- Издательство «Азбука», 2012 г.
- Джек Керуак дал голос целому поколению в литературе, за свою короткую жизнь успел написать около 20 книг прозы и поэзии и стать самым известным и противоречивым автором своего времени. Одни клеймили его как ниспровергателя устоев, другие считали классиком современной культуры, но по его книгам учились писать все битники и хипстеры — писать не что знаешь, а что видишь, свято веря, что мир сам раскроет свою природу. Роман «В дороге» принес Керуаку всемирную славу и стал классикой американской литературы; это был рассказ о судьбе и боли целого поколения, выстроенный как джазовая импровизация. Несколько лет назад рукопись «В дороге» ушла с аукциона почти за 2,5 миллиона долларов, а сейчас роман обрел наконец и киновоплощение; продюсером проекта выступил Фрэнсис Форд Коппола (права на экранизацию он купил много лет назад), в фильме, который выходит на экраны в 2012 году, снялись Вигго Мортенсен, Стив Бушеми, Кирстен Данст, Эми Адамс. 2012 год становится годом Керуака: в этом же году, к его
90-летию, киновоплощение получит и роман «Биг-Сур», причем роль самого писателя исполнит Жан-Марк Барр — звезда фильмов Ларса фон Триера. - Перевод с английского Максима Немцова
- Купить книгу на Озоне
Во сне о морщинистом гудроне на углу я видел ее, неотступно, Риверсайд-стрит, где она пересекает Муди и
убегает в сказочно богатые тьмы Сары-авеню и Роузмонта Таинственного… Роузмонт: — община, выстроенная на
затопляемых речных отмелях, а также на покатых склонах, что возносят ее до подножий песчаного откоса, до
кладбищенских луговин и химеричных призрачнополей
отшельников Лакси Смита и до Мельничного пруда, такого безумного, — во сне я лишь воображал первые шаги
от этого «морщинистого гудрона», сразу за угол, виды
Муди-стритового Лоуэлла — стрелочкой к Часам Ратуши (со временем), и красным антеннам центрагорода, и
неонам китайского ресторана на Карни-сквер в Массачусетской Ночи; затем взгляд направо на Риверсайд-стрит,
что сбегает прятаться средь богатых респектабурбанных
дикодомов президентов Братств Текстиля (О!— ) и старушечьих Седовласок-домохозяек, улица вдруг выныривает из этой Американы газонов, и сетчатых дверей, и
Эмили-Дикинсоновых учителок, затаившихся за шторками в кружавчик, в неразбавленную драму реки, где суша,
новоанглийская скальноземь высокоутесов, макается поцеловать в губу Мерримак там, где он в спешке своей
ревет над кипенью и валунами к морю, фантастический
и таинственный от снежного Севера, прощай; — прошел
налево, миновал святое парадное, где Джи-Джей, Елоза
и я ошиваемся, сидючи в таинстве, кое, как я сейчас
вижу, громаднеет, все громаднее, в нечто превыше моего
Грука, за пределами моего Искусства-с-Огородом, в тайну того, что Господь сотворил с моим Временем; — на
морщинистом гудронном углу стоит жилой дом, в четыре
этажа высотой, внутри двор, бельевые веревки, прищепки, жужжат на солнце мухи (мне снилось, я живу в этом
доме, плачу немного, вид хороший, богатая мебель, мама
рада, папа «где-то в карты играет», а может, просто молча
сидит в кресле, соглашаясь с нами, такой вот сон) — А в
последний раз, когда был в Массачусетсе, стоял средь
холодной зимней ночи, смотрел на Общественный клуб
и впрямь видел, как Лео Мартин, дыша зимними туманами, вклинивается туда поиграть после ужина в пул,
совсем как у меня в мелком детстве, а кроме того, отмечал и угловое жилье, поскольку бедные кануки, мой народ моего Господь-мне-дал-жизнь, жгли тусклые электрические лампочки в буромроком мраке кухни, а на двери туалета изнутри католический календарь (Увы Мне),
зрелище, полное сокрушенья и труда, — сцены моего детства — В дверном проеме Джи-Джей, Гас Дж. Ригопулос,
и я, Джеки Дулуоз, сенсация местного пустыря и великий
раздолбай; и Елоза, Альбер Лозон, Человек-Яма (у него
не грудь, а Яма), Пацан Елоза, Чемпион Мира по Безмолвным Плевкам, а еще иногда Поль Болдьё, наш питчер и мрачный водила впоследствии драндулетных лимузинов юношеских причудей —
«Отмечай, отмечай, хорошенько их всех отмечай, — говорю я себе во сне, — минуя парадное, очень внимательно
гляди на Гаса Ригопулоса, Джеки Дулуоза и Елозу».
Теперь я их вижу на Риверсайд-стрит в мятущейся
высокой тьме.
* * *
По улице прохаживаются сотни людей, во сне… это Солночь Воскребботы, все они спехуят в «Кло-Соль» —
В центре, в реальных ресторанах реальности, мои мать с
отцом, как тени на карте меню, сидят у тенерешетки окна, а за ними тяжко висят портьеры
рекламка, на которой говорится: «Спасибо, заходите еще
отужинать и потанцевать у Рона Фу по адресу: Рочестер,
Маркет-стрит, 467», — они едят у Цзиня Ли, это старый
друг семьи, меня знал, дарил нам орехи личи на Рождество, а однажды огромную вазу династии Мин (размещенную на темном фортепиано из салонных сумраков и
ангелов в пыльных пеленах с голубками, католичество
клубящейся пыли и моих мыслей); это Лоуэлл, за декорированными окнами китаёз — Карни-сквер, бурлящая
жизнью. «Ей-бо, — говорит мой отец, похлопывая себя
по животу, — отлично мы поели».
Ступай помягче, призрак.
* * *
Пройдите по великим рекам на картах Южной Америки
(откуда Доктор Сакс), доведите свои Путумайо до амазонской развилки Наподальше, нанесите на карту неописуемые непролазные джунгли, южные Параньи амазумленья, попяльтесь на громадный грук континента, вспухшего Арктикантарктикой — для меня река Мерримак была
могучей Напо важности прям континентальной… континента Новой Англии. Кормилась она из некоего змееподобного источника, а потом — утроба широченная, изливалась из скрытой сырости, притекала, именуясь Мерримак, в извилистые Уиэровы и Фрэнклиновы водопады, в
Уиннипесоки (нордических сосен) (и альбатросова величья), в Манчестеры, Конкорды, в Сливовые острова Времени.
Громоносный утишитель нашего сна по ночам —
Я слышал, как она подымается от валунов стонущим
ши́пом, завывая водой, расхлябь, расхлябь, уум, уум,
ззуууу, всю ночь напролет река говорит «зууу, зууу», звезды вправлены в крыши, что как чернила. Мерримак, имя
темное, щеголял темными долами: у моего Лоуэлла на
скалистом севере имелись громадные древа древности,
что покачивались над затерянными наконечниками стрел
и скальпами индейцев, в гальке на аспиднобрежном обрыве полно схороненных бусин, по ней ступали босиком
индейцы. Мерримак налетает с севера вечностей, катаракты ссут на клоки, цеки и накипь скал, вскипь, и катит
емчужно к кулешу, упокаиваясь в оброшенных каменных
ямах, сланцево острых (мы заныривали, резали себе ноги
летними деньками, вонючие сачки), в камнях полно уродственных старых сосучек, что в пищу не пищат, и дряни
из стоков, и красителей, и заглатываешь полнортом тошнотную воду — При лунной ночи вижу я, как Могучий
Мерримак пенится тыщей бледных коней на трагичных
равнинах внизу. Сон: доски деревянного тротуара Моста
Муди-стрит выпадают, я зависаю на балках над ярями
белых коней в нижнем реве, — стонут дальше, армии и
кавалерии атакующего Евпланта Евдроника Короля Грея,
запетленные и кучерявые, как творенья художников, да
со снежно-завитушными петушиными тогами глиняных
душ на переднекрае.
Ужас у меня был пред теми водами, теми скалами —
* * *
Доктор Сакс жил в лесах, никакой не городской покров.
Вижу, как он идет по следу вместе с Жаном Фуршеттом,
лесником свалки, дурачком, хихикателем, беззубым-бурообломанным, исшрамлено-жженым, фыркателем на костры, верным возлюбленным спутником в долгих детских прогулках — Трагедия Лоуэлла и Змея Сакса —
в лесах, в мире вокруг —
По осени там бывали иссохшие коричневые обочины,
клонились к Мерримаку, густые от сломанных сосен и
бурости, листопадают, свисток только что пронзил окончание третьего периода на зимнем ноябрьском поле, где
толпы, и я, и папа стояли, наблюдая за потасовочным возбужденьем полупрофессиональных дневных матчей, как
во времена старого индейца Джима Торпа, бум, тачдаун.
В лесах Биллирики водились олени, может, один-два в
Дракуте, три-четыре в Тингзборо, а на спортивной странице «Лоуэллского солнца» — уголок охотника. Огромные холодные сосны сомкнутым строем октябрьского утра, когда вновь начиналась школа и пора яблок, стояли
голые в северном сумраке, ждали обнаженья. Зимой река
Мерримак переполнялась льдом; за исключением узкой
полоски посередине, где лед хрупкий, с кристаллами течения, вся круговерченная чаша Роузмонта и Моста Эйкен-стрит распростиралась плоскостью для зимних вылазок на коньках — за компаниями можно было наблюдать
с моста в снежный телескоп, когда налетал буран, а вдоль
боковой свалки Лейквью миниатюрные фигурки нижнеземельных снежнопейзажей заброшенно блудили в свилеватом мире бледного снега. Синяя пила зубрит поперек
льда. Хоккейные матчи пожирают костры, у которых нахохлились девчонки, Билли Арто, стиснув зубы, дробит
клюшку противника пинком шипастых ботинок в злодейской ярости зимних боевых дней, я спиной описываю круги на сорока милях в час, не отпуская шайбу, пока не
теряю ее на отскоке, а прочие братья Арто кидаются очертя голову кучей в лязге Дит-Клэпперов тоже реветь в общей свалке —
Та же грубая река, бедная река, с мартовскими растаями приносит Доктора Сакса и дождливые ночи Замка.
* * *
Бывали синие кануны каникул, Рождество на подходе,
сверкучее по всему городу, который чуть ли не вдоль и
поперек весь виден с поля за Текстильным после воскресного вечернего сеанса, время ужинать, ростбиф ждет
или ragout d’boullette, все небо незабываемо, подчеркнуто
сухим льдом погодного зимнего сверка, воздух разрежен
до чистой синевы, грустно, ровно так же он является в
те часы над краснокирпичными переулками и мраморными
форумами Лоуэллской аудитории, а сугробы на красных
улицах для печали, и полеты потерявшихся лоуэллских
птиц воскресного ужина, что долетают до польской ограды за хлебными крошками, — никакого тут понятия о
том Лоуэлле, что возник позже, о том Лоуэлле безумных
полуночей под сухопарыми соснами при опрометчиво тикучей луне, что задувает саваном, фонарем, землей заваливает, землю раскапывает, с гномами, оси в смазке лежат в речной воде, а луна отсверкивает в крысином глазу, — тот Лоуэлл, тот Мир, сами поймете.
Доктор Сакс таится за углом моего рассудка.
СЦЕНА: Тень, замаскированная ночью, слетает к краю
песчаного откоса.
ЗВУК: В полумиле гавкает собака; и река.
ЗАПАХ: Сладкая песчаная роса.
ТЕМПЕРАТУРА: Летний полуночный морозец.
МЕСЯЦ: Конец августа, матч окончен, никаких больше хоумранов через центр таинства песка, наш Цирк,
наш ромб в песке, где в красноватых сумерках проходили
игры, — теперь это будет полет осенней птицы кар-кар,
что кричит своей тощей могилке в алабамских соснах.
ПРЕДПОЛОЖЕНИЕ: Доктор Сакс только что скрылся за откосом и отправился домой баиньки
* * *
От морщинистого гудрона с угла Муди начинается ее
пригородное восхожденье сквозь просоленные белые многоквартирки Потакетвилля до самого греческого пика на
границе Дракута, в диких лесах вокруг Лоуэлла, где греки-ветераны американской оккупации с Крита спешат ранней зарею с ведерком для козы на лугу — Луг называется
«Дракутский Тигр», это на нем мы поздним летом проводим громадные серии чемпионатов по бейсболу в серой когтеротой дождливой тьме Финалов, сентябрь, Лео
Мартин питчер, Джин Плуфф шортстоп, Джо Плуфф (в
мягких ссаках дождичка) временно играет на правом крае
(впоследствии Поль Болдьё, п., Джек Дулуоз, к., великая
батарея, да еще и когда лето как раз опять раскаляется
и пылит) — Муди-стрит достигает вершины холма и озирает эти греческие фермы и, вмешиваясь в
деревянные жилые коттеджики на унылых окраинах полей мартовски-старого ноября, что обрушивает свои розги
на очерк горки в серебряном сумракопаде, хрось. Дракутские Тигры сидят тут под каменностеной, за ними еще
и дороги к Сосновому ручью, а дикий темный Лоуэлл до
того меня поглотил, что обрек на свою пропахность полояйц, — Муди-стрит, которая начинается воровским притоном у Ратуши, заканчивается среди мячегонов на ветреной горке (все ревет, как в Денвере, Миннеаполисе,
Сент-Поле, геройствами десяти тысяч титанов бильярда,
поля и веранды) (слышите, охотники трещат ружьями в
костлявых черных кустарниках, готовя своим моторам
оленьи укрытия) — вверх ползет старушка Муди-стрит,
мимо Гершома, Маунт-Вернон и дальшее, дабы затеряться в конце линии, верхушка столба на стрелке в трамвайные дни, а ныне там водитель автобуса поглядывает
на желтые наручные часы — потерявшись в березняках
вороньих времен. Там можно повернуться и обозреть весь
Лоуэлл, сухой, холоднющей ночью после метели, в колючей синекраей ночи, что чеканит свой старый розовый
лик часов Ратуши на черносливине ночи теми мигающими звездами; из Биллирики ветер принесло, обдувая солнечными суховеями влажные вьюготучи, а от него буря
улеглась и возникли новости; видно весь Лоуэлл…
Выживший в бурю, весь белый и по-прежнему голосит.