• Издательство «АСТ», 2012 г.
• Прозаик Олег Ермаков родился в 1961 году в Смоленске, учился в пединституте, работал лесником Баргузинского, Алтайского и Байкальского заповедников, корреспондентом; в 1981–1983 годах проходил срочную службу в Афганистане.
  
  «Афганские рассказы», опубликованные в журнале «Знамя», принесли Ермакову известность. Романы «Знак зверя» и «Холст» входили в шорт-листы «Русского Букера», рассказ «Легкий поток» удостоен премии им. Юрия Казакова.

Привезти дочке флейту я решил, когда в полку сломался движок помпы, гнавшей из степных недр ледяную воду.

Мы отправились в соседний кишлак на водовозке, встали с ведрами цепочкой у грота подземной реки. Старцы наблюдали за нами, тут же крутились бачата. Вода была холодной, хотя и стоял зной. Но река бежала под землей от самых гор, питаемая родниками и ледниками. Воды в ней было много, темной, шепчущей в гроте и чистой тихой на свету. В кишлаке слышны были людские голоса, где-то кудахтала курица. Мы переговаривались, пошучивали, передавая друг другу ведра, мол, живой водопровод, так и будем до дембеля качать. И качаться.

Тут вдруг бачата закричали, толкая друг друга, и почти сразу же раздались визгливые звуки. Под шелковицей рядом со старцами коротко стриженный, юркий, черноглазый мальчишка старательно раздувал щеки, играя на длинной флейте. Мотив был довольно затейлив и диковат для нашего слуха. Ребята морщились, качали головами. Но музыкант играл самозабвенно, не обращая ни на кого внимания, он и вообще вряд ли кого-то видел, как это обычно у музыкантов. «Да ладно… пупок надрывать, уймись, бача!» Но тот продолжал наяривать, его музыка была похожа на разлетающиеся искры или на стремительные росчерки горящей головешки в темноте. Хотя желтел и голубел вечный летний афганский день.

Когда цистерна была наполнена, мы пошли в тень шелковицы курить. Старики прикладывали к морщинистым лбам смуглые руки, разглядывая нас вблизи. Даже и в густой тени шелковицы свет был ярок. Афганское солнце напитывает каждую молекулу воздуха. Кто-то предложил старикам сигарет, наших обычных, без фильтра, трое взяли, но закурил один. Оборванный босой шкет в шерстяной безрукавке на голое тело, сверкая глазенками, смело потребовал бакшиш. «Мал еще», — сказали ему. Он отскочил в сторону и начал строить рожи. Флейтист замолчал. Смотрел, улыбался. Я попросил у него флейту. Но он отрицательно покачал головой. Я не буду играть, объяснил я, только рассмотрю. Лук, фамиди? Он отвел руку с флейтой. Понимал, но не показывал.

Подошла вторая водовозка, шофер, хлопнул дверцей, забрался на бочку и открыл люки. Мы снова организовались, как говорил прапорщик, и зазвенели пустыми ведрами. Пошла вода по цепочке. Было жалко ее проливать, вкусную, не хлорированную, как в полку. А флейтист снова завелся. Кажется, он издевался. Женька Турыгин уже начал выходить из себя. «Припечатать разок, чтоб схавал дудку». — «Не схавал, а ску-у-шал», — тут же поправили его. Засмеялись. Это было наше фольклорное. Прапорщик Мырзя, молдаванин, очень не любил, когда коверкали великий и могучий русский язык и всегда всех поправлял. Он уже кушал виноград и водочку в Кишиневе, недавно уволился. «Да, ладно, пусть поприкалывается».

На втором перекуре я спросил у Шурика чеков. Деньги мы носили с собой, это понятно. Выгоревшие белые брови поползли на узком кофейном личике, синие глаза округлились. «Зачем, Ермак?» Кишлак был мал, беден, здесь даже не было дукана. «Надо». Получив чеки и прибавив свои, я протянул их музыканту. Ребята заржали. «Чего, Ермак, песню заказываешь?» — «Правильно, чтоб молчал». — «Давай Антонова!» — «Миллион алых роз!». Антонов у нас был культовым исполнителем. Песня «Крыша дома твоего» — не только звучала из открытых окон офицерских модулей, но и крутилась у каждого в голове. Разбуди любого беспросветной глухой липкой ночью и, как пароль, напой начало любого куплета — тут же услышишь ответ: то грусть не значит ничего, когда ты знаешь, что под солнцем… ла-ла-ла-ла.

Бача возвел на меня черные глаза. Я показал ему — не все сразу — чеки Внешпосылторга, они были в ходу у дуканщиков. Чеки, сказал я. Флейтист молчал, смотрел внимательно на меня. Продай, сказал я. Я добавил пару бумажек. Друзья флейтиста, толкая другу друга, окружили нас. Глаза их сверкали и горели. Они что-то выкрикивали флейтисту. Но тот, казалось, никого не слышал. Я прибавил еще пару бумажек. Это была хорошая сумма, получка солдата за месяц. Бачата уже орали что-то хором. И я еще приложил чеков. Мальчишка покачал головой. Больше у меня не было денег. Да и дело не в них, уже понял я.

«Ермак, вон наши флейты!» Ребята показывали на минные поля, за которыми торчали дула наших гаубиц. «Перегрелся?.. Будешь нас мучить?» Ну и все в таком духе. Я отвечал, что хочу привезти флейту дочке, пусть играет. «Ага, гляди, сразу и заиграет!». Дочке было полгода, когда я уходил в армию. Сейчас уже исполнилось полтора. Вернусь, и ей будет уже два с половиной. Мне казалось, что это много. Там у нас у всех было другое летосчисление. День как месяц. Или два.

Не получилось. Старцы задумчиво смотрели на меня. Бачата галдели, ребята смеялись.

Водокачку наладили, мы перестали ездить в кишлак. Но мысль о флейте не оставляла меня, и я надеялся, что где-нибудь найду флейту. Это будет лучший подарок, и дочери, и мне.

Вскоре мне довелось сопровождать наших офицеров в Газни, они собирались пройтись по дуканам, затариться шмотками, тоже готовились к возвращению. Я быстро зашагал вдоль лавок, высматривая любые музыкальные инструменты. Ничего подобного, только горы специй, фруктов, штабеля ткани, железная и фарфоровая посуда, магнитофоны, знаменитые газнийские пустины — дубленки. Увидел торговца в высоком цветастом тюрбане — явно индийца — и принялся объяснить ему, что ищу, но тот не понял. Или не захотел понять.

«Ермак, на броню!», — велели офицеры, и мы попылили назад.

Слушай, сказал мне Шурик, а ты обратись к трактористам, может, они выманят у того пацана инструмент или купят.

В полку на грейдере работали два брата, Абдрупт и Абдуламид, ровняли нам дороги. Мы бы и сами могли, но тут была политика взаимовыгодного сотрудничества. Хотя выгодно это было только двум братьям, как положено, смуглым, широколицым, черноусым. У одного были усы. Вообще они были друг на друга совершенно не похожи, наверное, от разных матерей, возможно, их отец был женат на двух. У одного брата лицо было широкое, нос слегка приплюснут, глаза раскосые, явный узбек. А у другого лицо узкое, лобастое, крупные глаза, — таджик.

А это идея, ответил я.

И так и поступил. Перехватив братьев на дороге между КПП и полковым городком, объяснил, что именно мне нужно. Они внимательно слушали, кивали. Я показал фотографию дочки, и они окончательно все уяснили, похлопали меня по спине, одобряя мое решение привезти ей флейту, самый дух и звук их родины, Востока, этого неба над нами, — я показал на небо, и этой степи, — я широким жестом обвел степь. Хуб! Хуб! (Хорошо!) Мы поняли друг друга. Я отдал им чеки. И стал ждать.

Так называемый базарный день там — пятница, то есть выходной, деревенские отправляются на автобусе в город. Мы видим с позиций, как этот желто-красный автобус пылит от кишлака к кишлаку, идет под прицелом гаубиц (на самом деле нацелены они совсем на другие объекты, на далекий, не видимый отсюда кишлак, где обосновался отряд самообороны, и если ночью оттуда взлетят три красные ракеты, гаубицы ударят по пристрелянным точкам на подступах к домам), обычно и сверху сидят пассажиры, транспорт здесь ходит редко, бензин дорог, а вот именно в этой степи, в сельской глубинке автобус вообще появляется раз в неделю, а то и в две, и местные перемещаются пешком, на велосипедах, ишаках, даже на мотоциклах не ездят. Впрочем, и небезопасно разъезжать. Обычно велосипедистов или тех, кто, как Санчо Панчо, трусит на осле, патрулирующие степь вертолеты не замечают, а вот мотоциклисту могут снести шасси голову, рыщут вертолетчики низко.

И в следующую пятницу автобус покатил в город, окутываясь пылью, качаясь на ухабах. Мне расцветка этого автобуса напомнила смоленский трамвай. Мгновенная картинка вспыхнула в мозгу, как всплеск искр из-под трамвайной дуги: улица Большая Советская, крутой спуск с холма к Днепру, старые стены, Дом Книги с белыми украшениями на крыше в виде ваз, вырастающий справа собор, и вот мост, синяя вода, чайки, — и снова пыль над выжженной степью, заскорузлая хэбэшка воняет потом, соляркой, надо стирать, и портянки в огненных кирзачах сырые.

Но мне сапоги нравились больше, удобнее, чем ботинки, пыль не набивается, да уже и разношенные по ноге. А ботинки я обменял у трактористов, Абдрупта и Абдуламида, на две пачки пакистанских сигарет, когда машину с табаком сожгли в колонне на полдороге из Кабула. Братья обмену очень обрадовались. Крепкие новые кожаные башмаки, которые можно носить двадцать лет, ну, или десять. А сигареты в два дня скуришь. Мне обычно пачки на день не хватало даже наших махорочных. А эти с фильтром. Да и как не поделиться с Шуриком. А там и остальные налетели. Хотя мы и решили растягивать, курить одну на двоих, все быстро закончилось. И мы отыскивали старые окурки, пока не подвезли курево.

В понедельник я перехватил их на дороге в полк.

Братья рады были меня видеть, я их тоже, но… где же флейта?

Оказалось, что они не смогли в эту пятницу попасть в Газни. Теперь только в следующую, хуб? Хуб. Мы ударили по рукам.

Наступила следующая пятница.

Это легко отстучать на клавишах. На самом деле неделя тянулась примерно месяц. Я же предупреждал об искажении времени.

И еще два дня.

Но в понедельник я не смог с братьями встретиться, во вторник тоже. И только в четверг мы увиделись. Они улыбались, приветствуя меня. И я улыбался. Пока не понял, что флейту они не купили. Не смогли. Как я ни старался удержать улыбку, — она сошла. Опять не смогли? Да, потому что торговец, дуканщик, он бурубахай, чих-чих, давай-давай, Пакистон, фамиди? Пакистан? А, а, Пакистон, давай-давай. Уехал за товаром в Пакистан?.. Так что там, в целом городе только один дуканщик и может продать флейту? Что за херня… А у других? Нет, только у него. Как я понял. Хотя это было смешно, странно. Одна флейта на уездный город Газни. Но я вспомнил, как сам бегал по дуканам. Да и что мне оставалось делать? Только верить им на слово… на слова руссо-фарси-инглиш-наречия и жесты: кивки, взмахи рук, щелканье пальцев. И, если я правильно переводил, они, Абдрупт и Абдуламид, заказали этому торговцу индийскую флейту. Индийскую? А, а, Хиндустани. Фамиди? Фамиди. Понял. Хуб? Хуб… если, конечно, вы не водите меня за нос… Но воображение уже разыгрывалось. Караван пошел в Пакистан, через горы и пески. И где-то там газнийский торговец приобретет флейту для моей дочки. Индийскую. Звучало убедительно, то есть красиво, а, значит, убедительно.

Торговец отсутствовал примерно месяц. Ну, а по моему летосчислению: два. И что же? Я спросил у братьев прямо, вернулся дуканщик Акбар (я уже знал его имя)? Они ответили: да. Ну, и привез он товар? Да. А флейту? Ууу, дуст (друг), нет. Почему? Ууу, фамиди (понимаешь)… и далее неразборчивая вязь слов о каких-то трудностях и превратностях торговых путей и, наверное, путей Аллаха. Нет, это уже было не хуб, а хароб (плохо), очень хароб.

Я потребовал вернуть деньги.

Братья переглянулись. И я подумал, что они сейчас свернут мне шею. Ручищи у них был огромные, особенно у Абдрупта. Или Абдуламида?

Ууу, дуст… рафик (товарищ)… Они принялись терпеливо растолковывать мне, что денег у них нет, зачем брать деньги сюда? Фамиди? Действительно, кормили их в столовой бесплатно. Ну, понял, фамиди. Так принесите завтра. Э, рафик, сказали они, зачем так? а? Они принесут обещанное. После пятницы. Фамиди? Хуб? Хуб?..

Ну, хуб… Последний раз.

Напряжение разрядилось, снова все улыбались. Закурили.

Прошла одна пятница, вторая… Я снова не мог перехватить трактористов, мы выходили на неделю в направлении Гардеза, уже лежал снег.

На одной из стоянок в голой степи, я взял свой котелок, заварку, кружку, полдоски от снарядного ящика и ушел в ближайший овражек, уселся на склоне, покрытом галькой, бесснежном, на солнцепеке, нащепал штыкножом лучин, подложил под котелок камни, сломал куст верблюжьей колючки и зажег костерок. Автомат лежал рядом. Убрать его — и ты где-то на Ольхоне, там тоже степь, посреди синих байкальских вод. На заповедном берегу в одно апрельское утро началась еще тайная жизнь нашей дочери.

Тут синело сверху. И все было по-другому. Самый воздух не тот.

Я заварил погуще трофейного чая, скрученные листья развернулись, наполнили котелок. И я вкусил его горечи. Закурил сигарету.

Воздух не тот, небо другое. Все дело в истории. Здесь она раньше началась. И звук этого неба — протяжное пение длинных труб. Оно прозвучало в эти минуты, я даже оглянулся на бронированный лагерь посреди степи, — слышали там? Никто, конечно, ничего не слышал.

Вдалеке белели горы…

Очень высокие, это стало ясно на следующий день, когда мы к ним подступили вплотную, навели гаубицы. Но за всю неделю батарея так и не сделала ни одного залпа. Поколесили по степи, прошли вдоль гор, постояли на подступах к большому кишлаку и вернулись. Не всегда удавалось перехватить духов в неоглядных степных далях, тем более в горах.

• Издательство «Эксмо», 2012 г.
• Безумная атмосфера рок-движения середины 70-х насквозь пронизывает этот роман. Даже его название («Stories We Could Tell») в точности повторяет название хита Тома Петти, звезды рок-музыки того времени. Истории, которые рассказывает нам автор, продолжаются всего один день, 16 августа 1977 года. Но для трех героев романа, работающих в музыкальном журнале, это не просто день. В этот день умер Элвис Пресли, король рок-н-ролла. Для одних это означает конец эпохи, лозунгом которой было знаменитое «Секс, наркотики, рок-н-ролл». Для других это всего лишь этап быстротечной и изменчивой жизни, один из многих…
• Перевод с английского Анастасия Маркелова
• Купить книгу на Озоне

Его остановили на пункте таможенного досмотра
в аэропорту. Еще бы! Один только внешний вид Терри наводил на подозрения.
Бледный цвет лица после многих бессонных ночей
и бог знает чего еще, купленный в магазине «Оксфам»
пиджак, футболка с логотипом американского клуба
«СиБиДжиБи», джинсы «Ливайс» — Терри не стирал
их с того самого дня, как купил и залез в них в ванну
(его мать тогда кричала, что он сляжет, а отец — что
он чертов псих), и ботинки «Доктор Мартенс». А венцом всего были его короткие, иглами торчащие волосы. Терри выкрасил их в черный цвет — и плохо, надо
признать,— какой-то краской под названием «Глубокая ночь», которую обнаружил на нижней полке стеллажа в женском отделе магазина «Бутс».

— Задержитесь, сэр.

«Сэр» прозвучало как укол, как язвительная шутка. Разве такого, как Терри, можно было назвать «сэром» на полном серьезе? Двое таможенников. Одному
на вид около тридцати. Бачки и интересная стрижка — длинные волосы сзади и заметно короче спереди
и по бокам — придавали ему сходство с каким-нибудь
футболистом с Кингз-роуд, который изо всех сил старается угнаться за модой. Второй — вообще древний —
может быть, даже старше отца Терри, но без свойственного последнему огонька в глазах.

— Далеко ездили, сэр? — поинтересовался старикашка, встав по стойке «смирно».

За плечами — долгие годы в униформе.

— В Берлин.

Тот, что помоложе,— обросший, как какой-нибудь
персонаж из романа Диккенса,— уже вовсю рылся в
дорожной сумке Терри. Он извлек из ее недр футболку с надписью «Боже, храни королеву», серебристый
диктофон, запасную упаковку батареек, микрофон
и пару трусов.

Как часто говорила мама Терри: никогда не знаешь, когда прижмут.

— В Берлин? Там должно быть просто чудесно в
это время года,— воскликнули бачки, а старый солдат
захихикал.

Очень остроумно. Бивис и Батхед из Третьего терминала.

Солдафон раскрыл толстый синий паспорт Терри
на странице с фотографией и как следует вгляделся.
Бледный черноволосый юноша, стоящий перед ним,
имел мало общего с физиономией на снимке. Это был
снимок из прошлого Терри — прошлого, в котором он был счастливым обладателем волос мышиного цвета и мешковатой одежды, жил дома с мамой и папой,
работал на заводе по производству джина и видел сны
наяву. Тогда он только и мечтал о другой жизни.
Именно на этом снимке была запечатлена его нее
удавшаяся стрижка перьями. Терри стремился выглядеть как Род Стюарт, а в итоге стал больше похож на
Дэйва Хилла — гитариста из группы «Слэйд». Он даже
был слегка загорелым. В тот период Терри еще только собирался начать жить. Когда солдафон захлопнул
паспорт, у юноши горели щеки.

Бачки пробирались в самую глубь его сумки, и Терри невольно передернуло. Там лежали вещи, которые
для него очень много значили. Вот экземпляр «Газеты» двухнедельной давности. На ее обложке красовался Джо Страммер, напоминающий блистательного и обреченного Лоренса Харви из кинофильма
«Путь в высшее общество». Таможенник развернул
«Газету» и с полным безразличием пробежал глазами по разделу новостей и заголовкам, которые явно
ни о чем ему не говорили.

«Костелло этого года». «Инциденты с „Талкинг
хид“». «Распад Бахмана и Тернера». «Мадди Уотерс —
снова тверд». «Фэнни разогреет „Ридинг“?»
Таможенник быстро пролистал «Газету», даже не
взглянув на заглавную статью на развороте, автором
которой был сам Скип Джонс — величайший музыкальный критик на всем земном шаре, но задержав
внимание — будто в этом была фишка! — на разделе
объявлений.

— «Шедевры от Грязного Дика — собери коллекцию«,— вслух прочитал человек с бакенбардами, искривив лицо в гримасе.— Ну и гадость, иначе не скажешь.

Он отшвырнул «Газету» в сторону и снова полез
в сумку. На этот раз он извлек из нее весьма потрепанный экземпляр книги Тома Вулфа «Конфетнор-аскрашенная, апельсинно-лепестковая, обтекаемая малютка», в которой были подчеркнуты целые абзацы. За
книгой последовали незаменимые кассеты с записью
недавнего интервью с легендарным Дэгом Вудом —
единственным человеком, которого со свистом прогнали со сцены в Вудстоке.

С бесценными кассетами обращались так, словно это были какиеенибудь безделушки, которые в рекламных целях раздают при покупке бензина. И Терри захотелось посоветовать этим выродкам заняться
чем-нибудь действительно полезным. Например, пойти поймать Карлоса Шакала.

Но если я так скажу, мне наверняка придется пройти полную процедуру личного досмотра, подумал Терри, вовремя прикусил язык и напрягся. Интересно,
сколько еще будет ждать моя девушка?

— Какова была цель вашей поездки, сэр? — спросил старый солдафон.

— Я журналист.

Девять месяцев работы — а ему все еще доставляло невыразимое удовольствие произносить эти слова.
Терри все еще испытывал эйфорию всякий раз, когда
видел свое имя в начале статьи, особенно если рядом
с именем красовалась фотография размером с почтовую марку. Казалось бы, мелочи, но они служили неоспоримым доказательством: Терри становился тем, кем хотел быть всегда. И теперь его уже не остановишь.

— Журналист? — переспросил таможенник с тенью подозрительности в голосе. Будто настоящий
журналист обязан ходить в костюме и галстуке, носить с собой дипломат, быть в преклонном возрасте
или что-нибудь вроде того!

— Ну и о чем же вы пишете?

Терри улыбнулся.

Заканчивался еще один летний день 1977 года, и
что-то особенное чувствовалось повсюду. Это что-то
витало в воздухе, обитало в клубах, доносилось из каждого радиоприемника. Все вдруг снова стало хорошо,
как и десять лет назад, в шестидесятые, когда Терри
был еще ребенком, а его родители считали «Битлов»
милыми ребятками.

О чем он писал? Он писал о том, как все меняется.
Все, начиная с причесок и заканчивая штанами, а так
же то, что в этом промежутке.

О чем он писал?

Да, это хороший вопрос!

Терри вспомнил фразу, которую недавно услышал
от Рэя Дэвиса. Музыкант признался, что готов зарыдать всякий раз, когда знакомится с чьей-нибудь коллекцией записей. Это ведь так трогательно — видеть
разложенные перед тобой пластинки, такие беззащитные, распростертые и с годами вытесняемые другими. А все потому, что среди поцарапанного винила
и помятых конвертов заключены все надежды и мечтания чьей-то личной вселенной — все то, чего хочет,
в чем нуждается и по чему тоскует молодое сердце.

— Я пишу о музыке.
Мисти ждала его на выходе.

Он увидел ее прежде, чем она его. Ему нравилось,
когда получалось именно так. Это были одни из самых приятных мгновений в жизни Терри — увидеть
ее прежде, чем она увидит его.

Мисти. Милая Мисти с ее золотисто-медовыми волосами и кошачьим личиком. Высокая стройная девушка в простом белом платьице и тяжелых байкерских ботинках.

Девушки стали все чаще сочетать в своем наряде
что-то неоспоримо женственное: мини-юбки, колготки в сеточку, высокие каблуки или белые платьица
с чем-то откровенно мужским: шипованными ошейниками, грубыми браслетами на запястье или ботинками,— совсем как Мисти. Они словно подчеркивают
свою половую принадлежность, подумал Терри, требуя, чтобы вы признались, на что смотрите, и молча
спрашивая, что вы собираетесь делать дальше. Это
было нечто новенькое.

У Мисти на плече висела сумка с камерой. А на
одном из ремешков болталась — нет, не пластмассовая фигурка какого-нибудь божка, участника группы «Фонз» или Хан Соло, как можно было бы ожидать,— а пара наручников, розовых игрушечных на
ручников из меха норки. Сразу и не скажешь, где они
куплены — в магазине игрушек или в секс-шопе.
Мисти с розовыми наручниками из норки. При виде нее Терри вздохнул.

Она была похожа на девушку из романа. О, извините, женщину! Еще одно нововведение — теперь нельзя
было говорить «девушка», нужно было всех называть женщинами, даже если они все еще — с формальной
точки зрения — являлись девушками. Мисти однажды попыталась объяснить ему почему — это было
как-то связано с тем, что она называла «удушающей
тиранией мужчин».

Смешно, подумал Терри.

Да, она напоминала пташку — женщину — из романа Томаса Гарди, который читали в школе, как раз
в том году, когда Терри отчислили и он пошел работать на завод. «Вдали от безумной толпы». Мисти была похожа на героиню романа — внешне женственная
и нежная, но с твердым характером, о чем с виду и не
подумаешь. Батшеба Эвердин. Да, такой была Мисти. Батшеба с парой розовых игрушечных наручников.
Она пока еще не замечала Терри, и при виде пары
серьезных глаз, внимательно всматривающихся в тол
пу, его сердце сжалось. А когда наконец их взгляды
встретились, Мисти стала подпрыгивать от радости.
Она была рада видеть его после такой долгой разлуки.
Больше недели друг без друга!

Мисти нырнула под табличку с надписью «ВХОД
СТРОГО ВОСПРЕЩЕН» и подбежала к Терри. Ее
вообще мало заботили подобные ограничения — она
шла по миру как человек, имеющий полное право быть
где угодно и когда угодно. Женщина из романа, девушка из песни.

— Смотри, Тел!

В руках она держала последний выпуск «Газеты» —
почта недельной давности. Краска отчего-то была еще
сырой, кончики ее пальцев — черными, а на первой
странице красовался худощавый и мрачный платиновый блондин в тренче. Он позировал у высокой стены, на которой было написано: «Achtung! Sie verlassen
jetzt West Berlin».

Его статья о Дэге Вуде. Терри написал ее в берлинской гостинице на мешке для грязного белья и продиктовал по телефону.

— И какой он? — спросила Мисти, и Терри рассмеялся. Обычно этот вопрос приводил его в бешенство.
Вы пишете о ком-то статью в три тысячи слов, а
затем все начинают приставать к вам с вопросами: «Ну
и какой же он?» Какой он, вы поймете из статьи, а если не поймете — значит, статья не удалась. Когда Том
Вулф писал о Мухаммеде Али, Филе Спекторе или
Хью Хефнере, разве его спрашивали: «Да, Том, но какие они на самом деле?» Возможно. Но сейчас это не
имело значения. Потому как сейчас этот вопрос задала она — Мисти.

— Он — великий! Я вас познакомлю сегодня, идет?

А потом в глазах у Мисти появился особенный
взгляд, слегка сонный и отстраненный; девушка слегка наклонила голову, и Терри губами прижался к ее
губам. Целуя Мисти, он ощущал, как по его крашеным
волосам пробегают ее пальчики, а ее камеры через
ткань сумки и пиджака прижимаются прямо к сердцу.
Поцелуи с привкусом «Мальборо» и «Джуси
фрут». Они целовались на выходе, не замечая ничего — ни смешков, ни взглядов, ни язвительных комментариев вроде «Посмотри, как эта парочка одета,
папа«,— и не сомневались, что вкус их поцелуев останется таким навсегда.

Леон Пек сортировал синглы.

Он сидел в маленькой, продолговатой, как коридор, каморке со стереосистемой. В эту комнатенку они
приходили слушать новые музыкальные записи. Повсюду валялись новинки недели — сотня или более
семидюймовых пластинок на 45 оборотов. Некоторые из них были сделаны из новомодного винила и
упакованы в красочные конверты.

В соответствии с установленными правилами Леон должен был выбрать «Сингл недели» и написать
о нем восторженный отзыв, а потом отобрать и охарактеризовать в одном лаконичном абзаце еще двадцать-тридцать пластинок, которые не заслуживали
ничего, кроме насмешек.

Комментарии «Газеты» всегда отличались какой-то злорадной бесцеремонностью. В предисловии к
каждому выпуску читателям обещались «горячие, зажигательные новинки и золотые хиты, а также масса грязной скандальной полемики». Именно этого от
Леона и ждали: массы грязной скандальной полемики.
Но сейчас его лучше было не тревожить.

Что-то произошло с Леоном за эти выходные, и
теперь ему казалось, что вся эта словесная шелуха —
«давайте-ка посмотрим, что у нас здесь такое? — „Плыви“ от „Флоатерз“, или „Полегче“ от „Коммодорз“,
или „Серебряная леди“ от Дэвида „Старски“, Соула —
или все-таки это был „Хатч“»? — ниже его достоинства.

Что-то случилось на выходных, что изменило его
взгляд на мир. Поэтому Леон вытащил «Серебряную
леди» с тупо улыбающимся Старски или Хатчем на
конверте — и швырнул ее подальше от себя. Ударив
шись о стену, семидюймовый кусок винила расколол
ся на части с убедительным и на удивление громким
треском. Леону понравилось.

Так понравилось, что он сделал то же самое с «Плыви». А затем с «Полегче». А затем с «Ты мне нравишься» от группы «Шоуэддиуэдди». И наконец, с особенной злобой Леон метнул в стенку «Фанфары для простого человека» — новую пластинку от трио Эмерсона,
Лэйка и Палмера. Вскоре вся комната была усыпана
осколками треснувшего винила.

Леон отодвинул кипу пластинок в сторону и со
вздохом взял в руки самое последнее издание «Газеты». Как все это никчемно, бездушно и мелочно! Разве этим людям неизвестно, что творится в мире?
С первой страницы на него смотрел Дэг Вуд в его
излюбленной позе героя-наркомана на фоне Берлинской стены. Леон был рад за Терри — он мог представить, как того распирает от гордости при виде собственной статьи на первой странице,— но да ладно
уже! Будто никто до него этого не делал! Делал, и да
же лучше! Можно подумать, что Дэг Вуд знает, в чем
разница между Карлом Марксом и Гручо!

Терри просто боготворит этих рокеров, подумал
Леон. Здесь все такие.

Он зевнул и перелистнул страницу, устало вздохнув при виде музыкальных рейтингов. На вершине чарта красовался бестолковый хит в стиле диско —
«Я чувствую любовь» от Донны Саммер, на протяжении всей песни имитирующей оргазм. Лучшим из альбомов был признан «Сборник хитов Джонни Матиса» — музыка в помощь домохозяйкам, переживающим менопаузу.

Леон насмешливо фыркнул и продолжил листать
«Газету». Его пальцы, как и его настроение, с каждой
секундой становились все чернее.

Запись первого альбома «Итера» во время школьных каникул… новые хиты от «Пайлот», «Джентл джайант» и «Рой Вуд бэнд»… новые альбомы от Рая
Кудера, «Бони Эм» и «Модерн лаверз»…

И — наконец-то! — в самом низу одиннадцатой
страницы, задвинутые в угол громадной рекламой концерта «Аэросмит» в клубе «Ридинг» и эксклюзивным
материалом о распаде «Стили спэн», были напечатаны несколько коротеньких абзацев, которые привлекли внимание Леона и заставили его сердце биться чаще. В строке с фамилией автора стояло его имя.

• Издательство «Эксмо», 2012 г.
• В классическом детективе действует непреложное правило: хочешь найти преступника — ищи, кому выгодно преступление. В новом романе Марининой все далеко не так просто. Обычные люди, каждый со своими проблемами и мечтами, неожиданно получают в наследство от незнакомого человека по восемь миллионов рублей. Большие деньги могут сломать человека, а могут помочь проявить самые лучшие качества. Никогда не знаешь, что перевесит, если на одной чаше весов родственные чувства и близость, а на другой — власть и свобода, которую могут подарить только большие деньги. Вокруг загадочного наследства развернулись нешуточные страсти. Каждому из наследников пришлось встать перед выбором. Непростым выбором, который как в зеркале отразил их истинную сущность. Этот выбор сломал сильных, укрепил малодушных и навсегда изменил жизнь десятков людей. Благородство и предательство, отчаяние и… убийство — вот к какому результату привела Игра, затеянная неведомым кукловодом.
• Купить книгу на Озоне

Первыми к упавшей с балкона девушке бросились дети, гулявшие с мамочками и нянями во дворе. Взрослые не успели опомниться от шока, как малышня уже окружила неподвижное тело.

Женщина в короткой дубленке, которая первой сказала: «я все видела», протиснулась к телу.

— Я все видела, — мертвым голосом повторила она. — Это Катя из девяносто первой квартиры, она там снимает… Ее сестра столкнула, я видела.

— Точно, — раздалось несколько голосов.

— И я видела, она стояли на балконе…

— Это точно Наташка, сестра ее, я ее по куртке узнала, красная такая…

— А я лицо не рассмотрела, все-таки высоко… Точно, что сестра?

— Да точно, точно, я ее узнала. Я их вместе с Катериной много раз видела.

— А где же она? Убежала, что ли?

— Так она ее и столкнула! Я видела!

— И я видела!

— И я…

В этот субботний декабрьский день «скорая» приехала неожиданно быстро — подстанция была недалеко.

Приехали патрульные, врач в двух словах объяснил им ситуацию, связался по рации со своим диспетчером и уехал на новый вызов.

Старший патруля, полноватый рыхлый блондин лет тридцати, растолкал сгрудившуюся возле тела публику и прошел вперед.

— Что у нас тут? — усталым голосом спросил он. — «Парашютистка»? Кто видел, как все случилось?

— Я видела, — выступила вперед женщина в дубленке. — Ее сестра столкнула. Они обе стояли на балконе, а потом сестра ее толкнула.

— И я тоже видела, — вступила немолодая дама в норковой шубе. — Это Наташа, я ее знаю.

Группа прибыла почти через полтора часа. Молоденькая девочка-следователь, сильно накрашенная, с белокурыми локонами по плечам, два оперативника, криминалист и судебный медик. Следователь была в этой команде самой юной, и участковый, усмехнувшись про себя, подумал, что в такой ситуации непонятно, кто кем будет руководить. Конечно, формально главный все-таки следователь, процессуальное лицо, с этой пигалицы потом весь спрос, но что она умеет-то? А вот криминалист и судебный медик — мужики за сорок, явно опытные, знающие.

Девочка-следователь задала участковому пару вопросов, а услышав, что понятые уже готовы выполнять свой гражданский долг, недовольно нахмурилась. Участковый понял, что она хочет все делать сама, и еле сдержал улыбку. Глупенькая, не понимает, какое это везенье, когда тебе помогают. И ведь это нисколько не умаляет ее роли, не посягает на ее полномочия.

Осмотр места происшествия начался. Один из оперативников полез в карманы валяющейся в стороне куртки погибшей, но того, что искал, не нашел, вытащил только носовой платок, несколько монет по рублю и по полтиннику, два старых чека из супермаркета.

— Ключей нет, — громко заявил он, обращаясь к следователю. — Я поднимался в квартиру, дверь заперта.

— Не вздумайте открывать квартиру без меня, — строго проговорила девушка-следователь. — Ваше дело — найти ключи и хозяйку, потом меня позовете.

— Ну само собой, — ответил оперативник голосом, каким обычно взрослые разговаривают с маленькими детками. — Куда ж мы без вас?

— Давно на следствии? — спросил он.

Девушка недовольно мотнула головой, дескать, не мешайте составлять документ, но через несколько секунд все-таки ответила.

— Год. С небольшим. А что?

— Это у вас первое падение с высоты?

— А что?

Ну, все ясно, подумал медик, одни вопросы «А что?» говорят сами за себя, падение с высоты у нее действительное первое, а может быть, и первый труп. Девочка боится показаться неопытной и некомпетентной. А чего тут бояться? Отсутствие опыта и знаний — это нормально, если ты работаешь всего год с небольшим, и стесняться этого просто глупо. Каждая курица когда-то была яйцом. Опыт придет, и знания придут, но со временем. А девчонка, кажется, с характером, многого не знает, но никаких подсказок не потерпит. Ну и ладно. Видели мы таких самостоятельных. И хорошо знаем, что бывает потом.

…

Осматривая руки погибшей, он увидел на большом пальце правой руки кольцо с камнем.

— На большом пальце правой руки кольцо желтого металла с камнем сиреневого цвета…

Вообще-то странно. Кольцо намертво застряло как раз на суставе пальца, между первой и второй фалангами. Так кольца не носят, в этом месте украшение могло оказаться только если его в тот момент снимали или надевали. Да и вообще на большом пальце кольцо с камнем выглядит странно. Он повернулся к следователю.

— Обратите внимание, как надето кольцо, — сказал он оживленно. — Это может свидетельствовать…

— Это не ваше дело, — оборвала его блондинка. — Занимайтесь своими медицинскими вопросами. Я сама все вижу.

Ну, видишь так видишь. Потом не жалуйся.

Тело лежало далеко от скамейки, записывать стоя было неудобно, и девушка присела на корточки, потом поднялась, потом снова присела. И почему в дежурной машине никогда не бывает раскладного стульчика для таких случаев? Или он был, но его уже кто-то заныкал?

— Попросите принести вам стул, — вполголоса посоветовал медик, — наверняка кто-нибудь откликнется и притащит из дома, хоть табуретку, вон сколько народу кругом. Или пусть ящик какой-нибудь найдут.

— Я сама знаю, что мне делать, — холодно отозвалась она. — Определяйте лучше степень охлаждения трупа и время смерти.

Ого! Какие она слова знает! И с такими обильными познаниями она собирается руководить работой судебного медика?

«Ну и черт с тобой», — в сердцах подумал он, продолжая диктовать описание одежды погибшей и найденных при ней предметов.

• Издательство «АСТ», 2012 г.
• Андрей Рубанов — прозаик, журналист. Автор романов «Йод», «Жизнь
  удалась», «Психодел» и фантастических «Хлорофилия» и «Живая земля».
  Настоящее в его книгах всегда актуально и жестко, а будущее так похоже на
  правду…
• Угонщик космических кораблей Марат и старый вор Жилец чудом попадают на далекую Золотую Планету. Здесь нельзя замерзнуть или умереть от
  голода; все пахнет ванилью и карамелью, и даже соль — сладкая. Это земля
  обетованная!
• Жилец мечтал о ней долгие годы, но теперь не может даже ступить на
  нее… В прежней жизни Марат не захотел быть вторым пилотом, а на Золотой планете должен стать первым диктатором… Вернуться нельзя, помощи
  ждать неоткуда. Обитатели сладкого мира не рады незваным гостям. Борьба
  за жизнь превращается сначала в драму, а затем в запутанный фарс.
• «Боги богов» — книга о том, как создаются цивилизации и как творится
  миф. О том, как обычный человек может стать божеством. Это не пособие
  для богов, а история выживания на затерянной планете.

• Купить книгу на Озоне

Его звали Жилец.

То ли имя, то ли прозвище. А фамилий у таких людей бывает по
три десятка. Жилец — пусть будет Жилец. Марат и свое-то имя едва припоминал, рассуждать про чужие не было ни сил, ни желания. Имя, фамилия, прозвище — какая разница? В пересыльной
зоне на Девятом Марсе никто ни во что не вдумывается. Вдуматься — значит вспомнить, что ты умеешь думать, что ты человек,
а не пустынное насекомое. Мысли возникают обычно только
в связи с простейшими проблемами. Как бы надышаться, или
тень найти, или пожрать. Или уберечь барахло, чтобы не украли,
пока спишь.

На Девятом Марсе воровство процветает. Сто сорок пять тысяч
уголовников под открытым небом предоставлены сами себе, в охране только киборги, тупые, старые, позапрошлого модельного
ряда. У них суровая казенная логика, всё завязано на арифметику:
прибыл, убыл, к отбыванию наказания пригоден (то есть живой).
А кто у кого украл куртку или порцию белкового концентрата —
никому неинтересно.

Девятый Марс — древняя пересылка, о ней Марат слышал еще
в детстве. Провинциальная планета у черта на рогах. Открыта в эпоху первого расселения, задолго до биореволюции. Описана в Каталоге Дальней Родни. Мертвая пустыня, на экваторе — пояс голубых песков, и в тех песках — пересыльная тюрьма, где нет ни заборов, ни систем слежения, ни зданий — вообще никакой инфраструктуры, а просто пробито в толще песка и камня десяток
скважин, и вокруг воды бедуют и маются сто сорок пять тысяч негодяев из пяти десятков обитаемых миров. Бежать некуда, потому
что дышать нечем.

Ночью — минус сорок градусов, днем — плюс сорок. Это летом,
зимой — наоборот. Правда, Марат не собирался сидеть здесь до
зимы.

Каждые три часа кислородная пайка, пропустишь пайку — ослабнешь, пропустишь две пайки — можешь и умереть, если слабак. Отбирать кислородную пайку — западло, а остальное можно и украсть,
и силой отнять, и в кости выиграть, и в карты. Или проиграть.

Жильца привезли отдельным этапом. Такое Марат видел впервые. Около тысячи самых любопытных злодеев вылезли из своих
песчаных нор и побежали смотреть на легендарного преступника.
Но Марат не побежал.

Говорили, что Жилец убил двести человек на четырнадцати
планетах. Говорили, что он приговорен к смерти там, где смертный приговор давно отменен. И еще — что он нашел Кабель. Однако Марат сидел на Девятом Марсе уже три месяца и давно понял, что нельзя верить арестантским байкам. Уголовники — особая раса: они циничны и грубы, но в такой же степени наивны,
доверчивы и мнительны, они обожают россказни о колдовстве
и магии, легенды о Дальней Родне и прочие долгоиграющие
сплетни. Они верят в гениальных аферистов и величайших грабителей — это помогает им жить. Встречаешь двухметрового, бесстрашного, несгибаемого, шрамами покрытого — а он, как школьник, верит в ограбление офиса Федеральной финансовой системы. Или в то, что можно найти Кабель. Смешные люди.
Идолопоклонники.

В общем, Марат не пошел смотреть на знаменитого убийцу.
Благоразумно решил подремать — час был ранний, самый благодатный, плюс двадцать — самое время расслабиться.

Но к вечеру того же дня вся пересылка бурлила.

Сначала — это было в полдень, как раз после того, как сбросили третью пайку, — в отдалении возник неясный шум: сначала
один закричал, потом другой хрипло выругался на смеси нескольких языков, третий ахнул; гомон стал гуще, громче — Марату стало интересно, и он вылез из берлоги. На Девятом Марсе каждый
имеет собственную берлогу, яму; самую опасную жару лучше всего
пережидать, зарывшись в песок, он здесь особенный, низкая теплопроводность, чем глубже — тем прохладнее или, наоборот, теплее, зависит от времени суток. Сто сорок пять тысяч преступников
ковыряются в лиловом прахе. Весьма поучительное зрелище.

Марат размотал с головы тряпку, отряхнул грязь и пошел туда,
где собиралась толпа. Фиолетовое солнце падало за синие горы.
С севера приближалась бесформенная тень — летел киборг-надзиратель. Толпа уплотнялась, по краям — любопытные, ближе к центру — злые и возбужденные, пришлось работать локтями, потом
выставить плечо и протискиваться боком. Вдруг над головами —
черными и белыми, лохматыми и бритыми — с хриплым воем
взлетело и рухнуло нечто. Вокруг зашумели и отпрянули — Марат
едва не упал, — потом заорали, прокляли бога и маму его, и снова
над толпой взлетело неизвестное существо, но Марат уже приспособился, посмотрел из-под руки и вздрогнул: это был человек.
Раскинув руки и ноги, стремительно вращаясь и визжа, некто полуголый пронесся и упал, сбив наземь пятерых или семерых.

Многие отшагнули, другие, наоборот, подтянулись ближе. Марат оказался в самом центре событий. На пятаке диаметром тридцать шагов в облаке синей пыли стоял невысокий уродливый человек в старом, во многих местах заштопанном десантном комбинезоне. Не просто уродливый — безобразный в крайней степени.
Короткие, очень толстые в бедрах, кривые ноги, мощнейшая грудная клетка, жилистая шея, круглая голова, руки же нелепо длинные и тонкие. Лица не было: нос, рот, уши и глаза существовали
отдельно друг от друга — таков был, видимо, результат бесконечных пластических операций, сделанных имплантаторами разной
квалификации и степени жадности. Уродливый стоял спокойно,
глядя поверх голов, криво улыбаясь, и держал за волосы двоих —
огромных, потных, оскаленных, коленопреклоненных; из их ртов
обильно текла кровь, глаза бессмысленно вращались. Одного Марат знал: известный барыга по прозвищу Ящер, бывший владелец
собственной фермы генетически модифицированной конопли на
Империале. Уродливый сделал несколько шагов вперед, поволок
за собой по песку потных гигантов, они не сопротивлялись, только мычали, двигались так, словно из них вынули все кости.

Толпа попятилась.

— Я — Жилец! — надсадно крикнул уродливый. — Если кто-то
не верит — может подойти и спросить! Объясню любому!

Голос был тяжел и напоминал скрип, издаваемый причальной
шлюзовой консолью планетолета класса «Б» в момент стыковки.
Выкрикнув инвективу, монстр оттолкнул одного из окровавленных гигантов, а второго — Ящера — поднял за волосы одной
рукой, изогнул корпус и с тяжелым животным стоном швырнул
вверх, словно тряпичную куклу. Три тысячи убийц, воров, насильников, хакеров, драгдилеров и террористов, совершивших злодеяния, предусмотренные федеральными списками «бета» и «гамма», издали вздох изумления. Ящер — сто килограммов мускульной массы — завизжал и улетел куда-то за спину Марата.

Надзиратель завис над местом драки, гудя изношенными турбинами, изучил обстановку, сверкнул линзами объективов и улетел дальше. Охрана никогда не вмешивалась в мелкие конфликты. У машин простая логика: пусть преступники тратят силы на
потасовки, а не копят их для бунта или побега.

Уродливый вздохнул, обвел взглядом притихшую публику и нехорошо улыбнулся. Воцарилось молчание.

— Слышь! — крикнул из задних рядов кто-то дерзкий. — Если
ты паяльником сделанный, так и скажи! Киборгам не место среди
порядочных арестантов!

В задних рядах всегда находится такой дерзкий, выкрикнет
и спрячется.

— Я не киборг, — ответил уродливый. — Я человек.

— Человек не может иметь такую силу!

Уродливый захохотал.

— Человек всё может, — сказал он, повернулся ко второму гиганту и протянул ему руку.

— Вставай.

Гигант осторожно повиновался.

Ладони уродливого были неправдоподобно чистыми, младен.
чески розовыми; ногти на всех десяти пальцах отсутствовали.

— Будь пока рядом, — велел ему Жилец и всмотрелся в первые
ряды. Задержал взгляд на лице Марата.

И Марат тогда кивнул ему, сам не понимая зачем.

Конечно, он не был киборгом. Марат догадался сразу. Отличить живого человека от андроида, киборга, репликанта может
любой. Достаточно внимательно понаблюдать хотя бы минуту.
Секрет несложен: стандартный киборг, даже самый совершенный, не делает лишних движений. А человек — делает.

Кроме того, каждый подросток знает, что искусственные люди
не могут жить без парфюмерии (эта необъяснимая особенность
известна как «фактор одеколона» и уже двести лет служит для молодежи неиссякаемым источником шуток).

Конечно, Марат слышал про киборгов нестандартных, производимых мелкими сериями, по индивидуальным заказам. Как минимум в пяти обитаемых мирах технологии позволяли создавать
механических людей, совершенно неотличимых от настоящих.
У таких с лишними движениями было всё в порядке, а самые совершенные из них могли глубоко презирать дезодоранты и туалетные воды. Такие умели испражняться, рассказывать сальные
анекдоты, соблазнять женщин, и если они выдирали волосы из
ноздрей, у них непроизвольно слезились глаза. У них росли ногти, они заболевали гриппом и даже мастурбировали. Но эти уникальные монстры стоили бешеных денег, и, когда биоинженерия
победила архаичные механические технологии, робототехника
перестала развиваться. Зачем создавать электронного человека,
если проще и дешевле вырастить клона?

Марат смотрел, как Жилец отряхивает с комбинезона лиловую
пыль, и думал, что всё сходится.

Разумеется, он человек. Странные пропорции тела — оттого,
что рос на планетах с разной силой тяготения. А сила огромна потому, что этот несуразный, страшный человек-тигр, наверное,
действительно нашел Кабель.

Потом накатил очередной приступ апатии; Марат побрел к себе. Семьсот пятьдесят шагов на запад, еще сто сорок налево от
третьего колодца — и вот его яма, обозначенная двумя овальными
камнями и одним круглым. Тут надежно прикопан мешок с личными вещами, банка с белковым концентратом и арестантский
клифт, он же куртка осужденного правонарушителя, он же одеяло, спасающее от холода, он же тент, спасающий от жары.

На душе было тяжело; замотал голову, зарылся, замер. Не всё ли
равно, кто таков этот Жилец? Какая разница, откуда его сила? Может, он и в самом деле — киборг. Может, ему пересажены мышцы
гиперборейского сайгака. Может, он сам родом с Гипербореи, а это
очень серьезная планета, там сила тяжести втрое больше, чем здесь.
Может, Жилец наглотался мощных стимуляторов. Может, он посланец Дальней Родни. А пусть бы даже нашел Кабель — что с того? Это не главное. Главное — пережить ночь, а завтра, может
быть, щупальце киборга выдернет Марата из черной толпы —
и осужденного повезут отбывать срок куда-нибудь на рудники, на
болота, в раскаленные — или, наоборот, ледяные — пещеры или
пустыни. На Патрию. На Сиберию. На Шамбалу.

Потом срок выйдет, и настанет время вернуться домой.

Девятый Марс вращался быстро, за три месяца Марат так и не
смог привыкнуть к частой смене дня и ночи. Засыпал и просыпался на ходу. Или мучила головная боль, или накатывало глубокое
безразличие к происходящему. Так устроена современная система
наказания: на пересылке человека превращают в животное, опускают в дерьмо, бедолага живет в яме и дышит по команде, становится тощим, черным и бессильным. И только потом, дождавшись нужной степени бессилия и безмыслия, его везут в лагерь,
а там — и воздух, и койка, и душ теплый, и жратва сносная, и даже стереофильмы; преступник вспоминает, что он царь природы — и радостно трудится на благо Межзвездной Федерации.

Марата разбудили на рассвете.

— Пошли. С тобой поговорят.

— Кто?

— Заткнись. Иди за мной.

Крупно дрожа от холода, подталкиваемый в спину маленьким
темнокожим бандитом, судя по форме черепа, уроженцем Атлантиды, Марат пересек северный сектор. На ходу зачерпнул из общественного корыта пустой, безвкусной воды, которая была и не вода вовсе, не замерзала, не кипела, какая-то местная субстанция, пригодная для поддержания жизнедеятельности, — обтер лицо; различил в
полутьме внушительный бархан, насыпанный, очевидно, нынешней
же ночью, а в тени бархана — полулежащего на тряпках Жильца.

Справа от него сидел Ящер, видимо, вчерашний инцидент
многому научил этого дальновидного мужчину. Слева кто-то угрюмый бесшумно сервировал завтрак: две банки белка, бутыль
воды и горсть витаминов на бумажке.

Освещенное светом многочисленных разнокалиберных лун —
из которых одна была настолько большая, что вызывала песчаные
приливы, — лицо легендарного преступника казалось неживым.
Когда он заговорил, пришли в движение только губы.

— Присядь, — сипло велел он.

Марат повиновался.

— Знаешь, кто я?

— Знаю, — сказал Марат.

— Хорошо. А ты кто?

— Марат.

— Откуда ты, Марат?

— С Агасфера.

Жилец кивнул.

— Знаю Агасфер, — благосклонно произнес он. — Там хорошо.

— Да, — сказал Марат. — Там хорошо.

— Во что веруешь, Марат?

— В Кровь Космоса.

Неживое лицо чуть изменилось, левый глаз дернулся, глаза
сверкнули.

— Ага. Пилот.

— Да, — подтвердил Марат. — Я пилот.

— За что взяли тебя, пилот?

— За угон лодки.

Жилец посмотрел за спину Марата, на черного выходца с Ат.
лантиды, тот издал короткое утвердительное мычание.
Узкие губы суперзлодея снова разжались:

— Разбираешься в лодках?

— Я пилот, — гордо повторил Марат. — Конечно, разбираюсь.
С детства.

— Знаешь навигационные программы?

— И лоции, и портовые коды, и пилотажные алгоритмы. У меня
отец — пилот, и дед был пилот. И я буду пилотом… когда освобожусь.

— Верю, — сухо произнес Жилец. — Скажи, здесь, на пересылке… кто-нибудь пытался отобрать у тебя кислород?

— Нет, — ответил Марат. — Я бы не отдал. И если бы при мне
пытались отобрать у другого — я бы не позволил. Это западло.
Ночь быстро умирала; воздух над черно-лиловыми горами
мерцал и переливался. При дневном свете лицо Жильца оказалось
бурым, шрамы пересекали щеки и нос — уродливый, плоский, с вывернутыми ноздрями. Глаза, безусловно, пересажены, и не один раз, подумал Марат. Впрочем, почему только глаза? Если хотя бы
половина из того, что рассказывают об этом человеке, — правда,
тогда он весь собран вручную. Из самых лучших материалов. Люди из преступных кланов ходят к имплантаторам, как в кино. Накопил тысяч тридцать — сходил, вшил себе какую-нибудь новую
штуку… Такой холод — а он расположился, как на пляже. Когда
у меня будут деньги — куплю себе кожу гиперборейского белого
дельфина и не буду ни мерзнуть, ни потеть.

Великий вор вздохнул.

— Что же… Благодарю тебя, парень. Уважил. Уделил старику
время. Пусть течет через тебя Кровь Космоса.

— И через тебя, — ответил Марат.

Оглянулся: со стороны гор низко надвигался кибернадзиратель, из его брюха сыпались шарообразные контейнеры.

— Беги, — презрительно напутствовал Жилец. — Пайку пропустишь.

И медленно поднял в прощальном жесте белую ладонь без признаков мозолей, а когда опустил — Марат невольно задержал
взгляд на пальцах: те места, где у обычных людей растут ногти,
имели ярко-розовый цвет.

• Издательство «Азбука», 2012 г.
• Инвестиционный банкир и член советов директоров различных фирм, от сталелитейных компаний до модных домов «Hermes» и «Tommy Hilfiger», основатель одной из первых и крупнейших компаний мобильной связи «Orange» (проданной в итоге за 35 миллиардов долларов), глава азиатского филиала «Deutsche Bank», кавалер высших наград Англии и Франции — ордена Британской империи и ордена Почетного легиона, любитель острых ощущений и экстремального спорта, занесенный в Книгу рекордов Гиннесса как старейший участник 242-километрового марафона через марокканскую пустыню (в 60 лет) и антарктической экспедиции к Южному полюсу (в 64 года), — Саймон Мюррей набирался знаний не в Гарварде или Кембридже — школой жизни для него послужила военная служба. Блестящую интуицию и готовность к риску, умение мгновенно реагировать на внезапные изменения обстановки и привычку брать на себя ответственность за сложные решения — все эти необходимые для ведения успешного бизнеса качества Саймон Мюррей приобретал в горах и пустынях Северной Африки, где вел свою непрекращающуюся кровопролитную войну Французский Иностранный легион.
  
  Саймону Мюррею было девятнадцать, когда он записался в легион, спасаясь от несчастной любви. Все пять лет алжирской службы он вел дневник, который и послужил основой книги, написанной им годы спустя.
• Перевод с английского Льва Высоцкого

22 февраля 1960 г., Париж

Я проснулся задолго до восхода солнца и к тому времени, как небо стало светлеть, решил окончательно: сегодня я иду в легион. В восемь часов я уже ехал в вагоне
метро в сторону Старого форта в Венсенне, где находился вербовочный пункт Иностранного легиона. На улицах людей было мало, а те, что попадались, имели типичное для утра понедельника унылое выражение лица.
Возможно, такое же выражение было и у меня.

Пройдя какое-то расстояние от станции метро «Венсенн», я оказался перед массивными воротами Старого
форта. На стене была доска с лаконичной надписью:

Иностранный легион
Пункт набораОткрыто круглые сутки

Я постучался в громадную дверь, и она распахнулась.
Войдя в мощенный булыжником двор, я впервые в жизни увидел легионера. Он был в форме цвета хаки, с
широким синим камербандом, обмотанным вокруг талии, и ярко-красными эполетами на плечах. На голове
он носил белое кепи, на ногах белые гетры и выглядел
очень внушительно. Но его допотопная винтовка меня
разочаровала. Легионер захлопнул ворота и кивком велел мне следовать за ним.

Мы прошли в помещение с табличкой «BUREAU DE
SEMAINE», — как я понял, что-то вроде канцелярии.
Это была непритязательная комната с дощатым полом,
деревянным столом и стулом. На стенах висело несколько пожелтевших фотографий, изображавших легионеров
с полковым знаменем, легионеров на танке среди пустыни и легионеров, марширующих по Елисейским Полям.

Сержант, сидевший за столом, окинул меня взглядом
с ног до головы, но промолчал. Я первым нарушил молчание и сказал по-английски, что хочу вступить в Иностранный легион. Сержант посмотрел на меня с удивлением и симпатией и спросил: «Зачем?» По-английски
он говорил вполне сносно, с легким немецким акцентом.

Я произнес избитую фразу о жизни, полной приключений, и тому подобном, и он ответил, что я не туда попал. Меня ждут пять долгих и очень трудных лет, сказал
он, и лучше мне отбросить свои романтические представления о легионе, пойти домой и хорошенько подумать.
Я возразил, что уже думал об этом достаточно долго, и
в конце концов он со вздохом проговорил: «О’кей» —
и провел меня в зал на втором этаже, служивший сборным пунктом.

В зале на скамейках вдоль стен сидело четыре десятка мужчин. Сорок пар глаз уставились на меня, а я в
свою очередь окинул взглядом их всех. Ни один из них
не был хоть чем-то похож на меня. Сразу было видно,
что у меня нет абсолютно ничего общего с ними.

Я сел на свободное место в конце одной из скамеек
и уставился в пол, чувствуя, что все остальные продолжают пялиться на меня. Это была невообразимая смесь
темнокожих и белокожих, смуглых и бледных, бородатых, усатых, лысых и косматых людей, одетых кто во
что горазд, но одинаково неряшливо; чувствовалось, что
все они потрепаны жизнью. Я проклинал себя за то, что не надел джинсы со старым свитером вместо костюма-тройки с двубортным жилетом.

Двое в дальнем конце комнаты все время фыркали,
разглядывая меня. Я старался не смотреть на них, хотя
внутри у меня закипало раздражение. Так мы просидели
долго, пока наконец не пришел офицер с двумя врачами
в белых халатах, и нам велели раздеться до трусов.

Одного за другим нас стали вызывать на медицинский осмотр. На это ушло два часа, после чего мы опять
вернулись на скамейки. Многие после осмотра стали словоохотливее и начали переговариваться на разных языках, в основном на немецком. Я предпочел не вступать
пока в разговоры и гадал, успею ли я в аэропорт Орли
на шестичасовой рейс до Лондона.

Спустя час вернулся офицер в сопровождении сержанта из канцелярии. Офицер объявил что-то на французском. Как я понял, он сказал, что им требуется только
семь человек, а остальные могут отправляться восвояси.
Он зачитал список принятых, и я услышал свое имя.

Меня вместе с шестью другими вывели из помещения, а оставшимся предложили покинуть вербовочный
пункт и вернуться в гостеприимные объятия французской столицы. Мы же долго шли темными коридорами
старого здания, затем по каменной лестнице поднялись
на верхний этаж, где хранилось обмундирование. Там
каждому выдали походную форму с ботинками и шинелью, после чего покормили в грязной комнатушке с металлическими столами и табуретами.

Все поглощали еду молча; когда трапеза была закончена, нас провели в другую маленькую комнату, освещенную единственной лампочкой ватт в сорок, свисавшей на
длинном шнуре с потолка, и дали прослушать магнитофонную запись на нескольких языках. Обстановка была
довольно зловещая. В компании со мной оказались двое
немцев, двое голландцев, испанец и бельгиец. Все они,
как и я, чувствовали себя неуютно.

Из записи на английском я узнал, что должен подписать контракт сроком на пять лет, после чего обратного
пути у меня уже не будет. Голос на пленке звучал торжественно и сурово, как у судьи, выносящего смертный приговор. Мне хотелось бы посоветоваться с говорившим или
хоть с кем-нибудь, знающим английский язык, но общение было односторонним, я должен был принимать решение самостоятельно. Все прослушали запись в молчании,
никто не впал в панику и не стал кричать, чтобы его
отпустили. После этого нас одного за другим пригласили
в какой-то кабинет, где мы подписали контракт. Он представлял собой три папки бумаг, написанных на совершенно невразумительном канцелярском языке. Попытки вни
мательно прочитать контракт не одобрялись да были бы
и бессмысленны. У меня возникло такое чувство, словно
я выписал чек первому встречному.

Вечером нас отвели в спальню, где стояли металлические кровати с матрасами, набитыми соломой, и одеялами.
Где-то в ночи горнист сыграл «отбой», который звучал то
громче, то тише в зависимости от того, куда дул ветер.
Итак, мой первый день в легионе закончился — приключения начались. Наверное, сержант был прав: впереди у
меня долгий и трудный путь. Я нахожусь вроде бы в самом
сердце Парижа, а кажется, что меня забросили на Луну.

На следующий день

Рано утром задиристые трели горна разогнали наш
сладкий сон. Умывшись холодной водой и получив по
кружке кофе, мы принялись за чистку картофеля, уборку территории и прочие хозяйственные работы, называемые здесь корве. Друг с другом мы почти не разговариваем — в основном из-за того, что не знаем чужих языков. День пролетел быстро, а вечером мы отправляемся
поездом в Марсель. Путешествие начинается.

24 февраля 1960 г.

Ночью в поезде произошел неприятный случай, в результате которого я уже нажил себе врага. Сидячих мест
на всех не хватало, так что кто успел, тот и сел. Вечером
я вышел из купе в туалет, а вернувшись, обнаружил, что
на моем месте сидит испанец. Мне такой оборот совсем
не понравился. Я попытался, как мог, объяснить ему,
что он занимает мое место и листает мой журнал, но он
сделал вид, что не понимает меня. Не хотелось начинать
службу с драки, но еще меньше хотелось производить
впечатление, что я боюсь драк. Я понял, что придется
отстаивать свои права.

Без лишних рассуждений, которые могли бы остановить меня, я схватил испанца за отвороты шинели, рывком поднял на ноги и швырнул вдоль коридора.

Мы оба были удивлены: он — тем, что его так внезапно куда-то швырнули, я — тем, что сделал это. Роста
я совсем небольшого, и у меня нет привычки расшвыривать людей.

Его удивление быстро сменилось бурными эмоциями,
и он кинулся на меня. Надетые на нас шинели и узкий
коридор не позволяли нам развернуться вовсю, так что
никому из нас не удалось добиться перевеса, но я думаю,
что выступил неплохо. В конце концов окружающим наша потасовка надоела, и они растащили нас. Общественное мнение было на моей стороне, испанца вытолкали в
коридор. Он бросил на меня злобный взгляд, ругаясь по-испански и, по-видимому, обещая отомстить. Так что придется быть начеку.

Утром поезд пришел в Марсель. Нас отвезли на грузовике в форт Сен-Николя, расположенный на холме над
портом. Здесь уже околачивались сотни три рекрутов, и
каждый день из Страсбурга, Лиона и Парижа прибывали
новые партии человек по тридцать. Раз в десять дней примерно половину людей переправляли пароходом в Алжир.

Первым делом выданную нам форму обменяли на грязное и рваное хэбэ, без пуговиц. Вместо пуговиц — шнурки.
По всей вероятности, форма нужна была только для того,
чтобы публика в поезде не пугалась, что вместе с ней перевозят арестантов, на которых мы теперь стали похожи.

Центральный двор форта выглядит точь-в-точь как
внутренние тюремные дворы, знакомые всем по кинофильмам. Люди либо сидят, привалившись к стене, либо, разбившись на группы, шепчутся с заговорщицким
видом. А может, мне просто так кажется, потому что
я не понимаю их языка. У сержантов свирепый вид —
и, возможно, характер тоже не подарок. Непонятно, какого черта они держатся как тюремные надзиратели?

В казармах холодно, обстановка мрачная. Санитарные
условия просто невообразимы. В помещении, напоминающем пустую конюшню зимним утром, из стены торчит
всего один кран, под которым устроен желоб. Помещение
не имеет ни окон, ни электрического освещения; из крана
течет ледяная вода, и он служит умывальником для целой сотни людей. В туалетах проделаны дырки в полу,
по бокам от них подставки для ног. А что, если у человека болит спина или поясница? Койки в спальне установлены в три этажа, между ними оставлено такое узкое
пространство и по горизонтали, и по вертикали, что едва
можно протиснуться. Это похоже на концентрационный
лагерь в Бельгии, где я был на экскурсии. Он оставлен
как страшное напоминание о холокосте. Еда же, в отличие от всего остального, хорошая — если ты успеешь ее
схватить. Тут самообслуживание и действует правило:
«ранней пташке — жирный червячок».

Вечером я лежу на своей койке, со всех сторон окруженный чужими людьми. Никто не обращает на меня
внимания, и это меня вполне устраивает. За столами в
центре комнаты разыгрываются карточные баталии, все
тонет в густом облаке табачного дыма и разноязычном
гомоне, из которого я не понимаю ни слова.

За окном льет дождь, дует сильный ветер. Вечером я
прошелся по укреплениям форта, с которых видно гавань и замок Иф, где был заключен граф Монте-Кристо.
Мне кажется, я понимаю, что он чувствовал. Меня тоже
охватило странное чувство, когда я смотрел на притягательные огоньки ночной марсельской жизни. Лодки, покачивавшиеся у причалов в ожидании летнего солнца,
выглядели очень заманчиво.

Трудно поверить, что я здесь всего один день. Я ощущаю себя скорее заключенным, чем солдатом. Да, я поистине порвал с прошлым. Я теперь очень далеко и от дома,
и от всего, что я знал раньше. Только подумать, что судьба
могла распорядиться иначе и я вполне мог попасть в британскую армию, был бы зачислен офицером драгунского
полка, как мой брат Энтони, и находился бы совсем в другой обстановке. Я не страдаю от одиночества, но чувствую
себя полностью отрезанным от своего привычного окружения. Это немножко пугает. Если бы меня завтра утянуло
в сливное отверстие, никто здесь и глазом бы не моргнул.

Не скоро увижусь я снова с друзьями, выпью с ними
пива, сыграю в крикет или схожу в «Националь». Крикетному клубу Дидсбери нелегко будет играть без меня
в ближайшие выходные. Но, думаю, я привыкну к этому.
Умные люди говорят, человек со временем ко всему привыкает. Только они не говорят, сколько времени для этого требуется.

• Издательство «Иностранка», 2012 г.
• В профессии вора немало привлекательных сторон: никто
  тобой не командует, не нужны никакие лицензии, не надо
  платить налоги, даже инфляция вору не страшна, ведь сто-
  имость украденного все время повышается, компенсируя
  растущие расходы. Недостатков, впрочем, тоже хватает, и
  главный — неминуемое наказание. Лучший способ не по-
  пасться — свести риск к минимуму, в чем букинист-интел-
  лектуал и вор-джентльмен Берни Роденбарр весьма преуспел.
  Но когда на сцену выходят госпожа Судьба и мистер Совпа-
  дение, успешный вор вынужден стать сыщиком, чтобы, найдя
  настоящего преступника, снять с себя подозрения в двойном
  убийстве и причастности к третьему, совершенному прямо
  у него на глазах.
• Перевод с английского Антонины Галль

— Этот человек, — с ненавистью выдохнул
Мартин Джилмартин, — полный… нет, он абсолютный…
в общем, законченный… — Марти
покачал головой. — У меня просто нет слов!..

— Да, друг мой, со словами у тебя действительно
неважно, — согласился я. — По крайней
мере, с существительными. С прилагательными
ты еще кое-как справляешься, но что касается
существительных…

— Ну так помоги мне, Бернард, — с мольбой
в голосе произнес Марти. — Кто лучше тебя
сможет подобрать нужное определение, le mot
juste? И в конце концов, это твоя работа.

— Неужели?

— А то нет! Ты же торгуешь книгами, а что
такое книга? Набор слов. Ну да, конечно, в ней
есть еще бумага, ткань обложки и коленкор,
пущенный на переплет, но, если бы дело было
только в этом, стали бы мы покупать больше
одной книги? Разумеется, нет, согласен? Так
что прикол именно в словах, в тех шестидесяти,
восьмидесяти или ста тысячах слов, что составляют
ее содержание.

— Увы, случается по двести, а то и по триста
тысяч слов, — вздохнул я.

Недавно я закончил чтение романа Джорджа
Гиссинга «Новая Граб-стрит» и теперь размышлял
об описанных в нем не самых знаменитых
викторианских литераторах, которые в начале
прошлого века под нажимом своих издателей
кропали бесконечные романы с продолжениями.
Этакие сериалы в прозе: три тома, если не
больше, — видимо, читателям в то время было
совершенно нечем себя занять.

— Нет, так много мне не надо, — сказал Марти. — 
Всего одно слово, Берни, но меткое, такое, чтоб
выявило всю отвратительную сущность этого
человека. Подвело черту под бездной его падения.

— Он обвел глазами комнату и понизил
голос: — Нет! Пусть оно заклеймит мерзавца
Крэндела Раундтри Мейпса позором на веки вечные,
пусть пригвоздит его к позорному столбу!

— Навозный жук, — предложил я.

— Слишком слабо.

— Ну, тогда червяк? Крыса? — Марти так
отчаянно мотал головой, что я решил оставить
животный мир в покое. — Негодяй?

— Чуть ближе, Берни, но все равно недостаточно
сильно. Конечно, он негодяй, но не простой,
а по крайней мере в кубе.

— Мерзавец?

— Лучше, но…

Я нахмурился, пытаясь представить себе страницу
словаря синонимов. Негодяй, мерзавец…

— Ну, тогда, может, «подонок» будет в самый
раз?

— Что ж, если больше ничего не приходит тебе
в голову, — огорченно сказал Марти, — придется
остановиться на этом. В принципе «подонок» —
довольно удачное определение. От него веет
гнилью, гнилью веков, и это хорошо. Ведь подлость
стара как мир, времена меняются, а людские
пороки остаются прежними. Что касается
прогнившего насквозь ублюдка Крэндела, так
от него за версту разит тухлятиной! — Марти
поднял бокал и деликатно вдохнул тонкими
ноздрями запах выдержанного бренди. — Н-да,
видимо, подонок — наилучшее определение для
протухшего говноеда по имени Крэндел Раундтри
Мейпс.

Я начал что-то говорить, но вдруг Марти
поднял руку, пораженный. Глаза его округлились.

— Берни, — прошептал он, — ты слышал, что
я только что сказал?

— Ну да, говноед.

— Вот! Именно это слово я и искал! Оно
в точности передает характер ублюдка Мейпса.

Интересно, откуда оно взялось? Нет, этимология
мне понятна, я имею в виду, откуда это слово
всплыло в моей голове? Оно же нынче не в ходу!

— Ну ты-то только что употребил его!

— Точно, хотя не помню, чтобы когда-либо
раньше его слышал. Чудеса! — Лицо Марти расплылось
в довольной ухмылке. — Не иначе как
на меня сошло божественное вдохновение. — 
Он с удовлетворением откинулся на спинку кресла
и наградил себя еще одним глотком благородного
напитка.

Я тоже, хоть, может быть, и незаслуженно,
отхлебнул бренди из своего бокала. Оно наполнило
рот жидким золотом, медом пролилось
в горло и согрело каждую клеточку моего тела,
переполняя при этом душу чистым восторгом.

Мне не надо было садиться за руль, не надо
было работать за станком, поэтому я пробормотал:
«Какого черта!» — и отпил еще глоток восхитительного
«огненного вина».

Мы ужинали в «Притворщиках», закрытом частном
клубе в «Грамерси-парк», на сто процентов
таком же благородном, как бренди, что искрился
в наших бокалах. В клуб принимали актеров,
писателей и всех, кто так или иначе был связан
с искусством. Марти Джилмартин, к примеру,
попал туда через дверь, именуемую «меценат».

— Нам катастрофически не хватает членов, —
поделился он со мной как-то раз, — так что основным критерием для приема нынче является лишь
наличие пульса и чековой книжки, хотя по виду
иных господ у них нет ни того ни другого. Может,
ты согласишься войти в наш клуб, а, Берни? Ты
когда-нибудь видел «Кошек»? Если мюзикл тебе
понравился, попадешь в категорию «театральный
меценат». Ну а если нет, то «критик».

Я тогда решил не подавать заявления, поскольку не знал, принимают ли в клуб лиц с криминальным прошлым. Однако, когда Марти приглашал меня отужинать в клубе, я всегда соглашался с большой охотой. Еда была приличная,
выпивка — первосортная, а обслуживание —
выше всяких похвал. И хотя по дороге я проходил
дюжину ресторанов, где кормили не хуже, а даже
лучше, чем в «Притворщиках», им не хватало
самого главного: зачарованного духа средневекового замка, смеси истории и традиций, которая пропитывала атмосферу «Притворщиков».
И конечно же компании моего друга Марти —
его-то я был рад видеть в любой обстановке.

Мой друг Марти — джентльмен, так сказать,
«в возрасте», но выглядит он как мечта молодых
оболтусов, что запоем читают «Эсквайр»: высокий, юношески стройный, с ровным загаром
на обветренном, благородном лице и шапкой
густых волос цвета старого серебра. Он всегда
чисто выбрит, ухожен и напомажен, его лицо
украшают аккуратно подстриженные усы, он
одевается элегантно, но неброско. У него достаточно средств, чтобы безбедно провести старость,
не ударяя при этом палец о палец, но он
все равно занимается поисками перспективных
инвестиций и не упускает возможности поучаствовать
в авантюрах, когда таковые встречаются
на его жизненном пути.

Марти, само собой разумеется, покровительствует
театру. Каким образом? Ну, он посещает
массу театральных постановок, как на Бродвее,
так и в его окрестностях, и время от времени
вкладывает пару сот баксов в модную пьеску.
Но если откровенно, то на самом деле Марти
больше привлекают молоденькие актрисы-инженю,
в которых он ищет (и иногда даже находит)
зачатки самых разнообразных талантов.
Марти оплачивает их расходы и по возможности
пристраивает к делу, а девицы за это оттачивают
на нем свои таланты.

Какие таланты, спросите вы? Марти многое
мог бы вам рассказать, да только он не из таких.
У него рот всегда на замке. Этот человек —
воплощенная осторожность.

Надо заметить, что познакомились мы при
обстоятельствах, не слишком располагающих
к дружбе: Марти собрал внушительную коллекцию
бейсбольных карточек, а я их украл.

Конечно, на самом деле все несколько сложнее:
я и понятия не имел про его коллекцию,
знал только, что они с женой собираются в театр
в определенный вечер, и планировал заглянуть
на огонек, когда дома никого не будет. В итоге
карточки исчезли, Марти (у него вечно проблемы с наличкой) заявил в полицию о пропаже
коллекции и получил страховку. Впоследствии
я продал карточки за круглую сумму (повторяю,
все в этой истории очень сложно и запутанно) —
такую круглую, кстати, что смог выкупить целое
здание, в котором нынче размещается мой книжный магазин. Это само по себе замечательно, но
еще приятнее то, что мы с Марти подружились
и теперь время от времени вместе проворачиваем кое-какие делишки.

Как раз в связи с такими делишками Марти
и пригласил меня в ресторан. Наверное, вы не
удивитесь, что жертвой нашего преступного
сговора в этот раз оказался уже упоминавшийся
выше Крэндел Раундтри Мейпс, теперь известный под именем Говноед.

— Проклятый Говноед! — с чувством воскликнул
Марти. — И ежу ясно, что ему с самого
начала было наплевать на девушку! Начхать с
высокой колокольни, понимаешь, Берни?! У него
не было ни малейшего намерения ни развивать
ее таланты, ни способствовать ее карьере.
Все, что его волновало, — постель, постель
и еще раз постель. И что же? Он соблазнил мою
бедняжку, сбил с пути истинного, запудрил мозги, — этот навозный жук, червяк, негодяй, мерзавец, подонок…

— Говноед? — подсказал я.

— Именно! Представь себе, Берни, он же ей
в отцы годится!

— Он что, твоего возраста, Марти?

— Ну, может быть, на пару лет моложе…

— Вот ублюдок.

— А я говорил тебе, что он к тому же еще
и женат?

— Да он просто свинья!

Марти, к слову, счастливо живет со своей
женой уже много лет, но я решил не упоминать
этот факт именно сейчас.

К тому времени я уже понял, куда клонит мой
друг, поэтому откинулся на спинку стула и позволил
ему пересказать мне во всех подробностях
историю о содеянном Мейпсом отвратительном
преступлении. Через какое-то время наши
бокалы опустели, и официант, пожилой херувим
с роскошными черными кудрями и небольшим
пивным брюшком, незаметно забрал их со стола
и заменил полными. Толпа посетителей редела,
но Марти все с тем же энтузиазмом продолжал
вещать про свою Марисоль («Какое красивое имя,
правда, Берни? По-испански оно означает „море
и солнце“, mar y sol!.. Ее мать — пуэрториканка,
а отец — из какой-то прибалтийской страны со
смешным названием, как там… Море и солнце…
в этом она вся, моя девочка!»). По словам Марти
выходило, что его Марисоль была необыкновенно
талантлива, а также безумно красива «и
к тому же невинна как дитя». «Глянула на меня
своими глазищами, — уверял он, — так сердце
прямо зашлось!» Он увидел ее в показательном
спектакле «Три сестры» по пьесе Чехова. Спектакль,
мягко говоря, оставлял желать лучшего,
но Марисоль настолько поразила Марти своей
игрой, что он буквально раскалился добела от
восторга, чего с ним не случалось уже много лет.

И конечно, после спектакля он рванул за
кулисы и пригласил красотку Марисоль на обед,
чтобы обсудить ее будущую карьеру, а еще через
пару дней — в театр на премьеру спектакля,
который она непременно должна была посмотреть,
ну а остальное вы можете додумать сами.
Ежемесячный чек на небольшую сумму, несущественную
для финансового благополучия семьи
Марти, для бедной девушки означал свободу от
ненавистной работы официанткой, возможность
посещать больше прослушиваний и заниматься
развитием своего таланта. Ну а Марти
стал захаживать (что в этом удивительного?) в ее
квартирку в Адской Кухне в конце дня — «sinq
a sept», как называют такие визиты утонченные
французы, а иногда и пораньше, хотя и с той же
целью, которую ньюйоркцы цинично именуют
«дневной перепих».

— Вначале она снимала убогую каморку
в Южном Бруклине, — с чувством говорил
Марти. — Бедняжке приходилось по часу
париться в метро, чтобы добраться до приличного
района. Теперь-то она живет в пяти минутах
ходьбы от дюжины театров, так удобно!
Ее новая квартирка также располагалась
в пяти минутах езды от квартиры самого Марти
и еще ближе к его офису, так что, действительно,
удобно было всем.

Марти совсем потерял голову, и девушка
вроде бы отвечала ему взаимностью. В новой,
шикарно обставленной спальне ее студии на 46-й
улице Марти показал ей кое-какие приемчики,
о которых более молодые любовники Марисоль
понятия не имели, и с удовлетворением констатировал, что произвел на свою даму неизгладимое
впечатление. Тупая сила и энергия молодости не
шли ни в какое сравнение с изощренным искусством искушенного в любовных делах маэстро.

Да, время, проведенное ими вместе за прикрытыми
жалюзи, можно было сравнить разве
что с пребыванием в райском саду, единственное,
чего не хватало, — так это Змия, но и он
не преминул явиться, не заставив себя ждать. Кто
это был? Не кто иной, как признанный Говноед
Крэндел Мейпс. Не буду утомлять вас деталями,
сам Марти чуть не уморил меня ими насмерть,
скажу только, что вскоре заплаканная Марисоль
бросилась на шею потрясенному Марти и,
захлебываясь слезами, призналась, что не сможет
больше встречаться с ним. Она благодарила
Марти за все, что он для нее сделал, а главное, за
то, что он подарил ей себя, но при этом твердила,
что отдала свое сердце другому, с которым она
надеется провести остаток дней и, желательно,
всю вечность после смерти.

Как выяснил убитый горем Марти, счастливчиком,
укравшим сердце Марисоль, был вышеупомянутый
Говноед.

— Маленькая дурочка уверена, что он бросит
ради нее семью и женится на ней. — Марти воздел
руки к небу. — Да у него каждые полгода
новая девчонка, Берни, вот что обидно! Может
быть, одна или две протянули по году, но никак
не больше. И все эти старлетки свято верили, что
он оставит жену и рухнет к их ногам. Конечно,
рано или поздно он действительно оставит свою
жену, но совсем иным способом — богатой вдовой,
Берни, и произойдет это очень скоро, если
подлец не перестанет трахаться как кролик! Он
же помрет от сердечного приступа, если будет
продолжать в том же духе! Впрочем, я очень
надеюсь, что сама природа разделается с ним за
меня.

Марти немного злился, но я не виню его —
Мейпс не был каким-то безликим злодеем.
Марти знал его, и знал достаточно хорошо. Они
встречались в театре и на прослушиваниях юных
дарований, и даже как-то раз Марти с Эдной
ездили к Мейпсу в гости, в его особняк в районе
Ривердейл. Мейпсы тогда устраивали прием по
случаю сбора пожертвований в помощь «Театру
чудаков» Эверетта Куинтона, их как раз выселили
из обжитого здания на Шеридан-сквер.

— Мы заплатили по паре сот баксов за ужин и за
закрытую вечеринку с представлением, — вспоминал
Марти. — Ну а затем они всеми силами постарались
выжать из нас еще по нескольку тысяч «на
развитие театра». Ужин был неплох, хотя вино —
так себе, но я обожаю Куинтона, это такой мощный
талант, что я отстегнул ему круглую сумму без всяких
уговоров. Ну и Эдна осталась довольна — ей
так понравился дом! Нас провели по всем этажам,
кроме винных подвалов и чердака, мы побывали
везде, включая спальни, уверяю тебя. В хозяйской
спальне на стене висел морской пейзаж.

— Вряд ли это была работа Тернера.

Марти презрительно тряхнул головой:

— Какой Тернер? Я же говорю тебе, обстановка
этого дома — так себе, как и вина. Просто обычный
морской пейзаж с корабликом на горизонте.
Однако одна деталь привлекла мое внимание —
картина висела немного криво.

— Ну и Говноед!

Марти поднял бровь.

— Я не ханжа и не зануда, — сказал он, — но
меня напрягает, когда я вижу, что картина висит
не под прямым углом. Это неправильно. Впрочем,
обычно я стараюсь не поправлять картины
в чужих спальнях.

— А в этот раз не сумел с собой справиться?

— Я немного отстал, Берни, дождался, когда
все гости выйдут из комнаты, а затем подошел
к картине. Помнишь строки Кольриджа: «И не
плеснет равнина вод, / Небес не дрогнет лик. /
Иль нарисован океан / И нарисован бриг»?

Я узнал строчки из «Сказания о Старом
Мореходе», поэме, которая, в отличие от подавляющего
большинства классических произведений,
заучиваемых нами в школе, не вызывала
у меня отвращения.

— «…Кругом вода, но как трещит / От сухости
доска! / Кругом вода, но не испить / Ни капли,
ни глотка».

Марти одобрительно кивнул:

— Правильно, хотя большинство моих знакомых
цитирует последние строчки так: «Ни
одного глотка».

— Они не правы, — пожал я плечами, — как не
право большинство людей в отношении большинства
вещей. Но о чем же поведал тебе нарисованный
бриг, плывущий по нарисованному океану?

— Ни о чем, — откликнулся Мартин Джилмартин.

— Однако то, что я нашел за ним, сказало
мне многое, и весьма красноречиво…

• Издательство «АСТ», 2012 г.
• Елена Чекалова — ведущая популярной рубрики «Счастье есть» программы «Доброе утро» Первого канала, колумнист еженедельника «Коммерсант Weekend», жена, мама и замечательный кулинар. Её первая книга «Мировая кухня» — это не только сборник рецептов, но и занимательное чтение. Здесь есть истории о знаменитых поварах — Оливье Ролинже, Поле Бокюзе, Мартине Берасатеги, Мари Хуан Аржаке; рассказы о кулинарных путешествиях и традициях разных стран.
  
  А самое главное в этой книге — уникальные рецепты из разных стран, адаптированные под российские продукты и проверенные многочисленными гостями Елены Чекаловой и Леонида Парфёнова, а также многомиллионной зрительской аудиторией программы «Доброе утро».
  
  Леонид Парфенов, муж Елены Чекаловой и известный гурман, выступил не только главным дегустатором. Он так увлекся проектом, что сам верстал книгу, разыскивал для нее исторические материалы и иллюстрации.
  
  Елена решила подарить своим зрителям не просто кулинарную книгу, а ключ ко всей мировой кухне, открывающий дверь к свободе гастрономического творчества. Она училась кулинарным хитростям и у итальянских крестьян, и у аргентинского фермера, и у французских «звездных» поваров. А еще привлекла к этой работе свою подругу, Гелию Делеринс, колумнистку журнала «Огонек». Елена живет в Москве, Гелия — в Париже. Вместе они объездили самые «вкусные» места на свете, часами ходили по рынкам, узнавая новые продукты, сидели в библиотеках, изучая старинные рецептарии, ездили по фермам и хозяйствам, заглядывали в крестьянские кастрюльки и на кухни к знаменитым поварам.

• Купить книгу на Озоне

Тыквенный суп

Когда солнечный свет уходит и тьма надолго вступает в силу, нужно непременно готовить тыкву.
Хотя родом она из Южной Америки и индейцы всегда считали, что бог на всю наступающую зиму
прячет внутри нее солнце, тыква нам, россиянам, просто физически необходима, особенно с конца октября до начала бурной весны. У нас тыква появилась в XVI веке и сразу прижилась благодаря своей
урожайности, неприхотливости, полезности и способности к длительному хранению. Во всех европейских
странах тыква стала самой доступной крестьянской едой. Посмотрите на нее: рыжая такая, или золотая,
или покрытая зелено-золотистой сетчатой патиной — воплощенный праздник. К тому же из нее можно приготовить кучу вкусных и необычных блюд. Однако же в нашей традиции чаще используются только ее природная сладость и легко достигаемая кремовость. Скорее всего, вы, как и мы, в детстве ненавидели пресное
приторно-сладкое оранжевое пюре. Пролистайте всю нашу родную кулинарную классику — от Молоховец до
Похлебкина: из тыквы у них по сути все та же пресная каша. Однако есть в этой «бахчевой культуре» нечто
большее — например, пластичность, восприимчивость и отзывчивость. В этом она похожа на рис — тыква тоже, сохраняя собственную структуру, потрясающе впитывает новые ароматы, легко притирается к другим
продуктам, неожиданно меняя свой привычный вкус. Сливочное масло делает ее более сложной. Пряности и умеренная острота приглушают и даже взрывают плоскую природную сладость. В Америке для тыквы составили специальную пряную смесь. Там ее продают готовой, но эту заправку легко сделать самим (см. «Базовые рецепты»). Мускат и имбирь с тыквой особенно хороши. Мускат — потому что он схож с ее природным
запахом, есть даже такой сорт тыквы — мускатный, и приправа этот естественный аромат еще усиливает.
А имбирь, кроме аромата, придает тыкве так идущую ей свежесть и жгучесть. Надеемся, мы вас убедили:
скорее варите наш пряный тыквенный суп — и вам будет наплевать, что с утра проливной дождь и весь день
почти не рассветает.

Потребуется:

• тыква или ее часть, примерно 2 кг
• 2 стакана нарезанного лука
• около 2 л куриного или овощного
  буль она
• 4–6 зубчиков чеснока
• 2 средних картофелины
• 200 мл жирных сливок
• по 1,5 ст. л. сахара, натертого
  имбиря и мелко нарезанного перца чили
• соль
• очищенное сливочное масло или смесь оливкового и сливочного масла

По желанию:

• 1–2 ст. л. пряной тыквенной смеси и цедра 1 лимона

Для подачи по желанию:

• подсушенные тыквенные семечки
• соус песто
• листья кинзы или базилика
• натертый сыр

Тыквы бывают разных сортов
и самых невероятных форм
и расцветок: круглые и чуть
овальные ярко-оранжевые
тыквы-каштаны; бледные, палевого цвета вытянутые тыквы-бутылки, тоже вытянутые
тыквы-спагетти с длинным волокном, звездчатые патиссоны,
похожие на восточный тюрбан
жиромоны и целое племя маленьких декоративных и очень
причудливых. Тыквы лучше не
хранить в холодильнике, тем
более что, например, лежащие
на подоконнике, — они прекрасное украшение для дома,
недорогое и очень радостное.

Шаг за шагом

• Тыкву очищаем от семечек и волокон,
  но не от кожуры.
• Разрезаем на крупные дольки, сбрызгиваем маслом и чуть-чуть посыпаем сахаром.
• Запекаем в духовке при температуре
  200 градусов до мягкости.
• Тыква запекается минут 20–30.
• Этого времени хватит, чтобы приготовить
  в глубокой сковородке простую заправку.
  Лук и чеснок (можно особо не стараться
  с идеально ровной нарезкой — потом все
  пой дет в блендер) томим на сливочном
  масле до слегка золотистого цвета прямо
  в кастрюле для супа.
• Вливаем в нее пару чашек горячего бульона и добавляем нарезанный картофель.
  Тушим до полного его размягчения.
• А тыква уже наверняка испеклась и лег-
  ко очищается от кожи и режется даже
  ложкой.
• Значит, ее вместе с заправкой можно от-
  правлять в блендер.
• Готовое пюре перекладываем обратно
  в кастрюлю, разводим оставшимся бульо-
  ном до желаемой консистенции, заправ-
  ляем сливками и приправляем солью,
  перцем чили и пряностями.
• Если хотите, добавьте еще лимонную цедру.
• Доводим до кипения и разливаем по та-
  релкам.
• Готовый тыквенный суп можно посыпать
  семечками и мелкой стружкой пармезана
  или грюйера, украсить каплями соуса песто, листьями кинзы или зеленого базилика.

Варианты

Поскольку главная героиня тыквенного супа безгранично восприимчива, сам он — необъятное поле для экспериментов. Очень интересно получится, если
сливки вы замените кокосовым молоком. Этот вариант — самый низкокалорийный: в него
можно вообще не класть сливочного масла, зато добавить красную пасту карри и, исключив картошку, загустить перемолотыми в муку орехами кешью. Ими же, только поджаренными целиком, тыквенный суп в таком, скажем, тайском стиле тогда и украшается. Во
Франции, напротив, масло в тыквенный суп кладут щедро, но чаще готовят лишь с одной
пряностью — мускатным орехом, иногда добавляют немного натертого или сухого имбиря.
Получается изысканный и очень нежный велюте

Из личного опыта

Не удивляйтесь, что и без того сладкую тыкву мы немного присыпаем сахаром: он нужен
для более сильной карамелизации, которая
сделает вкус тыквы более глубоким.
Многие тыкву предварительно не запекают, а сразу очищают от кожи, нарезают
и тушат вместе с другими овощами. Не советуем этого делать. Кожа у тыквы очень
твердая, и очищать ее — мученье. Но если
тыкву предварительно запечь — никаких
проблем! Только дольки делайте крупные —
шириной в 8–10 сантиметров, мелкие могут
высохнуть. Запекается тыква на удивление
быстро, приглядывать за ней не надо, и вкус
получается гораздо лучше, концентрированнее, чем если ее варить или тушить.
Если вы купили маленькие «порционные»
тыквочки, их лучше печь целиком: «снять»
крышку, выбрать семечки вместе с волокнами, сбрызнуть изнутри маслом и сахаром,
проткнуть кожу в нескольких местах спицей. Потом аккуратно, чтобы не повредить
кожу, вычистить испеченную мякоть и приготовить суп, как в рецепте выше. Зато подавать его можно гораздо эффектнее: прямо
в корке, как в кастрюльке.

Тыквенный суп — это тот самый случай, когда
не нужно жалеть сливочного масла. На указанное количество тыквы мы в общей сложности
кладем около 4–5 столовых ложек — поверьте,
наслаждение богатым сливочным вкусом искупит лишние килограммы!

Подсушивать семечки лучше сразу после того
как вы вынули из духовки тыкву. Уменьшите температуру до 150 градусов и поставьте
противень с неочищенными семечками. Им
здесь хорошо бы побыть где-то около часика — важно доставать и встряхивать каждые
минут 20, чтобы они подсушивались равномерно. За 15 минут до конца нужно увеличить огонь, хорошо сбрызнуть семечки оливковым маслом и посыпать крупной морской
солью. Тогда получаются замечательные
орешки-сухарики. К тому же их теперь не
нужно лущить — прожаренные, пропитанные маслом и солью скорлупки становятся
тоненькими и аппетитно хрустящими. Если
семечки у вас уже готовые, очищенные, их
нужно лишь недолго, минут 15, подсушить
в духовке с крупной солью.

Из личного архива

Поль Бокюз в своей лионской брассери Argenson
подает и вовсе, казалось
бы, аскетичный вариант — только со свежепомолотым черным перцем
и крупной морской солью.
Он кладет довольно много картошки (на 2 килограмма тыквы — полкило), а вместо репчатого
лука — порей. Готовое блюдо посыпает натертым
сыром Comte и украшает крутонами, обжаренными в сливочном масле.
В США в тыквенный суп,
который здесь просто обожают, обычно добавляют не картошку, а сухарную крошку, а иногда еще
и кислые зеленые яблоки,
очень часто — ароматный бекон (сначала вытапливают из него жир, на
котором поджаривают
овощи, а при подаче украшают суп хрустящими
шкварками). А в итальянской Лигурии мы как-то
ели тыквенный суп с каштанами, причем часть
была протерта в пюре
вместе с остальными овощами, а часть оставлена
для украшения. Потрясающе вкусным получается
тыквенный суп с морепродуктами, прежде всего
с мидиями и креветками
(его тогда лучше делать
на рыбном бульоне). Мы
еще очень любим тыквенный суп с поджаренными
во фритюре листочками
свежего шалфея или с песто. Только традиционные в этом соусе листья
базилика чаще заменяем кинзой, а кедровые
орешки — поджаренными
тыквенными семечками.
Засыпаем все в блендер —
нарезанный пучок кинзы,
горсть семечек, зубчик чеснока, щепотку соли, оливковое масло — нажимаем
на кнопку: раз, два — и готово. А потом поступаем
так: наливаем в тарелку наш суп-пюре, кладем
полную столовую ложку
песто — таким красивым
зеленым лепестком, а рядом делаем другой лепесток — десертной ложкой
сметаны (лепестки практически не тонут, и, когда
ешь, лучше не смешивать,
а прихватывать их кусочком хлеба) и, наконец,
присыпаем суп нашими
орешками-сухариками.