисотлетний дуб-великан. Еще эстии, жившие здесь до пруссов, часто приносили к его корням на заклание козлят и изредка красивых девственниц. Пруссы выжили эстиев и их друидов, но дубу поклоняться продолжили. Они развели у его
корней вечный огонь и стали отправлять жертвы Свайкстиксу
и Пэркунису. Вот только зря пруссы закололи копьем забредшего в рощу католического миссионера, посчитав, что своей
проповедью он осквернил священное место. Польские рыцари
сожгли старый дуб вместе с привязанным к нему прусским
жрецом, не подозревая, что их «праведный огонь» ознаменовал начало целой череды проклятий священного места. Над
пепелищем еще долгие годы ежедневно кружили вороны и
своим карканьем напоминали о проклятии сожженного колдуна.

Второй раз город был проклят звонкой «хрустальной
ночью» 1938-го, когда ретивые нацисты подпалили старинную
синагогу вместе с грузным, всегда печальным раввином, не
пожелавшим расстаться с заветными свитками Торы. Ребе
был известным на весь мир каббалистом, рассказывают, что
10 он успел на полу горящей синагоги начертить магический
знак проклятия. Поэтому в городском саду, разбитом на месте
старой синагоги, в самую темную ночь в году можно увидеть,
как этот страшный знак светится из-под земли. В третий раз
город проклял старенький сухонький пастор, расстрелянный
смершевцами во дворе бывшей тюрьмы. Из решетчатой прорези полуокошка его камеры отлично просматривался столб
пламени — горела его кирха, построенная в семнадцатом веке.
И пастор забыл о Божьей заповеди возлюбить врага своего.
Он не стал молить Христа о прощении большевиков, спаливших кирху, и параноика Гитлера, приведшего народ Германии
к очередному краху. Он просто проклял этот прусский городишко, где вскоре не осталось почти ни одного пруссака.
И наконец, в последний раз на Черняевск проклятие наложил
Алхимик, магистр черной магии, бывший бизнесмен Ян Гелочек, когда его вынудили заложить душу дьяволу, пообещав
вернуть за это дочерей-двойняшек Яну и Аню. Ровно три года,
три месяца и три дня назад.

В про́клятом городе третий день шел прокля́тый дождь. Он
шел не останавливаясь, мутной стеной соединяя серое небо с
земной сентябрьской грязью. Дождь стучал по черепичным
красным крышам старого города, по покосившимся крестам
заброшенного немецкого кладбища, по асфальту, положенному на средневековый булыжник, по крыше мрачного кирпичного здания психиатрической лечебницы. Стучал по крыше
бывшей пивоварни, на территории которой последние сто лет
работал конезавод, манивший цыган со всей округи.

Дождь стучал по ивам, чьи тяжелые кроны тянулись вниз,
к водам быстрой реки Анаграммы, располневшей от небесных
потоков. Стучал дождь и по крышам замка Шварценбург, нынешнего Дома правительства, и по развалинам замка Гильденмайстер, под темными гулкими сводами которого, в подвале,
сейчас творились странные вещи. Черная месса, колдовской
обряд, шабаш — так подумал бы каждый, кто осмелился бы
заглянуть в подвал на огонек. На холодном каменном полу,
заваленном кирпичной крошкой, среди одноразовых шприцев,
использованных презервативов и засохших экскрементов, горели свечи. Подвал когда-то служил пыточной камерой.
Именно в нем, если верить древним рукописным книгам, чудом дошедшим до наших дней, тевтонские рыцари пытали,
а затем казнили последнюю прусскую ведьму. Последнюю ли?

Под сводами этого мрачного и вечно холодного подвала
двое мужчин и две женщины совершали обряд по всем канонам черной магии. Они жаждали встречи с демоном и тщательно приготовились к ней. В центре, на полу, старательно
расчищенном и украшенном черными с золотом свечами, между которыми лежали цветки кувшинок, они нарисовали две
белые окружности. В одной из них начертили неведомый фосфорически светящийся знак, символизирующий имя и сущность вызываемого демона. В другой — ярко-белый пентакль,
повернутый одной из вершин к имени демона. На острие лежал серый козел со связанными копытами, его бородатая морда была перемотана веревкой. В двух других вершинах стояли
девичьи фигуры в поблескивающих антрацитом плащах. Хоть
головы их и были укрыты капюшонами, по очертаниям фигур,
которые угадывались даже в дрожащем тусклом пламени свечей, казалось, что девушки эти очень и очень красивы. Действительно, неземной красотой Яны и Анны Гелочек стоило восхититься. Казалось, что природа, создав один шедевр, осталась
настолько довольна результатом, что решила его продублировать. Грациозные, изящные двойняшки с прозрачными льдинками голубых глаз, бледной атласной кожей, тонкими запястьями и щиколотками, длинными шеями — таких девушек в
любую эпоху признали бы красавицами. В оставшихся вершинах пентаграммы стояли Сатанюга и Следак — люди без имен.
В руках высоченный Сатанюга, лицо которого наполовину
было закрыто черным капюшоном, держал старинный фолиант в сильно потертом кожаном переплете — Гримуар, незаменимую книгу для черных ритуалов. Сатанюга беззвучно шевелил бескровными губами, вперив взгляд в ветхие страницы,
и водил по ним указательным пальцем. На пальце не хватало
одной фаланги. Следак, сутулый мужчина лет сорока, похожий на поэта Александра Блока, стоял, низко опустив седую
длинноволосую голову, и не поднимал взгляда от белого угла
пентакля под ногами. Весь его вид говорил о том, что ему
очень неловко за происходящее. Но вот часы на башне Густава
стали отбивать полночь. Сатанюга встрепенулся и под их гулкий бой начал нараспев читать заклинания из книги. Девушки
замерли, скрестив руки на груди, только легкий ветерок, вечно
гуляющий под сводами замка, играл с шелковыми подкладками их плащей.

Следак нервно закашлял. Больше всего сейчас ему хотелось
убежать из замковой пыточной под проливной дождь, чтобы
струи воды смыли с него этот липкий кошмарный сон. Но он
не мог этого сделать. Во-первых, происходящее не было сном.
Во-вторых, хоть Следак и не сам затеял эту игру, он считал
себя отчасти виновным во всем, что творилось сейчас в этом
проклятом городе. Сначала Сатанюга бубнил на латыни, и Следаку, как выпускнику юрфака, иногда попадались знакомые
слова. Но вскоре пошла полная абракадабра. «Наверное, шумерский», — подумал Следак и сразу вспомнил Ароныча. О существовании мертвых языков Следак услышал именно от него.
Классный был мужик. Следак представил, как бы у Ароныча
отвисла челюсть, доведись ему увидеть их ночное представление. На лице невольно появилась улыбка, которая колючим
шариком скатилась в живот, а потом пошла обратно. «Ну вот,
только заржать тут не хватало». Следак решил отвлечь себя от
неминуемых судорог смеховой истерики и напряг память.

Наум Аронович вел во Дворце пионеров краеведческий кружок, который любознательный Следак посещал с пятого по
восьмой класс. Дети боготворили Ароныча, только что окончившего истфак и не растерявшего еще юношеского энтузиазма. Они заслушивались его диковинными историями про родной край. С ним они то погружались в магию кельтских друидов, то клеили из картона рыцарские доспехи и устраивали
настоящие турниры, на которых невзрачный, лысоватый Ароныч начинал, казалось, светиться загадочным звездным светом
и становился похож на могущественного колдуна вроде Мерлина. Как-то раз Ароныч рассказал ребятишкам, как тевтонские рыцари поминали после боя своих погибших собратьев.
Вечером они разводили огромный костер и кидали в него плащи погибших. Потом, уже глубокой ночью, когда костер прогорал, рыцари посыпали пеплом головы, углем обводили контур глаз и красили веки, переворачивали плащи черным подбоем наружу, садились в круг. Втыкали перед собой мечи, как
кресты. Монах подходил к каждому и писал углем на лбу первую букву имени одного из погибших. Все закрывали глаза и
молча молились. В неверном свете тлеющих углей белые лица
с черными глазницами становились похожи на выбеленные черепа. Словно покойники сидят в кругу. Мальчишки, конечно
же, все так и сделали в одном из походов к башне Бисмарка —
разрисовались, завернулись в одеяла и сели, закрыв глаза, в
круг. Следак помнил, что обряд даже в их исполнении смотрелся страшновато. Таким был первый его эзотерический
опыт — тогда он смотрел на мир чистым и наивным взглядом.
Тогда его игры не имели ничего общего с тем жутким ритуалом, в котором он участвовал теперь. Теперь Следак хорошо
знал, как это — когда страшно по-настоящему. А Ароныч лет
десять назад умер от сердечного приступа. Пил много в последнее время, не нашел себя в новой эпохе, которой на фиг
не нужен был его любимый кружок. Слава богу, не дожил до
пришествия в город ЗЛА.

Сатанюга перешел на древнееврейский, смешно завывая в
конце каждой фразы. Следак, глубоко ушедший в воспоминания, случайно поднял глаза и встретился взглядом с несчастным козлом, тяжело дышавшим в ожидании печальной своей
участи. Следак никогда не симпатизировал живодерам, и сердце его наполнилось жалостью. Накостылять какому-нибудь гаду на допросе — пожалуйста, но мучить несчастную, безвинную животину — это ни к нему. Сатанюга настоял, чтобы козел был обязательно, и именно такой — старый, бородатый,
матерый козлище. На его поиски и поимку ушел весь вчерашний день. Торговаться было некогда, так что они его украли.
Козел оказался настоящим козлом, взятие в плен далось нелегко. Тощему заду Сатанюги досталось больше всего. И поделом. Следак вспомнил этот замечательный удар острыми
рогами. Теперь уже он никак не смог сдержать истерический
смех. Сатанюга, поперхнувшись очередным хрипло каркающим словом, резко повернулся и сверкнул злобным взглядом
из-под капюшона на хохочущего Следака.

— Псих! Придурок! Я из-за тебя сбился! А если я слово неправильно из-за этого прочитал? Ты понимаешь, что наделал?!

Сатанюгу трясло. Следак перестал смеяться, виновато развел руками:

— Может, сначала начнешь?

Купить книгу на Озоне

Глава из романа Уильяма Глэдстоуна «Двенадцать»

О книге Уильяма Глэдстоуна «Двенадцать»

12 марта 1949 года

Большой взрыв, имевший место двенадцатого марта тысяча девятьсот сорок девятого года, не был тем событием, которое
привело к возникновению жизни во Вселенной. Оно подробно
описано Стивеном Хокингом и многими другими учеными. Тем
не менее это был тот самый взрыв, что увенчался зарождением Макса Доффа.

В тот на редкость благодатный, усеянный звездами студеный вечер, ровно за сорок восемь минут пятнадцать секунд до
полуночи, в пригороде нью йоркского Тэрритауна, в спальне
своего дома, стилизованного под ранчо, Герберт и Джейн Дофф
испытали взаимный оргазм, ярчайший в их сорокапятилетней
супружеской жизни.

У Герберта несравненное ощущение продлилось четырнадцать секунд.

У Джейн оно оказалось гораздо более значительным. В то
время как ее физическое тело содрогалось волнами чувственного удовольствия, пульсирование которых проникало в самую
душу, она одновременно пережила ощущение выхода из своей
телесной сущности, оказавшись в окружении величавых переливов живого пурпура и синевы. Время застыло, и женщина блаженно с ним слилась, положившись на его волю. Подобное она испытывала впервые. В этот момент Джейн четко уяснила, что они с мужем наконец зачали желанного ребенка.

Ребенок у Герберта с Джейн, собственно, уже был: полуторагодовалый сын Луис. Его появление на свет омрачила пуповина, опутавшая шею. Если бы не самоотверженные усилия
работников роддома, то еще вопрос, пережил бы мальчик родовую травму или нет.

Уже с первых дней жизни Луис был капризным, раздражительным, неуемным сумасбродом, которому никто и ничто не
указ. К счастью для Джейн, Герберт владел успешным книжным издательством, а потому мог позволить нанять в дом на
полный день няню, которая помогала присматривать за малышом, но и при этом за сорванцом нужен был, как говорится, глаз
да глаз. А между тем супругам, откровенно говоря, так хотелось
завести «нормального» ребенка.

И вот без девяти минут полночь двенадцатого марта сорок
девятого года Герберт, чувствующий в себе полную удовлетворенность, вместо того чтобы расслабиться, с некоторой оторопью наблюдал за тем, как в его объятиях сладкими судорогами исходила жена. Прошло три полновесных минуты, прежде
чем оргазм женщины, не идущий по глубине и протяженности
ни в какое сравнение с его собственным, наконец утих.

Аргентинский писатель Хорхе Луис Борхес писал, что когда одна отдельно взятая пара занимается совершенной любовью, то вся Вселенная преображается, а данная пара становится всеми парами. Ему косвенно вторил и далай лама из Тибета,
называя тантрический путь познания тропой смеха и соприкосновения. Его постулаты также гласили, что двое людей, любящих друг друга в совершенстве, спасут человечество и приведут все живое в нирвану. С той лишь оговоркой, что, насколько ему известно, на свете нет и никогда не было ни такой пары,
ни подобного совокупления.

Двенадцатого декабря того же года в пять минут пятого пополудни на свет родился Макс Дофф — с открытыми глазами
и улыбкой на лице.

Памятуя о бурных неприятностях, сопровождавших рождение Луиса, знающие люди посоветовали Джейн согласиться на кесарево сечение. Подобная жертва со стороны матери
давала, во всяком случае, некоторый шанс на благополучное
появление на свет ребенка, а там, глядишь, и жизнь его пойдет более менее складно.

Вместе с тем над сравнительно благополучным рождением
Макса нависала темная тень. Она воплощалась в образе его
старшего брата Луиса, которому шел уже третий год, а силы и
проворства в нем было предостаточно для того, чтобы составлять для новорожденного нешуточную угрозу.

На третий день жизни Макса родители привезли его домой, расположились на своей большой кровати в супружеской
спальне и представили новорожденного братика Луису.

Не прошло и минуты, как Луис на глазах у оторопевших
родителей вцепился Максу в горло. Выйдя из короткого ступора, Джейн не без труда оторвала судорожно впившиеся пальцы старшенького от шеи младенца, а Герберт встрял между ними всем телом. Взятый в клещи Луис, заполошно визжа, принялся колотить мать, а затем и отца. Из спальни его пришлось
выволакивать вдвоем.

Столь бурное знакомство со своим старшим братом Макс
перенес стоически, хотя оно было лишь началом в череде бесчисленных и не менее взрывных подобных эпизодов. Удивление у крохи изначально вызывало то, почему эти выходки так
часты и неизменно направлены против него.

Впрочем, в остальном жизнь Макса протекала относительно гладко, и ребенком он рос вполне мирным.

Он и внешне был просто загляденье: ярко каштановые волосики, длинные черные ресницы, глубина смышленых карих
глаз и на редкость совершенные черты лица, особенно когда он
улыбался, а улыбкой мальчишка цвел, можно сказать, неизменно.

Не был Макс ни толст, ни худ, а сложен пропорционально — и мускулатура на месте, и нет тяжеловесной мосластости.

Перед незнакомыми людьми он не тушевался и общался без
всякой замкнутости, лучась добродушием и явно полагаясь в
них на все хорошее. Если бы еще не Луис, то детство у Макса
было бы поистине безоблачное.

По какой то непонятной причине — то ли из за травмирующих нападок братца, то ли из за некой генетической предрасположенности — у Макса никак не развивались навыки речи. Лопотал он не хуже других малолеток, но почему то никак
не мог складывать слова.

Он вполне понимал чужую речь, чуть ли не на телепатическом уровне общался с матерью и даже со своим мучителем
Луисом, но на этом его коммуникативные навыки исчерпывались, что, разумеется, служило благодатной почвой для нескончаемых издевок старшего брата.

«Эй, дебил! — то и дело властно звенело в доме.— Ну-ка печенюшку притащил мне с кухни!»

Или: «Але, узик! А ну сюда, а то фофан влеплю!»

Этим «узиком», представлявшим собой сокращение от «умственно заторможенный», Луис несказанно гордился. Он сделал это словечко кличкой младшего братца. Джейн с Гербертом
пресекали «дебила», по крайней мере в своем присутствии, но
с «узиком» все же мирились в тщетной надежде на то, что когда нибудь эта глупость старшему приестся. Мирился с ограничениями и Луис, но, убедившись, что родители не слышат,
он тут же переходил на свое: «Ур род, не дашь мне сейчас же
грузовичок — всю жопу распинаю!» или «Пшел вон, дебил!»

Из неумения Макса формировать слова Джейн с Гербертом
сделали вывод, что сын у них действительно отстает в умственном развитии. В четыре года они решили нанять для мальчика логопеда. Женщина врач быстро уяснила, что имеет дело
с редкостно сообразительным ребенком, который схватывает
все буквально на лету. Тем не менее складывать предложения
Макс научился лишь к шести годам, но уж тогда свои упущения в области языка он наверстал с лихвой. И однажды утром,
словно по мановению волшебной палочки, Макс попросту заговорил.

«Думаю, когда мы нынче летом поедем на виноградники
Марты, надо будет снять тот желтый домик с отдельным прудиком и лодкой,— изложил он.— Мне там так понравилось
прошлым летом! Хоть каждый день на озеро ходи».

Придя в себя, Джейн с Гербертом бурно возрадовались.

Примерно тогда же Макс собрал все высшие баллы при поступлении в школу, тем самым окончательно развеяв опасения
родителей.

В то время как для отца с матерью прорезавшиеся вдруг дарования сына стали приятным сюрпризом, для Луиса они лишь
послужили дополнительным раздражителем, и уж он постарался, чтобы братцу детство медом не казалось.

С самого начала Максом исподволь владела догадка о том,
что жизнь его предназначена для достижения какой то важной судьбоносной цели. Поэтому он и явился в этот мир. Ощущение это было не сказать чтобы явным, тем не менее в мозгу
у него словно жил некий голос, озвучивавший, для чего он был
рожден, но не словами, а некими красками и мощными вибрациями. Внутренний мир Макса, эта его укромная игровая площадка, был исполнен красоты и изящества, доставлявших ему
как хозяину несказанное удовольствие.

Ему, казалось, было по силам постичь суть любого предмета, но особенно Макса влекли к себе премудрости математики,
в частности прихотливая игра чисел, постоянно крутящихся в
его голове, подобно цветастому вихрю. Еще не научившись говорить, он уже мог перемножать в уме трехзначные цифры.

Постепенно этот его талант обрел некую объемность. Мальчик представлял себе множество трехмерных ящичков, расходящихся без конца и без края по горизонтали, по вертикали,
по наклонным. При этом каждый из них был сам по себе отдельным универсумом со своей определенной формой и направлением, которые сообщались с другими.

Подобные экзерсисы были для него сплошным блаженством, как, собственно, и большинство вещей в этой жизни. Хотя
присутствовало в ней и одно неусыпное напоминание, что не
все в жизни гладко.

Луис!

Невзирая на злодейские, садистские выходки со стороны
старшего брата, Макс считал Луиса своим лучшим другом.
Словно какая то неброская, полная сопереживания связь заставляла мальчика с трогательной привязанностью относиться к своему мучителю. Обоих словно скрепляла меж собой память о благостном, раю подобном вместилище, которым была
для них в свое время утроба матери.

С самого рождения Макс понимал: где бы он ни был, это место на данный момент и уготовано ему жизнью, а потому относиться к нему надо с умиротворением.

Луиса, напротив, злило, что из безмятежной укромности он
вылетел в мир, встретивший его на входе удушающей хваткой.
А потому и влезать сюда ему пришлось, брыкаясь и вопя — словом, всему наперекор.

То, что брат воспринимал мир иначе, бесило Луиса еще больше, и он с твердолобым упрямством пытался силой и страхом
изводить младшего так, чтобы у того от беспросветности темнело в глазах. Буквально с пеленок он при всяком удобном случае налетал на Макса, валил его на пол, душил и отступал лишь
тогда, когда брат заходился плачем. Если на шум прибегали
взрослые, то Луис ретировался на безопасное расстояние, и никто не догадывался о той степени насилия и ненависти, которую он вкладывал в свою методу. А так как Макс к тому же не
умел говорить, Луису все сходило с рук. В конце концов Макс
научился притворяться мертвым. Все прочее было бесполезно.
Луис в припадках ярости исполнялся такой нечеловеческой
силы, что с ним и взрослому то сразу не сладить. Несмотря на
весь свой внутренний оптимизм, Макс начал мало помалу никнуть под неотступным гнетом насилия. Он не чувствовал себя в
безопасности даже в родных стенах, к тому же знал, что ему придется поплатиться за все успехи в школе, да и вообще по
жизни.

И по мере того как нападки брата все нарастали, мальчик
стал всерьез помышлять о самоубийстве, чтобы избавиться от
своего истязателя.

В возрасте семи лет он решил покончить с собой ударом кухонного ножа в живот. Тот укромный внутренний мир по прежнему жил в нем, все такой же гармоничный и исполненный
радужных перспектив, но снаружи на него тяжелой каменной
плитой давил мир внешний, от которого никуда не уйти и не
деться.

Что ж, от слов к делу. Макс взялся за нож.

И вот, уже уперев тупое лезвие в живот, он вдруг вспомнил
тот тихий внутренний голос из раннего детства и отложил орудие убийства. Да, он внезапно вспомнил, что у него впереди
есть цель — непреложная и истинная,— для достижения которой ему потребуется упорно идти своим путем, не покоряясь
никаким встречным препятствиям.

Так он постиг и то, как не поддаваться удушающим броскам брата.

Еще совсем ребенком, не умея даже внятно говорить, Макс
каким то образом проявлял свои лидерские качества, становясь во главе группы своих сверстников.

Из класса в класс он успевал на «отлично» по всем школьным предметам, да и вообще получал неподдельное удовольствие от учебы. Успехи были и в спорте. В двенадцать лет Макс
выиграл окружное первенство Вестчестера по бегу на среднюю
дистанцию. Как он потом отшучивался, это все заслуга Луиса.
Как раз от него он и хотел удрать на спринтерской скорости.

В экзаменационный год именно ему доверили выступить
с речью на вручении дипломов. Макс был и председателем ученического совета, и капитаном команд по бейсболу, футболу
и борьбе. Он непостижимым образом угадывал, куда полетит
мяч или направится соперник, а потому фактически всегда оказывался в нужное время в нужном месте, так что мысли о возможной ошибке никогда и не возникало.

Макс всегда считал себя обязанным преуспеть на избранном
поприще. Так в итоге и оказывалось, но при этом у него не терялось радостное волнение, присущее большинству детей.

Нет смысла говорить, что родители души в нем не чаяли, а
благодаря успешному бизнесу отца он мог ни в чем себе не отказывать. Так что, несмотря на происки брата, подростковый
возраст Макс пережил благополучно.

И вот в возрасте пятнадцати лет — а точнее, в четверг, девятнадцатого февраля тысяча девятьсот шестьдесят пятого года, в три пятнадцать пополудни, в кабинете доктора Говарда
Грэя — Макс Дофф умер.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из книги

О книге Константина Аврилова «Я, ангел»

На Том свете Толик искренне верил, что неудачи, разорявшие после особо щедрых дам, были происками злого рока, и старательно не замечал малоприятную истину. Блистательно мороча головы женщинам, он умудрился сохранить наивность провинциала, не привыкшего к законам столицы. Друзья щедро одалживали деньги и запросто спускали на ветер потому, что Толик всегда соглашался винить колебание курса акций или экономический кризис в Юго-Восточной Азии.

Залет на Срединное небо поначалу не вызвал вопросов. Тиль искренно считал, что попал в аварию случайно. Витька посеял сомнения, которые взошли мрачной подозрительностью: ему отплатили убийством за честно сделанную работу. Но как у них получилось? В свои планы Толик не посвящал никого. Маршрут движения выучил наизусть и вообще ни с кем не общался. Как же сумели подстроить грузовик на шоссе?

Погрузившись в мрачные раздумья, Тиль промахнулся и влетел в холл. Просторная комната пребывала в тишине. Появление ангела заметил только кот, который порвал с дремотой и уставился настороженно.

Пора наладить отношения с единственным существом, которое его видит.

Прислонив Мусика к камину, Тиль опустился на корточки и пригласил животное знакомиться. Кот приблизился, соблюдая вежливую дистанцию, но когда Тиль погладил по шерстке и почесал мохнатый подбородок, размяк, приластился и заурчал. Пальцы ангела ишерстинки не потревожили, проникая сквозь кожу, но коту нравилось.

Перышко напомнило, что для нежностей не время.

— Веди, приятель, к своей хозяйке, — попросил Тиль.

Кот выгнул хвост со значением и важно потрусил к спальне. Поглядывая, не отстает ли ангел, подскочил к двери и жалобно замяукал под скрежет когтей. Створка приоткрылась, чтобы впустить любимца. Для ангела было узковато, он прошел напрямик.

Посреди разбросанных платьев стояла Тина в ажурных стрингах. Овечка зябла, но упрямо не одевалась. Ничего не съев, успела проглотить две таблетки успокоительного, гнавшие ватный туман по сосудам. Тиль постарался не смотреть внутрь тела. Но и снаружи было мало приятного. Еще не женщина, но уже не ребенок, развившаяся, но не созревшая, казалась недоделанным созданием, скульптурой, которую автор забросил высекать на полпути, от чего будущая красота не различалась в грубых сколах природного материала. Неприязнь крепко владела ангелом, но не осталось роскошного права сложить руки и наблюдать, как овечка свернет себе шею.

Приложив очередную тряпочку к впалой груди и немедленно отшвырнув, Тина почесала кота, устроившего лежку на уголке кровати.

— Мотька, ты на что уставился, бандит? — спросила она, посмотрев сквозь Тиля.

Ангел подмигнул, дескать, не выдавай тайну. Кот благородно сожмурился.

Расследование, чем занималась овечка без присмотра, не обнаружило серьезных проступков или того, за что бы следовало выписать штрафных. Подопечная держалась в рамках. Ну, буркнула что- то матери и тетке через дверь. Разве за это надо наказывать ангела? Он ведь не нянька. Обидно, честное слово. Правилам не обучили, крыльев не дали, а колоду навесили. Как тут быть ангелом.

Пожалев себя, таким образом, Тиль заглянул в варианты. В ближнем показалось мало хорошего, наверняка на пару тысяч штрафных. Но другие беспокоили серьезно. Явно просвечивала такая неприятность, что штрафных могло не хватить. Хуже всего, что в последнем — маячила пустая чернота.

Швырнув на пол очередное платье, Тина взяла следующее. Она была спокойна, как закаченный таблетками человек, счастливо не знающий будущего. Только ангел видел, что может случиться.

Усмирив начало паники, Тиль принялся за дело. Подойдя вплотную так, что ее локоть проходил сквозь него, крикнул в левое ухо:

— Останься дома! Приказываю остаться! Нельзя ехать!

Кажется, нарушил Первый закон, овечек нельзя ограничивать, надо по-другому.

— Прошу остаться! Предлагаю остаться! Советую остаться! Мотька с интересом следил за ангелом, но Тина ничего не услышала.

— Как некрасиво подсматривать за голой девушкой, кот. В прошлой жизни случайно не был бабником?

Ангел пробовал кричать в другое ухо, орал в лицо, шумел в затылок, но овечка не реагировала и не чувствовала тревогу. Все старания предупредить оказались напрасными. Зато она выбрала платье: маленькое черное, доходившее до колен и сразу взрослившее лет на пять. Протиснувшись, овечка разгладила ткань на бедрах, поправила грудь и сделала с тканью что-то, что умеет любая женщина.

Раньше Толик обожал валяться на кровати и смотреть, как они наряжаются. В этом было что-то магическое и волшебное, куда более волнующее, чем раздевание, таинственный ритуал спален и альковов, крохотная щелочка в тайный мир женщин, в которую дозволено заглянуть мужчине. В одевании женщины больше соблазна, чем в обнажении. Этот закон вывел он. Но Тилю было не до изысков, пока овечка глуха к голосу ангела.

Шелковая коробочка вспыхнула брильянтовой гроздью. Колье изумительно подойдет к черному платью. Но подарок матери отправился под кровать. Из тумбочки появилась крохотная шкатулка, а в ней горел красный камень на тонкой цепочке. Бережно надев украшение, Тина прижала кулон к груди. Тиль знал: последний подарок отца. Но лирика мало трогала. Надо найти вход, проникнув как-нибудь в ее сознание.

Напрягаясь изо всех сил, тужился и пыхтел. И тут молодой ангел сделал неприятное открытие: ему нет доступа к мыслям и чувствам овечки. Bидеть досье, варианты, мозги и кишки — пожалуйста. А чтобы проникнуть в мысли — глухой заслон. Как же работать? Как же направлять, если ничего нельзя! Горе отчаяния, одним словом.

Повернув морду к ангелу, павшему на кровать, Мотька подмигнул, словно утешал, предлагая не падать духом.

B жизни и постели Толик счастливо избежал гадкого испытания бессилием. Тилю досталось сполна. Оставалось наблюдать. И было зачем.

Кот с ангелом уставились на маленькое чудо. Уложив волосы, подмазав лицо и надев Prado на точеной шпильке, гадкий утенок, заморыш и недоросток, превратился в обольстительную женщину. Преображение было стремительным. Но это была его овечка. Такой тип женщин Толик слишком хорошо знал. Нет, они не источали ядреную сексуальность, от которой выворачивались мошонки, никто бы не назвал их красотками. Брали другим: магнитным взглядом, который подчинял и завораживал, вертел и крутил мужчинами, как вздумается. Тиль сразу определил редкий тип: скромная хищница. Она не столько хороша, сколько опасна. Природная сила обострялась наглым вызовом девственности: попробуй-ка получи. Такой коктейль может свалить кого угодно. От горы мужских трупов спасало лишь то, что Тина еще не осознавала, какое влияние может оказывать по-женски, полагаясь на силу воли и характер.

Для чего она сберегла непорочность, ангел доподлинно не знал. Судя по досье, шансов для решительного шага во взрослую жизнь было предостаточно. Но всякий раз, по особому капризу, Тина выскальзывала из разгоряченных рук. Множество кандидатов были жестко продинамлены, кое-кто получил разбитый нос, а некоторые, самые ретивые, болезненную травму рабочего инструмента. Девчонка непременно вырывалась у края.

Завершив сборы, она подхватила клатч, потрепала кота по холке и направилась в гараж. Ангел разрывался между желанием предостеречь и невозможностью это сделать. Пока он мог совсем немного: оседлав Мусика, держался рядом со сверкающей ракетой спортивного «Мерседеса».

Водителем овечка была ужасным: ехала без правил, подрезала и не утруждалась переключать скорости. Все, кому не повезло оказаться на дороге, разлетались в стороны, огрызаясь гудками, но пропускали сумасшедшую девицу. Тиль старался не замечать, с каким удивлением пялятся на него коллеги, передвигавшиеся на крышах или капотах, и быстро привык, когда встречная машина проскакивала сквозь него. Не смотрел на дорогу, забыл про перышко, целиком погрузившись в варианты: надо свернуть на первый, там был шанс, но она упорно двигалась по последнему. Не сворачивая.

В ночной темноте ангел пытался изобразить привидение или хоть завалящий призрак, чтобы напугать или заставить дрогнуть сердце, но то ли ему не полагалось являться воочию, то ли не умел, во всяком случае, Тина ничего не заметила. Вот ведь овца упрямая.

В бешеной гонке они добрались до центра Москвы.

Ресторан, носивший имя скромной европейской столицы, сверкал наглой роскошью. Заведение, в котором в недалекие времена можно было вкусно поесть и много выпить, превратили в закрытое царство. Сюда не ходили гурманы, чтобы оценить тонкости поварского искусства, не заглядывали влюбленные парочки, чтобы устроить романтическое свидание, и не забегали клерки для быстрого ланча. Потому что вкус и кухня были не главными. Куда важнее для гостей было показать: они могут устроить банкет тут. Мрамор стен, шелк портьер, кожа кресел и позолота посуды были важнее еды. Здесь не принято было спрашивать, сколько стоят блюда, показывалась стопка денег, и требовалось, чтобы все было на высшем уровне. Вкусам тех, кто в юности не мог позволить лишнего мороженого, а теперь не мог придумать, что бы еще купить, был поставлен мавзолей чудовищный глупости. Но клиенты уходили довольными.

Купить книгу на Озоне