Катя Морозова. Амальгама

• Катя Морозова. Амальгама. — СПб.: Jaromír Hladík press, 2023. — 96 c.

Катя Морозова — главный редактор журнала «Носорог» и одноименного издательства, автор телеграм-канала «Гранд-канал».

«Амальгама» — ее дебютный сборник прозы, в центре которого — «город, окруженный водами моря и соединенный с материком тонкой пуповиной моста». Герои текстов — не только люди, живые и мертвые, но и архитектурные символы, например, шпиль Адмиралтейства, и ландшафты — лабиринты улиц и длинные набережные. Автор скользит взглядом от дома к дому, от проспекта к переулку, наблюдая за каждым прохожим, каталогизируя судьбы.

 

АМАЛЬГАМА

Господин в мышиного цвета пальто, раз в неделю выходивший из дома с сумкой для покупок, оказался моим соседом сверху, что мне подсказала наша с ним случайная встреча у почтовых ящиков, куда я спустилась, привлеченная визитом почтальона. В то утро, как обычно, лежал густой туман, и я простояла у окна не один час, наблюдая, как истончается напряжение воздуха, когда сосед сверху — хотя мне еще было неведомо расположение его квартиры — громко затворил дверь и побрел к мосту, соединявшему наш островок с большой набережной. Цвет, в который он был облачен, скрывал его фигуру почти полностью, демонстрируя лишь подошвы грубых ботинок, подобранных, как мне тогда показалось, в приглушенный туманом тон штукатурки нашего дома; мужчины в этом городе часто носили одежду и обувь ярких цветов, и, вероятно, его серое пальто прятало под собой весь спектр красок, которыми покрыты стены домов. Я разглядывала его растворявшийся силуэт, когда он, медленно занося ногу над первой ступенькой, вдруг обернулся, как мне показалось, с прицелом на мое окно; я тут же отпрянула и, выждав несколько секунд, задернула шторы. Кажется, вскоре после этого я принялась писать очередной официальный запрос с напоминанием выслать мне необходимые для выхода на службу документы, но спустя какое-то время, раздосадованная шумом снизу, открыла дверь и выглянула на лестницу. Почтальон раскладывал письма, и, заметив конверт, уже опущенный в мой ящик, я сбежала вниз. Тогда-то мы впервые и столкнулись с господином в мышиного цвета пальто, оказавшимся моим соседом сверху. Я смутилась от этой неожиданной встречи, явно нервничая из-за того, что он мог видеть меня у окна, когда я так бесцеремонно наблюдала движение его цветов в молоке тумана, но он никак не намекнул на то, что оскорблен. Мы познакомились, и, кажется, я произвела на него приятное впечатление, что немало удивило меня, ведь я пребывала в том растревоженном состоянии, когда любое общение происходит как будто издалека. Когда он тяжелой поступью побрел наверх, я наконец поняла, что он проживает над моей квартирой этажом выше и что именно его тяжелые пробуждения тревожат мой сон каждое утро. Я думала, что за долгие годы он привык просыпаться с колокольным звоном соседней церкви — ровно в семь тридцать, каждый день с тех пор, как переехал в эту квартиру много лет назад. Сначала он долго вертелся в кровати, которая, судя по скрипу ее сильно просевшего корпуса, не менялась и не ремонтировалась уже довольно давно, что было странно, если учитывать страсть моего соседа сверху к чистоте и дисциплине, — именно он содержал в порядке дверные замки, почтовые ящики и даже отгонял, грозно крича со своего балкона, заглянувших к нам на окраину визитеров, соблазненных уединенным местом и решивших справить нужду под нашими окнами, — и пока его тяжелое тело в надежде принять хоть сколько-нибудь удобную позу, чтобы продлить забытье, металось с одного бока на другой, сон окончательно покидал его и он готовился к рывку. Я проклинала эти минуты раннего утра, ведь из моей спальни, оказавшейся столь уязвимой к звукам разворачивавшейся наверху жизни, все движения соседа представлялись испытаниями, ниспосланными на меня и мой сон коварным исполином; казалось, такой шум мог производить только злой гигант, охранявший покой своего жилища тем, что производит нестерпимые для слуха людей звуки.

Все еще пребывая в полудреме, воздействие которой обостряло мои чувства и нервы, я не замечала границу, за которой меня снова поджидал сон, и вскоре после того, как сосед наконец покидал скрипучую кровать и, облачившись, должно быть, в халат и домашние туфли, шаркая направлялся в ванную и потом в противоположную от спальни часть квартиры, где, вероятно, занимался завтраком, я, убаюканная внезапной тишиной, засыпала еще на несколько часов. Теперь мне кажется странным, что я могла так беспечно длить утренний сон, несмотря на общую тревогу тех дней, усугубленную ожиданием известий с нового места службы, поступление на которое должно было прекратить скитания, тянувшиеся с тех пор, как я уехала из родного города. В течение дня исполин сверху мало перемещался по квартире — или же, включенная в ритм собственных телодвижений, я почти не слышала его ходьбы и представляла, как он, безмолвный и застывший в позе терпеливого стража, не покидал поста у балкона и ждал вечернего часа, чтобы снова явиться в мой сон, — но ощущение, что он постоянно рядом, что мы теперь неразрывно связаны, не покидало меня ни на минуту, и, приняв фатализм этого соседства, однажды утром я наконец получила письмо с просьбой явиться в департамент на следующий день.

Бывший францисканский монастырь, который до недавнего времени служил приютом нескольким монахам, как рассказали мне многозначительным полушепотом в преддверии аудиенции у начальника, переоборудовали в главное городское управление. Представьте себе, говорила пожилая просительница, коротавшая со мной часы, администрация города разместилась в пустующих помещениях монастыря и принялась приспосабливать их под свои нужды, пока монахи все еще ютились в кельях; этому соседству пришел конец, когда один из столоначальников, как раз занимавшийся расселением аварийных построек, лично выгнал последних святых, как их после стали называть горожане. Помню, я отчего-то сильно смутилась, выслушивая историю о вынужденных беглецах, и, хотя она несомненно была чем-то вроде местного апокрифа, я с неясной надеждой поинтересовалась дальнейшей судьбой монахов, в ответ на что моя собеседница, чего и следовало ожидать, пересказала ничем не подтвержденные слухи, как монахи заняли один из отдаленных и заброшенных островов, но, кажется, сказала, никто их там не навещал и поэтому знать наверняка она не может. Я отвлеклась от дальнейших рассказов пожилой женщины и занялась своими мыслями, но, сильно устав накануне, — встревоженная предстоящей встречей в департаменте, я мучилась бессонницей и словно избавления дожидалась скрипа исполинской кровати сверху, однако, несмотря на утро, в комнате царил полумрак и, даже открыв ставни, мне не удалось заполучить хоть какой-то намек на воцарение светового дня, который мог бы взбодрить мою сонную голову, — я довольно легко потеряла их, с облегчением отдавшись вдруг навалившемуся сну. Должно быть, меня сильно встревожила мысль о переселенцах на заброшенный остров, иначе чем еще объяснить наблюдаемое мной во сне рассеивание мельчайших частиц то ли воды, то ли воздуха, нечто недоступное взгляду, однако блеснувшее в меня истиной о движении пространств и ландшафтов, соединявшихся тонкой нитью напряжения. Я, казалось, могла смотреть этот сон бесконечно, но меня разбудило осторожное покашливание клерка в черном, до странного идеально сидевшем на весьма сутулой фигуре костюме. Он приглашал меня пройти в кабинет к начальнику, человеку, как мне думалось позже, обуздавшему свою тревогу, которая при этом буйно цвела в его теле; то, как он двигался, вставая и вновь усаживаясь на свой массивный стул на несколько минут, чтобы потом вскочить и пройтись по кабинету, выдавало в нем человека нервного, одержимого бесом тревоги, но удивительным образом ему не было до этого никакого дела, он научился жить с этим внешним несовершенством тела, показывая своими речами и решениями, что его эти мелочи ничуть не касаются. В знак окончания нашей встречи начальник вновь встал и протянул мне руку, сообщив, что все дальнейшие инструкции я найду в копии своего договора, и пожелал усердия на новом месте. Я была уверена, что нужно добавить что-то еще помимо тут же вылетевшего из моих уст «спасибо», что-то, что могло бы остановить хотя бы на долю секунды отлаженный механизм поведения этого непроницаемого человека, — и мне вдруг показалось, что он именно этого и ждет, что есть слова, обращение к которым разгладит складки реального, проявляя скрытый узор, — но я молча вышла из кабинета, озадаченная выпавшей на мою долю работой.  В те минуты я старалась не думать о ней, видимо, втайне чувствуя приближение чего-то похожего на радость и смущаясь этим, ведь ее проявление давно несвойственно тем из нас, думалось мне, кто спасся, когда пространство растягивалось и сжималась от ужаса вспышки, когда катастрофа, вину за которую мы с тех пор носили в своих разорванных сердцах, необратимо выжигала привычные очертания и законы. Петляя лабиринтами монастыря, я углубилась в изучение окружавших меня каменных, изъеденных солью поверхностей, поражаясь своему одиночеству в холодных пространствах департамента; мне не встретилась ни одна живая душа, лишь души давно умерших монахов, похороненных за мраморными плитами прямо у меня под ногами, но вероятно, они не желали вступать со мной в разговор, так что о предназначении того или иного аппарата, группки которых попадались у меня на пути, спросить мне было не у кого, а догадаться о роли этих замысловатых машин в городской жизни я не могла. Моя служба не позволяла мне коммуницировать ни с одной из них, более того, даже записи мне предстояло вести на бумаге и по окончании рабочей недели отдавать клерку, чтобы он перепечатал их в служебный компьютер. Каждое утро мне следовало приходить к обзорному пункту на северной набережной и, наблюдая, фиксировать оттенки лагуны, а также все, что в ней, возможно, — в это тогда еще верили — отразится.

Чем была лагуна в первые дни после того, как слегка рассеялась дымка и мы уловили проблеск солнечного света, нам уже не узнать, писала я в первый рабочий день и хорошо запомнила эту фразу, возможно, оттого, что она осталась единственной; мои записи в тот же день свелись сначала к одиноким словам, которые не желали врастать в ветвившиеся предложения, а потом к иероглифическим изображениям. Выдуманная мною система знаков, что мне довольно скоро пришлось признать, оказалась не востребована; доступную взгляду суть лагуны можно было выразить двумя-тремя символами, а ее потаенность пребывала по ту сторону того, что здесь называли «зеркалом», ведь лагуна, оправившись от последствий вспышки, превратилась в густую субстанцию с непроницаемо-зеркальной поверхностью, которая при этом не отражала никого из нас, заглядывавших в нее, что и рождало повсеместный хтонический ужас, медленно перерождавшийся в съедавшую тело и кости тревогу.