Андрей Россомахин. Магические квадраты русского авангарда: случай Маяковского

  • Издательство «Вита Нова», 2012 г.
  • С приложением Полного иллюстрированного каталога прижизненных книг В. В. Маяковского
  • Что может быть «придвинуто» к читателю ближе, чем обложка книги? То, что находится на самом виду, парадоксальным образом оставалось невидимым почти 100 лет.

    В этом исследовании впервые предложена дешифровка обложек ранних книг Владимира Маяковского. На протяжении нескольких лет, культивируя образ слова как графического знака, Маяковский превращал аскетичные шрифтовые обложки своих книг в удивительно стройную симфонию символических графем, становящихся трансформируемым полем смыслов.

    Графический уровень текста на целом ряде обложек Маяковского организован как семантически значимый и рассчитан на зрительное восприятие: понимание смысла словесного текста оказывается невозможным без анализа его пространственного воплощения.

    Автор программирует игру с читателем, зашифровывая свои намерения в визуальной ткани обложек. При этом ряд поэтических фрагментов, и — что очень важно — вскользь брошенных намеков современников способны прочитываться как своеобразные ключи — эстетические сигналы, указывающие на глубинный смысл. Скрытый смысл текста был предметом рефлексий многих творцов эпохи; наиболее красноречиво о скрытых пластах произведения писал Хлебников в «Досках Судьбы»: «Слово особенно звучит, когда через него просвечивает иной, „второй смысл“, когда оно стекло для смутной, закрываемой им тайны <…> Первый, видимый смысл — просто спокойный седок страшной силы второго смысла. Обыденный смысл лишь одежда для тайного…». Поиск этого «тайного» смысла авангардного текста (и, в частности, его secret geometry) становится непростой, но захватывающей задачей.

    Издание подготовлено в преддверии 120-летия поэта, включает обзорную статью «Книги Маяковского: политика и эстетика» с многочисленными иллюстрациями, а также Альбом-каталог — полную иллюстрированную библиографию всех прижизненных изданий Маяковского. Альбом содержит более 120 книжных обложек, в том числе и их нереализованные проекты.

На русском по-французски

Немного о рассказе В. Распутина «Уроки французского»

15 марта исполняется 75 лет прекрасному русскому писателю Валентину Григорьевичу Распутину. В Иркутске это будет широко отмечаться, в частности, в школах Иркутской области пройдут открытые уроки, посвященные творчеству писателя. В 6–8 классах к обсуждению среди прочего рекомендован написанный в 1973 году рассказ «Уроки французского».

Я перечитал его недавно впервые после того, как мы прошли его в 8 классе, и был потрясен. Кроме очевидной, намеренной предельной простоты художественной формы и так же очевидной огромной психологической мощи самой истории, в рассказе таится что-то еще, скрыта некая аномалия, вызывающая это потрясение, вплоть до слез. Мне кажется, сила этого рассказа не в самой истории отношений Володи и Лидии Михайловны — тоже, в общем, не очень оригинальной, особенно если учитывать, что события развиваются сразу после войны, и наверняка Распутин видел много таких историй, — а в том, что под историю о доброте, милосердии, гордости и жестокости незаметно и гениально положен мощный психологический фон жесткого щенячьего просыпающегося послевоенного эротизма. Представляю, как скривились сейчас поклонники Распутина, но, к сожалению, не имея возможности глубоко изучить вопрос и не найдя сходу никаких серьезных работ об этом произведении, иначе я не смог объяснить производимый рассказом эффект.

«Она сидела передо мной аккуратная, вся умная и красивая, красивая и в одежде, и в своей женской молодой поре, которую я смутно чувствовал, до меня доходил запах духов от нее, который я принимал за самое дыхание». Герою сейчас предстоит отчисление из школы и возвращение назад в деревню, где не будет применения его умственным способностям, а только тяжелый труд и нищета; он же занят тем, что «смутно чувствует» молодость женской поры той, от которой зависит решение его судьбы, и более того, исследует ее запах, что является одним из главных признаков полового интереса. С другой стороны, у мальчика — ранний пубертат, и ничего нет странного в том, что он подспудно интересуется женщиной, пусть даже в такой неприятной ситуации. Но до инцидента с игрой на деньги единственное, что мы можем услышать от Володи по поводу Лидии Михайловны — это то, что он ненавидит французский язык, а она его мучительно преподает. Почему же строгая училка является нам в глазах героя прекрасной молодой женщиной только в момент острого кризиса?

«Лидии Михайловне тогда было, наверное, лет двадцать пять или около того; я хорошо помню ее правильное и потому не слишком живое лицо с прищуренными, чтобы скрыть в них косинку, глазами; тугую, редко раскрывающуюся до конца улыбку и совсем черные, коротко остриженные волосы». <…> «Теперь я думаю, что она к тому времени успела побывать замужем; по голосу, по походке — мягкой, но уверенной, свободной, по всему ее поведению в ней чувствовались смелость и опытность. А кроме того, я всегда придерживался мнения, что девушки, изучающие французский или испанский язык, становятся женщинами раньше своих сверстниц, которые занимаются, скажем, русским или немецким». Радикальная смена официальной школьной обстановки на бытовую домашнюю («…в простом домашнем платье, в мягких войлочных туфлях ходила по комнате»), после того, как Лидия Михайловна стала заниматься с Володей отдельно у себя дома, окончательно переворачивает отношение героя к учительнице, превращая ее из функции в человека и, более того, женщину, что видно из откровенного интереса к деталям ее внешности. Но лукавое «теперь я думаю, что успела побывать замужем» запрещает вульгарную эротическую трактовку происходящих событий, напуская тот самый психологический туман, не дающий понять, почему же развитие отношений учительницы и мальчика оставляет такое щемящее впечатление.

Писателю, вроде бы, положено создавать внутренние портреты своих героев в том числе через описание их внешности, и вот взрослый человек моделирует взгляд такого ребенка. Да, но тогда почему становление женственности для Володи связано именно с занятиями французским или испанским языком? Такие экзотические, лишенные всякой логики фантазии как раз и являются верным признаком половой заинтересованности. Если у человека есть некий фетиш — а у редкого человека нет своего фетиша, то обладатель этого фетиша автоматически становится предметом интереса. Есть ли «фетиш» у Володи? У него есть французский язык, занявший пол его жизни (остальную половину занял голод), но это явный анти-фетиш — и снова психологическая ловушка захлопнулась, не дав понять механизм воздействия рассказа. В конце истории ситуация переворачивается с ног на голову: Володя теряет Лидию Михайловну именно тогда, когда начинает овладевать французским языком и любить его. (Так фетишист, расставаясь с предметом увлечения, стремится сохранить на память что-то, принадлежавшее тому.)

Дальше отношения героев приобретают совсем уж откровенную поло-ролевую форму «материнства». Володя, как известно, отчаянно противится попыткам Лидии Михайловны накормить его, и его яростные отказы, продиктованные оскорбленной гордостью привыкшего к независимости деревенского мальчишки, в свою очередь оскорбляли ее, искренне желавшую помочь голодающему способному ученику. Но знаменитая сцена с посылкой с макаронами снова сбивает с толку. Нетрудно ведь догадаться, что человек, у которого дома в деревне есть макароны и гематоген, не будет голодать, ему их могут прислать, и если действительно нужно скрыть авторство посылки, то неплохо бы выяснить, что́ могут прислать мальчику из деревни. Лидия Михайловна же, очевидно желая не столько подкормить Володю, сколько обрадовать его, устроить ему праздник, делает ему поистине царский подарок: гематоген и злосчастные макароны — а какая это была роскошь в послевоенной глуши, объяснять никому не нужно. Она даже не пытается убедительно лгать, а наивно удивляется тому, что в деревне у Володи не бывает макарон. Ясно, что это не благотворительность, а любовь, которая, встретив препятствие, принимает отчаянную и, по злой, но точной характеристике директора школы, преступную форму: игру на деньги в пользу мальчика. Не может ведь взрослый человек, школьный учитель, не понимать, насколько это опасно. И эта игра вдруг вскрывает и точно определяет сложившийся к тому моменту характер отношений между учительницей и Володей: игра, игра вообще, и игра запретная и преступная.

«Били, опускались на колени, ползали по полу, задевая друг друга, растягивали пальцы, замеряя монеты, затем опять поднимаясь на ноги, и Лидия Михайловна объявляла счет. Играла она шумно: вскрикивала, хлопала в ладоши, поддразнивала меня — одним словом, вела себя как обыкновенная девчонка, а не учительница, мне даже хотелось порой прикрикнуть». Тут все: и телесные контакты, и повышенная эмоциональность, и «не вертикальное» общение (поясню это уродливое определение: взрослый человек не будет ползать по полу с ребенком, играя, если он не его родственник и не друг семьи) — говорит об окончательном сближении Володи и Лидии Михайловны, и давно уже непонятно, почему это происходит: то ли оттого, что она хочет помочь ему деньгами и потому играет с ним, то ли потому, что игра — это просто привычная и доступная форма близкого общения между ними. Наступление кульминации этих отношений предваряет невероятно символичная фраза: «…Стоя друг против друга на коленях, мы заспорили о счете» — здесь как раз и застукал их директор. Непривычно и даже жутковато представлять, как учительница и ее ученик стоят друг перед другом на коленях, играя на деньги; но совсем жутко представить, что они стоят так, объясняясь…

Кадр из кинофильма  Евгения Ташкова «Уроки французского», 1978

Кадр из кинофильма Евгения Ташкова «Уроки французского», 1978

Хорошей иллюстрацией и, чего греха таить, подпоркой к моим довольно шатким тезисам послужит сцена из великолепной экранизации «Уроков французского» Евгения Ташкова, вышедшей в 1978 году (кстати, Лидию Михайловну сыграла Наталья Ташкова, жена режиссера). Картина эта хороша полной адекватностью литературному материалу, и способствовала этому, наверное, подчеркнутая простота повествования: развитие событий передается в фильме буквально, но не вызывает ощущения вторичности из-за великолепной актерской работы. Особенно впечатляет игра маленького Михаила Егорова, создавшего сложный и глубокий образ Володи.

Красавица Лидия Михайловна в исполнении Ташковой, одетая каждый раз в новое элегантное платье, каждый раз приходящая в класс с новой женственной прической и, главное, говорящая там на этом певучем французском языке, так много значившем для России когда-то, резко контрастирует с полуоборванными, грязными, худыми учениками. Картина получается абсурдная: в глуши, в разрухе, в голоде чистое молодое образованное существо учит крестьянских детей, совсем недавно переживших страшную катастрофу, экзотическому и ненужному языку… Зачем? Кто так устроил? Противоречивость образа Лидии Михайловны проявляется еще и в сцене почти напрямую эротической, которую и я хотел привести в качестве примера к моим рассуждениям. Отчитывая или уча Володю, она ведет себя в смысле пластики и мимики, в общем, нейтрально; но когда ей становится нужно убедить его, что он вполне может сыграть с ней в «замеряшки», она вдруг начинается вести себя крайне странно: садится на пол, накручивает локон на палец, склоняет голову, загадочно улыбаясь, и произносит кокетливый монолог: «А я в детстве была отчаянной девчонкой…» Именно после этой сцены между героями больше нет отношений учителя и ученика, и действие стремительно движется к катастрофической развязке.

Вывода здесь нет и быть не может. Рассказ устроен так искусно, что сопротивляется любой попытке понять механику, приемы его воздействия на читателя: кругом мотивы-перевертыши, и на любой аргумент из любой сцены можно привести контраргумент из другой. В заключение я хочу лишь на всякий случай попросить читателей этой заметки не воспринимать мои рассуждения всерьез: для меня самого это шутка, и я просто попытался под неожиданным углом прочитать «Уроки французского» Валентина Распутина, чтобы попробовать понять, почему же он так действует на меня, и, может быть, дать повод некоторым читателям вспомнить рассказ и задуматься, как он действует на них. «Ясно одно…» — должен появиться тут журналистский завиток. Да ничего не ясно. Есть произведения-загадки, и почему Горький плакал почти от всего, а я гарантированно плачу только от «Уроков французского» — ни черта не понятно.

Живите сто лет, Валентин Григорьевич.

Иван Шипнигов

Джон Максвелл Кутзее. В сердце страны

  • Издательство «Эксмо», 2012 г.
  • Белый человек, женщина, в сердце африканской пустыни. Чувство глобального одиночества и абсолютной выключенности из жизни. Фантазии, рожденные одиночеством, безумнее и безумнее с каждым днем. Реальность, подмененная вымыслом, размывается и теряет власть. Остаются песок пустыни и текущее, как песок, время.

    Лауреат Нобелевской премии по литературе, автор «Жизни и времени Михаэла К.», «Бесчестья» и других шедевров мировой прозы, Дж. М. Кутзее остается верен себе, проникая вместе с читателем в сердце страны, имя которой — Человек.

107. Он ушел от меня. Я лежу изможденная, а мир
все вертится и вертится вокруг моей постели. Я говорила,
и со мной говорили, дотрагивалась — и до
меня дотрагивались. Поэтому я нечто большее, нежели
просто отзвук этих слов, следующих через мою
голову из никуда в никуда; или луч света в пустоте
пространства; или падающая звезда (что-то меня в
этот вечер все тянет на астрономию). Так почему же
я не могу просто повернуться и уснуть одетой, и проснуться
утром, и вымыть посуду, и стушеваться, и
ожидать награды, которая, несомненно, будет мне
вручена, если только в этой вселенной царит справедливость?
Или так: почему я не могу уснуть, мысленно
все повторяя и повторяя вопрос: почему я не
могу просто уснуть одетой?

108. Колокольчик, созывающий к обеду, находится
на своем месте на буфете. Я бы предпочла что-нибудь
побольше, например звонкий школьный звонок;
возможно, старый школьный звонок прячется
где-то на чердаке, покрытый пылью, дожидаясь своего
часа, — если когда-нибудь там была школа; но
у меня нет времени его искать (хотя у них ушло бы
сердце в пятки, если бы они услышали шуршание
мышиных лапок, хлопанье крыльев летучих мышей,
призрачные шаги мстителя прямо у них над головой,
над кроватью). Босиком, неслышно, как кошка, придерживая язык колокольчика, я крадусь по
коридору и прикладываю ухо к дверной скважине.
Все тихо. Лежат ли они, затаив дыхание — два
затаенных дыхания, — ожидая, что я буду делать?
Они уже уснули? Или лежат, сжимая друг друга в
объятиях? Это делается вот так — движения, неприметные
для слуха, как у мух, склеившихся вместе?

109. Колокольчик издает тихий непрерывный звон.

Когда у меня устает правая рука, я начинаю звонить
левой.

Я чувствую себя лучше, чем когда стояла здесь в
последний раз. Я спокойнее. Я начинаю напевать
про себя, сначала приноравливаясь к звуку колокольчика,
затем улавливаю его и мурлычу в тон.

110. Время течет мимо, туман, который рассеивается,
сгущается и всасывается в темноту впереди. То,
что я считаю своей болью, хотя это всего лишь одиночество,
начинает проходить. Кости моего лица
оттаивают, я снова становлюсь мягкой, мягкое человеческое
животное, млекопитающее. Колокольчик
нашел свой ритм: четыре раза тихо, четыре —
громко, и я начинаю вибрировать вместе с ним. Мои
печали покидают меня. Маленькие существа, похожие
на палочки, они выползают из меня и исчезают.

111. Все еще будет хорошо.

112. Меня ударили. Вот что случилось. Меня сильно
ударили по голове. Я ощущаю вкус крови, в ушах
звенит. Колокольчик вырывают у меня из рук. Я слышу,
как он со звоном падает на пол, в дальней части
коридора, и катается направо и налево, как все колокольчики.
В коридоре раздается эхо от криков,
которые я не могу разобрать. Соскользнув по стене,
я осторожно сажусь на пол. Теперь я явственно ощущаю
вкус крови. Из носа у меня идет кровь. Я глотаю
кровь; высунув язык, я чувствую ее вкус на губах.

Когда меня в последний раз ударили? Не могу
вспомнить. Может быть, меня никогда прежде не
били, возможно, меня только лелеяли, хотя в это
трудно поверить, лелеяли, упрекали и пренебрегали
мною. Мне не больно, но это было оскорбительно.
Меня оскорбили и возмутили. Минуту тому назад
я была девственницей, а сейчас нет — я имею
в виду удары.

Крики все еще висят в воздухе, как зной, как
дым. При желании я могу протянуть руку и почувствовать
его плотность.

Надо мной маячит огромный белый парус. Воздух
плотен от криков. Я закрываю глаза и уши. Шум
просачивается в меня. Я начинаю шуметь. Мой желудок
бунтует.

Еще удар, деревом по дереву. Далеко-далеко звякает
ключ. Воздух еще звенит, хотя я одна.

Со мной разобрались. Я мешала, и теперь со мной
разобрались. Это нужно обдумать, время у меня
есть.

Я нахожу свое прежнее место у стены, удобное,
туманное, даже томное. Не знаю, будут ли это мысли
или сны.

Существуют огромные пространства в мире, где,
если верить тому, что читаешь, всегда идет снег.

Где-то в Сибири или на Аляске есть поле, покрытое
снегом, и в середине его — столб, покосившийся,
сгнивший. Хотя, возможно, там середина дня,
свет такой тусклый, что это может быть и вечер. Непрерывно
падает снег. И больше ничего не видно
вокруг.

113. В том углу у входной двери, где хранились бы
зонтики, если бы мы ими пользовались, если бы во
время дождя мы не подставляли под струи воды лицо,
ловя ртом капли и радуясь, стоят два ружья. На
самом деле там стоячая вешалка для пальто и шляп.
Эти ружья — дробовики для охоты на куропаток и
зайцев. Я прихожу в восторг.

Я не знаю, где хранятся патроны для дробовика.
Но в маленьком ящике вешалки я на ощупь нахожу
шесть патронов с острыми бронзовыми носами —
они лежали здесь годами среди пуговиц и булавок.

Глядя на меня, не подумаешь, что я умею обращаться
с ружьем, но я действительно умею. У меня
есть кое-какие качества, в которые никто бы не поверил.
Не уверена, что смогу зарядить магазин в
темноте, но я в состоянии загнать один патрон в казенную
часть и закрыть скользящий затвор. Мои ладони
влажные, и это неприятно, обычно они сухие
до такой степени, что шелушатся.

114. Мне неспокойно, хотя я и действую. Где-то во
мне образовался вакуум. Ничто из того, что сейчас
происходит, меня не удовлетворяет. Я была довольна.
Когда стояла в темноте, звеня в колокольчик и
мурлыкая себе под нос; однако я сомневаюсь, что,
если вернуться, поискать под мебелью и найти колокольчик,
а потом, смахнув с него паутину, начать
звонить и мурлыкать, то можно вернуть счастье, которое
я тогда ощущала. Есть вещи, которые нельзя
обрести вновь. Возможно, это доказывает реальность
прошлого.

115. Мне нелегко. Я не могу поверить в то, что со
мной происходит. Покачав головой, я вдруг перестаю
понимать, отчего бы мне не провести ночь в
своей постели, заснув; и отчего бы моему отцу не
провести ночь в своей постели, заснув; а жене Хендрика
— в своей с Хендриком постели, заснув. Я не
понимаю, зачем нужно все то, что мы делаем — любой
из нас. Все это лишь наши причуды. Почему бы
нам не признать, что жизнь наша пуста — пуста, как
пустыня, в которой мы живем, — и не заняться весело
подсчетом овец и мытьем чашек? Я не понимаю,
отчего история нашей жизни должна быть интересной.
У меня возникают попутные соображения
относительно всего.

116. Патрон аккуратно вошел в патронник. Что же
со мной не так? Ведь я, остановившись, чтобы поразмыслить,
несомненно продолжу начатое. Возможно,
мне не хватает решимости иметь дело не с
надоевшими кастрюлями и одной и той же подушкой
каждую ночь, а с историей, столь скучной, что
это вполне могла бы быть история молчания. Чего
мне не хватает, так это мужества перестать говорить,
вернуться в молчание, из которого я вышла. История,
которую я излагаю, заряжая ружье, — всего лишь
лихорадочная фальшивая болтовня. Я — одна из тех
неосновательных людей, которые не в состоянии
выйти за свои пределы без пуль? Вот чего я боюсь,
выскальзывая в ночь, полную лунного света, — неправдоподобная
фигура. Вооруженная леди.

Джек Керуак. Доктор Сакс

  • Издательство «Азбука», 2012 г.
  • Джек Керуак дал голос целому поколению в литературе, за свою короткую жизнь успел написать около 20 книг прозы и поэзии и стать самым известным и противоречивым автором своего времени. Одни клеймили его как ниспровергателя устоев, другие считали классиком современной культуры, но по его книгам учились писать все битники и хипстеры — писать не что знаешь, а что видишь, свято веря, что мир сам раскроет свою природу. Роман «В дороге» принес Керуаку всемирную славу и стал классикой американской литературы; это был рассказ о судьбе и боли целого поколения, выстроенный как джазовая импровизация. Несколько лет назад рукопись «В дороге» ушла с аукциона почти за 2,5 миллиона долларов, а сейчас роман обрел наконец и киновоплощение; продюсером проекта выступил Фрэнсис Форд Коппола (права на экранизацию он купил много лет назад), в фильме, который выходит на экраны в 2012 году, снялись Вигго Мортенсен, Стив Бушеми, Кирстен Данст, Эми Адамс. 2012 год становится годом Керуака: в этом же году, к его 90-летию, киновоплощение получит и роман «Биг-Сур», причем роль самого писателя исполнит Жан-Марк Барр — звезда фильмов Ларса фон Триера.
  • Перевод с английского Максима Немцова
  • Купить книгу на Озоне

Во сне о морщинистом гудроне на углу я видел ее, неотступно, Риверсайд-стрит, где она пересекает Муди и
убегает в сказочно богатые тьмы Сары-авеню и Роузмонта Таинственного… Роузмонт: — община, выстроенная на
затопляемых речных отмелях, а также на покатых склонах, что возносят ее до подножий песчаного откоса, до
кладбищенских луговин и химеричных призрачнополей
отшельников Лакси Смита и до Мельничного пруда, такого безумного, — во сне я лишь воображал первые шаги
от этого «морщинистого гудрона», сразу за угол, виды
Муди-стритового Лоуэлла — стрелочкой к Часам Ратуши (со временем), и красным антеннам центрагорода, и
неонам китайского ресторана на Карни-сквер в Массачусетской Ночи; затем взгляд направо на Риверсайд-стрит,
что сбегает прятаться средь богатых респектабурбанных
дикодомов президентов Братств Текстиля (О!— ) и старушечьих Седовласок-домохозяек, улица вдруг выныривает из этой Американы газонов, и сетчатых дверей, и
Эмили-Дикинсоновых учителок, затаившихся за шторками в кружавчик, в неразбавленную драму реки, где суша,
новоанглийская скальноземь высокоутесов, макается поцеловать в губу Мерримак там, где он в спешке своей
ревет над кипенью и валунами к морю, фантастический
и таинственный от снежного Севера, прощай; — прошел
налево, миновал святое парадное, где Джи-Джей, Елоза
и я ошиваемся, сидючи в таинстве, кое, как я сейчас
вижу, громаднеет, все громаднее, в нечто превыше моего
Грука, за пределами моего Искусства-с-Огородом, в тайну того, что Господь сотворил с моим Временем; — на
морщинистом гудронном углу стоит жилой дом, в четыре
этажа высотой, внутри двор, бельевые веревки, прищепки, жужжат на солнце мухи (мне снилось, я живу в этом
доме, плачу немного, вид хороший, богатая мебель, мама
рада, папа «где-то в карты играет», а может, просто молча
сидит в кресле, соглашаясь с нами, такой вот сон) — А в
последний раз, когда был в Массачусетсе, стоял средь
холодной зимней ночи, смотрел на Общественный клуб
и впрямь видел, как Лео Мартин, дыша зимними туманами, вклинивается туда поиграть после ужина в пул,
совсем как у меня в мелком детстве, а кроме того, отмечал и угловое жилье, поскольку бедные кануки, мой народ моего Господь-мне-дал-жизнь, жгли тусклые электрические лампочки в буромроком мраке кухни, а на двери туалета изнутри католический календарь (Увы Мне),
зрелище, полное сокрушенья и труда, — сцены моего детства — В дверном проеме Джи-Джей, Гас Дж. Ригопулос,
и я, Джеки Дулуоз, сенсация местного пустыря и великий
раздолбай; и Елоза, Альбер Лозон, Человек-Яма (у него
не грудь, а Яма), Пацан Елоза, Чемпион Мира по Безмолвным Плевкам, а еще иногда Поль Болдьё, наш питчер и мрачный водила впоследствии драндулетных лимузинов юношеских причудей —

«Отмечай, отмечай, хорошенько их всех отмечай, — говорю я себе во сне, — минуя парадное, очень внимательно
гляди на Гаса Ригопулоса, Джеки Дулуоза и Елозу».

Теперь я их вижу на Риверсайд-стрит в мятущейся
высокой тьме.

* * *

По улице прохаживаются сотни людей, во сне… это Солночь Воскребботы, все они спехуят в «Кло-Соль» —
В центре, в реальных ресторанах реальности, мои мать с
отцом, как тени на карте меню, сидят у тенерешетки окна, а за ними тяжко висят портьеры 1920-х годов, все это
рекламка, на которой говорится: «Спасибо, заходите еще
отужинать и потанцевать у Рона Фу по адресу: Рочестер,
Маркет-стрит, 467», — они едят у Цзиня Ли, это старый
друг семьи, меня знал, дарил нам орехи личи на Рождество, а однажды огромную вазу династии Мин (размещенную на темном фортепиано из салонных сумраков и
ангелов в пыльных пеленах с голубками, католичество
клубящейся пыли и моих мыслей); это Лоуэлл, за декорированными окнами китаёз — Карни-сквер, бурлящая
жизнью. «Ей-бо, — говорит мой отец, похлопывая себя
по животу, — отлично мы поели».

Ступай помягче, призрак.

* * *

Пройдите по великим рекам на картах Южной Америки
(откуда Доктор Сакс), доведите свои Путумайо до амазонской развилки Наподальше, нанесите на карту неописуемые непролазные джунгли, южные Параньи амазумленья, попяльтесь на громадный грук континента, вспухшего Арктикантарктикой — для меня река Мерримак была
могучей Напо важности прям континентальной… континента Новой Англии. Кормилась она из некоего змееподобного источника, а потом — утроба широченная, изливалась из скрытой сырости, притекала, именуясь Мерримак, в извилистые Уиэровы и Фрэнклиновы водопады, в
Уиннипесоки (нордических сосен) (и альбатросова величья), в Манчестеры, Конкорды, в Сливовые острова Времени.

Громоносный утишитель нашего сна по ночам —

Я слышал, как она подымается от валунов стонущим
ши́пом, завывая водой, расхлябь, расхлябь, уум, уум,
ззуууу, всю ночь напролет река говорит «зууу, зууу», звезды вправлены в крыши, что как чернила. Мерримак, имя
темное, щеголял темными долами: у моего Лоуэлла на
скалистом севере имелись громадные древа древности,
что покачивались над затерянными наконечниками стрел
и скальпами индейцев, в гальке на аспиднобрежном обрыве полно схороненных бусин, по ней ступали босиком
индейцы. Мерримак налетает с севера вечностей, катаракты ссут на клоки, цеки и накипь скал, вскипь, и катит
емчужно к кулешу, упокаиваясь в оброшенных каменных
ямах, сланцево острых (мы заныривали, резали себе ноги
летними деньками, вонючие сачки), в камнях полно уродственных старых сосучек, что в пищу не пищат, и дряни
из стоков, и красителей, и заглатываешь полнортом тошнотную воду — При лунной ночи вижу я, как Могучий
Мерримак пенится тыщей бледных коней на трагичных
равнинах внизу. Сон: доски деревянного тротуара Моста
Муди-стрит выпадают, я зависаю на балках над ярями
белых коней в нижнем реве, — стонут дальше, армии и
кавалерии атакующего Евпланта Евдроника Короля Грея,
запетленные и кучерявые, как творенья художников, да
со снежно-завитушными петушиными тогами глиняных
душ на переднекрае.

Ужас у меня был пред теми водами, теми скалами —

* * *

Доктор Сакс жил в лесах, никакой не городской покров.
Вижу, как он идет по следу вместе с Жаном Фуршеттом,
лесником свалки, дурачком, хихикателем, беззубым-бурообломанным, исшрамлено-жженым, фыркателем на костры, верным возлюбленным спутником в долгих детских прогулках — Трагедия Лоуэлла и Змея Сакса —
в лесах, в мире вокруг —

По осени там бывали иссохшие коричневые обочины,
клонились к Мерримаку, густые от сломанных сосен и
бурости, листопадают, свисток только что пронзил окончание третьего периода на зимнем ноябрьском поле, где
толпы, и я, и папа стояли, наблюдая за потасовочным возбужденьем полупрофессиональных дневных матчей, как
во времена старого индейца Джима Торпа, бум, тачдаун.
В лесах Биллирики водились олени, может, один-два в
Дракуте, три-четыре в Тингзборо, а на спортивной странице «Лоуэллского солнца» — уголок охотника. Огромные холодные сосны сомкнутым строем октябрьского утра, когда вновь начиналась школа и пора яблок, стояли
голые в северном сумраке, ждали обнаженья. Зимой река
Мерримак переполнялась льдом; за исключением узкой
полоски посередине, где лед хрупкий, с кристаллами течения, вся круговерченная чаша Роузмонта и Моста Эйкен-стрит распростиралась плоскостью для зимних вылазок на коньках — за компаниями можно было наблюдать
с моста в снежный телескоп, когда налетал буран, а вдоль
боковой свалки Лейквью миниатюрные фигурки нижнеземельных снежнопейзажей заброшенно блудили в свилеватом мире бледного снега. Синяя пила зубрит поперек
льда. Хоккейные матчи пожирают костры, у которых нахохлились девчонки, Билли Арто, стиснув зубы, дробит
клюшку противника пинком шипастых ботинок в злодейской ярости зимних боевых дней, я спиной описываю круги на сорока милях в час, не отпуская шайбу, пока не
теряю ее на отскоке, а прочие братья Арто кидаются очертя голову кучей в лязге Дит-Клэпперов тоже реветь в общей свалке —

Та же грубая река, бедная река, с мартовскими растаями приносит Доктора Сакса и дождливые ночи Замка.

* * *

Бывали синие кануны каникул, Рождество на подходе,
сверкучее по всему городу, который чуть ли не вдоль и
поперек весь виден с поля за Текстильным после воскресного вечернего сеанса, время ужинать, ростбиф ждет
или ragout d’boullette, все небо незабываемо, подчеркнуто
сухим льдом погодного зимнего сверка, воздух разрежен
до чистой синевы, грустно, ровно так же он является в
те часы над краснокирпичными переулками и мраморными
форумами Лоуэллской аудитории, а сугробы на красных
улицах для печали, и полеты потерявшихся лоуэллских
птиц воскресного ужина, что долетают до польской ограды за хлебными крошками, — никакого тут понятия о
том Лоуэлле, что возник позже, о том Лоуэлле безумных
полуночей под сухопарыми соснами при опрометчиво тикучей луне, что задувает саваном, фонарем, землей заваливает, землю раскапывает, с гномами, оси в смазке лежат в речной воде, а луна отсверкивает в крысином глазу, — тот Лоуэлл, тот Мир, сами поймете.

Доктор Сакс таится за углом моего рассудка.

СЦЕНА: Тень, замаскированная ночью, слетает к краю
песчаного откоса.

ЗВУК: В полумиле гавкает собака; и река.

ЗАПАХ: Сладкая песчаная роса.

ТЕМПЕРАТУРА: Летний полуночный морозец.

МЕСЯЦ: Конец августа, матч окончен, никаких больше хоумранов через центр таинства песка, наш Цирк,
наш ромб в песке, где в красноватых сумерках проходили
игры, — теперь это будет полет осенней птицы кар-кар,
что кричит своей тощей могилке в алабамских соснах.

ПРЕДПОЛОЖЕНИЕ: Доктор Сакс только что скрылся за откосом и отправился домой баиньки

* * *

От морщинистого гудрона с угла Муди начинается ее
пригородное восхожденье сквозь просоленные белые многоквартирки Потакетвилля до самого греческого пика на
границе Дракута, в диких лесах вокруг Лоуэлла, где греки-ветераны американской оккупации с Крита спешат ранней зарею с ведерком для козы на лугу — Луг называется
«Дракутский Тигр», это на нем мы поздним летом проводим громадные серии чемпионатов по бейсболу в серой когтеротой дождливой тьме Финалов, сентябрь, Лео
Мартин питчер, Джин Плуфф шортстоп, Джо Плуфф (в
мягких ссаках дождичка) временно играет на правом крае
(впоследствии Поль Болдьё, п., Джек Дулуоз, к., великая
батарея, да еще и когда лето как раз опять раскаляется
и пылит) — Муди-стрит достигает вершины холма и озирает эти греческие фермы и, вмешиваясь в 2-этажные
деревянные жилые коттеджики на унылых окраинах полей мартовски-старого ноября, что обрушивает свои розги
на очерк горки в серебряном сумракопаде, хрось. Дракутские Тигры сидят тут под каменностеной, за ними еще
и дороги к Сосновому ручью, а дикий темный Лоуэлл до
того меня поглотил, что обрек на свою пропахность полояйц, — Муди-стрит, которая начинается воровским притоном у Ратуши, заканчивается среди мячегонов на ветреной горке (все ревет, как в Денвере, Миннеаполисе,
Сент-Поле, геройствами десяти тысяч титанов бильярда,
поля и веранды) (слышите, охотники трещат ружьями в
костлявых черных кустарниках, готовя своим моторам
оленьи укрытия) — вверх ползет старушка Муди-стрит,
мимо Гершома, Маунт-Вернон и дальшее, дабы затеряться в конце линии, верхушка столба на стрелке в трамвайные дни, а ныне там водитель автобуса поглядывает
на желтые наручные часы — потерявшись в березняках
вороньих времен. Там можно повернуться и обозреть весь
Лоуэлл, сухой, холоднющей ночью после метели, в колючей синекраей ночи, что чеканит свой старый розовый
лик часов Ратуши на черносливине ночи теми мигающими звездами; из Биллирики ветер принесло, обдувая солнечными суховеями влажные вьюготучи, а от него буря
улеглась и возникли новости; видно весь Лоуэлл…

Выживший в бурю, весь белый и по-прежнему голосит.

Энтони Гидденс. Последствия современности

  • Издательство «Праксис», 2012 г.
  • Классическая работа английского социолога с мировым именем, директора
    Лондонской школы экономики (1997–2003) Энтони Гидденса посвящена рассмотрению
    природы современных обществ и характера происходящих в них изменений.
    Описывая современность как «сокрушительную силу», Гидденс особое
    внимание уделяет дистанциации пространства и времени, делающей возможным
    превращение времени в абстрактную и точно измеримую категорию, а также развитию
    символических и экспертных систем, без которых немыслимо функционирование
    современных обществ. В свою очередь, анализ символических и экспертных
    систем подводит Гидденса к проблеме доверия, имеющей огромное значение
    для современности.
  • Перевод с английского Г. К. Ольховикова и Д. А. Кибальчича.
  • Купить книгу на Озоне

Термин «доверие» довольно часто используется
в обычной речи. Некоторые из смыслов этого
термина, хотя и обладают общим сходством с
другими способами его употребления, содержат
не вполне очевидный подтекст. Человек, говорящий
«Я полагаю, что Вы в порядке» (I trust you
are well), хочет сказать этим вежливым обращением
лишь немногим больше, чем «Я надеюсь,
что Вы в добром здравии», хотя даже здесь «полагаю
» утверждает больше, чем «надеюсь», подразумевая
нечто более близкое к «Я надеюсь и
не имею причин сомневаться». Здесь уже может
быть обнаружена установка упования или уверенности,
входящая в доверие в качестве его составной
части в некоторых более насыщенных
смыслами контекстах. Когда кто-то
говорит:

«Можете положиться на то, что Х поведет себя таким-то
образом» (Trust X to behave that way), этот
смысл становится более явным, хотя он лишь
немногим сильнее «слабого индуктивного знания». Считается, что можно положиться на то,
что Х реализует указанное поведение, если даны
соответствующие условия. Но эти варианты словоупотребления
не так уж интересны с точки зрения
вопросов, рассматриваемых в настоящем рассуждении,
поскольку они не отсылают к социальным
отношениям, включающим доверие. Они не связаны
с системами обеспечения доверия, но являются
знаками, отсылающими к поведению других; от
индивида, участвующего в их использовании, не
ожидается проявления той «веры», которая подразумевается
доверием в более характерных его
смыслах.

Основное определение доверия в Оксфордском
словаре английского языка описывает его как
«упование на или уверенность в наличии некоторого
качества или атрибута у какого-либо
лица
или вещи, или в истинности некоторого утверждения», и это определение является удобной отправной
точкой для нашего обсуждения. «Уверенность»
и «упование», несомненно, как-то
связаны с той
«верой», о которой, вслед за Зиммелем, я уже говорил.
Признавая тесную связь между уверенностью
(confidence) и доверием (trust), Луман проводит
между ними различие, составляющее основу
его работ, посвященных доверию. Доверие, говорит
он, должно быть понято именно в его связи
с «риском», термином, возникающим только в период
современности. Это понятие было вызвано
к жизни пониманием того, что непредвиденные
результаты могут быть скорее следствием наших
собственных действий и решений, чем выражением
скрытых замыслов природы или неизреченных
намерений Божества. Риск в значительной мере
занимает место того, о чем раньше думали как о
fortuna
(жребий или судьба), и теряет связь с космологиями.
Доверие предполагает осознание обстоятельств
риска, тогда как уверенность — нет.
И доверие, и уверенность отсылают к ожиданиям,
которые могут быть подавлены или угнетены.
Уверенность, как ее понимает Луман, означает
более или менее общепринятую установку на то,
что знакомые вещи не изменятся: «Стандартным
примером является уверенность. Вы уверены в
том, что не разочаруетесь в своих ожиданиях: что
политики попытаются избежать войны, что автомобили
не будут ломаться или внезапно съезжать
с проезжей части, чтобы сбить вас во время воскресной
прогулки. Вы не можете жить, не формируя
каких-либо
ожиданий в отношении случайных
событий, и при этом вам приходится в той или
иной мере пренебрегать возможностью разочарования
в них. Вы пренебрегаете ей, потому что она
незначительна, но также и потому, что вы не знаете,
что с этим делать. Единственная альтернатива
здесь — жить в постоянной нерешительности,
убегая от своих ожиданий и не будучи в состоянии
чем-либо
заменить их».

Там, где замешан риск, по мнению Лумана,
альтернативы сознательно учитываются индивидом
в процессе его решения вести себя определенным
образом. Тот, кто покупает подержанный
автомобиль вместо нового, рискует приобрести
рухлядь. Он или она доверяется продавцу или
репутации фирмы в том отношении, что они
постараются избежать этого неприятного исхода.
Так что индивид, не рассматривающий альтернативы,
находится в ситуации уверенности, тогда
как тот, кто рассматривает эти альтернативы и
пытается принять меры в отношении признаваемых
таким образом рисков, вовлекается в ситуацию
доверия. В ситуации уверенности человек
реагирует на разочарование обвинениями в адрес
других; в обстановке доверия она или он должен
взять на себя часть вины и может сожалеть о
том, что доверился кому-то
или чему-то.

Различие
между доверием и уверенностью зависит от того,
влияет ли предшествующее поведение человека
на возможность неудачи, а следовательно, от
связанного с ним различия между риском и опасностью.
Поскольку понятие риска возникло не
так давно, утверждает Луман, возможность развести
риск и опасность должна быть порождена
социальными характеристиками современности.
По сути, она вытекает из осознания того факта,
что большая часть случайностей, влияющих на
человеческие действия, создана людьми, а не установлена
Богом или природой.

Подход Лумана имеет большое значение и
привлекает наше внимание к ряду понятийных
различий, которые следует провести в процессе
осмысления доверия. И все же я не считаю, что
можно согласиться с деталями его концептуализации.
Он, безусловно, прав, проводя различие
между доверием и уверенностью и между риском
и опасностью и утверждая, что все они некоторым
образом тесно связаны друг с другом. Но бесполезно
связывать понятие доверия со специфической
ситуацией сознательного размышления индивидов
над различными доступными им образами действий.
Состояние доверия обычно длится гораздо
дольше, чем предполагается в этом случае. Оно,
как я утверждаю ниже, скорее является особым видом
уверенности, нежели чем-то
отличным от нее. Аналогичные замечания имеют силу и для риска и
опасности. Я не согласен с утверждением Лумана,
что «если вы воздерживаетесь от действия, то вы
не рискуете» — другими словами, ни на что не
отваживаясь, ничего (потенциально) не теряешь.
Бездействие часто является рискованным, и существуют
риски, с которыми нам всем приходится
иметь дело, нравится нам это или нет, такие как
риски экологической катастрофы или ядерной войны.
Более того, нет внутренней связи между уверенностью
и опасностью, даже если понимать их в
соответствии с определениями Лумана. Опасность
существует в ситуации риска и фактически связана
с определением того, чем является риск, —
риски, связанные с пересечением атлантического
океана на маленькой лодке, к примеру, значительно
выше рисков того же путешествия, предпринятого
на большом лайнере, в силу изменения вовлеченного
в них элемента опасности.

Я предлагаю иное осмысление доверия и сопутствующих
ему понятий. Для удобства изложения
я расположу составляющие его элементы
в виде последовательности из десяти пунктов,
включающих определение доверия и, кроме того,
дающих в развернутой форме ряд связанных
с ним наблюдений.

1. Доверие связано с отсутствием во времени и
в пространстве. Нет нужды доверять кому-то,
чьи
действия постоянно на виду, а мыслительные
процессы полностью прозрачны, или доверять
некоторой системе, чья работа до конца известна
и понятна. Утверждалось, что доверие есть
«инструмент для работы со свободой других»,
но главным условием необходимости доверия является
не недостаток силы, а отсутствие полной
информации.

2. Доверие в основании своем связано не с риском,
а со случайностью. Доверие всегда подразумевает
надежность вопреки случайности полученных
результатов, независимо от того, относятся ли
они к действиям индивидов или к работе систем.
В случае доверия к человеческим агентам презумпция
надежности содержит приписывание им
«доброго имени» (репутации) или любви. Вот почему
доверие к людям важно в психологическом отношении
для доверяющего индивида: морально он
становится заложником судьбы.

3. Доверие — не то же самое, что вера в надежность
человека или системы; оно есть то, что
возникает из этой веры. Доверие — это именно
связь между верой и уверенностью, и именно это
отличает его от «слабого индуктивного знания».
Последнее есть уверенность, основанная на некоторого
рода власти над обстоятельствами, в которых
уверенность является оправданной. Всякое
же
доверие есть в некотором смысле слепое доверие.

4. Мы можем говорить о доверии к символическим
знаковым системам или к экспертным системам,
но оно опирается на веру в правильность
неизвестных принципов, а не на веру в «моральную
устойчивость» (добрые намерения) других.
Конечно, доверие к людям всегда до определенной
степени учитывается в доверии к системам, но оно
относится, скорее, к их правильной
работе, а не к
их деятельности как таковой.

5. Здесь мы подходим к определению доверия.
Доверие можно определить как уверенность в надежности
человека или системы в отношении некоторого
данного множества ожидаемых результатов
или событий, где эта уверенность выражает веру в
доброе имя или любовь другого или в правильность
абстрактных принципов (технического знания).

6. В условиях современности доверие существует
в контексте (а) общего сознания того, что
человеческая деятельность — включая и воздействие
технологии на материальный мир — скорее
создается в обществе, чем дана в природе вещей
или посредством божественного вмешательства;
(b) сильно возросших возможностей человеческого
действия к преобразованиям, вызванных динамическим
характером социальных институтов современности.
Понятие риска занимает место понятия
fortuna, но не потому, что агенты до наступления
современности были не в состоянии различать
между риском и опасностью. Скорее оно выражает
такое изменение в восприятии предзаданного
и случайного, согласно которому человеческие
моральные императивы, естественные причины
и вероятность занимают господствующее место,
вытесняя религиозные космологии. Идея вероятности
в ее современном смысле возникает в то же
время, что и риск.

7. Опасность и риск тесно связаны, но не совпадают.
Разница между ними не зависит от того, сознательно
ли индивид взвешивает альтернативы,
размышляя над определенным планом действий
или реализуя его. Риск предполагает именно
опасность (не обязательно осознанную). Человек,
рискующий чем-то,
навлекает на себя опасность,
где опасность понимается как угроза достижению
желательного исхода. Каждый, кто принимает на
себя «обдуманный риск», осознает угрозу или угрозы,
которые вводятся в игру определенным образом
действий. Но, несомненно, можно предпринимать
действия или попадать в ситуации, которые сами
по себе являются рискованными, не осознавая всей
их рискованности. Иными словами, не осознавая
опасностей, которым подвергаешься.

8. Риск и доверие переплетаются, причем доверие,
как правило, служит для минимизации опасностей,
которым подвергаются определенные типы
действий. Имеются некоторые обстоятельства, в
которых стереотипные формы принятия риска становятся
институтами в рамках окружающей их обстановки
доверия (инвестиции на фондовом рынке,
физически опасные виды спорта). Здесь умение
и удача ограничивают риск, но обычно риск сознательно
просчитывается. Во всех ситуациях доверия
приемлемый риск попадает под рубрику «слабого
индуктивного знания», при этом практически
всегда имеется баланс между доверием и расчетом
рисков в этом смысле. То, что рассматривается как
«допустимый» риск, т. е. минимизация опасности,
различно в различных контекстах, но почти всегда
играет основную роль в поддержании доверия. Так,
путешествие по воздуху может показаться само по
себе опасным, поскольку самолет, как представляется,
пренебрегает законами тяготения. Те, кто
занят бизнесом в сфере авиаперевозок, парируют
эти соображения, доказывая с помощью статистики,
насколько низки риски воздушных перелетов
с точки зрения количества смертей на одну пассажиро-милю.

9. Сфера риска не ограничена действиями индивидов.
Существуют «ситуации риска», которые
в совокупности влияют на крупные скопления
индивидов — в некоторых случаях они способны
охватить все население Земли, как, например,
риск экологической катастрофы или ядерной
войны. Мы можем определить «безопасность»
как ситуацию, в которой определенное во опасностей нейтрализовано или минимизировано.
Опыт безопасности обычно основывается на
равновесии между доверием и допустимым риском.
И как факт, и как опыт, безопасность может
отсылать к большим совокупностям или коллективам
людей — вплоть до глобальной безопасности
включительно — или к индивидам.

10. Приведенные выше замечания ничего не
говорят о том, что противоположно
доверию — и
эта противоположность не есть, как я буду утверждать
ниже, всего лишь недоверие. Эти положения,
кроме того, не так уж много говорят об условиях
возникновения или исчезновения доверия; я буду
обсуждать их несколько более детально в нижеследующих
разделах.

Владимир Соловьев. Империя коррупции. Территория русской национальной игры

  • Издательство «Эксмо», 2012 г.
  • Россия поражена коррупцией на всех уровнях. Означает ли это, что у нее нет будущего? Ответ зависит от действий каждого из нас, — уверен Владимир Соловьев. Коррупция будет жить до тех пор, пока живет построенная на её основе система. Какая же «метла» должна прийти, чтобы победить такую систему, и можно ли ее вообще победить?

    Тему коррупции и реальной борьбы с ней популярный журналист и публицист поднимает в своей новой книге «Империя коррупции», как никогда актуальной в свете напряженной политической ситуации в стране.

    Соловьев приравнивает борьбу с коррупцией к национальному виду спорта. Увлекательная ролевая игра «пчёлы против мёда» давным-давно с головой поглотила и чиновничество, и бизнес. С коррупцией борются все, только она почему-то неизменно побеждает. Может быть, потому, что мы боремся с чем-то другим?

    Чтобы увидеть реальные пути решения проблемы, необходимо понимать саму суть коррупционной системы в России. Владимир Соловьев предоставляет читателям её детальное описание с конкретными примерами, историческими справками и списком базовых заблуждений относительно описываемого явления, заканчивая свою книгу соображениями о том, как каждый гражданин России может повлиять на решение сложившейся проблемы и с чего следует начинать, если вы решили объявить коррупции личную войну.

  • Купить книгу на Озоне

Принцип взаимопроникновения чиновничества и бизнеса наиболее ярко был реализован в московском правительстве, которое по праву держало пальму первенства среди всех регионов не только в плане коррупционных схем, но и как создатель абсолютно нового подхода к коррупции. За девять дней до появления указа президента Медведева об отставке Юрия Михайловича Лужкова «Новая газета» опубликовала документ, в котором рассказывалось, как в 2004 году московское правительство по письму телеканала НТВ приняло решение о продаже автору данной книги квартиры по оценочной стоимости БТИ. Могу сказать, что это все равно было крайне недешево на тот год, но в любом случае сильно отличалось от цен, установившихся на монополизированном рынке столичного жилья. Если угодно, правительство Москвы отказывалось от своей доли — но о бесплатности речи не шло в любом случае. Квартира, которую мне предлагалось купить, представляла собой бетонный мешок, в ремонт которого надо было вложить еще раза в три больше, чем вложили строители при возведении этого объекта.

Статья была очень грязная, однозначная, меня она умилила. В ней не говорилось о том, как то же самое московское правительство дарило в немалых количествах не только квартиры, но и особняки, а то и целые кварталы людям, которые после отставки Лужкова кричали о нем, как о светоче демократии. Многие выдающиеся журналисты, руководители СМИ, деятели искусства получали бесплатные квартиры, мастерские, театры, студии, и за это готовы были биться за Юрия Михайловича до потери сознания. Но мне статья не понравилась, я решил выяснить, что происходит, и попытался связаться с Лужковым. Прямого телефона у меня не было, и я просто позвонил в приемную.

Каково же было мое удивление, когда Лужков сказал, что хочет со мной встретиться! Уже через несколько часов я был в московской мэрии. Увиденное меня поразило. Обычно в приемной Лужкова стояло несмолкающее жужжание, на аудиенцию к этому великому человеку стремились толпы. Я говорю «великому» — потому что уровень его возможностей, а главное, представления о себе был таков, что эго Юрия Михайловича высилось над Москвой, пожалуй, затмевая даже статую Петра работы Церетели. Но в этот раз в приемной не было ни одного посетителя. Все, кто еще вчера ел у Лужкова из рук, почуяв беду, разбежались.

Я зашел в кабинет. Газета лежала у Юрия Михайловича на столе. Он начал с заверений, что не имеет к этому материалу никакого отношения, что дело не в нем. А потом мы долго говорили о том, что творится в городе. И вдруг мне стало ясно, что Лужков вообще не понимает — на самом деле не понимает! — что происходит и как работает созданная при его непосредственном участии система. Он напрочь потерял ощущение реальности. Он не знал, каких бесконечных взяток требовало получение любого разрешения на строительство. Сколько лет это занимало. Как любой конкурс, неважно, кем и для чего организованный, заканчивался требуемым результатом. Он не задавался вопросом, откуда у его заместителей — у Ресина, например, — часы за миллион, да не одни. Его не удивлял уровень жизни этих людей. В какой-то момент он реально поверил всему тому славословию, которое раздавалось в его адрес со стороны тех, чье благосостояние ежеминутно, ежесекундно зависело от настроения Лужкова. Лужков любит — и ты миллиардер. Лужкова отправляют в отставку — и все, жизнь кончается.

* * *

Когда-то Лужков сформулировал, что работать надо по-капиталистически, а распределять по-социалистически. Не знаю, получилось у него это или нет, но де-факто за годы работы в Москве он создал не только геронтофильскую власть, во многом повторяющую Политбюро, это еще полбеды. Он создал систему, которая сожрала его самого. Каждый льстец и славослов имел свой надел, с которого вкусно питался. Каждый префект ощущал себя главой отдельного государства, а внутри этого государства процветала потрясающая система. Нет буквально ни одного направления деятельности в Москве, которое было бы устроено просто, четко и ясно. Всюду были «прокладки» в том или ином виде. Я даже не говорю о золотом бизнесе российского строительства, где одним из основных игроков оказался тот же московский мэр со своими приближенными. Или о Владимире Иосифовиче Ресине, который, в точности как уже упомянутый министр Левитин, окончательно запутался, кто он — регулятор рынка или его хозяин.

Доходы этих людей измерялись такими цифрами, что они, по-моему, просто перестали понимать, что такое деньги. Для них они превратились в какие-то бумажки. Дорогие машины, особняки по всему миру, бизнесы, покупаемые как в России, так и других странах, при абсолютно неэффективном управлении — для них это все было неважно и по сути незначимо. Совершенно другой образ жизни. Системой они были поставлены на должность и релизовывали свое право на кормление.

Арестованный летом 2010 года и осужденный за растрату префект Южного округа Юрий Буланов — он же просто не понимает, в чем он провинился. Что он делал неправильно? Ну да, землю покупали аффилированные с ним структуры. Ну да, дома строили. Но он же все делал официально. В чем он виноват?

Его можно понять — в течение многих лет он работал под руководством Петра Бирюкова, который до последнего времени является заместителем мэра и которого даже новая городская власть не спешит отправить в отставку. И квартира господина Бирюкова находится в доме, который принадлежит Буланову. И что такого страшного, что сын бывшего префекта возглавлял ту самую компанию, которая должна была заниматься ЖКХ в округе и которой перечислялись финансовые средства за капитальный ремонт домов? Он, вообще-то, хороший специалист, почему нет? Ну, неэффективно его фирма работает — а кто нынче эффективный? Какая вообще разница, все ведь здесь, никуда не убежали, хоть и имеется недвижимость и в Ницце, и в Монако. И что такого, что жена Буланова получала бюджетные деньги за проведение разнообразных культурных мероприятий, необходимых городу и префектуре? Что в этом такого странного? Она же талантливый организатор. Вот, пожалуйста, жена Лужкова — талантливый предприниматель. Правда?

Правда. Я несколько раз встречался с Еленой Николаевной — действительно очень умная женщина. И действительно, бизнес «Интеко» — не просто крупнейший в Москве, были и в других регионах филиалы и дочерние фирмы. С другой стороны, надо быть ребенком, чтобы не понять — если в нашей стране у тебя есть бизнес и за тобой стоит мэр Москвы, для тебя не составит никакой проблемы открыть филиал в другом городе: с тобой всегда договорятся. Все-таки мэр Москвы — это большая политическая должность. Но это же не повод сказать, что «Интеко» плохо работает! Впрочем, как только Лужков ушел с поста мэра Москвы, талантливому предпринимателю Батуриной оставалось только талантливо смотреть, как ее бизнес переходит в чужие руки. Вопрос, на который у меня нет ответа, — неужели Юрий Михайлович был так наивен, считая, что его жене дадут развернуться и дальше, когда он уйдет с должности? Второй вопрос без ответа — почему никто не учит историю? Ведь у нас так никогда не бывает. У нас система кормления.

* * *

Когда случился критический момент и выяснилось, что «Интеко» набрала земли, за которую не может рассчитаться, злые языки начали кричать, что Лужков пошел на поводу у жены и спас ее бизнес, выкупив участки за безумные деньги. Но зачем же так линейно рассуждать — скажут сторонники Лужкова. «Интеко» же большая компания, там же огромное количество людей стоит на очереди, эти несчастные ждут, когда будут достроены их квартиры, за которые они уже заплатили деньги. Защищались их интересы! Это же интересы народа!

Вообще у нас всегда и во всем защищаются интересы народа. И когда сносили дома в поселке «Речник» и буквально выкидывали на мороз проживающих там людей, и когда сносили дома в Южном Бутове, чтобы там построить очередные «панельки», а столичный мэр обзывал семью Прокофьевых жлобами за то, что они отказывались переезжать, и когда приезжал руководитель Московской думы господин Платонов и говорил: «А что, разве интересы москвичей ничего не значат? Нельзя уступить?» — тоже, несомненно, защищались интересы народа. Все эти разговоры абсолютно ясно демонстрировали отголоски советского мышления, которым были заражены Лужков и его команда. Они, мнившие себя воплощением государства, искренне считали, что они и есть государство и народ, а никакого права частной собственности нет и быть не может. Есть только их право решать, что и кому принадлежит.

В самом центре японского аэропорта Нарита стоит домик, маленькая хижина с крохотным участком земли, окруженная рулежными дорожками. Хозяин, пожилой человек, отказался ее продавать. Просто отказался. Ему предлагали любые деньги. В два раза больше, чем любые. Но он каждый раз упрямо отказывался, потому что ни в какую не желал расставаться со своим домом. Здесь жили его предки, здесь выросли его дети, и здесь он хотел провести остаток жизни. И как вы думаете, чем дело кончилось? Вы не поверите. Не пришли пацаны, не случился пожар. Не приехал Платонов со словами: «Нехорошо как-то». Не прибежал Лужков с криками, что старик жлоб. Никто ему не предложил переехать на улицу Ахмада Кадырова в замечательную однокомнатную квартиру. Построили аэродром, а в центре этот домик — облетайте!

Как ни смешно, но это частная собственность. Никто не давил на совесть, говоря: «Это что же, вы личные интересы ставите выше общественных?» Вопрос, кстати, абсолютно дегенеративный. Что значит — личные интересы выше общественных? Это просто моя собственность, и точка. Никто не может ее забрать, даже если кому-то это очень нужно. Хотите взять — купите.

У нас же вопрос частной собственности даже не стоит — кто ее уважает? Ситуация переводится в плоскость благодеяния. Подумаешь, тебе твой домик дорог, — да наплевать на твой домик, если это нужно народу. Ну уступи ты свою развалюху — тебе же дадут взамен хорошую квартиру! И не надо объяснять, что в эту квартиру ты никогда не въедешь, потому что ремонт сделать невозможно. Это никому не интересно. И не надо объяснять, что именно из Москвы пошла мода на строительство домов, к которым не подведены электричество и газ — надо платить бешеные деньги за подключение, при этом дом все равно сдается в эксплуатацию. И потом молодым семьям с колясками и детьми приходится на девятый этаж ходить пешком. Ничего страшного тут нет!

И, кстати, нет никакой коррупции — скажут вам. Просто надо же было заселять москвичей! И никто ни в чем не виноват. Ну в самом деле, разве кто-то виноват, что эти люди все делают лучше всех? Вот Владимир Иосифович Ресин — он же выдающийся профессионал. Подумаешь, надо много лет согласовывать решения о строительстве. А вы хотите, чтобы все было быстро? А зачем?

Они всегда окружали себя процедурами и формально не нарушали даже большинства законов. У нас же не запрещено супругам работать в одной и той же организации. И бывший префект ЮАО отнюдь не исключение — когда мы берем список и выясняем, где чьи родственники работают, выясняется, что очень многие жены и дети прекрасно себя чувствуют в структурах, имеющих прямое отношение к рынку, на котором руководят их мужья и отцы. Ну и что? Из-за такого пустяка лишать людей должности или профессии? Вот взять теперь уже бывшего начальника Московского метрополитена Дмитрия Гаева — к слову, обладателя патента на изобретение пропускного механизма в метро. Технический гений. Разве плохо, что его сын руководил компанией, выпускающей магнитные карты для оплаты проезда, а у дочки был эксклюзивный договор на продажу сувенирной продукции с символикой метрополитена? И сколько времени потребовалось, чтобы понять, что в данной ситуации есть что-то, мягко говоря, не вполне нормальное, снять Гаева с должности и начать расследование.

* * *

Во время той памятной беседы с Лужковым я спросил: «Юрий Михайлович, неужели вы не понимаете, что вокруг вас все воруют? Даже Елена Николаевна мне говорила с ужасом, что она сама вынуждена, чтобы получить разрешение, ходить и давать взятки». Системе было неважно, какие слова писались на документах, дьявол, как всегда, таился в мелочах. Все хорошо знали, что в той же Москве заход к мэру еще ничего не решает, важно, каким цветом выписана резолюция. Мало того, после этого ты еще проходишь все круги ада и тебе необходимо тихо и аккуратно благодарить на всех уровнях, иначе беда. Никто не будет против, но дело не сдвинется с места. Да, конечно, ты можешь обойтись без коррупции, никого не подкупая, и наверное, в принципе даже что-то получишь… Может быть.

Лужков создал систему, которую с удовольствием приняли и адаптировали во всех регионах. Ее ключевым элементом было именно наглое, вызывающее, открытое участие города в коммерческой деятельности. Система проста: только город является как регулятором, так и участником процесса. Отдайте долю городу. А если ты отдаешь долю квартир городу, дальше он решает, что и кому он даст. Город начинает и выигрывает, потому что именно он тем самым регулирует рынок недвижимости и игроков на этом рынке. Город становится главным коммерческим игроком, определяющим, кому и по какой ставке достанется земля в аренду, при этом равноценные участки могут стоить совершенно разных денег. Или доля города в разных проектах может оказаться различной. Но исходя из этого как можно говорить о честной конкурентной борьбе, если издержки разных игроков изначально неравны?

В московском строительстве сложилась уникальная ситуация. Понять, кто и что строит на территории Москвы, невозможно до сих пор. Количество реальных профессионалов год от года сокращалось. В отрасль приходило все больше людей, имеющих крайне слабое отношение к строительству. Если верить заявлениям известного бизнесмена Шалвы Чигиринского, он стал успешным риелтором и строителем в Москве только потому, что по негласной договоренности половину своего бизнеса отдал столичному руководству. В то же время, когда в передаче «К барьеру!» я спросил бывшего руководителя девелоперской компании Mirax Group Сергея Полонского, платил ли он деньги московскому правительству за получение разрешений, Полонский замер, долго сверлил меня взглядом, но так ничего и не ответил — после этого инцидента, правда, в своих статьях и книгах призывал передачи типа «К барьеру!» закрыть навсегда. Именно поэтому появление обманутых дольщиков вызывает умиление — это кто же вторгся на рынок? Неизвестные люди, которые вдруг взяли и обманули? И по-другому выглядит справедливый гнев: ребята, так сколько же вам дали, чтобы на рынок пришли мошенники?

В какой-то момент времени вдруг стало ясно, что даже не нужно продавать квартиры. Если угодно, продавался по абсолютно непонятной цене бетонный мешок. При этом любые попытки определить, каковы же реальные затраты на производство этого великолепия, всегда давали сбой. Можно было предположить, что многоэтажки возводят английские лорды, растирающие золотыми мастерками раствор, замешанный на алмазной пыли, но, придя на любую стройку, ты видишь лица рабочих из Средней Азии и с легкостью можешь оценить крайне низкий уровень строительной культуры. Ясно, что где-то здесь таится обман. При этом само понятие «дешевых квартир» на столичном рынке недвижимости исчезло полностью.

Стало очевидно, что необходимо платить городу сумасшедшие деньги за то, к чему город не имеет никакого отношения. Оказалось, что городские власти де-факто считают владельцами земли непосредственно себя. Не москвичей — а себя. Формальное объяснение звучало очень благостно: часть квартир отходит городу, идет на социальные нужды и раздается. Я так и не понял, правда, кому она раздается. Если посмотреть на объемы строительства, то, казалось бы, уже половина Москвы должна жить в новых квартирах, выданных московским правительством в рамках программы социального обеспечения. Но ничего подобного не происходило и не происходит, да и ни о какой массовой выдаче речь не идет. Речь, скорее, о каком-то непонятном торге с федеральными властями, с деятелями культуры и средств массовой информации, которые в обмен на хорошее отношение получали привилегированные бесплатные столичные квартиры. Существовало даже три типа ставки оплаты, вероятно, показывающих степень близости к московской власти. Но, повторюсь, о каком объективном рынке не имело смысла даже говорить — его не было.

Кроме того, квартирами впрямую торговали и структуры, имеющие непосредственное отношение к правительству Москвы. И никого это не удивляло. Целые департаменты через систему ГУПов занимались всем подряд и чувствовали себя предпринимателями, хотя не обладали ни профессиональными, ни личностными характеристиками, чтобы делать это успешно. Подобный подход убивал конкуренцию навсегда. Только вдумайтесь — в городе Москве существовал ГУП, занимавшийся парковками. А что такое московская парковка? Это ничто, кусок асфальта, расчерченный краской. По нему ходил человек в псевдовоенной форме и собирал с автовладельцев деньги за то, что их машины стоят на этом куске асфальта. Так вот, данный ГУП был убыточным. Понять, как он мог быть убыточным, невозможно — что абсолютно не мешало ему быть таковым. Пример из разряда дурных анекдотов, однако дело обстояло именно так.

В московском правительстве оказались департаменты, которые по всей логике должны были иметь отношение скорее к федеральным структурам. Трудно найти разумный ответ на вопрос, почему, например, мэрия столицы занималась дорожным строительством. И притом как она им занималась! Выяснилось, что цены на километр совершенно сумасшедшие и опять же, как и в случае со строительством домов, не имели никакого отношения к реальным затратам. Так на основании чего выводилась эта стоимость? Очень хотелось денег?

Как мы с вами хорошо знаем, дорожное строительство в России — вообще золотое дно. Мы знаем, что, в соответствии с заключением Счетной палаты, министру транспорта Игорю Левитину за все время нахождения на посту удалось построить меньше 200 километров федеральных дорог по средней цене 41 миллион долларов за километр. Смешно говорить — Москва эти цифры перебила с легкостью, в разы, и получала от этого нечеловеческое наслаждение. Был целый департамент, который каким-то образом это мог даже оправдывать и наслаждаться этим, а это уже просто анекдот.

Когда Владимира Ресина спросили, чем обусловлена такая космическая стоимость километра московских дорог, он дал потрясающий ответ: оказывается, мэрии приходится выкупать земельные участки! Не случайно на столичных градоначальников подала в суд компания АСТ, принадлежащая скандально известному предпринимателю Тельману Исмаилову, с требованием заплатить им деньги, поскольку на тех самых участках, через которые должна пройти дорога, компания построила складские помещения, и теперь их необходимо сносить. Это, по сути, традиционная комбинация, известная со времен строительства железных дорог в Америке: правительство Москвы выдавало своим аффилированным структурам в долгосрочную аренду земельные участки на тех самых землях, которые потом отходили под строительство трасс.

Город оказывался вовлеченным в самые невероятные проекты. Так, Шалва Чигиринский становится совладельцем Московского нефтеперерабатывающего завода, а столичное правительство, в свою очередь, получает долю в британской компании Sibir Energy. Казалось бы, какое отношение она имеет к жизни Москвы? Город вдруг влезает в покупку аэропорта Внуково и авиаотряда, которым он не только не умеет управлять — ему это противопоказано. Не вызывает никакого сомнения, что когда вдруг совершенно неожиданно, без объявления войны, была перекрыта дорога на Шереметьево, управляющие аэропортом восприняли это как прямые происки конкурентов с целью перетащить клиентуру во Внуково. Причем довольно сложно с ними не согласиться — так как именно город принимает решение о ремонте шоссе и именно город страдает от того, что аэропорт Внуково плохо управляется. А как он может хорошо управляться, если город этого делать не умеет?

Лужков не только создал уникальную систему вовлечения всех своих присных в коммерчески выгодные процессы. Прелесть в том, что вовлеченность в коммерческие схемы была абсолютно открытой, наглой. Я бы сказал, что в этой наглости было своеобразное очарование. Считалось абсолютно нормальным приехать на прием к мэру Москвы и просить его обо всем, о чем угодно. Степень личной вовлеченности Юрия Михайловича в печальной памяти Черкизовский рынок была такова, что он не стеснялся прийти на день рождения к хозяину рынка и радостно возглашать: «Тельман, ты наш друг и брат, сегодня самый важный день для нас!» — что, конечно, само по себе было бы не страшно, если бы при этом хотя бы поступления от этого рынка в бюджет можно было назвать бесспорно значительными.

Система фирм-прокладок действовала абсолютно открыто и ни у кого не вызывала раздражения. Закону не противоречит? Значит, уже хорошо. И налоги платят. Так, в одной из первых игорных систем, существовавших в городе, была велика доля личного участия московского руководства. Стоит ли удивляться тому, что подсевшие на игорную иглу разнообразные муниципальные служащие низового уровня и аффилированные с ними структуры до сих пор ничего не делают с переименованными в лотерейные клубы недавними «Вулканами» и прочей нечистью. Кушать-то ведь хочется каждый день! Они же поставлены на эти места для кормления — так почему с них требуют чего-то еще? Им дали надел для кормления, это кормление они осуществляют.

В классической экономике выделяются три основных фактора производства: труд, земля и капитал. Поскольку вся земля, по крайней мере в границах города Москвы, подчинялась прихоти Лужкова, то он и определял, кто будет успешен, а кто нет. Кому можно процветать, кому нельзя. Доходило до смешного: официальные расценки на ларьки, стоящие на автобусных остановках, совершенно копеечные. Однако в один прекрасный момент все они оптом были арендованы — притом арендованы структурами, аффилированными с одним из высокопоставленных московских руководителей. И уже эти структуры потом пересдавали несчастным ларечникам их торговые точки по баснословным ценам. И все законно! Никто ни в чем не виноват.

Виктор Шендерович. Текущий момент

  • Издательство «Время», 2012 г.
  • Виктора Шендеровича нет нужды представлять читателю — такова широко распространенная и глубоко неверная точка зрения. Вот уже в третий раз издательство «Время» вынуждено заново представлять одного из наших самых остроумных, ехидных и политически озабоченных писателей. Сначала как серьезного поэта («Хромой стих»), потом как серьезного прозаика («Кинотеатр повторного фильма», «Схевенинген»), а теперь и как серьезного драматурга. Серьезного в обоих смыслах слова — то есть, во-первых, строящего свои произведения вовсе не обязательно на основе юмора, и, во-вторых, нешуточно талантливого
    во всех литературных жанрах.

Стронциллов выпивает свой стакан. Некоторое время после этого они рассматривают друг друга.

Слушайте, вы кто?

СТРОНЦИЛЛОВ. Спокойно! Я ангел.

ПАШКИН. А крылья? Где крылья?

СТРОНЦИЛЛОВ. Отпали в процессе эволюции. Я ангел-наместник по Восточному административному округу Москвы. Курирую таких вот, как ты, моральных уродов.

ПАШКИН. Дать бы тебе в рыло напоследок.

СТРОНЦИЛЛОВ. Дурак ты… «Напоследок». У тебя, может, все только начинается. А перспективы — неясные. Такие неясные, что не приведи Господи… Тебе меня любить надо, а не в рыло. Я тебе пригодиться могу.

ПАШКИН. Говори… те.

СТРОНЦИЛЛОВ. Ишь ты, какой шустрый. Проехали! (Закусывает.) А квартирка у вас ничего. И планировочка улучшенная… Сколько квадратов?

ПАШКИН. Сто двадцать пять.

СТРОНЦИЛЛОВ. И почем метр?

ПАШКИН. А что?

СТРОНЦИЛЛОВ. Ничего, так… Интересно, откуда столько денег у бывших строителей коммунизма.

ПАШКИН. Заработал.

СТРОНЦИЛЛОВ. В процессе приватизации Родины?

ПАШКИН. Коммунизма все равно не получалось.

СТРОНЦИЛЛОВ. Коммунизм… Вы воду за собой спускать научитесь сначала. Что молчишь?

ПАШКИН. Так…

СТРОНЦИЛЛОВ. Выпьем?

ПАШКИН. Выпьем.

СТРОНЦИЛЛОВ. Ну… Понеслась душа в рай?

ПАШКИН. За то, чтоб не в последний.

Выпивают.

Расскажите: что — там?

СТРОНЦИЛЛОВ. Вообще интересуетесь, Иван Андреевич — или, как всегда, хлопочете конкретно насчет себя?

ПАШКИН. Насчет себя.

СТРОНЦИЛЛОВ. Молодец. Не соврал. (Вздыхает.) Насчет вас — не скрою, вопрос в первой инстанции решен отрицательно. Перспективы, как я уже сказал, неясные.

ПАШКИН. Что это значит?

СТРОНЦИЛЛОВ. Будут рассматривать персональное дело. Взвешивать все «за» и «против».

ПАШКИН. Кто?

СТРОНЦИЛЛОВ. А?

ПАШКИН. Кто будет взвешивать?

СТРОНЦИЛЛОВ. Там есть кому. Ну, и решат. Если решение первой инстанции подтвердится, душа ваша поступит в отдел исполнения. У вас, конечно, будет право кассации, но на этом этапе лично я вам помочь уже не смогу.

ПАШКИН. А до этого?

СТРОНЦИЛЛОВ. Что?

ПАШКИН. До этого — сможете?

СТРОНЦИЛЛОВ. В принципе это вообще не мое дело. Я, видите ли, технический работник: пришел, оформил документы, вызвал ликвидатора, передал душу по инстанции… Но, чисто теоретически, возможности, конечно, есть.

ПАШКИН. Я прошу вас…

СТРОНЦИЛЛОВ. Я же сказал: чисто теоретически! А вас, насколько я понимаю, интересует практика?

ПАШКИН. Да.

СТРОНЦИЛЛОВ. Практика в вашем случае такая, что помочь очень сложно. Защите практически не за что зацепиться. Даже луковки нет.

ПАШКИН. Кого?

СТРОНЦИЛЛОВ. Луковки.

ПАШКИН. У меня внизу круглосуточный…

СТРОНЦИЛЛОВ. Сядьте! Что ж вы, и Достоевского не читали?

ПАШКИН. Расскажите про Достоевского. И про луковку.

СТРОНЦИЛЛОВ. Ну… Жила одна баба, злющая-презлющая. И померла. И поволокли ее черти в ад. А ангел ее хранитель, озадаченный, стоит и думает: как бы душу ее спасти? Подумал — и говорит… (Вздыхает, глядя на Пашкина.) Поздно пить боржом.

ПАШКИН. Так и сказал?

СТРОНЦИЛЛОВ. Вот так и сказал. Ладно! Давайте лучше пофантазируем… пока время терпит. Вы — не торопитесь?

ПАШКИН. Нет-нет.

СТРОНЦИЛЛОВ. Тогда… (Наливает.) Ну? Погнали наши городских?

ПАШКИН. За мир во всем мире.

Пьют.

СТРОНЦИЛЛОВ. Значит, Пашкин Иван Андреевич…

ПАШКИН (тактично). Вы хотели пофантазировать.

СТРОНЦИЛЛОВ. Да. Представьте себя ангела, Иван Андреевич. Рядового ангела, вроде меня. Представили?

ПАШКИН. В общих чертах.

СТРОНЦИЛЛОВ. А конкретней и не надо. И вот он мотается по белу свету столетия напролет, исполняя волю Божью. А воля Божья — это такая штука, что увидеть — не приведи Господи. То есть, может, первоначально внутри была какая-то высшая логика, но в процессе сюжета всё
расползлось в клочья и пошло на самотек. Вы же сами видите. Убожество и мерзость. Твари смердящие в полном шоколаде, праведники в нищете. Дети умирают почем зря. Смертоубийство за копейку; за большие деньги — массовые убийства. Или война за идею — тогда вообще никого в живых не остается. И на всё это, как понимаете, воля Божья… Хорошо ли это?

ПАШКИН. Не знаю.

СТРОНЦИЛЛОВ. А вы не бойтесь, Он не слышит.

ПАШКИН. Как это?

СТРОНЦИЛЛОВ. А так — не слышит. Вы Всевышнего с гэбухой своей не путайте. Он прослушкой не занимается. И потом, это раньше: Каин, Авель, Авраам, Исаак — и все под контролем. А теперь вас тут шесть миллиардов, поди уследи.

ПАШКИН. За мной уследили.

СТРОНЦИЛЛОВ. Так это я же и уследил. Выборочное подключение к линии жизни. А сам Господь давно ничего не делает. Он свое сделал. Энтузиазм прошел; в человечестве разочаровался так, что и передать невозможно. Не в коня, говорит, корм. Прав?

ПАШКИН. Не знаю. Наверное…

СТРОНЦИЛЛОВ. Вот то-то. Брат на брата идет, страха истинного нет, руки заточены под воровство, двоемыслие ужасающее… А кто без двоемыслия — те вообще от конца света в двух шагах. Фанатиков как саранчи. А Он активистов на дух не переносит. Что ортодоксы, что фундаменталисты… одна цена. Инквизиция — тоже молодцы ребятки, пол-Европы изжарили во имя Отца и Сына.

ПАШКИН. Что же Он не вмешивается?

СТРОНЦИЛЛОВ. Он не милиция, чтобы вмешиваться! Он хотел одушевить материю — а дальше чтобы она сама…
А материя из рук вырвалась. Он сказал: плодитесь и размножайтесь, а кто размножается быстрее всех, знаете? То-то и оно. Крысы и бацилльная палочка. А вы руки перед едой не моете.

ПАШКИН. Я сейчас…

СТРОНЦИЛЛОВ. Сидеть!

ПАШКИН. Сижу.

СТРОНЦИЛЛОВ. После знаменитой европейской чумы 1348 года Господь и захандрил по-настоящему. Сломался старик. Потом дарвинизм пошел — а Он уж сквозь пальцы на это… пускай, говорит, живут, как хотят… А после Первой мировой вообще забил на всё. И то сказать: до
иприта и Хиросимы Господь додуматься не смог, это уж вы сами… (Стучит Пашкину пальцем по голове.) Развилась материя…

ПАШКИН. Хиросима — это не мы.

СТРОНЦИЛЛОВ. А кто?

ПАШКИН. Это американцы!

СТРОНЦИЛЛОВ. Пашкин! Господь таких подробностей не различает. Хиросима, Освенцим, Беломорканал — это Ему один черт! Огорчился Он, рефлексировать начал, как последний интеллигент, дела забросил. Атеистическую литературу читает, мазохист. В тоске насчет содеянного сильнейшей… Хотел, говорит, как лучше…

ПАШКИН. Кому говорит?

СТРОНЦИЛЛОВ. В том-то и дело — кому! Да кто Ему потом отвечает… Святых набежало ото всех конфессий, отрезали Всевышнего от рядовых ангелов; все подходы перекрыли, между собой за ухо Господне воюют. Молитвы идут со всех сторон, сами понимаете, взаимоуничтожающие… отсюда на иврите, оттуда на арабском — прошу представить обстановочку. Лоббирование идет в открытую: то харе кришна, а то и аллах акбар. Короче, бардак такой, что ни в сказке сказать. И вот этот ангел…

Политические гонения VS академическая неуспеваемость

«Мой сосед В.Н. Семенкович рассказывал мне, что его дядя Фет-Шеншин, известный лирик, проезжая по Моховой, опускал в карете окно и плевал на университет. Харкнет и плюнет: тьфу! Кучер так привык к этому, что всякий раз, проезжая мимо университета, останавливался».

Чехов А.П.

Скандал вокруг отчисления студента филологического факультета СПбГУ Виктора Воробьева продолжает набирать обороты. В минувшую пятницу, 2 марта, академическая успеваемость студента стала темой очередного заседания ученого совета, на котором, помимо преподавателей, присутствовали неравнодушные студенты, депутат от политической партии «Яблоко» Максим Резник, и, конечно, сам обвиняемый — председатель студенческого совета филологического факультета Виктор Воробьёв.

Напомним, студенческий совет во главе со своим студентом-председателем уверены: причина грядущего отчисления студента его общественная деятельность и гражданская позиция, а также неоднократно звучавшая публичная критика в адрес руководства Университета. Педагогический состав утверждает обратное: учебные успехи новоявленного бунтаря не оставляют сотрудникам вуза другого выхода, кроме отчисления.

«…Студент, расстегнув тужурку, упрекает министров в косности …»

Владимир Маковский. Встреча студентов и разночинцев. 1875–1897
Владимир Маковский. Встреча студентов и разночинцев. 1875–1897

Бить в колокола Студенческий совет начал в 20-х числах февраля, когда Воробьев повторно не сдал экзамен по словацкому языку и был представлен к отчислению.

«Мы считаем, что давление, оказывавшееся на Виктора Воробьева в течение сессии, и последовавшее за ним отчисление, безусловно, имеют под собой причины, лежащие вне поля сугубо академических вопросов», — заявили представители Совета. Воробьев активно боролся с «незаконной сдачей посторонним людям площадей в общежитиях СПбГУ, насильственного присоединения СЗТУ к СПбГУ, незаконного перевода учащихся СПбГАСУ на платное отделение, „распила“ бюджетных средств ВУЗов, вымогательством взяток». Именно это, утверждают единомышленники Воробьёва, и стало причиной неудовлетворительной оценки.

Точке зрения студенческого сообщества Учёный совет факультета противопоставляет неутешительные факты: согласно ведомостям, студент В. Воробьёв за первые три года обучения 13 раз пересдавал зачеты и экзамены (в том числе, по словацкому языку), а на экзамене в письменном тексте допустил более 70 грамматических ошибок, не считая ошибок иного характера. Из 14 занятий, которые состоялись по предмету в осенне-зимнем семестре, студент счел возможным посетить лишь одно (по версии самого Воробьёва — два).

«Яблоко» раздора

Б. В. Иогансон Советский суд. 1928
Б. В. Иогансон Советский суд. 1928

Дополнительную политическую окраску дело студента Воробьёва приняло после того, как несколько депутатов Петербургского — ЗАКСа, Максим Резник, Борис Вишневский и Александр Кобринский, — откликнувшись на призыв Студенческого совета, обратились к губернатору Санкт-Петербурга Георгию Полтавченко. Депутаты попросили главу региона взять ситуацию с отчислением студента Воробьёва под личный контроль, так как Университет нарушает его конституционное права на получение образования.

Желая донести до общественности и свою позицию, руководство Филологического факультета решило пригласить члена партии «Яблоко» Максима Резника на заседание Учёного совета 2 марта 2012 года.

Неизвестно, какое мнение о подзащитном сложилось у депутата, но, резюмируя заседание, Резник отметил, что «услышал позицию Учёного совета» и подчеркнул недопустимость любых форм преследования за инакомыслие.

Куда менее толерантен оказался преподаватель филологического факультета, доктор наук, профессор П. Е. Бухаркин, который демонстративно покинул заседание, а после направил на имя проректора факультета Сергея Богданова обращение, в котором выразил возмущение по поводу оскорбительных обвинений в адрес педагогического состава и руководства Университета со стороны студента Воробьёва. Профессор также осудил позицию Резника: «Считаю, что поведение М. Л. Резника в ходе заседания Ученого совета дискредитирует партию „Яблоко“ и ее культурно-нравственную позицию», — написал он в обращении.

Остальные члены Учёного совета вслед за Бухаркиным сочли неуместными попытки яблочников выборочно защищать своих сторонников от выдуманных ими же самими угроз, и отметили, что на Филологическом факультете учатся и другие студенты, активисты партии «Яблоко», которые не имеют проблем с академической успеваемостью.

«Кто виноват и что делать?» — это теперь предстоит решить Федеральной службе по надзору в сфере образования. Именно в это ведомство по итогам заседания 2 марта обратился Ученый совет Филологического факультета. Важно и то, что по фактам предполагаемой необъективности со стороны преподавателей, изложенных в обращении Воробьева на имя ректора СПбГУ, еще не закончена внутренняя проверка. До завершения проверки действие приказа об отчислении студента было приостановлено.

«Сон разума рождает чудовищ»

Илья Репин Арест пропагандиста. 1878
Илья Репин Арест пропагандиста. 1878

Никакого «дела студента Воробьёва» не было бы и в помине, а его предполагаемой политической подоплекой не заинтересовалось ни одно уважающее себя СМИ, если бы ни общая обстановка в петербургском Университете. С момента появления на должности ректора бывшего декана юридического факультета Николая Кропачева, ставленника Дмитрия Медведева, новый скандал разгорается почти каждый месяц.

В последнее время упоминание Университета все больше связывается не с академическими традициями образования, научными открытиями, развитием и становлением научных школ, а с междоусобными войнами и подавлением в ВУЗе любого инакомыслия. Вспомним и увольнение деканов Марины Шишкиной и Сергея Петрова, и грядущее закрытие гуманитарных классов Академической гимназии ради передачи школьного помещения Университету, и трусливый отказ Ирине Прохоровой в проведении накануне выборов ежегодной научной конференции в стенах факультета Свободных (!) искусств и наук.

Неудивительно, что в такой перспективе любой учебный конфликт, если для этого есть хоть малейшие основания, однозначно трактуется как политический. А «неуд» на пересдаче экзамена в обстановке всеобщего недовольства недемократическими методами управления становится предметом личного контроля губернатора пятимиллионного города.

Заглавная иллюстрация: Николай Ярошенко. Студент. 1881

Видео заседания Ученого совета 2 марта

Сопроводительные материалы, касающиеся проведения промежуточной аттестации студента В. В. Воробьева

Анастасия Филиппова

Лорен Оливер. Делириум

  • Издательство «Эксмо», 2012 г.
  • Любовь. Сколько бед она принесла человечеству! Из-за любви развязывались войны, совершались предательства, плелись интриги. Во все века влюбленные шли на безумства и отчаянные поступки, сходили с ума, умирали. Смертоносный вирус любви действует эффективнее любого, даже самого совершенного, оружия. Главная опасность — в том, что влюбленный человек не осознает всю тяжесть своего положения, отказывается признать болезнь и ради объекта своей любви готов идти на крайние меры.

    Любовь истощила ресурсы современной цивилизации и поставила под угрозу ее дальнейшее существование. Чтобы обеспечить порядок и стабильность, мировое правительство пошло на единственный разумный в данной ситуации шаг и объявило любовь опасной болезнью, принудительное излечение от которой обязательно для каждого совершеннолетнего члена общества.

    В издательстве «Эксмо» выходит роман Лорен Оливер о мире без любви, мире, в котором любовь признана опасным для жизни вирусом АМОР ДЕЛИРИА НЕРВОЗА. Мире, в котором влюбленные находятся вне закона. Это история молодой девушки Лины, которой до процедуры защиты от болезни осталось три месяца, и которая совсем не предполагала, как круто изменится её жизнь за эти 95 дней. Она встретит свою любовь и узнает всю правду, но сможет ли она пойти против системы и победить?..

    Роман «Делириум» вошёл в серию «Жестокие игры», которая собирает в себе мировые книжные новинки для молодых романтиков.
  • Купить книгу на Озоне

Прошло шестьдесят четыре года с тех пор, как президент Консорциума идентифицировал любовь как болезнь, и сорок три с того времени, когда ученые довели до совершенства процедуру ее излечения. Все в моей семье прошли через это. Старшая сестра Рейчел застрахована от этой болезни уже без малого девять лет. Она говорит, что так давно защищена от любви, что даже не может вспомнить ее симптомы. Мне предстоит пройти через процедуру защиты от этой болезни ровно через девяносто пять дней — третьего сентября. В мой день рождения.

Многих эта процедура пугает. Некоторые ей даже противятся. Но я не боюсь. Я с нетерпением жду этого дня.

Будь на то моя воля, я бы прошла через это завтра, но ученые не берутся за излечение, когда тебе меньше восемнадцати. На ранних сроках процедура может не сработать: случаются повреждения мозга, частичный паралич, слепота или вещи гораздо серьезнее.

Мне не нравится думать, что я живу с этой болезнью в крови. Клянусь, иногда мне кажется, что я физически ощущаю, как она крадется по моим венам, будто что-то испорченное, как скисшее молоко. В такие моменты я чувствую себя грязной. Я вспоминаю о детских истерических припадках, о тех, кто противится излечению, о зараженных девушках, которые скребут ногтями по тротуару и
с пеной у рта рвут на себе волосы.

И конечно, в такие моменты я вспоминаю маму.

После прохождения процедуры я буду счастлива и спокойна уже всегда.

Так все говорят — ученые, сестра, тетя Кэрол. Я пройду через процедуру, а потом эвалуаторы подберут мне в пару молодого человека. Через год-другой мы с ним поженимся. Последнее время мне стала сниться моя свадьба. В этих снах я стою под белым балдахином… В волосах у меня цветы… Рядом со мной стоит молодой человек, мы держим друг друга за руки. Но стоит мне к нему повернуться — черты его лица расплываются, и я не могу его разглядеть. Однако руки у него прохладные и сухие, а сердце в моей груди стучит спокойно, и я уверена, что оно всегда будет биться в том же ритме и никогда не начнет подпрыгивать, переворачиваться или куда-то мчаться. Всегда только равномерное -тук-тук-тук- до самой моей смерти.

Спокойствие, свободное от боли.

Но так хорошо, как сейчас, было не всегда. В школе нас просветили — в былые, мрачные времена люди не подозревали, насколько опасна эта болезнь. Долгое время они даже считали, что этот недуг — нечто хорошее, то, что надо воспевать и к чему стоит стремиться. Именно поэтому он так опасен.

-Болезнь воздействует на ваш разум, вследствие чего вы теряете способность ясно мыслить и рационально оценивать состояние своего здоровья- (пункт двенадцатый в разделе симптомов амор делириа нервоза из руководства -Безопасность, благополучие, счастье-, двенадцатое издание).

Но тогда люди называли это как угодно — стресс, сердечная болезнь, беспокойство, депрессия, переутомление, бессонница, биполярное расстройство. Они даже не сознавали, что все это в действительности следствие одного заболевания — амор делириа нервоза.

Конечно, мы в Соединенных Штатах еще не до конца избавились от этой болезни. До тех пор, пока процедура излечения не будет доведена до совершенства, пока она не станет безопасной для тех, кто не достиг восемнадцати лет, мы не можем считать себя до конца защищенными. Болезнь все еще среди нас, она тянется к нам и грозит удушить любого своими невидимыми щупальцами. Множество раз я видела, как неисцеленных тащат на процедуру, а они настолько подвержены разрушительному воздействию любви, что ради нее готовы сами себе выцарапать глаза или броситься на заграждение из колючей проволоки вокруг лабораторий.

Несколько лет назад одна девушка в день своей процедуры сумела высвободиться из удерживающих приспособлений, отыскала путь на крышу и бросилась вниз.

Она даже не вскрикнула. После этого еще много дней подряд, для того чтобы мы не забывали об опасности делирии, по телевизору показывали лицо этой девушки. Глаза ее были открыты, а шея повернута под неестественным углом, но щека так удобно прижималась к тротуару, что можно было подумать, будто она просто легла поспать.

Удивительно, но крови было совсем мало — только тонкая темно-красная струйка стекала из уголка рта.
Девяносто пять дней — и я в безопасности. Естественно, я нервничаю. Будет больно или не будет? Я хочу поскорее излечиться. Трудно сохранять спокойствие. Трудно не бояться — хотя делирия меня пока не коснулась, я все равно не считаюсь исцеленной.

И все-таки я волнуюсь. Говорят, что раньше любовь доводила людей до безумия. От одного этого станет страшно. А еще в руководстве -Безопасность, благополучие, счастье- можно прочитать истории о людях, которые умерли оттого, что потеряли любовь, или оттого, что так ее и не встретили. Вот это пугает меня больше всего.

Любовь — самое смертоносное оружие на свете: она убивает и когда присутствует в твоей жизни, и когда ты живешь без нее.

<…>

СИМПТОМЫ АМОР ДЕЛИРИА НЕРВОЗА

ФАЗА ПЕРВАЯ. Зацикленность; трудности с концентрацией внимания; сухость во рту; испарина; потные ладони; приступы головокружения; дезориентация в пространстве; снижение ментального восприятия; непоследовательное мышление; отсутствие логики.

ФАЗА ВТОРАЯ. Периоды эйфории; истерический смех и приступы отчаяния; апатия; изменения аппетита; быстрый набор или потеря веса; отсутствие интересов; аномальная логика; искаженное восприятие реальности; нарушение сна; бессонница или постоянная усталость; навязчивые мысли, маниакальные поступки, паранойя; ненадежность.

ФАЗА ТРЕТЬЯ (КРИТИЧЕСКАЯ). Затрудненное дыхание; боль в груди, в горле, в желудке; трудности с глотанием; отказ от пищи; окончательная потеря способности рационально мыслить; непредсказуемое поведение; ожесточенность; галлюцинации, бред.

ФАЗА ЧЕТВЕРТАЯ (ФАТАЛЬНАЯ). Эмоциональный и физический паралич (частичный или полный); смерть. Если у вас есть опасения, что вы или кто-то, кого вы знаете, заражен делирией, пожалуйста, позвоните по горячей линии −1-800-ПРЕДОТВРАЩЕНИЕ- с целью немедленной изоляции и оказания помощи. Звонок бесплатный.

<…>

«Несколько групп будут играть возле границы на одной ферме в районе Страудвотер.»

— Скажи, что ты это несерьезно. Ты же… ты же не собираешься туда? Ты даже не думаешь об этом.

— Это безопасно, хорошо? Я обещаю. Эти веб-сайты… Лина, они действительно захватывают. Клянусь, ты
бы тоже не удержалась, если бы зашла хоть на один. Но
они скрытые. Ссылки обычно помещаются на странички с разрешенной правительством ерундой. Не знаю,
но почему-то чувствуется, что они какие-то не такие. Понимаешь?

Я вцепилась в одно-единственное слово.

— Безопасно? Как такое может быть безопасно? Этот
парень, с которым ты познакомилась… Он цензор. Его работа — выслеживать безмозглых кретинов, которые думают, что размещать эти ссылки в Сети безопасно.

— Они не безмозглые, они чертовски умные на самом деле…

— А если подумать о регуляторах, патрулях, надзоре за несовершеннолетними, комендантском часе и сегрегации, дураку станет ясно, что хуже идеи придумать
невозможно…

— Хорошо.

Хана поднимает высоко руки, а потом резко опускает и хлопает себя по бедрам. Звук получается таким громким, что я подпрыгиваю от неожиданности.

— Хорошо,— повторяет Хана.— Согласна — идея плохая. Согласна — рискованная. И знаешь что? Мне наплевать.

На секунду в комнате воцаряется тишина. Мы смотрим друг другу в глаза, воздух между нами буквально
наэлектризовывается и, кажется, вот-вот заискрит.

— А я как же? — вырывается у меня вопрос, и я прикладываю все усилия, чтобы голос не дрогнул.

— Ты приглашена. Десять тридцать, Страудвотер,
ферма -Роаринг брук-. Музыка. Танцы. Ну знаешь —
весело будет. Это то, что надо попробовать, до того как
нам вырежут половину мозгов.

Последнее предложение я пропускаю мимо ушей.

— Не думаю, что приду, Хана. На случай, если ты забыла,— у нас другие планы на сегодняшний вечер. На
этот вечер план такой уже… э-э-э… пятнадцать лет.

— Согласна, что ж, все меняется.

Хана поворачивается ко мне спиной, но у меня такое
чувство, как будто она ударила меня под дых.

— Отлично.

У меня сжимается горло, я понимаю, на этот раз все
всерьез, и чувствую, что еще немного — и разревусь. Я возвращаюсь к кровати и начинаю собирать свои вещи. Сумка моя, естественно, завалилась набок, и теперь по кровати Ханы рассыпаны всякие бумажки, обертки жевательной резинки, монетки, карандаши… Я, глотая слезы,
запихиваю все это обратно в сумку.

— Вперед, делай что хочешь. Мне все равно.

Наверное, Хана почувствовала, что не права,— интонация у нее стала не такой резкой.

— Я серьезно, Лина. Подумай, может, все-таки придешь? С нами ничего плохого не случится, я обещаю.

— Ты не можешь это обещать.— Чтобы сдержать дрожь
в голосе, я делаю глубокий вдох.— Ты не знаешь, что будет. Ты не можешь быть ни в чем уверена.

— А ты не можешь продолжать каждую секунду трястись от страха.

Вот оно. Она действительно это сказала. Я в бешенстве оборачиваюсь, внутри меня разрастается что-то черное и давно забытое.

— Естественно, мне страшно. И я правильно делаю,
что боюсь. А если ты не боишься, то это только потому,
что ты живешь в своем маленьком идеальном мире, у тебя маленькая идеальная семья, у тебя все идеально, просто совершенно.

— Идеально? Значит, так ты думаешь? Ты считаешь,
что моя жизнь идеальна?

Хана говорит тихо, но в голосе ее чувствуется столько злости, что мне хочется отойти подальше, но я заставляю себя оставаться на месте.

— Да. Я так считаю.

И снова этот смех, похожий на отрывистый лай.

— Значит, ты думаешь, что все это идеально? Просто
лучше не бывает?

Хана разводит руки в стороны и делает полный оборот кругом, как будто хочет обнять комнату, дом, все, что
ее окружает.

Ее вопрос ставит меня в тупик.

— А разве не так?

— Все не так, Лина.— Хана трясет головой.— Послушай, я не собираюсь перед тобой извиняться. Я знаю, у
тебя есть свои причины для того, чтобы бояться. То, что
случилось с твоей мамой, ужасно…

Тело мое напрягается, буквально наэлектризовывается.

— Не впутывай сюда мою маму.

— Но ты не можешь продолжать во всем винить свою
мать. Она умерла больше десяти лет назад.

Злость, словно густой туман, поглощает меня всю. Мой
мозг заносит, как машину на льду, он бьется о выскакивающие наугад слова: -страх-, -вина-, -помни-, -мама-,
-люблю-. Теперь я вижу, что Хана — змея. Она долго ждала, чтобы сказать мне это, выжидала, чтобы прокрасться
как можно глубже в мое сердце и укусить как можно больнее.

И в конце приходят только два слова:

— Пошла ты…

Хана поднимает вверх обе руки.

— Слушай, Лина, я просто говорю тебе — забудь. Ты
совсем на нее не похожа. И ты не кончишь как она. У тебя
нет этого внутри.

— Пошла ты!

Хана старается быть тактичной, но мой разум молчит,
и слова выходят из меня сами по себе, одно за другим.
И мне хотелось бы, чтобы каждое слово было как удар
и я била бы ими ее по лицу: бац-бац-бац.

— Ты ничего о ней не знаешь. И меня ты не знаешь.

Ты не знаешь ничего.

— Ли-ина…— Хана протягивает ко мне руки.

— Не трогай меня!

Я, спотыкаясь, отхожу назад, хватаю свою сумку, ударяюсь о стол и иду к двери. Перед глазами все плывет.
Я с трудом различаю перила. Половину пути по лестнице
вниз я спотыкаюсь. Входную дверь нахожу на ощупь. Может, Хана и кричит что-то мне вслед, но я ничего не слышу, кроме громкого рева в голове. Солнце; яркий, ослепительно яркий белый свет; пальцами ощущаю холодное
железо — ворота. Запах океана и запах бензина. Завывание становится все громче и превращается в отрывистые пронзительные звуки.

В голове у меня мгновенно проясняется. Я еле успеваю отпрыгнуть с середины улицы. Мимо проносится полицейская машина, водитель продолжает сигналить, не
перестает выть сирена, а я стою на обочине и пытаюсь
откашляться от поднятой пыли. Горло болит так, как будто меня выворачивает наизнанку. Я наконец даю волю
слезам, и наступает такое облегчение, словно я долгодолго несла на плечах огромную тяжесть и вдруг ее сбросила. Начав плакать, я уже не в силах остановиться и всю
дорогу домой вынуждена постоянно вытирать ладонью
глаза, чтобы хотя бы видеть, куда иду. Я успокаиваю себя тем, что меньше чем через два месяца все это уже ничего не будет для меня значить. Все останется позади,
и я буду свободна от этой тяжести — свободна, как птица
в небе.

Вот чего Хана не понимает и никогда не понимала.
Для некоторых из нас это больше чем просто избавление
от делирии. У некоторых из нас, у счастливчиков, появляется шанс переродиться, очиститься и стать лучше.
Так кусок искореженного металла выходит из огня и превращается в сверкающий, острый как бритва клинок.
Это все, чего я хочу, все, чего я всегда хотела. Этого
я жду от процедуры исцеления.

Владимир Мединский. Стена

  • Издательство «ОЛМА Медиа Групп», 2012 г.
  • Роман Владимира Мединского «СТЕНА» посвящен преодолению русской Смуты. 400 лет назад из Москвы были изгнаны интервенты. 1612 год дал нам возрожденный государственный праздник — 4 Ноября. События, о которых рассказывает первый роман автора бестселлеров «Мифы о России» и «Война. 1939-1945», стали героическим прологом к освобождению Москвы… Но, к сожалению, о них почти никто не знает — пока.

    Древняя крепостная стена с зубцами рассекает центр Смоленска, который и сегодня, как 400 лет назад, — пограничный город. А в ту беспокойную эпоху вокруг Стены происходили события трагические и загадочные, ставшие основой первого романа Владимира Мединского.

    Невероятные приключения трех друзей заставляют вспомнить «Трех мушкетеров», имевшие место примерно в те же времена. Но только для Дюма история была гвоздем, на который он вешал свою картину, а вот для Мединского она, история, и есть сама картина. Авторский вымысел — не более гвоздя. Добиваясь исторической точности, Мединский консультировался у ведущих специалистов по Смуте, деятелей Православной Церкви, знатоков исторического батального искусства.

  • Купить книгу на Озоне

— Вы, мой друг, как будто уже из могилы.

Этими словами приветствовал Фрица кавалер Новодворский. Тот действительно был весь в земле и грязи.

— И именно это дает мне какой-то шанс сохранить драгоценную жизнь вашей милости, — хмыкнул Фриц. Он провел полдня на брюхе, изучая подходы к воротам. — Чем вы провинились перед королем, что он вас отправил с петардами?

Новодворский брезгливо покосился на мешок с подрывными снарядами у своих ног и ответил:

— Полгода назад я выиграл у него в шахматы.

Следующую реплику он подал, когда подрывники выдвинулись на исходную позицию:

— Кажется, перед нами не та башня. В ней нет ворот. И мы пришли слишком рано.

— Да, это другая башня. Видите ли, пан Новодворский, все пространство непосредственно перед нашими воротами тщательно охраняется и просматривается. Наилучшая возможность, не подвергая жизнь ненужной опасности, достичь цели — это попробовать добраться вон до того участка стены. Там из стены выступает низенький каменный карниз — дальше поползем вдоль стены прямо под ним… И я советовал бы вам отстегнуть воротник.

Накрахмаленный кружевной воротник кавалера Новодворского, вероятно, стоил целое состояние.

— Во-первых, мой друг, — надменно заметил поляк, — если уж сегодня мне придется встретить смерть, я бы предпочел это сделать, хотя бы нормально одетым. Во-вторых, знаете ли, мешок я не потащу. Я возьму вот это…

Новодворский забрал горн.

— И в-третьих, не пристало рыцарю трусить и ползать на брюхе по грязи. Сейчас темно и никто нас не увидит. Давайте просто осторожно и с достоинством пойдем напрямую к этим чертовым воротам — и выполним приказ короля!

— Ваша милость, темно же — выколи глаза! Возьмите еще фонарь! — от свиты кавалера отделился один слуга. — Я закоптил стекла, его свет со стен должен быть не виден!

Тут откуда-то со стороны крепости мелькнула вспышка — как зарница далекой грозы. Пуля прожужжала у щеки Фрица и, словно толстый желтый шмель, пробив слуге ухо, угомонилась где-то в его несчастной голове. Через миг донесся звук одинокого выстрела.

…В эти же самые минуты измученный отдышкой Безобразов с трудом поспевал по верху стены за стремительным Шеиным. Шло «совещание на ходу». Хотя для Безобразова скорее «на бегу».

— Нет, не скажи: нынче же ночью на приступ пойдут. Тут и спесь короля Сигизмунда скажется, да и надежда на их ляховский «авось». А ну как прошибут ворота петардами? А ну как у нас сил не достанет им отпор дать?.. Пойдут, Безобразов, пойдут. А коли так — вопрос: через какие ворота?

— Так, думается, ясно, через какие: с запада и с востока.

— А, пожалуй, ты и прав. Так что будем готовы встречать дорогих гостей. А знаешь, что такое петарда?

Безобразов решил, что воевода его опять подначивает, поэтому ответил коротко.

— Знаю.

— А вот и нет, не знаешь. — ухмыльнулся Шеин, — Мне Григорий Колдырев объяснил. Слово это французское, грубое, а означает «пердун».

Безобразов заржал с такой силой, что, казалось, заходили кирпичи у них под ногами. Воеводе пришлось обождать, прежде чем задать новый вопрос.

— Два подземных прохода, кои я велел камнем заложить, проверил?

— Все сделано как надо, одной петардой, — он снова ржанул, — не прошибешь.

— Хорошо. Лаврентия видел?

Безобразов усмехнулся в бороду:

— По мне, так его-то более всех видно. А вот стрелец сторожил на ходах, так твоего Лаврентия не разглядел и чуть не завалил. Видит, вроде с польской стороны — а там в лабиринте поди разбери где какая сторона — пятно света движется на него. Ну и пальнул. Как узнал в кого стрелял, так чуть жизни себя не решил. Прямо там, под Соборной горкой.

Но Лаврентий вроде зла не держит… В общем, он по всем подвалам прошелся, все ходы-выходы осмотрел, только что стены не щупает — прочны ли. И куда идти, что странно, никого не спрашивает… — Он запнулся на мгновенье — словно раздумывая, говорить или нет, но все же признался: — Я еще подумал: он-то откуда о тех подземных ходах все знает? Чай, сам крепость не строил…

— Да он со мной по ним не один и не два раза ходил, — сходу ответил воевода, однако обернулся и быстро глянул на Безобразова. — А ты почто спросил?

— Да не почто. Просто подивился. Да ты не думай, — Безобразов словно занервничал, — Уж сокольничего твоего, Лаврентия никто крысою не посчитает.

Михаил поморщился:

— Быстро же немецкое словцо ко двору у нас пришлось. И ты уже знаешь про изменника, что у нас завелся, и крысой именуешь?

— А то! Словцо в самый раз… Да вот и он, легок помине!

— Узнал? — спросил Шеин у Лаврентия, вставшего у них на пути.

Тот коротко кивнул.

— Значит, Безобразов, ступай к вылазным частям, Горчаков может быть только там. Обскажи ему все, о чем сейчас говорили насчет ворот. Городовую осадную роспись менять мы не станем, действовать будем, как ране порешали. Но на ус пусть намотает.

Ранее на военном совете было решено разделить все силы крепости на две части: осадную и вылазную, причем вторая была в полтора раза больше. Осадные люди, в свою очередь, были разбиты на тридцать восемь отрядов — по числу башен. А вылазные стали, как бы сказали на несколько веков позже, оперативным резервом. Как ни велика Смоленская крепость, а попасть на угрожаемый участок из ее середины — там и сидели на траве лужка вылазные люди — можно за несколько минут.

— Ну? — бросил Шеин Логачеву.

— Видели белого сокола. Много кто видел. Беда большая будет, воевода. Народ в это верит.

— Чего-то я, Лаврентий, не пойму. Вроде суеверности особой я в тебе допреж не замечал. Беда большая… Так она очевидна. Вон, глянь, у меня по левую руку за Днепром табором встала… Я же тебя об одной вещи просил: выясни, сколько у Сигизмунда пушек.

— Тридцать. И не пушки это, а мортиры. Перевозить их удобно, а стены бить они мало пригодны. Наше огневое преимущество, получается, шестикратное. Даже поболе того.

— А интересная штука получается! С Горчаковым надо будет обсудить, князь у нас военных правил да уставов любитель. Во сколь раз мы уступаем полякам в войске, во столько ж превосходим их по пушкам. Это какая-то новая, непривычная война выходит.

Разговаривая так, они добрались до внутренней лестницы, которая вела со стены к подножию Коломенской башни и спустились со стены. Стрельцы; увидав воеводу, заулыбались.

— Смотр нам учинить пришел, Михайло Борисович?

— А то я не видал, — воевода остановился, внимательно оглядывая снаряжение и оружие стрельцов. — С вашей стороны нынче вряд ли гости будут, однако спать не могите. Сейчас слухи для нас наиважнее всего будут.

Устройству подземных траншей — слухов смоленский воевода еще весной, едва получив сведения о намерениях польского короля вступить на русскую землю, уделил особое внимание. Длинные траншеи, прорытые вдоль всех крепостных стен, были покрыты сверху досками, на доски аккуратно уложили землю и свежий дерн, к началу лета густо заросший свежей травой. Местами над траншеями даже высадили кусты, аккуратно выкопав их в близлежащих рощах. Приметить слухи, находясь сверху, было невозможно, зато те, кто в них находился, отлично слышали все происходящее наверху. Нужны они были, само собою, не для того, чтобы подслушивать разговоры. Но обнаружить само присутствие врага, особенно в ночное время, когда темнота скрывает всякое движение снаружи, можно было наверняка. Попасть в траншеи возможно было либо с риском, —спустившись со стены по веревке и подняв одну из замаскированных дерном крышек, либо через два прорытых под стеною туннеля, узких, как лисьи норы, начинавшихся и заканчивавшихся колодцами. Закрывались они толстыми коваными решетками и вдобавок дубовыми створками. Их охраняли всего тщательнее — хоть и узок ход, но пролезт ьпо нему сможет и враг… главное, чтоб он об этих ходах не прознал.

Между тем створки были откинуты, а решетка поднята. Воевода, увидав это, нахмурился:

— Почто не закрыто? Стоите вы здесь или нет, то не важно: вход открытым держать нельзя.

— Так как же не держать, Михайло Борисович! — воскликнул старший из стрельцов. — Туда ж час назад твой этот порученец спустился, коего ты вчера поутру наблюдать за работами поставил. За тем, чтоб, значит, доски все в траншеях проверили, да крепеж.

— Колдырев, что ли? Так он мне вчера же вечером и доложил, что все сделано. Для чего было снова туда лезть?

— Проверить еще надо было… — долетел из темного колодца глухой голос, и вот уже Григорий, выбрался наверх и распрямился, отряхивая с кафтана комочки влажной земли. Следом за собой он вытащил пищаль. — Проверить, можно ли достать поляков пищалью из крайнего слуха.

— Нельзя что ль достать? Что так пасмурен? — спросил Шеин.

Лицо Колдырева казалось темным, точно было в тени. Григорий отвернулся, но потом вновь посмотрел в глаза Михаилу:

— Что сейчас говорить об том? Сейчас дело у нас всех одно: город оборонять от ляхов…

Он развернулся и зашагал прочь, однако Михаил догнал его. Не из-за Катерины ли случилась такая перемена в бесшабашном «боярине с прутиком», как прозвали смоляне Григория из-за его европейской шпаги? Шеин взял Григория сзади под локоть, развернул лицом к себе.

— Говори.

— Что говорить-то?

— То и говори, из-за чего у тебя на душе так почернело. Не слепой же я. Ну?

Теперь они стояли одни, на одной из узких крепостных улиц. Никто уже не мог услыхать их разговора… и Колдырев дрогнул…