• Издательство «Лимбус пресс», 2012 г.
• Новый роман Эдуарда Лимонова посвящен жизни писателя в Москве сразу после выхода из тюрьмы. Легендарная квартира на Нижней Сыромятнической улице, в которой в разное время жили многие деятели русской культуры, приютила писателя больше чем на два года. Именно поэтому этот
  период своей беспокойной, полной приключений жизни
  автор назвал «В Сырах» — по неофициальному названию загадочного и как будто выпавшего из времени района в самом
  центре Москвы.

• Купить книгу на Озоне

Там ещё был «Гладиатор».

Если ехать с Садового кольца и повернуть на
Большую Сыромятническую, огибая когда-то известный в советском социуме магазин «Людмила»
(сейчас в нём разместились несколько магазинов),
то метров через двести по левой стороне появляется 1-й туннель. Дыра въезда и дыра выезда из
Сыров. Именно туда сейчас устремляются автомобили буржуинов, приезжающих в выставочный
комплекс «Винзавод». А в ночь открытых музеев
туда же течёт река посетителей. Над туннелем по
эстакаде, часто лязгая, идут поезда на юг и с юга
России. Вот как раз перед 1-м туннелем располагался частокол «Гладиатора». Частокол, по мысли его
создателей, имитировал, быть может, римский военный лагерь или гладиаторскую школу. Тут и там
из него торчали заострённые брёвна, окрученные
непонятного назначения канатами, на нём висели
якобы римские щиты, топоры и копья, а сквозь
просветы были видны деревянные домишки. Каждый домик вмещал несколько столов, там могла
разместиться в каждом либо среднего размера компания, либо несколько индивидуальных посетителей. В зимнее время домики отапливались обогревателями. В вечернее время суток «Гладиатор»
загадочно мерцал красными лампочками, издали
притягивая к себе внимание. Когда я впервые увидел «Гладиатор», это был летний вечер, вдоль тротуара стояли довольно дорогие автомобили, широкие двери римского лагеря были гостеприимно
открыты, я тотчас же нашёл «Гладиатору» литературный прототип. В романе Steppenwolf Германа
Гессе герой романа Гарри Галлер пытается попасть
в заведение с горящими плохо, исчезающими буквами: «Магический театр. Вход не для всех». Прежде всего, ему трудно даже прочесть исчезающие
буквы. Наконец он дочитывает: «Только для сумасшедших!»

«Таинственное место!» — помню, подумал я, впервые столкнувшись с «Гладиатором». Мерцающие
лампочки обыкновенно ассоциируются у меня с
Новым годом, с ёлками, на которых, собственно,
эти лампочки и мерцают. Обещая в Новый год новую судьбу, ту или иную, или неопределённую сказку. Поскольку я передвигался и передвигаюсь после тюрьмы лишь на автомобиле, то мне пришлось
проезжать мимо «Гладиатора» по меньшей мере
один раз в день, если я покидал Сыры. Почему
один? Выезжал я обычно мимо завода «Манометр»
на набережную Яузы, а вот въезжать домой с набережной было неудобно, въезжали мы всегда через
1-й туннель, мимо «Гладиатора».

Однажды у меня был в гостях бывший нацбол
Андрей, сделавший в конце концов неплохую карьеру как юрист. Он ушёл от нас спокойно, просто
отдалился, никогда после не выступил против нас,
я его уважал. Явился он с коньяком. Выпив его коньяк, мы выпили моё вино и стали думать, что делать дальше. Бультерьерочки в тот вечер не было,
она находилась в спальном районе у родителей.
Сыры, надо сказать, чрезвычайно бедны продовольственными магазинами, есть лишь один продмаг, — убогий, советского образца, где до сих пор
нужно «выбивать чек» в каждый отдел, а ассортимент там постнее советского. Закрывается магазин
в восемь вечера. Была полночь.

— Пойдёмте в «Гладиатор», Эдуард! — предложил
Андрей. — Вы там были?

Я сказал, что не был. Он сказал, что он тоже там
не был и вообще плохо знает эту часть города.

— А выпить хочется, Эдуард! Вам не хочется?

Я сказал, что и мне хочется. А ещё хочется есть.
Но я не имею права покидать квартиру без охранников.

— Эдуард, посмотрите на меня. Я здоровый парень. И вы здоровый ещё мужик. Кто нас тронет?
Что они у вас круглые сутки сидят во дворе?

Я сказал, что сейчас не сидят круглые сутки, но
есть правила безопасности.

— Ну как хотите… — Было видно, что он обиделся.

— Пойдёмте, — сказал я, — только я надену кепку.

Мы отправились, осторожно оценивая темноту
Сыров перед нами.

— Мы закрыты, — сказал нам мрачный мужчина
в чёрном костюме с белой рубашкой и в галстуке.
Мы нашли его во внутреннем дворике «Гладиатора». Там, оказалось, есть внутренний дворик с фонтаном. Между тем, в нескольких домиках был свет,
и оттуда шёл дым и был слышен говор и хохот. И даже женский визг. Но во внутреннем дворике было
темно, и только этот, в костюме.

— Для них вы не закрыты, — заметил Андрей. — Для нас закрыты.

— Они пришли часов в шесть. Сейчас разойдутся.
После одиннадцати мы уже не принимаем заказы.

Я обычно не пререкаюсь с персоналом заведений, предоставляя это удовольствие другим. Впрочем, своих охранников я удерживаю от пререканий. Андрей ещё попререкался, и мы ушли, пытаясь вслух понять нравы этого заведения.

— Может, у них тут наркопритон? — предположил
он. — Что вообще за люди?

— Не знаю. Может, чеченцы. Может, азербайджанцы. Может, дагестанцы.

Он проводил меня в квартиру и уехал.

Ещё одна попытка попасть в таинственное заведение произошла при подобных же обстоятельствах, только компания была более многочисленная, нас было четверо. Степень опьянения, видимо, была бульшая, потому что воспоминания об
этом случае у меня остались более глубокие, символические, с оттенком мистицизма. В воспоминаниях как во сне был тёмный внутренний двор, был
человек в чёрном костюме, белой рубашке и галстуке, слова его «Мы закрыты!» в этот раз звучали
гулко и как бы доносились с высоты неба, этаким
роковым приговором звучали свыше и раскатывались на гласных: М-ы-з-а-к-к-р-р-ы-ты! — ыты! Ыты!
На следующий день этот человек вспомнился мне
как египетский бог Анубис с головой шакала, хозяин царства мёртвых. Как бы там ни было, мне во
второй раз не удалось попасть в «Гладиатор», и как
человек, склонный к метафизическому объяснению предметов и явлений, я начал подумывать, что
мне не дают попасть туда некие высшие силы. Как
Гарри Галлер, я, проезжая ежедневно мимо «Гладиатора», вглядывался бессильно в частокол, в ступени, ведущие ко входу, в таинственную глубь его. Несколько раз я увидел там самого Анубиса, он или
бесстрастно стоял на ступенях один, либо высокомерно разговаривал с какими-то vis-a-vis.

Заклятие сумел преодолеть мой адвокат Сергей
Беляк. Приехав ко мне однажды в Сыры, он предложил мне пойти поужинать.

— Тут у тебя есть интересное заведение, содержат
азербайджанцы, «Гладиатор» называется. Ты ещё
не был?

Я поведал ему о своих попытках проникнуть в
заведение и предположил (в первый раз), что меня
не хотят обслуживать только потому что это я.

— Глупости, Эдуард, — поморщился Сергей. — Они
действительно рано закрываются, потому заказ
блюд у них кончается в одиннадцать. Только и всего. Там собираются авторитеты диаспоры. Люди
серьёзные. Чего им засиживаться как сявкам после полуночи.

Мы подъехали к «Гладиатору» на его «Лексусе».

— Добрый вечер, — сказал Сергей. Нас встретил
Анубис. — Нас двое. Усадите нас, пожалуйста, но без
шумных соседей!

Анубис с приветливой улыбкой отвёл нас в один
из домиков, спросил: «Подходит?»

Мы заверили его, что подходит. Потому что в
домике было уютно и не было других клиентов.

— Я вам пришлю русского официанта, Диму, сказал Анубис и вышел.

Телевизор на стене демонстрировал азербайджанский канал из Баку. Мелкие, сладкие помидоры
равно прибыли из их родины. Бараний шашлык,
видимо, недавно ещё щипал траву на горных пастбищах родины. Кинза, свежая, я уверен, тоже росла там же, между камнями или где она растёт? Цены
были низкие. Чисто.

Русский Дима говорил с чуть слышным акцентом
их Родины. Я заказал двести водки и пива. Сергей Б.
только пиво. Стали говорить о делах и о личной жизни. 23 октября Сергей сделал самую мою, как оказалось, финальную фотографию с бультерьерочкой.
Вот о ней мы и стали говорить, о бультерьерочке.

Мистика «Гладиатора», однако, ничуть не рассасывалась. Всё там выглядело чрезвычайно странно.
Обыкновенно такие заведения напоминают базар.
Официанты в таких заведениях запанибрата с клиентами, клиенты громко разговаривают, есть пьяные… женщины пошло хохочут… В «Гладиаторе»
было скудно с женщинами, предметы все как бы
ушли в себя, разыгрывалась некая мистерия. Даже
шашлычный жир не вонял, но строго пахло подгорелым мясом. Неужели только потому, что здесь
собирались авторитетные люди диаспоры? Ну не
каждый же день они приезжали? А когда не приезжали, как им удавалось держать весь этот ансамбль,
весь персонал и домики, и частокол, и предметы в
строгом соответствии с заданным регистром?

«Гладиатор» никогда не вышел за пределы этого
заданного («кем»? либо «чем»?) регистра. Он никогда не нарушил первого впечатления: места загадочного, непостижимого, у него всегда оставалась тайна. Теперь уже навсегда, потому что он стоит закрытый и холодный, мерцание лампочек остановили, и
к тому времени, когда эта книга попадёт к читателю,
«Гладиатор», видимо, уничтожат. Он останется лишь
в том измерении, что и таинственное место «только
для сумасшедших», куда рвался Гарри Галлер, в середине книги он всё же находит его: «Чёрный орёл»,
где ждёт его Гермина, его спасительница.

Меня не спасла в «Гладиаторе» моя Гермина, я её
там не нашёл, в те годы мне встретились elsewhere
несколько девушек. Призраки их остались там, в
квартире в Сырах, я полагаю, они мешают спать
своими воплями квартирной хозяйке и её сыну.
С книгой же Steppenwolf у меня связана целая цепь
воспоминаний. Сейчас я о ней расскажу.

В 1977 году в апреле я впервые попал в brownstone
мультимиллионера Питера Спрэга в НьюЙорк Сити, дом впоследствии стал героем моих
двух крупных произведений, а именно «Дневника
неудачника» и «Истории его слуги». Там дом самостоятельно фигурирует как «миллионерский домик». Я попал туда, в дом, посредством знакомства
с девушкой Джулией Карпентер, работавшей тогда экономкой (house-keeper) у Peter Sprague. Детали моей жизни, связанной с домом, есть в книгах,
которые я назвал. Суть не в этом. Ещё весной и летом 1977 года, в период моего… как бы по-старому
назвать это состояние, определим его как «жениховство», в период жениховства с Джули, она познакомила меня где-то у входной двери с темноволосой женщиной, отрекомендовав её как актрису
Карлу Романелли. Актриса торопилась куда-то, потому, стандартно улыбнувшись мне, она покинула
дом. А Джули пояснила, что Романелли снялась в
фильме, продюсером которого был Питер Спрэг.

— Ещё там снимались актриса Доминик Санда и
германский актёр… — Джули задумалась, поскольку
как и большинство американцев имела проблемы
с идентификацией неамериканских celebrities, —
очень известный… Макс….

— Макс фон Зюдов, — подсказала Джули вышедшая в это время в кухню, где мы сидели, секретарша Питера Карла Фельтман. — Я тебе дам книгу,
Эдвард, у меня есть книга…

Через несколько дней я получил, да, первого своего Steppenwolf’а, издание «Пингвина» с парой фотографий на обложке и силуэтом Макса фон Зюдов.
На обложке же было помечено: «Сейчас снят
фильм со звёздами Макс фон Зюдов и Доминик
Санда». На обороте было сказано: «Обложка показывает Макс фон Зюдов и Доминик Санда в
Steppenwolf Германа Гессе, с Пьером Клименти,
Карлой Романелли, Гельмутом Фоернбахером и
Роем Босьер. Фильм отснят Фредом Хайнес. Исполнительный продюсер Питер Спрэг».

Я тогда же попытался читать книгу, однако история стареющего буржуазного интеллектуала не
вызвала у меня большого интереса. Прочитав первые страниц пятьдесят, я перелистал остальные, и,
каюсь, намеренно пропустил «Трактат о степном
волке», а далее уже просто перелистал страницы,
прочитывая здесь и там куски. Видимо, время для
интереса к стареющим буржуа для меня не настало. Эрмин (или Гермин, если угодно) в моей жизни
той поры было предостаточно. Они просто гроздьями висели тогда на мне, злом, честолюбивом
парне-эмигранте, часть этих девушек остались запечатлены на страницах «Дневника неудачника» и
«Истории его слуги». Однако уже в первом моём
Steppenwolf’е я отметил пульсирующую на стене
надпись: «Магический театр. Вход не для всех»,
«Только для сумасшедших», чтобы через годы связать магический театр из Steppenwolf’а с «Гладиатором».

Следующий Steppenwolf был подброшен мне судьбою в 1985 году, в июле, когда я поселился в мансарде на rue de Turenne в Париже. Среди книг квартирной хозяйки Франсин Руссель я без труда нашел
Steppenwolf по-французски. Этот экземпляр оказался мне много ближе, 1985-й был годом первого моего разрыва с Натальей Медведевой, и весь год я
прожил в состоянии… ну не полного одиночества,
однако проблемы Гарри Галлера оказались мне
вдруг куда ближе, чем за девять лет до этого, в Нью-Йорке. По-новому прочитал я и первые десятки
страниц, в особенности эпизод с араукарией в предисловии (предисловие написано от лица племянника хозяйки отеля/меблированных комнат):
«Я живу в другом мире, абсолютно не в этом, и вероятнее всего, я не смог бы жить ни одного дня в
моём собственном доме с араукариями. Однако я
неаккуратный старый Steppenwolf, всё же сын матери, и моя мать также была женой буржуа, выращивала растения и заботилась держать её дом и домашнюю жизнь такими чистыми и прибранными,
и аккуратными, как только она могла. Всё это вернулось обратно ко мне через единый вдох паркетной ваксы и араукарии, и потому я сижу здесь время от времени и смотрю на этот маленький сад порядка и радуюсь, что такие вещи ещё существуют!»

Правда, уже на следующей странице Гарри
Steppenwolf цитирует поэта Новалиса: «Человек
должен быть горд страданием. Все страдания есть
напоминание о нашем высоком состоянии».

Своего третьего Steppenwolf’а я обнаружил в квартире 66 в доме № 6 по Калошину переулку в Москве,
когда переселился туда весной 1995 года. И этого
Steppenwolf’а (это опять пингвиновское издание,
прославляющее заодно фильм и Питера Спрэга) я
уже не отпускал. Он лежит сейчас на моём столе,
потому что, выйдя из-за решётки, я нашёл его опять.
Он сохранялся у девочки-бультерьерочки. В лагере
я помнил его и начал писать эссе Steppenwolf об араукарии. Но у меня украли тетрадь.

В 2003-м заново прочитанный умудрённым мною,
Steppenwolf навёл меня на таинственный (да, да, все
равно таинственный) «Гладиатор», на таинственный квартал Сыры. В довольно банальной Москве —
и Сыры! И «Гладиатор». И фигура Анубиса в чёрном костюме в глубине входа сияет белым воротничком…

У большинства историй есть реальное объяснение. Квартиру 66 в доме 6 я унаследовал от американского художника Роберта Филлипини, уехавшего в Америку. Он оставил мне свои книги. Этим
рационально объясняется появление третьего
Steppenwolf’а в моей жизни. А иррациональное состоит в непонятном упорстве, с каким судьба подбрасывает мне эту книгу: 1977, 1985, 1995. Иные
книги не появлялись в моей жизни так часто.

В Сырах я поселился в квартире, нисколько не
напоминающей мне ни семейный буржуазный
отель, где нашёл себе пристанище Гарри Галлер —
Steppenwolf, ни квартиру моей матери, всегда чистенькую, но всё же мещанскую, а не буржуазную.
Чувство общности возникало от более или менее
общего возраста моего со Steppenwolf’ом и от его
и моего одиночества, без сомнения. А меланхоличный, безлюдный пейзаж промзоны только физически подчеркнул моё всё усиливавшееся одиночество.
Попытки выйти из физического одиночества воплотились в попытки найти волшебную дверь.
В «Гладиаторе» мне почудилась волшебная, только
моя дверь. То, что там круглый год мерцали лампочки, заманивало туда выпить и пообедать неизощрённые умы. А меня лампочки заманивали дверью
в иной мир. То, что я так никогда и не смог убедиться в банальной, может быть, сущности «Гладиатора», — свидетельство того, что я очень сильно не
хотел убеждаться. У меня так же было с тюрьмой.
Некоторые мои сторонники, побывавшие в тюрьме позже меня, нашли тюрьму населённой жестокими, скушными и враждебными людьми. Я нашёл
тюрьму мистической столицей Боли и Страданий,
в которой я очищался и мудрым воспарил над Болью и Страданиями. Те мои сторонники, кто не увидел «моей» тюрьмы, не обладают мистическим видением, им недоступен экстаз, состояние, в которое впадают великие грешники и святые. Ну что
ж, это кто как родится. «Я нашёл в тюрьме отвратительных существ, Эдуард Вениаминович, — таких, о каких вы писали, не обнаружил», — сказал
мне укоризненно худой, бледный, освободившийся после двух с лишним лет в Бутырской тюрьме,
парень. И я с сожалением вдруг понял, что он не
такой, как я. Ему недоступно мистическое измерение. Его можно пожалеть, потому что те, кому недоступно мистическое измерение, живут в тюрьме
погружённые в перебранки из-за чая или каши, ссорятся по поводу распределения телевизионного
времени, яростно зачёркивают квадратики дней в
календаре, с ненавистью затирая шариком ручки
свои несчастные сутки. Их мир — передачки, тараканы, носки, чай, сигареты, они, я же говорю, их
можно пожалеть…

Дверь в иной мир, тут Герман Гессе бесконечно
прав, часто сторожит привратник-женщина. Гермина — джазовая богемная девушка — сумела расслабить и вернуть к жизни чувственными удовольствиями сходившего с ума старого интеллектуала. Мне
доводилось возвращать к жизни несколько сходивших с ума от неуверенности юных дев. Однако чаще
всего женщина является, да, да, привратницей в
иные миры.

Недавно проезжая через Сыры случайно, я увидел, что расширенный (им отошло соседнее здание) «Гладиатор» снова открыли. Но это уже не
таинственный ресторан.

• Издательство «Эксмо», 2012 г.
• Каждый житель острова Тисби знает, что ноябрь — это время скачек. Время, когда кому-то приходится умирать. В этот период самые отъявленные смельчаки бросают вызов не только друг другу, но и огромным мифическим существам — водяным коням. Смертельно опасные для людей, кони не делают поблажек ни себе, ни своим соперникам, ни бесстрашным наездникам. Только очень веские причины могут заставить участников испытать судьбу в этой бешеной гонке. Сможет ли любовь внести коррективы в жесткий регламент Игры? Чем обернется влюбленность двух юных сердец — победой или смертельной опасностью? Не слишком ли непомерно высоки ставки в «Жестоких играх»?
• Купить книгу на Озоне

Сегодня первый день ноября, а значит, сегодня кто-то
умрет.

Даже под самым ярким солнцем холодное осеннее море играет красками ночи: темно-синим, и черным, и коричневым. Я наблюдаю за постоянно меняющимся рисунком на песке, пока по нему проносятся бесчисленные копыта.

Лошадей гонят на пляж, на песчаную полоску между
черной водой и меловыми утесами. Это всегда опасно, но
все же не настолько, насколько сегодня, в день бегов.

В это время года я живу пляжем, дышу им. Мои щеки
краснеют от ветра, швыряющего песок мне в лицо. Бедра
натерты седлом. Руки болят от того, что я удерживаю две
тысячи фунтов лошадиной плоти. Я забыл, что это такое — ощущать тепло, и что это такое — спать целую ночь
подряд, и как звучит мое имя, когда его просто произносят, а не выкрикивают через несколько ярдов песка.

Я бодр, я полон сил…

Когда я направляюсь к утесам вместе с отцом, один
из распорядителей бегов останавливает меня.

— Шон Кендрик, тебе десять лет! Ты еще этого не знаешь, но есть куда более интересные места для того, чтобы
покончить с жизнью, чем этот пляж.

Мой отец наклоняется с седла и хватает распорядителя за плечо, как будто тот — беспокойная лошадь. Они
некоторое время спорят на тему возрастных ограничений
на бегах. Мой отец побеждает.

— Но если твой сын не выживет,— говорит распорядитель,— виноват в этом окажешься только ты сам.

Мой отец даже не отвечает ему, просто пускает с места
своего жеребца кабилл-ушти.

На пути к морю нас толкают и отпихивают мужчины
и лошади. Я проскальзываю под одним из коней, когда
тот встает на дыбы, а его всадник дергает за повод. Целый
и невредимый, я оказываюсь у кромки воды, окруженный
со всех сторон кабилл-ушти — водяными конями. Они тех
же цветов, что и галька на пляже,— черные, красные, золотистые, белые, кремовые, серые, синие… Мужчины увешали уздечки красными кистями и маргаритками, чтобы
ослабить опасность, исходящую от темного ноябрьского
моря, но я бы не стал доверять свою жизнь горстке лепестков. В прошлом году водяная лошадь, сплошь увешанная
цветами и колокольчиками, оторвала одному мужчине
руку.

Это ведь не простые лошади. Можно обвешивать их
талисманами и оберегами, можно прятать их от моря, но
сегодня, на пляже, не поворачивайтесь к ним спиной!

Морды и крупы некоторых коней в пене. Она капает с
их губ и с груди, похожая на пену морских волн, она скрывает те самые зубы, которые попозже вонзятся в людей.

Лошади прекрасны и смертельно опасны, они любят
нас и ненавидят нас.

Мой отец посылает меня за чепраком для лошади и нарукавной повязкой для себя — мне нужно взять их у группы устроителей. Цвет ткани должен помочь зрителям,
стоящим высоко-высоко на утесах, опознать моего отца,
но в данном случае в этом нет необходимости — ведь шкура жеребца, на котором сидит отец, ярко-красного цвета.

— А, Кендрик,— говорит устроитель. Так зовут и моего отца, и меня.— Для него красный чепрак.

Когда я возвращаюсь к отцу, меня окликает какой-то
наездник.

— Привет, Шон Кендрик! — Он маленький и жилистый, его лицо как будто высечено из скалы.— Отличный
денек для бегов!

Я польщен тем, что со мной здороваются, как со взрослым. Как будто и я по-настоящему участвую во всем. Мы
киваем друг другу, и он снова поворачивается к своему
коню, чтобы закончить седлать его. Его маленькое скаковое седло сделано весьма искусно, и когда мужчина приподнимает его крыло, окончательно затягивая подпругу,
я вижу слова, выжженные на коже: «Наш мертвый выпьет море».

Мое сердце подпрыгивает в груди, когда я подаю отцу
чепрак. Отец выглядит неуверенно, и мне хочется, чтобы
скакал я, а не он.

В себе я уверен.

Красный жеребец беспокоен, он фыркает, прядает ушами. Он сегодня очень разгорячен. Он будет скакать изо
всех сил. Так быстро, что его будет трудно сдерживать.

Отец передает мне поводья, чтобы набросить на спину
водяного коня красную ткань. Я облизываю зубы — у них
соленый вкус — и наблюдаю за тем, как отец повязывает
на руку такую же красную ленту. Каждый год я за ним
наблюдаю, и каждый раз он надевает повязку очень уверенно… но не в этот раз. Его пальцы неловки, и я понимаю,
что он боится красного жеребца.

Я скакал на нем, на этом кабилл-ушти. Когда я сидел
на его спине, мне в лицо бил ветер, земля дрожала под его
копытами, брызги морской воды падали на наши ноги,
и мы никогда не уставали.

Я придвигаюсь ближе к жеребцу и пальцем обвожу его
глаз, против часовой стрелки, шепча в мягкое ухо коня.

— Шон! — окликает меня отец, и кабилл-ушти резко
дергает головой, едва не ударившись о мою голову.— Зачем ты сегодня тычешься в него носом? Разве не видишь,
какие у него голодные глаза? Или ты думаешь, что будешь
неплохо выглядеть с половиной лица?

Но я не отвечаю, а просто смотрю в квадратный зрачок жеребца, а он смотрит на меня, чуть отвернув голову.
Я надеюсь, он запоминает то, что я ему сказал: «Не ешь
моего отца».

Отец прокашливается и говорит:

— Думаю, теперь тебе лучше уйти наверх. Подойди-ка…

И он хлопает меня по плечу, прежде чем вскочить в
седло.

Он выглядит маленьким и темным на спине красного
жеребца. Его руки уже непрерывно натягивают поводья,
чтобы удержать коня на месте. От этого мундштук во рту
лошади дергается; я наблюдаю за тем, как красный конь
мотает головой вверх-вниз, вправо-влево… Я бы не стал
так с ним поступать; но я тут пока что ни при чем.

Мне хочется сказать отцу: надо помнить, что жеребца
вечно заносит вправо, и потому кажется, будто он лучше
видит левым глазом, но вместо этого я говорю:

— Увидимся после бегов.

Мы киваем друг другу, как посторонние; прощания
здесь не приняты, они лишь вызывают неловкость.

Я наблюдаю за состязанием с утеса, когда вдруг какой-то серый водяной конь хватает моего отца зубами за руку, а потом за плечо.

На какое-то мгновение волны застывают, не достигнув берега, а чайки над нами перестают махать крыльями, и смешанный с песком воздух не в силах вырваться
из моей груди.

А потом серый водяной конь вырывает отца из седла,
сбрасывает со спины красного жеребца.

Серый разжимает зубы, и отец падает на песок; кажется, он умер еще до того, как по нему прошлись многочисленные копыта. Он шел вторым, и потому тянулась долгая минута, прежде чем остальные лошади промчались
над его телом и я смог снова его увидеть. К этому моменту он превращается в длинное черно-красное пятно, наполовину скрытое пенными барашками волн. Красный
жеребец с голодным видом оборачивается к пятну, но выполняет мою просьбу: он не ест того, что было моим отцом.
Он просто уносится в воду. Море сегодня краснее красного.

Я не слишком часто думаю о теле моего отца, смываемом покрасневшими волнами. Вместо того я вспоминаю
отца таким, каким он был перед началом бегов: испуганным.

Я не повторю его ошибку.

• Издательство «Эксмо», 2012 г.
• Лама Оле Нидал представляет современному читателю буддизм — древнейшую и самую загадочную из трех мировых религий.
  
  Основы буддийской философии, медитационные техники и полезный стиль жизни описываются живым и образным языком, что делает эту книгу увлекательным и доступным учебником для всех, кто хотел бы получить наиболее полное представление о буддизме.

  Для широкого круга читателей и всех, кто увлекается буддизмом и духовным саморазвитием.

• Купить книгу на Озоне

2500 лет назад у Будды были уникальные возможности
для передачи Учения: он жил в эпоху расцвета
цивилизации Северной Индии, и его окружали чрезвычайно
талантливые ученики. Это позволило ему на
протяжении 45 лет показывать существам пути к полному
раскрытию ума во всем многообразии средств,
которые он передавал. Кангьюр (собрание слов Будды,
записанных после его смерти) — это 108 томов,
объединяющих 84 000 полезных наставлений. Появившиеся
позднее комментарии учеников составляют
еще 254 тома, каждый толщиной не менее двух сантиметров,
— они называются Тенгьюр. Исходя из такого
богатства методов и следует понимать последние слова
Будды, которые он произнес в возрасте восьмидесяти
лет, перед тем как покинуть тело: «Я могу умереть
счастливо: я не оставил ни одного поучения в закрытой
ладони. Все, что вам полезно, я уже дал».

Как следует из этого высказывания, Будда передал
нам то, что можно непосредственно применять в жизни.
На вопросы, почему и чему он учит, он неизменно
отвечал: «Я учу потому, что вы и все существа
стремитесь быть счастливыми и хотите избегать страдания.
Я учу тому, каким все является». И хотя эти
поучения стали основой для целого ряда школ, все
они, каждая на своем уровне понимания жизни и Учения
Будды, нацелены на всестороннее развитие человека
— осмысленное использование тела, речи и ума.
Поскольку буддийское учение многогранно и основывается
на опыте, а не на вере, не стоит ограничиваться
простым описанием его содержания. Особенности
буддизма выявляются только в сравнении с другими
мировоззрениями. В то же время подходить к Учению
имеет смысл освободившись от чересчур жестких
идей, потому что полноту его мудрости невозможно
охватить с помощью логики «то, а не это».

Например, многие считают буддизм философией.
И это верно в том смысле, что Учение Будды абсолютно
последовательно. Ясность и свободомыслие являются
важной предпосылкой буддийского пути, и успешное
развитие лишь совершенствует их. Буддизм
способствует раскрытию всех присущих нам способностей,
включая логическое мышление. Однако почему
же тогда нельзя относиться к Учению как к философии?
Потому что изменения, которые оно вызывает,
необратимы. Если в случае философии мы
работаем с концепциями и представлениями, радуемся,
удачно и логично их выстроив, а потом ставим
книги обратно на полку, то Учение Будды выходит за
пределы понятий, производя необратимые изменения
в теле, речи и уме. Оно дает ключ к тому, что ежедневно
происходит внутри и вокруг нас, и благодаря
этому повышает уровень нашего осознавания. Использование
буддийского взгляда и средств работает
таким образом, что сначала растворяется много жестких
представлений, затем возрастает доверие к тому,
что все имеет определенный смысл, — и постепенно
человек меняется: его действия становятся более непринужденными
и совершаются как бы из внутреннего
центра.

Среди результатов, которые приносит Учение Будды,
нередко выделяют наиболее очевидные, такие как,
например, возрастающая невозмутимость, на основе
чего делается вывод, что буддизм — это в первую очередь
психология. Что можно сказать в данном случае?
Цель психологии ясна: все ее направления сфокусированы
на улучшении нашей повседневной жизни.
Психологи стараются добиться того, чтобы каждый
человек приносил пользу обществу и при этом доставлял
не слишком много проблем самому себе и остальным
в течение тех семидесяти-девяноста лет, которые
обычно проводят в мире жители западных
стран сегодня. Учение Будды ставит перед собой сходные
цели, но одновременно принимает во внимание
факт непостоянства всего обусловленного и потому
указывает на непреходящие ценности — тем, кто способен
это понимать и абстрактно мыслить. Буддизм
признает абсолютными лишь те истины, которые успешно
проведут нас через такие состояния, как болезнь,
старость, смерть и потери.

Можно сказать, что Будда распространяет свою «психологию» на много жизней. Он учит, что события и
ощущения, причины которых нельзя понять в рамках
только «этой» жизни, могут быть результатами поступков
прошлых жизней. Соответственно сегодня
своими мыслями, словами и делами мы определяем
будущее, в котором переродимся. Этот выходящий за
пределы одной жизни принцип причины и следствия
— в буддизме он называется карма — объясняет,
почему существа находятся в столь разных ситуациях
на внутреннем и внешнем уровнях. Поскольку буддизм
исходит из того, что каждый переживает собственную
карму (то есть результаты своих прошлых
действий, слов и мыслей), работа здесь начинается с
высокого уровня самостоятельности и ответственности
за себя. Не всем легко это осознать, особенно если
жизненная ситуация трудна. Но Будда учит, что причиной
страданий является не зло, а отсутствие понимания.
И что главное — удалить это неведение, чтобы
поступки существ вели к непреходящему счастью, которое
все так или иначе постоянно ищут. И проводником
на этом пути является Учение Будды.

Таким образом, и психология, и буддизм изменяют
нас. Но если психология не выходит за рамки повседневности
и обусловленного мира, ограничиваясь
достижением психологического избытка, то именно
отсюда ведет отсчет буддийское развитие. Вне всяких
противоречий буддизм указывает на то вневременное,
несотворенное, что познает внешние и внутренние
миры, — на самого переживающего, на воспринимающий
ум. Спокойное бездумное существование до прихода
смерти не является целью буддизма — Учение
помогает нам все больше и больше узнавать собственный
ум. Ведь лишь на познание ума можно действительно
положиться.

Итак, в каких случаях у людей возникает желание
сознательно задавать направление собственной жизни?
Это приходит автоматически — вместе с пониманием
закона причины и следствия и стремлением
избегать страданий или же благодаря накоплению огромного
количества хороших впечатлений, в результате
чего пробуждается желание приносить пользу
всем. Во втором случае взяться за свою жизнь нам помогает
вывод о том, что едва ли можно многое сделать
для других, пока ты не властен над собственными чувствами,
мыслями, словами и поступками. К третьему
типу людей, которые хотят сами определять, чему происходить,
относятся те, кого настолько сильно вдохновляет
живой пример Учителя, непосредственно знакомящего
их со свободной игрой открытого, одаренного
и неограниченного ума, что они просто хотят стать
такими, как он.

Каковы бы ни были наши мотивы, буддийские методы
воспитывают смелость, радость, энергичность и
все полезные виды любви, вызывая безостановочное
проявление в уме всевозможного богатства. В первую
очередь дарит нам свободу углубляющееся понимание
всеобщей изменчивости и постижение того, что нет
никакого вечного, осязаемого «я» — ни в теле, ни в
мыслях, ни в чувствах. К этому добавляется наблюдение
о сходстве устремлений существ: каждый пытается
ощущать что-то хорошее и избегать всего плохого,
удерживать приятное и приспосабливаться к трудному.
Очевидно также, что существ бессчетное множество,
а мы всего-навсего в одном экземпляре, — при обнаружении
этого само собой выясняется, что лучше
думать о других. Так мы постепенно выходим из-под
власти личностного и начинаем чувствовать себя гораздо
менее уязвимыми — мы перестаем быть мишенью
для происходящего. Когда все, с чем мы сталкиваемся,
уже не в силах нас поколебать — состояние,
которое буддисты называют Освобождением, достигнуто.
Освобождение указывает на то, что удалена почва
для возникновения мешающих чувств.

Второй и окончательный шаг — Просветление,
полное раскрытие ума, которое означает расслабленное,
но совершенно осознанное пребывание в «здесь и
сейчас». Это самовозникающее и свободное от усилий
состояние наступает после Освобождения вместе с
растворением всех ограниченных концепций и понятий.
Когда теряет силу мышление «или-или» и возникает
пространство для широкого «и то и другое», пробуждаются
новые способности, присущие уму. Многие
знают вкус Просветления по таким исполненным
счастья мимолетным мгновениям жизни, когда вдруг
ощущается причастность ко всему, а окружающее
пространство из расстояния между нами превращается
во вместилище, которое, будучи проводником, все
в себя включает и всему придает смысл. Просветление
делает момент восприятия в тысячу раз яснее и
увлекательнее всего, что мы только можем себе представить
или что мы уже пережили, и вдохновение и
блаженство больше не прекращаются.

Наконец, есть и такие люди, которые полагают, что
буддизм — это религия. Однако существенное отличие
буддизма от религиозных воззрений прослеживается
уже в самом значении латинского слова «религия»: «re» переводится «снова», а «ligare» — «соединять». Религии, пришедшие с Ближнего Востока и вот
уже тысячу лет господствующие на Западе, пытаются
заново обрести нечто совершенное. В буддизме же нет
необходимости с чем-то «воссоединяться», потому что
нет никакого рая, из которого мы когда-то выпали.
Ум находится в состоянии запутанности с безначальных
времен, а в момент Просветления тот, кто переживает
различные впечатления, просто-напросто узнает
свою вневременную природу. И разве можно в
принципе доверять чему-то «восстановленному»? Ведь
то обстоятельство, что это состояние когда-то было утрачено,
а потом вновь обретено, должно указывать, с
одной стороны, на его изначальное несовершенство, а
с другой — на возможность в очередной раз его потерять.

Если называть буддизм религией, следует провести
различие между двумя видами религиозных убеждений.
Первый — это вмешивающиеся во все сферы человеческой
жизни религии веры: иудаизм, христианство
и особенно ислам. Их эгоистичные боги обнаруживают
в своем характере «слишком человеческие»
черты. Противоположность этим системам являют
свободные от догмы религии опыта — Адвайта-веданта
в индуизме, а также даосизм и буддизм — ориентированные
на раскрытие качеств человека. Эти два
подхода принципиально различаются как своими методами,
так и целями.

Все религии веры, преобладающие в нынешнем
мире, возникли на небольшой ближневосточной территории
— их политическим центром выступает современный
Иерусалим. Каждая из этих религий восходит
к Ветхому Завету, который окончательно сформировался
около 2500 лет назад. Общественная жизнь
Ближнего Востока была окрашена тогда (и остается
такой сейчас) постоянной борьбой за выживание. Этим
объясняется приверженность религий веры мужским
моделям поведения, стремление привлекать на свою
сторону, чтобы оказаться сильнее, а также тенденция
строить все на основе определенных богом законов.
Только в таких условиях и могла утвердиться идея
творящей, судящей и карающей внешней силы, чья
истина должна отличаться от человеческой. Поскольку
природа этой истины такова, что ее нельзя ни проверить,
ни пережить на опыте или достичь, — в нее
требуется верить. Задача паствы в данном случае —
выполнять пожелания высшей силы или ее представителей, для чего в ход идут догмы и обращение других
в свою веру, запреты и заповеди, а также не имеющая
ничего общего с действительностью концепция о
том, что один путь истинен и хорош для всех, тогда
как другие — неистинны и вредны.

Религии опыта Дальнего Востока возникли примерно
в то же время, что и ближневосточные религии
веры, но вопрос выживания в Северной Индии и
Китае не стоял настолько остро. Хотя сложившиеся
здесь весьма развитые общества не являлись такими
миролюбивыми, как многим хотелось бы думать, это
были культуры, определенно отличавшиеся изобилием.
В них царила духовная свобода и существовало
множество философских систем. В такой ситуации
религии приобретали совершенно иную направленность.
Целью становился ум, развитие человека.
Именно по этой причине здесь меньше внешних
предписаний, заставляющих всех идти в одном направлении.
Вместо засилья неопровержимых догм в
разных обстоятельствах для разных людей в этих
системах могут признаваться полезными разные истины.

Например, Будда предостерегал учеников от слепой
веры в его слова и хотел, чтобы они задавали вопросы
и на личном опыте проверяли поучения и таким
образом находили подтверждение сказанному.
Он всем желал и желает Просветления, к которому
большинству из нас полезнее идти ступенчатым путем,
пока не будет создана непоколебимая основа выносливости,
сочувствия, радости и сознательности. С появлением такого фундамента многое начинает
происходить все быстрее и как бы само собой, потому
что счастье внутренне присуще каждому, будучи не
чем иным, как нашим собственным умом. На пути к
этому состоянию Будда неизменно доверял самостоятельности
и сообразительности людей. Он просто ставил
перед учениками освобождающее зеркало своего
Учения, снова и снова показывая им, что скрыто в
них самих. Потенциал Просветления, заложенный в
каждом человеке, он называл природой Будды. Это доверие,
которое является важной характеристикой пути
и цели, и составляет основополагающее отличие
буддизма от всех других религий.

Будда держался в стороне от того, что сегодня называется
эзотерикой. Хотя попытка защитить человеческую
теплоту 60-х и пронести ее через последующие
«хромированные» десятилетия очень трогательна, все
же основанного на одних чувствах отношения к миру
недостаточно. Нужно ясно знать что есть что. А если
разрозненные фрагменты духовного знания из различных
источников перемешивать и затем без подтверждения
личным многолетним опытом пытаться
продать их в новой упаковке в качестве вневременных
истин, то это только запутывает. Подобным истинам
наверняка можно доверять еще меньше, чем
древним учениям религий веры с их многовековой
практикой.

Чему же вневременному учит Будда? Он объясняет,
что лежащая в основе всего истина (чтобы быть
истинной) должна всегда и везде быть одной и той
же и что ее невозможно создать, развить или испортить
— иначе она не была бы абсолютной. По своей
сути неотделимая от пространства, она пронизывает
все, что есть и чего нет, и, если создать необходимые
условия, можно ее познать. А тот факт, что до Просветления
эту истину мы не воспринимаем или воспринимаем
лишь частично, объясняется ключевым
изъяном непросветленного ума — его неспособностью
узнавать себя. Нетренированный ум подобен глазу: он
все воспринимает, но не может видеть сам себя. Все
поучения Будды направлены на ум и на путь к его
полному постижению.

Если мы решим отыскать то вневременное и неразрушимое,
что смотрит в данный момент через наши
глаза, осознает и воспринимает вещи, то мы не найдем
ничего материального. Поэтому Будда описывал
природу ума словом «пустой». «Пустой от чего-то» —
это выражение использовалось в те времена, чтобы
показать, что исследуемое осознавание не имеет никаких
определенных качеств. Будда при этом не описывает
«ничто», черную дыру, но просто указывает на
то, что ум (воспринимающий) не имеет объема, длины, ширины или веса — всего того, что превращало
бы его во «что-то». Математик, пожалуй, назвал бы ум
нейтральным элементом восприятия, физик — вездесущей
возможностью, ремесленник — не-вещью, а
любовник или воин, которые считают мир продолжением
своих органов чувств, сказали бы, что ум открыт
как пространство. Все это означает, что, хотя тело
смертно, а мысли приходят и уходят, воспринимающий
не рождался, не был собран из чего-то или
сотворен. Поэтому он остается вне смерти, распада
или исчезновения. Ум подобен пространству: это вневременное
вместилище, которое позволяет всему возникать,
все охватывая и соединяя. Следовательно, не
существует ничего внешнего, во что нужно было бы
верить, и это значительно облегчает доступ к Учению
многим людям: высказывания Будды — просто вспомогательные
средства, позволяющие лучше узнавать
себя и необратимо становиться более невозмутимым,
радостным и полным любви.

За развитие на пути каждый отвечает сам. Будда
своим примером олицетворяет окончательную цель,
достижимую для всех, что дает подлинное Прибежище,
о котором мы постоянно напоминаем себе с начала
пути и до Просветления. Мы в буддизме принимаем
Прибежище в полном развитии ума, то есть в Будде
или в состоянии Будды; в его Учении — средствах,
ведущих к Просветлению; в друзьях, вместе с которыми
мы идем по пути; и в Учителе, который должен
обладать способностью убеждать личным примером,
вдохновляя учеников и пробуждая в них доверие к их
собственной природе Будды. Таким образом, знание
поучений Будды является ключом к непреходящему
счастью. Сам Будда выступает учителем, защитником
и другом существ: с помощью предлагаемых им
средств можно избегать страдания и в результате достичь
этого постоянного счастья. Можно все мощнее и
мощнее развиваться, помогая другим. Термин, наилучшим
образом описывающий Учение, был избран
самим Буддой более 2500 лет назад — Дхарма. И если
последнюю тысячу лет в этом качестве использовалось
тибетское слово Чё, то теперь, когда Учение
пришло на Запад, он звучит «Каким все является».

• Издательство «Эксмо», 2012 г.
• Имя президента Института Ближнего Востока Евгения Яновича Сатановского хорошо знакомо всем, кто хотя бы однажды пытался разобраться в причинно-следственных связях событий, происходящих в странах БСВ. Являясь ведущим российским экспертом по проблемам этого региона, автор регулярно консультирует дипломатов и политиков, ведет колонки в российских и зарубежных изданиях, дает интервью, пишет монографии и статьи, преподает в ИСАА МГУ и других вузах — российских и западных. Его новая книга «Котел с неприятностями» знакомит читателя с уникальной информацией, которую трудно или попросту невозможно найти в других источниках.

  Политики и государственные деятели всего мира часто говорят о Ближнем и Среднем Востоке, как о пороховой бочке. Это не мешает многим из них пытаться, рискуя взрывом мирового масштаба, одним разом решить все его проблемы. В разгар «арабской весны» — серии мятежей, бунтов, войн и революций, предваряющих такой взрыв, настало время разобраться в том, как там на самом деле обстоят дела.

  Что представляет собой с российской точки зрения регион, занимающий пространство от Марокко до Пакистана и от Сомали до российской границы? В чем заключаются особенности составляющих его стран? Чем он может быть полезен или опасен России? Как строятся отношения между исламским и неисламским миром? Что ждет национальные и религиозные меньшинства? В чем логика миротворческих, посреднических и гуманитарных миссий и инициатив? На какие грабли наступает мировое сообщество, раз за разом пытаясь решить проблемы Ближнего и Среднего Востока? Какое влияние на БСВ оказывают Европа и США, Китай и Индия, НАТО и ООН?

  Людям, задавшимся целью получить ответ на эти и многие другие вопросы, больше не придется искать зерна истины в горах мифов, домыслов и стереотипов. Ответы можно найти в этой книге.

  Безупречное владение предметом, обаяние, юмор и природный талант рассказчика, умеющего простыми словами говорить о сложных вопросах, позволили Евгению Сатановскому создать по-настоящему живую книгу, интересную самым широким кругам читателей и незаменимую для студентов, изучающих международные отношения.

• Купить книгу на Озоне

Что представляет собой сегодня Ближний и Средний Восток? Историческая канва формирования этой геополитической общности знакома каждому школьнику: путь, по которому первые люди вышли из Африки, родина земледелия и скотоводства, первые города и первые цивилизации. Египет и хетты, Хараппа и Мохенджо-Даро, шумеры и Элам, Ассирия и Вавилон, Иудея и Израиль. Персидская империя и Александр Македонский, Рим и Карфаген, Аксум и Мероэ, Парфия и Эфиопское царство, Византия и Йемен. Арабский Халифат и Чингисхан, Тимур и Иран, Сельджуки и Оттоманская Порта, Великие Моголы и мамелюки. Крестоносцы, португальцы, испанцы, Ост-Индийская кампания. Надир-шах, Наполеон, Ататюрк, Роммель, Черчилль, Бен-Гурион, Насер, Асад, Саддам, бен-Ладен. Тегеранская конференция, Шестидневная война, Война Йом-Кипура, раздел Кипра, война в Огадене, исламская революция в Иране, ирано-иракская война, советская оккупация Афганистана, иракская оккупация Кувейта, война в Заливе, американская оккупация Афганистана, война в Ираке. Геноцид армян, изгнание греков, геноцид в Дарфуре, проблема курдов, проблема берберов, палестинский вопрос. Гражданская война в Алжире, распад Сомали, раздел Судана, «Аль-Каида», «Аль-Каида Магриба», «Аш-Шабаб», сомалийские пираты, ХАМАС, талибы, «Хизболла». Шесть тысяч лет цивилизации, родина алфавита и архитектуры, сельского хозяйства и астрономии, математики и медицины — в том понимании, как мы говорим о них на Западе, частью которого в цивилизационном плане Россия, безусловно, является. Триада авраамических религий: иудаизм, христианство и ислам, две из которых, христианство и ислам, стали религиями мировыми, и множество религий региональных. Плюс много чего еще.

Во времена расцвета сменявшие друг друга империи, включавшие часть — или большую часть нынешнего БСВ, охватывали Западную Европу (Рим), Восточную Европу (Оттоманская Порта), Закавказье (Порта и Иран), Центральную Азию и Китай (Чингизиды и Тимур), Индию (Моголы). Побережье Индийского океана и острова Юго-Восточной Азии, внутренняя Африка и Балканы, Средиземноморье и речные долины Евразии были связаны с Ближним и Средним Востоком на протяжении тысячелетий. Настоящая книга — не предполагает (к искреннему сожалению автора) рассказа о том, почему крупнейшим исламским государством мира является расположенная на стыке Тихого и Индийского океанов Индонезия, а мусульманское население Индии или Нигерии превышает число жителей абсолютного большинства стран собственно исламского мира. Мы вынуждены игнорировать исключительное лингвистическое, этническое и конфессиональное разнообразие, скрытое под этнонимами «арабы», «турки» или «персы», лишь вскользь коснувшись проблемы племен, которая в западном мире давным-давно не существует, а на БСВ составляет стержень многих конфликтов, влияя на вопросы войны и мира, межгосударственных отношений и границ. Мы не упомянем или упомянем вскользь огромное множество любопытнейших тем, каждая из которых заслуживает детального рассмотрения. Мы пройдем мимо вопросов, разбор которых мог бы заинтересовать читателя и составить для него интерес — но превратил бы эту книгу в энциклопедию. Всего пять-шесть лет кропотливого труда коллектива, включающего несколько десятков ближневосточников мирового класса необходимо, чтобы энциклопедия такого рода была составлена и стала бестселлером. Но до сих пор мир жил без этой книги — и проживет без нее еще немного.

Упомянем лишь, что Ближний и Средний Восток — это территория, на которой то, что составляло основу провинций и стран сотни и тысячи лет назад парадоксальным образом может быть живо и сегодня. Отчасти потому, что география подвержена изменениям в минимальной степени. Земледельческие государства складывались вокруг речных долин. Оплотом кочевых империй были степи и горные пастбища. Острова и полуострова становились центрами империй морских. Пустынные оазисы и горные плато на торговых путях давали приют городам и храмовым центрам. Морские бухты служили убежищем для торговцев и пиратов. Горные хребты и пустыни превращались в непроходимые барьеры между народами. До самого конца ХХ века, когда глобализация открыла для окружающего мира многие ранее недоступные территории, природа была главным фактором, определявшим параметры жизни людей. Менялись языки и религии, завоеватели растворялись в коренном населении или ассимилировали его в своей среде, империи объединяли независимые царства и окружавшие их племена и распадались, военные поселенцы превращались в этнические группы. Однако только в редких случаях природных или спровоцированных человеком катастроф цивилизация изменялась в корне или исчезала. Море могло отойти, превратив процветающий порт в провинциальный город (в Европе наиболее известные примеры — Брюгге и Равенна), извержение вулкана и цунами уничтожить царство (Крит), война — разрушить экосистему (Хорезм) не менее гарантированно, чем наступление пустыни из-за изменения климата (Сахара) или деятельности человека (Мероэ). Но в большинстве своем устойчивость человеческих социумов и созданных ими институтов поражает своей устойчивостью.

Силовые центры БСВ на протяжении тысячелетий оставались и продолжают оставаться на своих местах, причем соотношение их военно-политического и экономического веса и общие направления соперничества остаются неизменными. Мы находим Турецкую республику на месте Оттоманской Порты, которое до нее занимала Византия, а когда-то — хетты. Исламскую республику Иран на месте Ирана Сасанидов, Парфии Аршакидов, Персии Кира, Мидии и Элама. Современное Государство Израиль там, где когда-то двенадцать еврейских колен построили библейские Иудею и Израиль. Тунис — именно потому не часть Ливии или Алжира, что это исторический Карфаген. Ливан с его вечной гражданской войной не провинция Великой Сирии, потому что он — прямой наследник Финикии с ее враждующими городами-государствами. Марокко и Алжир сменили Мавританию и Нумидию, Благословенная Аравия превратилась в иссушенный Йемен, Султанат Оман потерял Занзибар и Гвадар. Став Саудовской Аравией захолустный Неджд завоевал Хиджаз с его священными городами, изгнав на север Хашимитов. Ирак разрывается между шиитами, суннитами и курдами, как когда-то Двуречье было разделено между шумерскими городами-государствами, Ассирией и Вавилоном. Состояние дел на границах Арабской республики Египет с Ливией, Суданом и Израилем напоминает об отношениях древнего Египта с царством Куш, народами моря и гиксосами. Таких параллелей множество и они относятся не только к самому региону, но и к его соседям — ближним и дальним. Что с того, что на месте Римской республики и Римской империи — Соединенные Штаты? Так ли велика для БСВ разница между империей Чингисхана и СССР? Китаем Хубилая и Китайской народной республикой? Индией Ашоки и Индией Ганди?

Ближний и Средний Восток этой книги — это арабский мир, неарабские исламские страны и неисламские регионалы. В арабский мир входят: Магриб (арабский Запад — Северная Африка до Египта), Машрик (арабский Восток — Египет, Левант, Аравийский полуостров и Двуречье), а также арабо-африканские Судан и страны Африканского Рога. Неарабские исламские страны — это Турция, Иран, Афганистан и Пакистан (именно три последние страны и являются Средним Востоком). Греко-турецкий Кипр и еврейско-арабский Израиль входят в регион, не являясь исламскими. В состав Магриба входят: Марокко (с оккупированной им Западной Сахарой), Алжир, Тунис и Ливия, а в состав так называемого Великого Магриба — еще и Мавритания. Африканский Рог — это исламская (по большей части) периферия сокращающейся Эфиопской империи: Эритрея, Джибути и Сомали. В ученом мире не решен вопрос, включать ли в БСВ Эритрею, или эта бывшая итальянская колония и бывшая эфиопская провинция — Африка чистой воды. Автор включает, полагая Эритрею частью региона, близкой исламским соседям и откровенно враждебной Эфиопии, и в этом качестве не видит особой разницы между ней и тем же Сомали. Машрик для самих арабов, и вслед за ними для британской академической школы, заканчивался там, где начинались североафриканские пустыни и суданская саванна — мир берберов и Черная Африка зинджей. Левант — это Иордания, Сирия, Ливан и Палестина, при всей спорности того, что есть Палестина, а что — Израиль. Двуречье состоит из единственного государства — Ирака, по крайней мере, до того, как он официально не распался. Аравийский полуостров — «заповедник» монархий БСВ. На самом полуострове монархическая система правления не существует только в Йемене, а за его пределами королевствами являются только Иордания Хашимитов и Марокко Алауитов. Королевство Саудовская Аравия, Султанат Оман и малые монархии Персидского залива: Объединенные Арабские Эмираты, Королевство Бахрейн и Эмираты Катар и Кувейт составляют Совет сотрудничества арабских государств Персидского залива. Показательно, что Иордания и Марокко были приглашены в состав этой организации после начала в 2011 г. волны падения арабских режимов, известного как «арабская весна», подчеркивая ее трансформацию из регионального объединения в «клуб арабских монархий». Причина в том, что обе эти «классово близкие» к государствам ССАГПЗ суннитские (что особенно важно на фоне противостояния Саудовской Аравии и ее соседей по Аравийскому полуострову с шиитским Ираном) страны не имеют к Заливу отношения территориально, но обладают хорошо подготовленными армиями. Фактор, значительно более важный для богатых и владеющих огромным количеством современной военной техники, с которой их собственные малочисленные армии не слишком хорошо умеют обращаться, «заливников», чем география.

До XVIII — начала XIX веков на большей части БСВ царили две региональные империи: Турция и Персия. На Африканском Роге доминировали эфиопские негусы. Отдельные города и прилегающие территории региона с XVI века превращали в опорные базы португальцы и испанцы. С XVII столетия регион «трогали на прочность» голландцы, англичане и французы, чьи интересы продвигали пираты и не слишком отличавшиеся от них Ост-Индийские торговые кампании. Местные правители были автономны, склонны к мятежам и покровительствовали собственным пиратам, успешно действовавшим в Персидском заливе, Красном и Средиземном морях. Но именно турецкие султаны носили титул «повелителя правоверных», и лишь персидские шахи могли открыто соперничать с ними на границе, разделявшей империи от Кавказа на севере до Персидского залива на юге. XVIII век изменил эту схему, а XIX ее похоронил. Раздел мира в результате которого к началу ХХ столетия на карте БСВ осталось немного территорий, не закрашенных (на отечественных картах) оливковым (Российская империя), зеленым (Британия) или сиреневым (Франция) начался с того, как голландцы, англичане и французы, вытесняя португальцев и испанцев, начали «осваивать» Индокитай и Индию, а Россия — турецкое Причерноморье и персидский Прикаспий.

В настоящей книге мы не рассматриваем северную периферию региона, вошедшую в состав Российской империи и сохранившуюся в более или менее неизменных границах в составе единого государства со столицей в Москве до 90-х годов ХХ века. К тому времени британская, французская и испанская колониальные империи уже несколько десятилетий не существовали, а империя итальянская, построить которую пытался Муссолини, исчезла с карты на памяти его поколения. Возможно, и даже наверняка в будущем будет написана книга, рассматривающая Венгрию, Румынию, Балканы, Молдавию, Грузию и Армению, а также большую часть современной Украины, включая Крым, Одессу и историческую родину предков автора — город Сатанов, а также юг России, в том числе Сочи и Анапу, с точки зрения турецкой истории. Не исключено появление труда, изучающего российский Дагестан, Азербайджан, Туркменистан, Узбекистан, Таджикистан, Афганистан и Пакистан — да и значительную часть северо-западной Индии, с точки зрения истории иранской. Маловероятно, но не исключено появление Казахстана и Киргизии в исследованиях по Китаю, который включил в свой состав Восточный Туркестан — нынешний Синцзянь-Уйгурский автономный район, уступив России Туркестан Западный. Границы прихотливы и изменчивы, а история любит шутить. Кто знает, что представлял бы собой сегодняшний мир, если бы Николай II — фигура столь же несчастная в личном плане и трагичная для страны, править которой он пытался, не имея для этого никаких способностей, не ввязался в две бессмысленные войны и не спровоцировал две кровавые революции, окончившиеся так, как они окончились. Помимо прочего — сомнительно, чтобы на карте этого, несостоявшегося мира, мира без I Мировой войны, сохранились Турция, Иран и Китай. Кстати, равно так же, как Турция, Иран, Корея и Япония не сохранились бы в нынешнем виде на карте мира после II Мировой войны, если бы Сталин реализовал все им задуманное, не натолкнувшись на сопротивление Черчилля, поддержанное Трумэном с опробованной им на несчастных Хиросиме и Нагасаки атомной бомбой. Но это не наша тема.

В начале ХХ века Великобритания доминировала на той части сегодняшнего Большого Ближнего Востока, о которой мы будем говорить: БСВ российского Генштаба. Египет и Судан, Северное Сомали — современный Сомалиленд и Аравийский полуостров, Двуречье и вся Палестина, Кипр и современный Пакистан были колониями, подмандатными территориями или другими путями входили в Британскую империю. Большая часть Магриба и французское Сомали — нынешнее Джибути принадлежали Франции. Ливия, Эритрея и Итальянское Сомали — Италии. Современная Западная Сахара и часть Марокко, включая города Сеута и Мелилья, — Испании. Независимость сохраняли: Турция, Иран, Афганистан и аравийский Неджд. Давшая старт «миру без аннексий и контрибуций» и «покончившая с империалистической дипломатией» Октябрьская революция (или «большевистский переворот») 1917 г. спасла Афганистан от превращения в британский протекторат, а Иран от раздела между Россией и Великобританией по соглашению 1907 г. о разграничении сфер влияния в Иране, Афганистане и Тибете. В 1919 г. Аманулла-хан провозгласил Афганистан независимым государством. Турецкая республика, благодаря Кемалю Ататюрку, избежала раздела по Севрскому договору 1920 г. Неджд в том же 1920 г. был полностью захвачен при поддержке англичан основателем саудовской династии Абдель Азизом, а в 1921 г. власть в Иране перешла в руки будущего шаха — Резы-хана Пехлеви.

Границы сегодняшнего БСВ — итог распада колониальных империй в 40-70-х годах ХХ века и пограничных войн между образованными на их территории независимыми государствами. Стабильность этих границ сегодня под вопросом. 15 января 2011 г., когда на референдуме большинство населения Южного Судана проголосовало об отделении от Республики Судан, дало толчок сепаратистским настроениям на всем БСВ и значительной части Африки. Если раскол Судана признан «международным сообществом», почему Нигерия и Конго, Ирак и Сирия, Саудовская Аравия и Йемен, Афганистан и Пакистан должны оставаться в границах, согласованных в мировых столицах? На повестке дня — передел региона и это значит, что «Большая игра» продолжается.

• Издательство «Фантом Пресс», 2012 г.
• Романтическая история, рассказанная Джейми
  Фордом, начинается с реального случая. Генри Ли
  видит, как открывают старый японский отель «Панама», который стоял заколоченным почти сорок
  лет. И это событие возвращает Генри в прошлое, в
  детство, в сороковые годы. Мир юного Генри — это
  сгусток тревог. Отец поглощен войной с Японией,
  и ничто его больше не интересует; в своей престижной школе Генри — изгой, поскольку он там
  единственный китаец, а на улицах его подстерегает
  белая шпана. Но однажды Генри встречает Кейко,
  юную японку, которая смотрит на мир куда более
  оптимистично, хотя у нее-то проблем не в пример
  больше, ведь идет война с Японией. Так начинается
  романтичная и непредсказуемая история, которая
  продлится всю войну… Удивительный по душевной
  тонкости и доброй интонации роман Джейми Форда
  мгновенно стал бестселлером, повторив судьбу «Бегущего за ветром» Халеда Хоссейни. Миллионные
  тиражи, издания почти на трех десятках языков,
  читательские дискуссии на книжных порталах — такова судьба этого дебютного романа, ставшего настоящим событием последних лет.

• Перевод с английского Марины Извековой

Я китаец

1942

В двенадцать лет Генри Ли перестал разговаривать
с родителями. Не по детской прихоти, а по
их же просьбе. Во всяком случае, так он понял.
Родители попросили… нет, велели больше не обращаться
к ним на родном китайском. Шел 1942
год, и отец с матерью мечтали, чтобы сын выучил
английский. Тем сильнее растерялся Генри, когда
отец приколол к его школьной рубашке значок
«Я китаец». Что за ерунда! Зачем это надо? — 
удивлялся Генри. Национальная гордость завела
отца слишком далеко.

— Во бу дун, — на чистейшем кантонском сказал
Генри. Ничего не понимаю.

Отец ударил его по щеке — даже не ударил, а
шлепнул слегка, чтобы заставить слушать.

— Больше хватит. Теперь ты говорить только
америка, — объяснил отец на ломаном английском.

— Зачем? — сказал по-английски Генри.

— Что — зачем? — переспросил отец.

— Раз по-китайски говорить нельзя, зачем носить
значок?

— Что ты сказал? — Отец повернулся к маме,
выглянувшей из кухни. Та ответила недоуменным
взглядом, передернула плечами и вернулась на кухню,
откуда пахло сладким пирогом с каштанами.
Отец небрежно махнул Генри: ступай в школу.
Раз по-кантонски говорить запрещалось, а английского
отец с матерью почти не понимали, Генри
не стал допытываться, а схватил сумку с книгами
и завтрак, сбежал с лестницы и направился
в пропахший морем и рыбой китайский квартал
Сиэтла.

По утрам город оживал. Грузчики в перепачканных
рыбой майках таскали ящики морского окуня
и ведра моллюсков во льду. Генри прошел мимо,
прислушиваясь к их ругани на неведомом даже ему
диалекте китайского.

Генри двинулся по Джексон-стрит, мимо тележки
с цветами и гадалки, торговавшей счастливыми
лотерейными билетами; а в обратной стороне, всего
в трех кварталах от дома, где на втором этаже
жил Генри с родителями, была китайская школа.
Обычный путь Генри в школу лежал против течения,
навстречу десяткам ребят, шедших в другую
сторону.

— Пак гуай! Пак гуай! — кричали они. Кое-кто
просто смеялся, тыча пальцем. Слова значили «белый
дьявол» — так дразнили белых, да и то лишь
тех, кого и вправду стоило обозвать. Некоторые
из ребят — те, с кем он учился раньше, друзья детства
— жалели Генри. Он знал их с первого класса.
Фрэнсис Лун, Гарольд Чжао. Они звали его просто
Каспером, в честь доброго привидения. Спасибо,
что не Микки-Маусом и не утенком Дональдом.

«Так вот для чего это, — думал Генри, глядя на
дурацкий значок „Я китаец“. — Спасибо папе. Если
на то пошло, нацепил бы мне лучше на спину табличку
„Пни меня!“».

Генри прибавил шагу, свернул наконец за угол и
двинулся к северу. На полпути до школы, на СаутКинг-
стрит, он всякий раз останавливался у арки с
железными воротами, чтобы отдать свой завтрак
Шелдону, саксофонисту. Шелдон был старше Генри
на добрый десяток лет — на целую жизнь! Он
играл для туристов за мелкую монету. Несмотря
на экономический подъем, на расцвет завода «Боинг», местные вроде Шелдона могли только мечтать
о богатстве. Блестящий джазовый музыкант,
Шелдон не имел шансов пробиться — из-за цвета
кожи. Генри он понравился с первого взгляда. Не
оттого что оба изгои — хотя, если подумать, доля
правды тут есть, — нет, он полюбил Шелдона за музыку.
Генри не разбирался в джазе, знал лишь, что
родители его не слушают, и это только добавляло
джазу привлекательности в его глазах.

— Славный значок, юноша, — заметил Шелдон,
доставая из футляра саксофон для дневного концерта.

— Очень мудро — при том, что сейчас творится.
Перл-Харбор и все такое.

Генри уже успел позабыть о значке, приколотом
к рубашке.

— Папина затея, — буркнул он.

Отец ненавидел японцев. Не за то, что они
потопили линкор «Аризона», а за то, что бомбили
Чунцин, без остановки, четыре года подряд.
В Чунцине отец Генри ни разу не был, но знал, что
за всю историю ни один город так не бомбили, как
временную столицу страны в годы правления Чан
Кайши.

Шелдон одобрительно кивнул и постучал по
металлической коробке, привязанной к школьной
сумке Генри:

— Чем сегодня угостишь?

Генри протянул коробку с завтраком:

— Как обычно.

Бутерброд с яйцом и оливками, морковная соломка
и китайская груша. Спасибо маме, приготовила
завтрак по-американски.

Шелдон улыбнулся, сверкнув золотой коронкой:

— Спасибо, сэр, удачного дня!
Проучившись в начальной школе Рейнир всего
два дня, Генри стал отдавать свой завтрак Шелдону.
Так безопаснее. Отец Генри нарадоваться не
мог, когда сына приняли в школу для белых на другом
конце Йеслер-авеню. Родителям было чем гордиться. Они хвалились на каждом углу — на улице,
на рынке, в обществе взаимопомощи «Пин Кхун»,
куда ходили по субботам играть в лото и маджонг.
Только и слышно было: «Генри стал студентом!»
(Кроме этих слов Генри никогда ничего не слыхал
от родителей по-английски.)

Между тем самому Генри было не до гордости.
Его одолевал страх, он отчаянно боролся за выживание.
Вот почему, когда в первый школьный день
Чез Престон избил его и отобрал завтрак, Генри
решил пойти на хитрость — стал отдавать завтрак
Шелдону. Сделка получалась выгодная: каждый
раз по дороге домой Генри выуживал со дна футляра
пятицентовик. А на вырученные деньги раз в неделю
покупал маме гемантус, ее любимый цветок,
чтобы загладить вину: стыдно было не есть завтраки,
приготовленные с такой любовью.

— Откуда цветок? — спрашивала по-китайски
мама.

— Купил-на-распродаже-особое-предложение, —
оправдывался по-английски Генри, на ходу сочиняя,
откуда цветок, да еще и сдача. Объяснял
скороговоркой, чтобы мама не расслышала. Ее недоумение
уступало место спокойной радости, и она,
кивнув, прятала мелочь в кошелек. По-английски
она плохо понимала, но явно была довольна: сын
умеет торговаться.

Если бы его школьные трудности так легко решались!
К школьным занятиям Генри относился как к
работе. К счастью, он научился работать быстро.

Иначе нельзя. Особенно на уроках перед большой
переменой, с которых его отпускали на десять минут
раньше остальных. Ровно столько требовалось,
чтобы успеть добежать до школьной столовой и облачиться
в накрахмаленный белый передник ниже
колен, ведь без него нельзя раздавать обеды.

За несколько месяцев Генри научился молчать в
ответ на насмешки школьных забияк вроде Уилла
Уитворта, Карла Паркса и Чеза Престона.

А от миссис Битти, поварихи, защиты ждать не
приходилось. Шумная, с забранными в сетку волосами,
ходячее воплощение одного из любимых
американских словечек Генри: бабища. Готовила
она вручную, именно вручную: все продукты отмеряла
руками в мятых, замызганных рукавицах. Эти
ручищи никогда не держали электромиксера. Но
как сторожевая собака не гадит в своей будке, так и
миссис Битти не брала в рот своей стряпни. Завтрак
она всегда приносила из дома. Едва Генри успевал
завязать передник, миссис Битти, сняв с волос сетку,
исчезала с едой и пачкой «Лаки Страйк».

Из-за работы в столовой Генри никогда не успевал
на большую перемену. Дождавшись, пока все
школьники наконец пообедают, он закусывал персиками
из жестянки в кладовой, один, среди банок
с кетчупом и фруктовым салатом.

Знаменосцы

1942

Генри сам не знал, что тяжелей сносить — вечные
насмешки в школе или неловкую тишину в
крошечной квартире, где он жил с родителями.
Как бы то ни было, собираясь по утрам в школу,
он пытался извлечь хоть какую-то пользу из языкового
барьера.

— Чоу сань, — приветствовали его родители. Доброе
утро.

Генри с улыбкой отвечал на безупречном английском:
«I am going to open an umbrella in my pants».
Отец серьезно, одобрительно кивал, будто
услышав из уст сына некую западную мудрость.
«Здорово! — радовался про себя Генри. — Вот вам
и сын-студент!» И, давясь от смеха, принимался за
завтрак — горку клейкого риса со свининой и грибами.
Мама не сводила с него глаз, видимо догадываясь
о его проделке, хоть и не понимала слов.

В то утро, выйдя из-за угла к парадному крыльцу
начальной школы Рейнир, Генри заметил двух
своих одноклассников, несших школьный флаг.
Это была почетная обязанность, и флагоносцам завидовал
весь шестой класс — и мальчишки, и даже
девчонки, которым флаг носить почему-то не разрешалось.

Перед звонком на первый урок двое ребят доставали
флаг из углового шкафчика в кабинете директора
и несли к флагштоку перед школой. Бережно
разворачивали, чтобы он не коснулся земли даже
краешком, — флаг, оскверненный землей, сжигался
на месте. Таково было школьное предание, хотя
никто из ребят не припомнил, чтобы такое хоть раз
случалось на самом деле. И все же легенда передавалась
из уст в уста. Генри представлял, как замдиректора
Силвервуд, грузный, одышливый, похожий
на медведя, сжигает флаг посреди школьной
автостоянки, на глазах у потрясенных учителей, а
потом выставляет виновнику счет. Родители несчастного,
конечно же, со стыда уедут из города и
сменят фамилию, чтобы их никогда не нашли.

Жаль, но сегодняшних флагоносцев, Чеза Престона
и Дэнни Брауна, никто бы из города не выслал,
что бы те ни натворили. Оба родом из уважаемых
семейств. Отец Дэнни — то ли судья, то ли
адвокат, а родители Чеза — владельцы жилых домов
в центре города. С Дэнни Генри не очень-то ладил,
но особенно доставалось ему от Чеза. Не иначе он,
когда вырастет, станет инспектором — будет приходить
к Генри домой и требовать оплату по счетам.

Чез любил поиздеваться, он даже всех школьных
хулиганов держал в страхе.

— Эй, Тодзио, ты забыл отдать честь флагу! — 
заорал Чез.

Генри, притворившись, что не слышит, продолжал
идти к школьному крыльцу. Непонятно, что
хорошего находил отец в этой школе. Краем глаза
Генри видел, как Чез, отвязав флаг, устремился к
нему. Генри прибавил шагу — скорей в школу, там
ему никто не страшен, — но Чез преградил ему путь.

— Ах да, япошки ведь не салютуют американскому
флагу!

Неизвестно еще, что обидней — когда дразнят
за то, что ты китаец, или когда обзывают япошкой.
Японского премьера Тодзио за острый ум
прозвали Бритвой, а самому Генри не хватало ума
сидеть дома, когда одноклассники произносили
речи о «желтой опасности». А учительница, миссис
Уокер, почти не замечавшая Генри, не пресекала
двусмысленных шуток. И ни разу не вызвала Генри
к доске решить задачу, думая, что он не понимает
по-английски, — хотя по его отметкам, которые становились
все лучше и лучше, могла бы догадаться.

— Драться он не полезет — сдрейфит, желторожий.
Да и второй звонок сейчас прозвенит. — Дэнни
глянул на Генри, ухмыльнулся и пошел к дверям.
Чез не двинулся с места.

Генри поднял взгляд на верзилу, преграждавшего
путь, но не сказал ни слова. Он научился держать
язык за зубами. Одноклассники по большей
части не замечали его, а тем немногим, кто все же
пытался его дразнить, быстро прискучивало. Но
сейчас Генри вдруг вспомнил про значок и ткнул в
него пальцем.

— «Я китаец», — прочел Чез вслух. — Какая разница,
сопляк, ведь Рождество ты все равно не празднуешь?
Раздался второй звонок.

Генри громко рассмеялся.

«Сколько можно молчать? И Рождество мы
празднуем, и Чуньцзе, лунный Новый год. Но ПерлХарбор
— для нас не праздник».

— Твое счастье, что мне опаздывать нельзя, а то
разжалуют из знаменосцев.

Чез сделал вид, будто бросается на Генри с кулаками,
но тот и бровью не повел. Чез отступил и
скрылся в дверях. Генри, вздохнув, зашагал вдоль
пустого коридора в класс, где миссис Уокер выговорила
ему за опоздание и велела остаться на час
после уроков. Генри принял наказание, не выдав
своих чувств ни словом, ни взглядом.

• Издательство «Альпина нон-фикшн», 2012 г.
• Борис Джонсон — пожалуй, самый необычный мэр в мире. Представитель британского истеблишмента, консерватор до мозга костей, он
  ведет юмористическую телепередачу и разъезжает по Лондону на велосипеде. Любимый журналист Маргарет Тэтчер, известный под кличкой
  Клоун, был отличником в Итоне и блестяще защитил диплом в Оксфорде.
  Эта книга — подборка лучших публикаций за 10 лет, из которой читатель несомненно узнает много нового для себя об Англии и мире. Об особенностях национальной охоты и об интригах в Парламенте. О войне
  в Ираке и переизбрании Буша. О причинах терроризма и рождении евро.
  О пользе алкогольных напитков и о стоимости недвижимости в Лондоне.
  О России и ходовых качествах суперкаров. О бомбардировках Сербии
  и Джереми Кларксоне. А главное — все, о чем пишет Борис Джонсон, он
  знает не понаслышке.

• Перевод с английского Сергея Артемова, Розы Пискотиной.
• Купить электронную книгу на Литресе

Я стоял на краю воронки и думал: «Крошево». Подходящее слово.
Обломки дома были величиной с кулак. Какой бы взрывчаткой
ни пользовались американские ВВС в своих противобункерных
бомбах, это мощная штука. Я стоял в фешенебельном районе
Багдада Аль-Мансур и смотрел на то место, где, как полагали
американцы, в последние дни войны находился Саддам Хусейн.

Трудно вообразить взрыв, способный сотворить такую дыру
сверху и не просто разрушить четыре дома, но и каким-то образом
то ли высосать, то ли выдуть землю из-под них. Скорее
всего, они не достали Саддама, который, как утверждают, в это
время перекусывал в ближайшей забегаловке. Но эта яма красноречиво
свидетельствовала о том, что Америка сделала с его
царствованием, и подытожила размах и неотразимость Америки.
Когда 15 лет назад я начал заниматься журналистикой,
Америка еще не достигла виртуозных технологий, позволяющих
сбросить бомбу на какой угодно дом в какой угодно столице
третьего мира в любое время по своему усмотрению. И лицензии
на это она, конечно, не имела.

Зрелище было завораживающим. Апрель 2003 года, я в
Багдаде стою и смотрю, какой контраст являют собой американцы и люди, которых они освободили. Тощие, мрачные,
плохо одетые и голодные иракцы. И американцы, разъезжающие
на своих «хамви» (вездеход явно больше нашего лендровера:
массивный, с широкими шинами и вообще круче). Морские
пехотинцы в темных очках с прорезями в уголках. Более
рослые и плечистые, чем местные жители. Тяжелые подбородки
с крепким челюстным аппаратом. Морпехи выглядели
как космическая раса господ или персонажи кинобоевика
«Судья Дредд». Справедливости ради надо сказать, что Багдад
тогда они еще полностью не контролировали. Повсюду шла
стрельба, хозяйничали мародеры, тянулись дымы от костров,
на которых иракцы поджаривали уличные кабели, чтобы добраться
до меди.

Покорение Багдада стало политически возможно в силу военной
реальности. Америка тратит на оборону больше, чем следующие
за ней по списку 28 стран, вместе взятые. Мы оказались
в однополярном мире, в котором Пентагон может размещать
базы не только в Британии, Турции и на Кубе, но и в бывшей советской
республике Узбекистан, чьи ракеты 15 лет назад были
нацелены на запад. Нет, когда я начинал как журналист, ничего
такого и в помине не было. Да и жители Аль-Мансура понятия
не имели о противобункерных бомбах.

Наверное, в 1987-м, когда я окончил университет и присматривал
себе работу, были мудрые совы типа Френсиса Фукуямы,
которые догадывались о том, куда все пойдет. Наверное, были
умники, способные предсказать, что коммунизм скоро рухнет,
что европейская интеграция начнется и споткнется, что поднимут
голову анти глобалисты, а затем захлебнутся в собственных
противоречиях. Возможно, кто-то предвидел появление Тони
Блэра, поражение партии тори и исламский террор.

Возможно, и вы, умный читатель, были среди тех, кто догадывался,
что страна захочет уйти от жесткой лексики тэтчеризма
и в один прекрасный день для Британии настанет Век
Дианы. Возможно, вы даже предрекали, что кажущаяся счастливой в браке привилегированная молодая женщина однажды
превратится в мученицу и икону сентиментальных ценностей.
Если у вас были подобные подозрения, вы меня явно обошли,
ибо в 1987 году я, 23-летний молодожен, счастливый до одури,
что получил лучшее образование, которое только может дать
Англия, не имел ни малейшего представления о происходящем.
Я пишу эти строки глубокой ночью, смотрю в темные окна
и жду поезда в Паддингтон. Ни будущее, ни то, что творится
там, в ночи, или когда поезда в юго-западном направлении возобновят
движение, я уже не могу предсказать.

Моя журналистская карьера началась в цокольном этаже
отеля «Мейфэр». Здесь бодрые консультанты по вопросам
управления пытались научить меня уму-разуму. Как я ни старался,
я не мог смотреть на проекцию таблицы роста прибыли
и при этом сохранять сознание. После того как я погрузился
в четвертый раз в кому, а потом судорожно вынырнул из нее,
один из моих собратьев по учебе, молодой карьерист в сером
костюме, не выдержал. Он был моего возраста и вдобавок
только что согласился на абсурдную по тем временам зарплату
в 18 000 фунтов в год. Он ткнул меня в бок и раздраженно прошипел:
«Слушай, если ты и дальше будешь так себя вести, толку из тебя
не выйдет».

Я подумал, да и теперь так считаю, что он просто надутый
индюк. Надеюсь, он стал первой жертвой последовавшей
вскоре чистки кадров управленческого консалтинга. Но поскольку
уши мои горели, я знал, что он прав. Я прокрался к телефону,
позвонил человеку по имени Питер Стотард и не успел
оглянуться, как стал сотрудником газеты The Times. Начну
с того, что журналистика оказалась почти таким же муторным
и унылым делом, как и консультирование по вопросам управления.
Большинство журналистов, казалось, просто сидели перед
экранами компьютеров Atex и посылали друг другу любовные
записки, а потом впадали в ужас, обнаружив, что перепутали
получателей.

Работа состояла в том, чтобы заказать телефонный разговор,
выслушать, что мистер Икс сейчас на встрече, подождать
полчаса, а потом повторить попытку. Вспоминая статьи, которые
я тогда писал, не могу найти ничего, достойного похвалы.
Я гадал, сколько времени The Times сможет держать на работе
такого неисправимого в своей непродуктивности писаку. Пытаясь
повысить собственную результативность, я принялся просеивать
сообщения информагентств. Все пользователи Atex
могли звонить в Reuter или Associated Press, и вскоре я заметил,
что в России и Восточной Европе происходит что-то серьезное.
А поскольку у The Times не было штатных корреспондентов
в Восточной Европе, я начал проявлять личный интерес
к происходящему.

В порядке вещей было переписать текст и заявить
на него авторство, если ты сделал хотя бы один телефонный
звонок и показал, что вложил в материал что-то свое. Я взял измором
редактора внешнеполитического отдела Джорджа Брока
и с его помощью вскоре создал сеть источников информации —
преподавателей в таких местах, как Лондонская школа славянских
языков и восточно-европейских исследований, которые
с удовольствием подкидывали при случае нужную цитату.

Будь я в 1987–1988 годах поумнее, то обнаружил бы закономерности
во всей той писанине, что тогда выдавал на-гора.
Понял бы, что государственный социализм не только не способен
удовлетворить материальные потребности, но и находится
на грани взрыва. Говорят, что история начала наращивать обороты
в 1980-е. Стыдно признаться, но я наблюдал за всем этим,
не понимая, что происходит. Я был слишком занят тем, чтобы
побыстрее поставить свою подпись под очередным материалом,
и не морочил себе голову тем, что он может значить. Лишь годом
позже, после того как я ушел из The Times при не самых приятных
обстоятельствах, происходящее стало очевидно даже мне.
Несчастные участники Варшавского договора не просто уступали
в технологиях Рональду Рейгану. Они наконец осознали, что социализм с его государственным насаждением уравниловки
не только порочен, но и несправедлив: номенклатура всегда достанет
себе пару башмаков, недоступных массам. Каждый год,
чуть ли не каждый месяц они видели, насколько отстают от Запада,
демонстрирующего чудеса потребления и технологий.

Вот почему восточные немцы навострили свои трабанты
на Запад. Вот почему рухнула Берлинская стена в ноябре
1989-го, через шесть месяцев после того, как я прибыл в Брюссель.
И даже тогда, несмотря на все намеки, которые можно
было уловить на страницах The Times, в других европейских столицах
событие воспринимали с изумлением и тревогой. Тэтчер,
казалось, попыталась помешать объединению Германии и провела
реакционный семинар в Чекерсе (с 1921 года официальная
загородная резиденция премьер-министра в графстве Бакингемшир.
— Прим. пер.). Вывод гласил: гунны либо должны
быть повержены, либо возьмут тебя за горло. Миттеран полетел
в Киев для таинственной встречи с Горбачевым, где они безрезультатно
пытались придумать, как воспрепятствовать неизбежному.
Одним из немногих европейских государственных мужей,
кто сразу понял масштаб и неизбежность перемен, был тогдашний
французский премьер-министр, социалист Жак Делор, любитель
курительных трубок и одежды от Кристиана Лакруа.

На днях я спросил 25-летнюю коллегу по The Spectator,
знает ли она, кто это. «Имя знакомое», — ответила она осторожно.
Вот, друзья мои, свидетельство скоротечной, как
у жучка-светлячка, жизни журналистики. Кто знает, какую
часть своей жизни я посвятил записыванию деяний Жака Делора?
Месяцы, годы. А сегодняшние молодые люди (тут гневная
пауза) даже не помнят, кто это!

Чем дольше я оставался в Брюсселе — где прослужил пять
счастливых лет, — тем более очевидно становилось, что Европа
уже не та.

Все журналисты, вероятно, тешат себя иллюзией, что влияют
на историю, за обозрение которой им платят; что они, трепыхая крылышками, как мотыльки, могут вызвать бурю. Хочу
похвастаться и абсолютно уверен, что это никого не колышет,
но, похоже, я внес свою лепту в отказ датчан подписать Маастрихтский
договор. 2 мая 1992 года я присутствовал на одной
из тех увеселительных прогулок, которыми перемежается
жизнь брюссельского корреспондента, — на неформальной
встрече министров иностранных дел в живописном местечке
Гуимар, в Португалии. Помню эту субботу. Время чаепития.
Я иду к таксофону, останавливаюсь на пыльной площади, наблюдаю
за двумя собаками, лежащими на солнце, потом звоню
Фрэнку Тейлору, редактору международного отдела The Sunday
Telegraph, чтобы выяснить, что с моей статьей. По моему мнению,
это был хороший материал о планах Делора учредить пост
европейского президента и сосредоточить еще больше власти
в Брюсселе, когда Маастрихтский договор будет ратифицирован.
Фрэнк счел материал просто потрясающим.

— Это настоящая сенсация, — захихикал он в бороду. — 
Я назвал статью «Делор планирует рулить Европой».

«Боже, — подумал я, — дерзкая формулировка». Я не был
уверен, что мои друзья в Евросоюзе будут в восторге. Но сенсация
так сенсация — центральная статья на первой полосе —
и я с радостью согласился. Сообщение произвело впечатление.
Конечно, у англичан за завтраком мармелад с бутербродов
не свалился, но в Дании резонанс был огромный. До их референдума
оставалось менее месяца, паранойя по поводу утраты
страной независимости постоянно нарастала, и противники соглашения
зацепились за публикацию. Ее многократно размножили,
участники марша протеста в Копенгагене несли текст
статьи на своих баннерах. И 2 июня, в чудный солнечный день,
договор отклонили и проект сорвали.

Мне хотелось по-детски наивно полагать, что все началось
с моей корреспонденции из Гуимара. Кто-то из The Sydney
Morning Herald однажды доказывал, что, если бы не моя статья
«Делор планирует рулить Европой», датчане не отклонили бы Маастрихтский договор, не разразился бы кризис валютных
курсов, правительство Джона Mейджора не постиг бы хаос
и т. д. Конечно, это чушь. У тори хватает и других проблем,
а проблемы валютных курсов были связаны отнюдь не только
с отказом Дании от договора.

Причина моего скептического отношения к интеграции заключается
в том, что она постоянно вгоняла национальные интересы
в прокрустово ложе. Универсальный механизм валютных
курсов нам не подходил. Поэтому у меня были тягостные
сомнения относительно единой валюты. То же самое в полной
мере относилось и к планам политического объединения. Европе
катастрофически не хватало единства в отношении Ирака.
Но люди забывают, что она была катастрофически ра зобщена
и во время первой войны в Персидском заливе. Бельгия
не только отказалась послать свои войска. Она также отказалась
продать нам боеприпасы, которых традиционно у Бельгии
в избытке. Ширака критиковали за разрыв с англо-американской
коалицией. Но Миттеран вел себя почти так же трусливо
во время первой войны в Персидском заливе, и у меня мало сомнений
в том, что он сделал бы то же самое. Поразительно, что
все по-прежнему ожидают единства от Европы по любому действительно
трудному вопросу внешней политики.

Когда маастрихтские переговоры достигли середины
в июне 1991-го, тревожные новости пришли с Балкан. Здесь мы
все пытались сфабриковать федеральное государство под лозунгом
E pluribus unum («В многообразии едины»), а сербы
и хорваты были готовы разрушить федеральную Югославию.

В течение трех лет проблема оставалась сугубо европейской,
и это была беда. В самом начале был период, когда рассматривался
вопрос о посылке экспедиционных войск, чтобы
остановить этнические чистки, проводимые Милошевичем.
Хёрд (Дуглас Хёрд — министр иностранных дел и по делам Содружества
наций, 1989–1995 гг. — Прим. пер.) категорически
выступал против подобной интервенции. В дальнейшем стратегия заключалась в примирении военных с данным положением,
но при этом мы делали все, чтобы смягчить гуманитарную
катастрофу. Только после осады Сараево и оскорбительной
оценки операции ООН в Сребренице Соединенные Штаты решили,
что пора и честь знать. Час Европы истек, и клинтоновская
администрация осуществила политику под названием Lift
and Strike, предусматривающую отмену эмбарго на поставки
оружия боснийским мусульманам и бомбардировку сербов.

Урок Боснии казался очевидным. Европа проводила политику
сглаживания конфликтов и умиротворения. Пентагон
проводил политику силового решения. Лично я ничего особенного
не видел, будучи приговоренным писать материалы
о конференциях и саммитах и ненужные коммюнике. Чувствуя
себя немного размазней, я во время первой войны в Персидском
заливе позвонил в международный отдел газеты и попросил,
чтобы меня послали туда вместе с Патриком Бишопом,
Робертом Фоксом и другими крутыми парнями, экипированными
специальными жилетами для зон военных действий
по примеру Кейт Эйди (британская журналистка, прославившаяся
своими репортажами из горячих точек. — Прим. пер.)
«Ха-ха, — сказали в международном отделе. — Слушай, Борис,
мы считаем, что ты полезен там, где ты есть». В следующий
раз я позвонил во время югославского кризиса, на сей раз
из зависти к Алеку Расселу, Тиму Батчеру и другим репортерам,
которые передавали действительно захватывающий материал.
«Как вы думаете? — спросил я. — Нашим героям нужен
в помощь репортер, поднаторевший на беспредметных международных
переговорах?» В ответ послышался гогот: «Нет, Борис!
» Наконец отозвался редактор международного отдела:
«Если ты поедешь в Югославию, ты их там всех будешь угощать
обедами!» Это походило на намек на мои требования оплаты
представительских расходов. «Да сиди ты спокойно в Брюсселе,
— ржали на том конце провода. — И поменьше налегай
на профитроли!»

Меня все это раздражало, как вы понимаете. Поэтому,
когда грянула следующая война, я решил больше не попадаться
на эту удочку. Как только НАТО начало бомбить Белград с намерением
изгнать сербов из Косово, я отправился туда, чтобы
увидеть это собственными глазами. Теперь это был 1999-й,
и в международных отношениях возникла новая концепция —
либерального империализма. Ушел в прошлое традиционный
инстинкт Хёрда к примирению и компромиссу. Теперь два
супер яппи, Блэр и Клинтон, вознамерились создать лучший
мир и применить для этого умные бомбы.

Наутро, в случае если умные бомбы окажутся глупее, чем
планировалось, мы должны были отправиться посмотреть сопутствующий
ущерб. Было особенно грустно идти по пригородной
улочке, куда свозили из домов раненых и убитых. Меня охватил
гнев. Мои деньги налогоплательщика потрачены на то, чтобы
устроить эту разруху, и боюсь, что, расчувствовавшись, я бормотал
извинения. Трудно находиться в древней европейской
столице под бомбежкой и не возражать против бомбардировок.

Я писал, как я надеюсь, ядовитые статьи — не в защиту
Милошевича, конечно нет, но против такого способа избавления
от него. Теперь, оглядываясь назад, я думаю, что не видел
леса за деревьями и это позволило мне прийти ко второй войне
в Персидском заливе с более ясным сознанием.

Есть немало хороших консерваторов и благопристойных
социалистов, которые до глубины души ненавидят новый мировой
порядок или либеральный империализм. Они считают,
как Инок Пауэлл, что Британия не должна втягиваться в зарубежные
конфликты, если только нет прямой угрозы ее интересам.
Я в этом не так уверен. Они говорят: «Мы не можем соваться
повсюду и быть каждой бочке затычкой». Это правда,
но и не повод ничего не делать. Я поддерживал и поддерживаю
вторую войну в Персидском заливе просто из совершенно
трезвого расчета. Пусть лучше мир отстранит Саддама от власти,
чем сохранять его при ней и позволять иракцам страдать еще 12 лет от тирании и экономических санкций. Можно говорить
все что угодно о Блэре — а я говорил и буду говорить некоторые
неприятные вещи, — но он участвовал в свержении
двух тиранов, Милошевича и Саддама, которых Мейджор сохранял
у власти. И в отличие от мнимых евроскептиков тори
Блэр полностью проигнорировал европейское мнение или необходимость
придерживаться общеевропейской позиции. Дело
Косово было крайне непопулярным в некоторых странах Евросоюза,
особенно в Греции. Что касается второй войны в Персидском
заливе, раскол оказался самым поразительным: Франция,
Германия, Бельгия прямо возражали против действий, поддерживаемых
правительствами Британии, Италии, Испании, Голландии,
Дании и «новых европейских» государств.

Столкнувшись с неприятным жестким выбором, Блэр пошел
вместе со страной, которая обладала властью и деньгами
сделать то, что он считал правильным. Он пошел вместе с Америкой
и Пентагоном. И победил. Всё это, конечно, не на руку
традиционным атлантистам-тори. Как, спрашивается, мы собираемся
противостоять этому зануде? Мы думали, Блэр тяготел
к Клинтону, потому что Билл демократ и собрат по тайнам
ароматерапии концепции «третьего пути». Одним из развлечений
во время первого срока Блэра было отправиться в Вашингтон
в разгар скандала с Моникой Левински и наблюдать, как он
старается поддержать великого бабника.

И тем не менее многогранный, как Протей, политик Блэр
пятью годами позже наладил такие же близкие отношения с непьющим
и не расстающимся с Библией весельчаком Джорджем
Бушем-младшим. Конечно, для его партии это было словно красная
тряпка для быка. Но что мы, тори, могли с этим поделать?

Я начал работать в журналистике к концу холодной войны.
Пятнадцать лет спустя, когда холодная война давно похоронена,
я должен сказать: кто ее выиграл, а кто проиграл, непонятно.

Можно полагать, что триумфаторы — тори, поскольку такое
превращение явилось впечатляющим идеологическим подтверждением. Подтвердилось именно то, что мы всегда доказывали:
социализм был безнадежно непригодной системой для
удовлетворения человеческих желаний. Годами тори призывали
к свободе, к демократии, к свободному рынку в Восточной
Европе, и неожиданно все это свершилось! А что делали лейбористы
во время холодной войны? Они обратили огонь на Рональда
Рейгана и Маргарет Тэтчер. Они участвовали в маршах
Движения за ядерное разоружение, игнорировали ГУЛАГ
и совершали братские поездки в Москву за казенный счет.
И все же 15 лет спустя именно лейбористы лучше других приспособились
к Новому порядку. С окончанием советской угрозы
тори все еще выглядели как угрюмые параноики и паникеры.
Но чего опасаться? Европы? Да, общественность была настроена
скептически по отношению к Европе, но при всем желании
было невозможно превратить таких, как Делор, и европейскую
интеграцию в угрозу национальной безопасности.

Где была внешняя угроза, чтобы заменить коммунизм, против
которого тори столь долго и упорно выступали? Китай?
Беженцы, ищущие приюта? Это не подходило. Тори лишились
козырной карты, а Блэр последовал примеру Клинтона в разработке
новой формулы, привлекательной для стремительно богатеющей
страны. Он позаимствовал у яппи тэтчеристские ценности,
характерные для 1980-х, и смягчил острые углы. Можно
оставаться либералом-рыночником, говорил он, стяжателем
и материалистом. Но при новом лейборизме все это можно облечь
в оболочку искренней заботы о человеке.

Наша культура, вероятно, становится более мягкой, деликатной
и политически корректной, более американской, если
хотите, и отчасти, это, возможно, связано с тем, что мы становимся
богаче. Валовой внутренний продукт на душу населения
вырос в сегодняшнем исчислении с .12 637 до . 17 096. И сам
мир стал лучше, в том смысле, что в 1987 году было 115 стран,
которые можно было причислить к свободным или частично
свободным. А сейчас их 145, хотя надо отметить, что число несвободных стран остается примерно таким же. Капитализм оказался
более успешным и продуктивным строем. В библиотеке
палаты общин я выяснил, что из 2,7 млн читателей The Daily
Telegraph, которые могли читать мои первые статьи, порядка
700 000 сейчас уже, вероятно, умерли. Один или два из них,
кто знает, могли сыграть в ящик от апоплексического удара,
читая за завтраком свежие новости из Брюсселя. Поразительно,
что их ряды пополняются, в том числе и теми, кто признает размах
и гениальность публикации.

Все журналисты находятся в неоплатном долгу именно перед
читателем: перед этим огромным молчаливым визави, с которым,
как мы чувствуем, можно вести такой доверительный
разговор и который сидит и терпеливо оценивает нашу болтовню.
Тем немногим, самым верным, кто достиг этого этапа
моих рассуждений, я хочу в очередной и последний раз повторить.
Через 15 лет после краха коммунизма самым важным
и очевидным политическим фактом в мире стало мировое господство
Америки. Считалось, что Япония затмит ее экономически,
но Япония наряду с другими азиатскими экономиками испытывает
серь езные затруднения. В России дела идут неважно.
Китай растет быстро, но не проявляет признаков посягательства
на остальной мир. Очевидно, что мировое господство Америки
вызывает и будет вызывать реакцию или, скорее, целый спектр
реакций. Даже в арабском мире отношение к Америке варьирует
от поддержки и одобрения до безумных атак со стороны
террористических сетей бен Ладена. Американская операция
в Ираке была устрашающей и выставила Европу на посмешище.
Но в сердцах многих умеренных людей сама асимметрия мира
требует своего рода компенсации. Война в Ираке не только подрывает
идею европейского федерализма, но при этом, как ни парадоксально,
привлекает сторонников европеизма.

В Брюсселе милые бюрократы, без сомнения, уже отодвигают
жареные мидии и набрасывают на салфетках новые
планы. Действительно, пока я пишу эти строки, они готовят новую конституцию Европы. И добропорядочный лорд Тони
Блэр предлагает учредить новый пост — «президент Европы»,
которым должен стать, несомненно, харизматичный парень
нормальной ориентации, со сверкающими зубами, четырьмя
детьми и любитель рок-музыки.

Где я читал подобную историю раньше? Да, рискую повториться,
но это «Делор планирует рулить Европой», мое первое
сообщение из Гуимара.

На этот раз я понятия не имею, как все обернется, хотя дошел
до своей главной идеи: очень трудно сделать единое политическое
образование из 15 — а теперь 25 — стран; и бесполезно
рассчитывать на конкуренцию с Америкой, если
тратить на оборону относительно маленькие суммы. Я предскажу
только одно: кто бы ни пришел к власти в Британии, эта
страна продолжит попытки действовать на два фронта — изображать
исключительную лояльность как Европе, так и Америке.
И не потому, что мы такие двуличные, а потому, что это
разумно. Мы будем держаться Америки и одновременно постараемся
остаться в европейском «поезде».

И коль скоро речь зашла о поездах, поезд от Тотнеса
до Паддингтона наконец прибывает на станцию. Не спрашивайте,
как мне удалось написать столько всего за одну поездку.
По пути мы сделали крюк и ехали через Ньюберри: чтоб
вы знали, что-то случилось с сигналами. А чего вы ожидали?
Правительство-то лейбористов, не так ли?

• Издательство «Альпина нон-фикшн», 2012 г.
• Эта книга — увлекательное журналистское расследование.
  1920-е годы. Потрясенные смертью Ленина большевики инициируют опыты по омоложению человеческого организма. Одновременно перед советскими учеными поставлена еще более дерзкая
  задача — создать сверхчеловека. С этой целью лучшие биологи
  и генетики СССР ведут эксперименты по скрещиванию гомо сапиенс с человекообразной обезьяной. Появится ли на свет Красный
  Франкенштейн? В тоталитарном государстве в людях недостатка
  нет. Сложнее с приматами. За границу отправляются экспедиции,
  голодная страна тратит огромные валютные ресурсы для покупки
  обезьян, создается питомник в Сухуми.
  
  История уникальных исследований и взаимоотношений ученых и власти основана как на открытых источниках, так и на материалах закрытых до последнего времени архивов.

• Купить книгу на сайте издательства

Вечером 21 января 1924 года в 19 часов 30 минут в Кремле раздался резкий телефонный звонок.

Из подмосковной усадьбы Горки звонила сестра Ленина
Мария Ульянова. Передала буквально: «В 18.50 Ленин умер».
В состоянии аффекта она забыла повесить трубку, и та долго
болталась на шнуре. Связь через этот телефон оказалась невозможной, хотя в Кремле срочно желали проверить сообщение.

Смертельный исход больного был установлен присутствовавшими во время припадка и оказывавшими помощь профессорами Ферстером, Осиповым и доктором Елистратовым.
Свидетелем смерти Ленина был и член ЦК Бухарин. Как только
врачи зафиксировали летальный исход, у Николая Ивановича помутилось сознание. То, что он делал дальше, производит
ошеломляющее впечатление. «Я его поднял на руки, мертвого
Ильича, и целовал ему ноги», — вспоминал Бухарин.

Этой смерти ждали. Начальник личной охраны вождя Абрам
Беленький был в то время в Москве. Спустя три недели после
случившегося он вспоминал: «Немедленно собралось Политбюро и решило ехать в Горки. Товарищем Дзержинским было
отдано распоряжение приготовить на Павелецком вокзале паровоз с одним вагоном…»

Заведующий Московским отделением движения Рязано-Уральской железной дороги Константинов сформировал
из участкового служебного вагона № 52 и вагона 4-го класса
экстренный поезд до разъезда Герасимово. От этой станции
всего две с лишним версты до загородной резиденции вождя.
В те часы все мысли его духовных наследников были прикованы к подмосковной усадьбе. Они чуяли, что там, куда слетятся
претенденты на власть, станет все ясно. Вот почему кремлевская знать боялась опоздать на поезд, уходивший с Павелецкого
вокзала вне расписания.

Но один из наследников покойного — Иосиф Сталин —
решил добираться в Горки отдельно — на автосанях. Этим он
подчеркивал свой особый статус. Сталин знал, что опередит
поезд, отправление которого было назначено лишь на 22 часа
15 минут. Для него было важно первым приехать к телу вождя
и застать труп еще теплым. Сталина раздражало только то,
что у тела уже присутствовал Бухарин, и этого он ему не простил.

Иосиф Виссарионович точно расценил смерть красного
монарха как сигнал для битвы большевистских кронпринцев
за кремлевский престол. Теперь каждая выигранная секунда
становилась козырем, а поездка в общем вагоне с другими конкурентами была для горца равносильна безоговорочной капитуляции.

Проводить печальный экспресс на Павелецкий вокзал прибыл глава ОГПУ Феликс Дзержинский. В ту ночь он был одет
в черный простоватый овчинный тулуп.

По вокзалу и перрону фланировали сотрудники ОГПУ в штатском. Иногда, когда морозный ветер поднимал поземку, полы
их шуб и пальто на мгновение распахивались, обнажая чернокожие чекистские тужурки. Дзержинский выслушал спешивших
в Горки товарищей по партии, дождался отправления состава,
но сам не поехал. Кто-то должен был остаться в столице и начать
организацию траурных мероприятий.

Смерть Ленина была сильным ударом по большевистской
диктатуре. Нужно было опасаться политических провокаций,
террористических актов, попыток переворота. В столице усилили меры безопасности. Организацию охраны траурного поезда,
Павелецкого вокзала и расчистку от снега дороги от резиденции
Горки до железнодорожной станции поручили Абраму Беленькому. Он же должен был обеспечить проезд врачей для вскрытия трупа. Путь от вокзала до разъезда Герасимово и окрестностей Горок
оцепили войска ОСНАЗа. Ночью их по тревоге подняли в казармах недалеко от Покровских ворот и без лишних объяснений рассыпали по всему пути следования поезда. Бойцы стояли буквально
через каждые сто метров. Мосты находились под особым контролем: в Кремле рисковать не хотели. Если бы поезд с телом Ленина
был взорван террористами, погибло бы все руководство страны.

В эти часы возможность государственного переворота резко
возросла. В столице появились дополнительные патрули. Словно всадники Апокалипсиса проносились по заснеженным бульварам Москвы вооруженные пиками мрачные конные разъезды
ОСНАЗа.

Глава охраны Ленина Абрам Беленький вспоминал: «По приезде в Горки мы застали там товарищей Обуха и Вейсброда
которые приехали спустя несколько минут после смерти Владимира Ильича; они были вызваны Марией Ильиничной тогда,
когда Владимир Ильич почувствовал себя плохо. Там уже находился тов. Бухарин, который в это время отдыхал в санатории
„Горки“».

Обстановка в ночной усадьбе была истеричной. Вожди давно знали: смерть Ленина неизбежна и близка. Они даже готовились к ней, но когда случился летальный исход, все кремлевские
боги погрузились в глубокий обморок. Смерть, неотвратимая
смерть, перед которой бессильны даже могучие тираны, ужаснула одних и парализовала других.

Советский публицист Михаил Кольцов писал о ночных гостях покойника: «Старики. Они понуро уместились внизу на диванчике. Кутаются в шинели, похрустывают суставами пальцев
и, ворчливо перебивая друг друга, всё вспоминают. Они очень
важные персоны в правительстве великой советской страны,
руководимой Владимиром Лениным. Они начальники больших
государственных учреждений — тех, в которых гений Ленина,
политика и борца, развертывался с величайшей мощью. Но сейчас только старики…»

Уже несколько месяцев ожидалось печальное известие.
И многие соглашались с тем, что скорая смерть была бы наилучшим исходом для наглядно деградировавшего лидера коммунизма. Сознание уже навсегда покинуло Ленина, и в таком
состоянии, похожем на идиотию, вождь мог дискредитировать
свои великие идеи.

Вспоминая последнюю встречу с Лениным в Горках, большевик Преображенский сокрушался: «Мне стоило огромных
усилий, чтоб сохранить взятую мину и не заплакать, как ребенку. В нем столько страдания, но не столько страдания в данный
момент. На его лице как бы сфотографировались и застыли все
перенесенные им страдания за последнее время». Лицо Ленина
и его выражение были главной государственной тайной.

9 сентября 1923 года, за несколько месяцев до этой ночи,
в «Огоньке» выходит статья Михаила Кольцова «Человек из будущего», посвященная пятой годовщине покушения на Ленина.
С большими сомнениями в редакции решились поместить фотографию вождя в Горках. Глаза Ленина были тщательно, даже
грубо заретушированы и сильно напоминали вставные. Художник обработал и рот. Но, несмотря на величайшее старание,
Владимир Ильич выглядел на фото не «безупречным воином
за мировую справедливость», как его и назвал в статье Кольцов,
а мрачным безумцем с остекленевшим взором.

Кремлевских наследников Ленина угнетало не только лицо.
С 22 июня 1923 года Ленина мучили чудовищные припадки
и галлюцинации. Узкий круг кремлевской верхушки был информирован и о странном происшествии, случившемся в Горках. Однажды в лунную ночь усадьбу потряс дикий волчий вой.
Он переполошил охрану ОГПУ. Срочно по тревоге был поднят
наряд и в окрестный лес был выслан дозор на поиски волчьей
стаи, мешавшей спать великому больному. Но возвратившиеся
чекисты сообщили, что никаких следов зверей ими не обнаружено. Для них это событие осталось неразгаданной тайной.

В действительности прогрессирующее безумие довело Ленина до такого состояния, что он буквально выл на Луну. Для консультаций по этому происшествию в Горки привозили известного психиатра Бехтерева. Его выводы и мнения его коллег относительно диагноза Ленина были расплывчаты и тревожны. Робкий
оптимизм врачей не мог ввести в заблуждение ни верхушку ЦК,
ни Крупскую, переставшую верить в светил науки.

Все чувствовали медленное, но неотвратимое движение
к смерти.

Разговоры о будущей похоронной процессии кремлевские
обитатели вначале вели кулуарно. Но чем больше они говорили, тем больше приходили к выводу: грядущие похороны нужно
будет превратить в крупную пропагандистскую акцию.

27 ноября 1923 года, когда Ленин еще был жив, члены Политбюро келейно обсуждали процедуру прощания с вождем. Ввиду
особой секретности совещание не протоколировалось, и память
о нем сохранилась лишь в мемуарах эмигрировавшего на Запад
близкого друга Ленина, члена ВСНХа Валентинова-Вольского.

На заседании выступал Иосиф Сталин с сообщением о резком ухудшении здоровья и приближении часа смерти вождя.
Ссылаясь на мнение некоторых коммунистов из провинции,
генеральный секретарь предложил забальзамировать тело вождя мирового пролетариата. В полемику с ним вступил Лев
Троцкий, заявивший, что идеи эти не имеют ничего общего
с марксизмом.

Когда, наконец, произошла ожидаемая смерть, она все равно застала врасплох верхушку советской элиты. Но не в организационном смысле — тут все обстояло более-менее прилично:
железная ленинская когорта еще плотнее сомкнула свои ряды.
Сложнее было с биологией.

Неотвратимая гибель вождя показала кремлевской знати:
помимо безграничной власти над людьми, которую они завоевали, помимо мощной армии и ОГПУ, которые эту власть
гарантировали и обещали распространить на весь мир, есть
еще власть над временем, которая им недоступна. И не террористы, а рак, преждевременное старение, досрочно наступивший паралич или старческий маразм могут превратить их в ничтожеств, а их власть — в эфемерный мираж.

Теперь, когда все обитатели Кремля стояли, обливаясь холодным потом у тела Ленина, завтрашний день представлялся
неустрашимому большевистскому конвенту преддверием фатального кошмара.

Рыдания охватили бывших политкаторжан и террористов,
когда они увидели своего бога застывшим на столе в полутемной комнате. Вдохновитель Октября, человек, кичливо заявлявший: «Мы не останавливались перед тем, чтобы тысячи людей
перестрелять», — теперь сам был мертв. И конечен.

Вокруг застывшего тела стоял почетный караул сотрудников
личной охраны вождя. Ее начальник, обычно высокомерный,
надменный и неприступный даже для чекистской элиты, шеф
ленинских телохранителей Абрам Беленький эмоционально сокрушался: «Мы застали Ильича уже лежащим на столе. Лежал
он совершенно спокойный, с обыкновенной своей улыбочкой,
как будто на минуту вздремнул, и никак не верилось, что он
мертв, но только руки холодные как лед указывали на смерть».

Еще более откровенно высказался председатель Коммунистического Интернационала Григорий Зиновьев: «Нечеловечески тяжело. Никто никогда не переживал таких жутких минут».
Член Центрального комитета ВКП (б) Николай Бухарин образно описал растерянность большевиков от произошедшего в тот
момент шока: «Умер Ленин. Точно разрушилась центральная
станция пролетарского ума, воли, чувств, которые невидимыми токами переливались по миллионам проводов во все концы
нашей планеты».

Боготворивший вождя Леонид Красин 27 января в письме
одной из своих жен, Миклашевской-Красиной, откровенно признался: «Весть о кончине почти и не была неожиданной, все-таки
повергла всех в шок, подобно грому среди ясного неба».

В момент рокового удара перед красными вождями встала задача хоть как-то сохранить иллюзию бессмертия вождя,
а значит, и собственные иллюзии. Здесь же, в ночных Горках,
они предприняли к этому первые шаги. По телефону в Москву
было отдано распоряжение о присылке скульптора Меркурова
для снятия посмертной маски, а затем и врачей для вскрытия
и временного бальзамирования. Убитые всем произошедшим,
в 2 часа 20 минут пополуночи вожди возвратились в Москву.

Предполагалось, что гипсовые слепки будут сняты с лица
и рук Ленина, потом будет создана вторая копия маски, с которой будет сделана бронзовая отливка. Потом она займет свое
место в вечном хранении в архиве ОГПУ-НКВД как фиксация
бессмертного образа. Через подобный обряд впоследствии пройдут 56 советских вождей и различных деятелей культуры СССР.

Спешка была величайшая. Уже в 3 часа 8 минут моторная
дрезина ОГПУ со скульптором, личным секретарем председателя ВЦИК Калинина и сотрудниками ОГПУ отправилась с Павелецкого вокзала в сторону разъезда Герасимово. Глубокой ночью пассажиры добрались до Горок. Воспоминания скульптора
Меркурова об изготовлении посмертной маски Ленина похожи
на отрывок из триллера.
«Открываю дверь в большую комнату: там много света,
и к моему ужасу я вижу лежащего на столе Владимира Ильича… Меня кто-то зовет. Все так неожиданно — так много потрясений, что я как во сне.

Подхожу к Владимиру Ильичу, хочу поправить голову —
склонить немного набок. Беру ее осторожно с двух сторон; пальцы просовываю за уши, к затылку, чтобы удобнее взять за шею,
шея и затылок еще теплые. Ильич лежит на тюфяке и подушке.
Но что же это такое!? Пульсируют сонные артерии! Не может
быть! Артерии пульсируют! У меня странное сердцебиение. Отнимаю руки. Прошу увести Надежду Константиновну.

Спрашиваю у присутствующего товарища, кто констатировал смерть.

— Врачи.

— А сейчас есть ли кто-нибудь из них?

— А что случилось?

— Позовите мне кого-нибудь.

Приходит.

— Товарищ, у Владимира Ильича пульсирует сонная артерия, вот здесь, ниже уха.

Товарищ нащупывает. Потом берет мою руку, откидывает
край тюфяка от стола и кладет мои пальцы на холодный стол.
Сильно пульсируют мои пальцы.

— Товарищ, нельзя так волноваться — пульсирует не сонная артерия, а ваши пальцы. Будьте спокойны. Сейчас вы делаете очень ответственную работу».

Первая посмертная маска превратилась в прототип множества других масок, которые в ближайшее время предполагалось
изготовить из гипса, фарфора и других материалов для раздачи
всем значительным советским функционерам. Этот антропологический объект приобретал характер магической святыни.
К нему допускался небольшой круг по особому списку.

«Тов. Енукидзе!

По поручению тов. Каменева прошу распоряжений о рассмотрении прилагаемой при сем сметы на изготовление ста
посмертных бронзовых масок В. И. Ленина и отпуска необходимых для этой работы средств. При рассмотрении сметы прошу
вызвать скульптора С. Меркурова».

Писал секретарь заместителя председателя СНК и СТО товарищ Музыка.

Место скульптора Меркурова вскоре заняли врачи. Они
приступили к вскрытию в 11 часов 10 минут 22 января. У тела
собралась представительная команда: нарком здравоохранения
Семашко, гигиенист Обух, хирург Вейсброд, немецкий невропатолог, психиатр и нейрохирург Ферстер, психиатр Осипов,
заведующий хирургическим отделением Боткинской больницы
Розанов, патологоанатом Абрикосов, антрополог Бунак, прозектор Дешин и лечащий врач Ленина Елистратов. Главным
органом покойника, представлявшим интерес для врачей и духовных наследников вождя, был мозг.

В «Акте патолого-анатомического вскрытия В. И. Ульянова
(Ленина)» читаем: «Головной мозг. Вес без твердой мозговой
оболочки непосредственно после вынутия 1340 г».

Взвешивание стало самым важным ритуалом. С этого момента мозг Ленина имел уже не анатомическую, а совсем иную
ценность. К глубокой печали, свежая святыня местами уже
была попорчена, и порча эта была результатом болезни. «В левом полушарии мозга, — снова сообщает акт, — 1) в области
прецентральных извилин, 2) в области теменной и затылочной
долей, 3) в области fi ssurae paracentralis и 4) в области височных
извилин замечаются участки сильного западания поверхности
мозга. В правом полушарии на границе затылочной и теменной
долей замечаются также два рядом лежащие участка западания
поверхности мозга».

Глава охраны Беленький фиксировал: «Закончили вскрытие
и бальзамирование в 16 часов». Он забывает только добавить,
что с мозга Ленина и с его сердца также были сняты гипсовые
слепки.

В официальном заключении о смерти Ленина, подписанном
врачами, был зафиксирован «склероз изнашивания». Это «изнашивание» на многие годы лишило покоя советских вождей.
Народный комиссар здравоохранения Семашко разъяснил эту
формулировку: «Болезнь поражает обыкновенно „наиболее
уязвимое место“ (locus minoris resistentiae); таким „уязвимым“
местом у Владимира Ильича был головной мозг: он постоянно
был в напряженной работе, он систематически переутомлялся,
вся напряженная деятельность и все волнения ударяли прежде
всего по мозгу».

• Издательство «Эксмо», 2012 г.
• Когда изящная красавица Маргарет Хастингс, вместе с еще 23 пассажирами, поднималась на борт транспортного самолета «Си-47», она ожидала пережить волнующий полет над горными джунглями Новой Гвинеи и, если повезет, увидеть через окно первобытное племя туземцев, которые, по слухам, были каннибалами. Через несколько часов вместе с двумя выжившими после страшной авиакатастрофы мужчинами, ей предстояло принять нелегкое решение: остаться у обломков самолета, понимая, что в горах их едва ли смогут заметить с неба, или идти через джунгли к долине, населенной островитянами, которые никогда прежде не видели белых мужчин. И белых женщин.

Увидев отпечаток ноги туземца, трое американцев не на шутку испугались. По словам Маргарет, ночь была «мучительной и ужасной». Устроиться на покатом, глинистом берегу горной речки вообще было нелегко. Люди то и дело скатывались в ледяную воду. Промокшие и усталые, они проснулись на рассвете. Была среда, 16 мая. Выжившие после катастрофы продолжили свой путь к прогалине, замеченной Макколломом.

Когда Маргарет попыталась встать, все ее тело пронзила боль. Вместе с болью пришел страх. За ночь суставы закостенели, а обожженная кожа сжалась. Когда она поднялась, кожа лопнула и начала кровоточить, причиняя сильную боль. Невозможно было даже подумать о том, чтобы продолжить путь вниз по течению. Маргарет не могла выпрямиться. В дневнике она записала: «Мои ноги настолько одеревенели, что являли собой весьма печальное зрелище».

Осмотрев ожоги, Маргарет поняла, что занесла в раны инфекцию. Все это она подробно описала в своем дневнике — сочащийся гной, синевато-черный цвет отмерших тканей, «огромные, дурно пахнущие, влажные язвы»… Причина и потенциальная опасность такого состояния смертельно ее напугала.

Новая Гвинея буквально кишела бактериями. Маргарет не могла как следует обработать раны, кровь в конечностях застаивалась, что создало благоприятную среду для размножения микроорганизмов. Обожженная кожа, антисанитарные условия, разнообразные бактерии — идеальные условия для развития гангрены. Без лечения пораженная конечность постепенно отмерла бы, что могло бы привести к гибели.

Маргарет собралась с силами и попыталась подняться на непослушные ноги. Преодолевая мучительную боль, она ходила по покатому берегу, стараясь размять суставы и привыкнуть к своему состоянию, чтобы продолжить путь. Она взглянула на Деккера, зная, что он должен страдать не меньше. Стоицизм сержанта вызывал у нее восхищение.

Макколлом посмотрел на своих спутников. Он чувствовал ответственность за них, но, кроме того, они вызывали у него уважение и растущую симпатию. На протяжении всего долгого пути, на крутых склонах и в ледяной воде, Деккер ни разу не пожаловался, хотя рана на голове и ожоги причиняли ему невыносимую боль. А эта миниатюрная девушка-капрал! Теперь Макколлом мысленно называл ее только Мэгги. Она оказалась гораздо сильнее, чем он ожидал. В плохом состоянии были раны не только на ногах и руках. Потемнел и большой ожог на левой стороне лица. Джон подумал, что мало кто из девушек-военнослужащих, да и мужчин тоже, выдержал бы такие испытания.

Однако состояние спутников Джона ухудшалось с каждой минутой. Так же стремительно таяли и их силы. Макколлом был уверен, что у обоих уже развивается влажная гангрена. Он боялся, что будет единственным выжившим в катастрофе, если спасательные самолеты не прибудут достаточно быстро.

Хотя Джон не признавался в этом ни Маргарет, ни Деккеру, но он постоянно боролся со страхом. Позже он говорил: «Мы находились на территории охотников за головами, у нас не было медикаментов, не было крова. Мы пребывали в абсолютной неизвестности. Я знал, что мой брат-близнец погиб. Мне нужно было позаботиться о своих спутниках. Я не хотел думать о том, что могу остаться в джунглях в одиночку, поэтому я старался сделать для них все, что было в моих силах».

Хотя Макколлом решил во что бы то ни стало спасти Маргарет и Деккера, но он принял твердое решение: если спасатели прекратят поиски, он будет искать достаточно широкую реку и построит плот или пойдет дальше. Он проплывет или пройдет все сто пятьдесят миль до океана, но выберется отсюда. Он вернется в Голландию и увидит своих родных. Он не смог спасти брата, но должен спасти себя и позаботиться о его маленькой дочери.

Он сделает все для Деккера и Маргарет. Но если гангрена заберет их, Макколлом пойдет дальше один.

На завтрак была вода и все те же леденцы — единственная еда, оставшаяся на третий день после катастрофы. Они разделили леденцы по цвету — сначала ели красные, потом перешли на желтые и так далее. Деккер шутливо называл такой подход хорошим способом разнообразить рацион.

У них были сигареты, но зажигалка Макколлома пересохла, а спички намокли. Отправляясь в путь и упаковывая свои припасы в желтый брезент, они мечтали только о кофе.

— Хотелось бы мне сейчас оказаться в нашей столовой и хлебнуть этой отравы! — мечтательно сказал Деккер.

— Мне тоже! — подхватила Маргарет.

Хотя она съела цыпленка и мороженое три дня назад, но голод почему-то ее не мучил.

Берег ручья был слишком крутым, чтобы продолжать путь, а джунгли слишком непроходимыми. Они с трудом спустились по восьмифутовому берегу и побрели прямо по воде. Им снова приходилось перебираться через упавшие деревья и помогать друг другу на высоких водопадах.

В дневнике Маргарет записала: «К этому времени все мои раны на ногах и руках уже были инфицированы. Мы были измучены, и вчерашний кошмар повторялся снова и снова». Глаза Маргарет наполнялись слезами, и ей было все труднее сдерживать их. Каждый шаг отдавался мучительной болью. Деккеру было еще тяжелее. И все же Макколлом двигался вперед — им нужно было найти прогалину. В какой-то момент Маргарет и Деккер потеряли его из виду.

Маргарет охватила паника.

— Макколлом ушел и бросил нас, а у него вся наша еда! — крикнула она Деккеру. — Мы умрем с голоду.

Она рухнула прямо в воду. В этот момент она, как никогда, была готова сдаться, хотя у горящего самолета эта мысль даже не приходила ей в голову.

Деккер всегда был самым спокойным из трех выживших, но на этот раз он не сдержался. Он развернулся к Маргарет, как настоящий краснорожий сержант. Маргарет не смогла передать его слова даже в дневнике, но покорно признала, что он называл ее «слабачкой» и «обузой». Трудно сказать, были ли слова Деккера продиктованы желанием вселить в спутницу бойцовский дух или в нем действительно заговорил гнев, но это было именно то, что нужно.

«Я была в такой ярости, что хотела его убить, — написала в дневнике Маргарет. — Но я поднялась на ноги и поковыляла дальше. Вскоре мы догнали Макколлома».

Маргарет была не из тех, кто с готовностью признает свои ошибки, но в своих мыслях она раскаялась мгновенно. Макколлом был сильным человеком. Он поддерживал своих спутников и помогал им, ничем не выдавая своего горя из-за смерти брата. Маргарет понимала, что душевная боль его была еще сильнее, чем те физические страдания, которые испытывали они с Деккером. В дневнике она написала: «Мне ужасно стыдно, что из-за своей истерики я могла усомниться в этом прекрасном человеке».

Известие о том, что «Гремлин Спешиэл» не возвратился на аэродром Сентани потрясло весь гарнизон. Самолет не прилетел, радиосвязи с ним не было. Стало ясно, что произошла катастрофа. Значит, нужно отправляться на поиски. С самого начала планировалась спасательная миссия, основная цель которой заключалась в том, чтобы найти выживших, а не просто вернуть останки погибших их семьям.

Поскольку отдел снабжения располагался на большой авиабазе, в его распоряжении было множество самолетов и пилотов. Пропавшие пилоты и пассажиры были коллегами, друзьями и подчиненными. Естественно, что спасательная экспедиция получила все необходимое. Кроме того, на борту разбившегося самолета были девушки!

Конечно, не следует думать, что полковник Рэй Элсмор и другие офицеры оказались бы не столь «щедры», если бы на борту были одни мужчины. Но во время войны транспортные самолеты разбивались регулярно, и никто об этом не писал. Элсмор прекрасно понимал: тот факт, что на борту находились женщины-военнослужащие, сразу же привлечет внимание прессы.

В среду утром 16 мая около полудня после пяти часов изнурительного перехода по реке Макколлом поднялся на восьмифутовый берег.

— Идите сюда, — позвал он. — Вот она.

Деккер начал карабкаться на высокий берег, таща Маргарет за собой. Оказавшись наверху, она упала ничком, не в силах пошевелиться. Деккер и Макколлом пошли вперед, а она поползла за ними на четвереньках.

За полчаса она преодолела пятьдесят ярдов. Тут остановились уже и Деккер и Макколлом. Маргарет привалилась к ним, еле переводя дух. Под теплыми лучами солнца она поняла, что впервые за несколько дней увидела над собой голубое небо. Они достигли своей цели — выбрались на небольшую поляну в джунглях наверху небольшого холма.

Через несколько минут они услышали рев четырех мощных двигателей. Над ними пролетал бомбардировщик «Б-17». Его силуэт безошибочно узнавался на фоне голубого неба. Макколлом, Деккер и Маргарет отчаянно замахали руками, но пилот «Летающей крепости» их не заметил. Они съели то, что было приготовлено для обеда. Справиться с разочарованием было тяжело, но вид самолета вселил в их души новую надежду.

Через час над поляной пролетел еще один «Б-17» — может быть, тот же самый, может быть другой. В этот раз Макколлом решил не упустить шанс. Он вскочил.

— Разворачивайте брезент! — скомандовал он.

Макколлом и Деккер быстро распаковали свои мешки и развернули куски желтого брезента, оставшиеся от спасательных плотов «Гремлин Спешиэл». «Б-17» под командованием капитана Уильяма Д. Бейкера летел на большой высоте. Вместе с членами экипажа на борту находился необычный для тяжелого бомбардировщика пассажир — майор Корнелиус Уолдо, католический капеллан с базы Голландия.

Маргарет боялась, что пилот снова их не заметит, сообщит, что этот участок полностью обследован, и поиски прекратят. Она умоляла своих спутников поторопиться.

Когда им показалось, что «Б-17» улетает, капитан Бейкер развернул тяжелый бомбардировщик и вернулся к прогалине. Но он ничем не показал, что заметил людей.

— Спустись пониже! — в отчаянии крикнул в небо Макколлом. — Спустись пониже и выключил свои моторы! Выключи моторы и покачай крыльями!

— Я знаю, что они нас заметили! — повторяла Маргарет. — Я знаю, что заметили!

— Теперь они точно нас видят, — подтвердил Деккер.

Хотя Бейкер летел на довольно большой высоте, он не спутал бы американцев с туземцами, которые могли находиться поблизости. Американцы были одеты. Но выручило их не это. Их спас брезент. Прошло всего пять минут с того момента, когда они заметили самолет. И тут произошло чудо. Бейкер приглушил двигатели. И покачал крыльями.

Их нашли!

Макколлом был прав, когда принял решение уйти с места катастрофы, спуститься с горы и добраться до прогалины. Вот что говорил пилот, которому не раз приходилось вести поиски в джунглях: «Самолет, который падает в джунгли, почти незаметен в бескрайнем зеленом океане». Макколлом вывел своих товарищей на прогалину и захватил с собой ярко-желтый брезент. Так у них появился шанс.

Кто бы мог подумать, что плот, предназначенный для спасения на море, спасет людей и в джунглях?

Хотя люди об этом и не догадывались, но на поляне они были не одни. По соседству в джунглях пряталась группа мужчин и мальчиков из соседней деревни. Среди них был мальчик по имени Хеленма Вандик. «Я видел их, — вспоминал он. — Я увидел людей на поляне, и они размахивали руками».

Маргарет, Макколлом и Деккер прыгали от радости — а ведь всего несколько минут назад с трудом стояли на ногах. Они танцевали, кричали, махали слабыми руками. Впервые с того момента, когда они поднялись на борт «Гремлин Спешиэл», они хохотали.

Бейкер еще раз покачал крыльями, чтобы убедиться, что люди его заметили. Он засек долготу и широту, а потом приказал экипажу сбросить два спасательных плота как можно ближе к прогалине. К долине приближалась жестокая гроза. До утра вылететь никто не мог. Самолет Бейкера скрылся из виду, направляясь к северному побережью. Радист отправил сообщение на аэродром Сентани: примерно в десяти воздушных милях от долины на небольшой поляне на горном склоне найдены три человека в хаки.

— Думаю, что в воскресенье мы уже будем в Голландии, — сказал Деккер, падая на землю.

— Голландия, Голландия, жди меня! — воскликнула Маргарет.

В дневнике Маргарет написала, что уже запланировала встречу с сержантом Уолтером Флемингом, с которым собиралась пойти на свидание в тот день, когда отправилась в злополучный полет. В мечтах девушки Уолли сидел у ее постели, держал ее за руку и говорил, какая она храбрая и замечательная. Зная, что ее сразу же начнут дразнить, она не стала говорить об этом Макколлому и Деккеру.

А к Деккеру вернулось прежнее чувство юмора. Мрачным тоном он заметил Макколлому:

— Полагаю, кто-то из нас должен жениться на Мэгги, чтобы это романтическое приключение завершилось, как надо.

Макколлом игру подхватил. Он повернулся к обожженной, израненной и усталой девушке, осмотрел ее с ног до головы, а потом вынес свой вердикт:

— Ей придется поднабрать мясца, чтобы меня заинтересовать.

Маргарет фыркнула:

— Я не выйду за тебя замуж, даже если ты будешь единственным мужчиной на земле! Я собираюсь за Деккера!

Деккер, который несколько недель бесплодно ухаживал за Маргарет, не мог оставить за ней последнего слова. Не сумев найти достойного ответа, он мрачно проворчал:

— Как же, как же!

С чувством глубокого облегчения они уселись на землю и стали гадать, как скоро прилетят другие самолеты с припасами. Маргарет наконец-то проголодалась. Ей хотелось нормальной еды, чтобы выбросить «эти чертовы леденцы».

Пока Макколлом, Деккер и Маргарет болтали и радовались, в голову девушки неожиданно закралась мысль: поляна возникла в джунглях на этом месте не случайно. Кто-то, приложив немало усилий, вырубил деревья и выкорчевал кустарники. Американцы находились на горном поле сладкого картофеля, вперемешку с которым рос дикий ревень.

Естественно, что хозяин или хозяева этого поля должны прийти за урожаем. А это грозило неприятностями. Но возвращаться к речке не имело смысла. Нельзя покидать позицию, где их заметил американский самолет. Люди устроились на брезенте и преисполнились надеждами на лучшее. Может быть, хозяева поля живут далеко отсюда и появляются здесь редко. Впрочем, выбора у них не было. Оставалось только ждать и верить.

Ожидание не затянулось.

Через час после того, как самолет улетел, джунгли ожили. Люди услышали звуки, которые напомнили им завывание и лай собачьей стаи.

— Слышишь что-то странное? — спросил Деккер.

Звуки приближались. И их явно издавали люди.

Американцы не представляли, как сражаться с дикими собаками. Но встреча со стаей страшила их меньше, чем столкновение с семифутовыми каннибалами, практикующими человеческие жертвоприношения. Они рассчитывали увидеть их лишь с воздуха, из иллюминаторов «Гремлин Спешиэл».

Все их оружие состояло из бойскаутского ножа. Против могучих туземцев могли выступить лишь обожженный сержант с зияющей раной на лбу, хрупкая женщина с гангренозными ожогами на руках и ногах и голодный лейтенант со сломанным ребром. Такое сражение продлилось бы недолго.

Маргарет показалось, что в диком хоре прозвучали странные звуки. Она надеялась, что это крики играющих туземных ребятишек. А может быть, туземцы просто идут по джунглям своей дорогой и минуют их. Но Маргарет опасалась, что хор голосов означает совсем другое: «по джунглям распространился сигнал о том, что на поле сладкого картофеля уже сервирован отличный ужин».

Они все еще никого не видели, хотя шум становился все сильнее. Стало ясно, откуда он исходит — с края картофельного поля, из-за ручейка, протекавшего в двадцати пяти ярдах от того места, где они остановились.

Джунгли зашелестели и расступились. Американцы беспомощно сгрудились в центре поля. Их страхи обрели форму. Перед ними стояли десятки почти обнаженных черных мужчин. Их глаза сверкали, тела блестели от грязи и свиного жира. В руках они держали каменные тесаки с деревянными ручками. Туземцы вышли на поляну из джунглей.

• Издательство «АСТ», 2012 г.
• Говорят, история не знает сослагательного наклонения. Но все же, что было бы, если бы фашистская Германия выиграла войну? Что было бы, если бы мир оказался во власти немецко-японской оккупации? Что стало бы с этим миром? С Россией, Америкой и Европой? Пугающая и завораживающая альтернативная история человечества в новом романе Георгия Зотова «Москау».

— Неужели вы думаете — всё ЭТО существует на самом деле?

Она улыбается — не во весь рот, а чуть-чуть, показывая белые зубки, словно собирается укусить. Глаза блестят, тонкие пальцы стиснули ножку бокала. Женщины обожают спорить. Не ради истины, а из чистого упрямства: поскольку никогда не признают себя проигравшими. Бьюсь об заклад — в такие моменты, как этот, она даже возбуждается.

Я выдерживаю театральную паузу: притворяюсь, что своим вопросом она застала меня врасплох. Чёрная штора с печатями в виде рун колышется от струек воздуха из кондиционера. Мёртвая тишина. Плотно закрытые окна не пропускают стоны машин, застрявших в пробках. Огоньки свечей мерцают в полумраке, как глаза волков.

Мое жилище легко принять за логово охотника — куда не кинь взгляд, на стенах прикреплены витые рога туров и побелевшие черепа оленей. Стол, за которым мы ужинаем, стоит на медвежьей шкуре — нарочито грубой выделки. В центре гостиной — валун, привезенный из болот Норвегии. Шикарная вещь, цельный гранит.

— Само собой, — спокойно отвечаю я. — У меня в этом нет ни малейших сомнений.

Она отпивает из бокала красное вино. Её щеки розовеют. Скоро начнётся атака.

— Ну, хорошо… отчасти я могу согласиться. Допустим, на месте нашей планеты и вправду зияла лишь чёрная бездна Гинунгагап, разделяющая царства льда и огня. Царства тысячелетиями ползли друг к другу и, наконец, соединились — произведя на свет мускулистого гиганта Имира и корову Аудумла. Дальнейшее для меня спорно, но… и в это я способна поверить. Капли пота Имира сотворили первых людей — мужчину и женщину, одна нога гиганта совокупилась с другой и зачала сына… так на Землепосреди ночи и гроз возникли ледяные великаны. Нет, я над вами не смеюсь. Если историки до сих пор ведут бесконечные споры о Великой Битве… кто возьмет на себя ответственность утверждать, что случилось миллион лет назад? Откуда появилось человечество? Вышло из океана, упало с небес или выползло из подземелий? Мы можем только догадываться.

Она ставит бокал на место. Кокетливо поправляет пушистую прядь.

— Но в остальном… о, простите меня, я учиню детальный допрос. Давайте разберём всё по косточкам. Итак, в небесах парит страна Асгард, где обитают боги. Это в порядке вещей — все народы помещают своих богов повыше: штаб-квартира христианства тоже среди облаков, греческие божества населяли гору Олимп, а бог Шани у индуистов — и вовсе олицетворение планеты Сатурн. Боги просто обязаны витать высоко — если они будут жить с нами, то через неделю сойдут с ума. Включаем воображение и видим воочию одно из зданий в Асгарде — прославленную Вальгаллу. Банкетный зал Одина, зал для вечного пиршества, обжорства и секса — мёртвые солдаты еженощно пожирают мясо вепря Сехримнира, упиваясь мёдом из сосцов козы Хейдрун. После ужина покойников ублажают прекрасные девы. Пятьсот сорок дверей, крыша из золочёных щитов, подпираемая колоннадой из копий. Спору нет — для одичавшего во фьордах, немытого средневекового викинга это вполне обыденная картина рая. Но для нас, живущих в циничный век эфунков и всемирной сети Сёгунэ? Смотрящих телевизор в 3D-очках? Мы не можем и шага сделать без техники — не в силах оторвать зад от дивана… и управленец, на чьей совести изобретение пультов, сделал на этом состояние. Разве рай викингов предназначен для современного человека? Нет. Лично вы — верите в Вальгаллу?

Я отрезаю себе кусочек свинины. Аккуратно жую. Пшеничное пиво в бокале ласкает взгляд, по стеклу ползет капелька… Я не пью вина — непатриотично. Она? Ну что ж, ей можно. По сравнению с тем, что она УЖЕ совершила, это, в принципе, полная ерунда.

— Я скорее верю в Вальгаллу, чем в библейский рай, — сахарным голосом отвечаю я: в тот самый момент, когда девушка начинает терять терпение. — Она куда логичней. Любой человек в рейхскомиссариате, от старухи до младенца, имеет воинское звание, и это оправданно. Ведь войти в чертоги Вальгаллы может только эйнхерия — воин, павший в открытом бою, с мечом в руке. Не скрою, такие правила порой приводят к странным вещам. Кондукторы в автобусах, и те считаются подразделением, со своими званиями. Заведующий пекарней приобретает чин «унтер-офицера хлебобулочных изделий» и особые чёрные петлицы с колосками. Гинекологов и вовсе объединили в зондеркоманду: на их гербе изображена обнажённая валькирия, раскрывающая ладонями своё сердце…

— Вот этого я никогда не понимала, — прерывает меня она. — Почему именно сердце?

— А что же, по-вашему, ей нужно раскрыть? — кротко отвечаю я.

Она мгновенно пунцовеет. Притворяется, что увлечена вином.

— Попасть в рай хотят все — это условие земного бытия. — Я промокаю губы салфеткой. — Веди себя хорошо тут, и тебе воздастся ТАМ. Вальгалла упрощает этот вариант. Не нужно соблюдать пост, молиться — достаточно лишь убивать и умереть на поле битвы. Это точка зрения не только викингов, но и мусульман. Вас смущает конкретно коза Хейдрун? Ну, ей необязательно там быть. Я допускаю, если угодно, модификацию Вальгаллы. В современном варианте она может быть переоборудована хоть в суши-бар.

Она резко, одним глотком осушает бокал. Блеск в глазах тускнеет.

— Но фюрер не в Вальгалле! — чеканит девушка. — Если он и есть где-то — то в аду.

Я неторопливо обмакиваю мясо в сладкую горчицу. Вожу кусочек по тарелке.

— Ад — это наша жизнь, — поясняю я, сопровождая слова вежливой улыбкой. — И вы вырветесь из этого ада, только если умрёте. Следуя логике жрецов, фюрер наслаждается отбивными из вепря Сехримнира. Да, я в курсе — он не умер с мечом в руке. Но какая разница? На данный момент фюрер является торговой маркой, а не вождём нации. Его изображения на мобильных телефонах, зажигалках, презервативах — это чистая коммерция. Сейчас никто не сложит голову за фюрера. За японские иены пожалуйста, в крайнем случае, за рейхсмарки. Увы, офисный планктон не попадёт в Вальгаллу…

Я отдаю должное вурстсалату — славному созданию из колбасы, картошки и пары капелек майонеза. Нарастает ощущение, что в нашем ужине есть нечто извращённое, даже неприличное. Но мне оно нравится. Ей, пожалуй, тоже. Фюрер? С ним не всё так просто, это признают даже умудрённые годами жрецы, прошедшие практику в пещерах Норвегии. Вождь умер 20 октября 1942 года — в разгар парада на площади Нибелунгов, годовщины победоносного вступления армии в столицу Руссланда. Партизан-одиночка на грузовике, доверху набитом взрывчаткой, врезался в трибуну у Кремеля. Вместо меча фюрер держал в руках стопку бумаг: произносил пламенную речь. Верхушка рейха сгорела в огне взрыва за секунду — от них и молекулы единой не осталось. В компании с фюрером экспрессом в Вальгаллу отправились Гиммлер, Борман, Мюллер, Геббельс, Геринг. Я помню, как в Высшей школе жрецов один наивный блондинчик спросил: «А разве канцеляристы, вроде рейхсляйтера Бормана, попадают на пир к богу Одину?». Парня сразу отчислили, без объяснений. Потом в киоске сосисками торговал.

— Без веры в Вальгаллу я не стал бы жрецом Одина, — продолжаю я, глядя ей в глаза. — Духовность сейчас не в моде. Проще выпускать те же зажигалки с портретом фюрера — их отлично раскупают японские туристы. Или уйти работать в Институт поиска арийских корней, это популярно среди девушек вашего возраста — на пять лет уезжаешь отшельником в Тибет, занимаешься раскопками у горы Кайлас, отыскивая следы стоянок первых арийцев. Лепешки из ячменной муки, чай с маслом яка — и небывалое просветление. Но я искренне верю в ритуалы викингов — и не только потому, что это официальная религия рейха. Побывайте в Трондхейме, он впечатляет не меньше, чем Иерусалим. И не станем придираться к козе — у христианства ещё больше ляпов.

Она молчит, смотрит в сторону. Обиделась. Вот и веди беседу со шварцкопфами: переубедить их просто невозможно. Возразить нечего — так сразу надувает губы. Девушка берет проклятый ею же пульт и, бесцельно щёлкнув кнопкой, включает телевизор.

Рекламный блок. Когда не включи, обязательно попадёшь на рекламу.

— Только ноутбуки «Сони» докажут тебе, что ты истинный ариец, — щебечет с экрана соблазнительная блондинка в кимоно. — Грузятся лишь после анализа ДНК пользователя. Оснащены операционной системой «Сакура» — на русском языке. Конничи-ва…

В рейхе, к сожалению, хорошо умеют делать только сосиски и ракеты. Всё остальное у нас — японское. Электроника, кухонные плиты, даже авторучки. Влияние Ниппон коку таково, что у фроляйн в чести пластические операции на веках — под азиатский разрез глаз. Японская еда исключительно популярна. К колбаскам с пивом — и то подают васаби. В уличной рекламе на порядок больше иероглифов, чем готического шрифта. Рейх плавно поглощает тэнкоку — и не удивлюсь, если фюрера мы в итоге станем называть микадо.

Я чувствую, что пора нарушить взаимное молчание.

— Вам пора отдохнуть. — Салфетка мягко ложится на стол. — Давайте, я провожу.

Мы идем в спальню. Чёрные тона, обои с изображением скрещенных топоров. Дизайнер вдохновлялся средневековой пещерой викингов — ну что ж, затея удалось. Веет даже некоторым подобием сырости — но это, скорее, заслуга кондиционера. Девушке тут не нравится, я знаю… Шварцкопфы не ценят стиль. Сожалею — выбора у неё нет. Широкая двуспальная кровать. Я тактично отворачиваюсь, пока она скидывает платье и переодевается в пижаму. Ей хочется, чтобы я обернулся: но у меня имеется выдержка.

— Спокойной ночи, — обезличенным тоном шепчет она, скользнув под одеяло.

— И вам того же, — говорю я, и пристегиваю её запястье наручниками — к спинке кровати.

Она не реагирует. Ресницы опущены.

— Сами понимаете, — грустно вздыхаю я. — Это исключительно для вашего блага.

Я тихо закрываю дверь — на ключ, кладу его в карман. В спальне светится глазок камеры. Пусть меня и нет рядом — я вижу всё, что делает пленница. Нет, мастурбация тут ни при чём. Когда такое происходит, я сразу выключаю монитор: вы и представить не можете, что способна вытворять женщина одной свободной рукой, — и слушаю стоны в динамиках. Зачастую мне кажется — она делает это не столько для своего удовольствия, сколько из желания соблазнить меня. Кто из женщин откажется переспать со священником — даже если это и языческий жрец? На первых порах, когда ещё не зажили две раны на плече, девушка пыталась освободиться, но лишь ободрала наручниками запястье. Теперь всё нормально, хотя и расслабляться тоже не стоит. Завернулась в одеяло — кажется, спит.

Отлично, а то у меня ужасно кружится голова.

На то, чтобы раскалить углями поверхность валуна из Норвегии, уходит четверть часа. Горячо и жарко — чувствуешь себя поваром на кухне. Я беру нож — сталь приятно холодит руку. Провожу по ладони… кровь капает на гранит, шипя и пузырясь. Руны покрываются бурыми разводами. Ноздри, вздрагивая, обоняют запах — тяжёлый, как на бойне.

…В голову приходит боль. Кожу колет электрическими разрядами. В глазах — белые всполохи. Я что-то вижу — и не могу понять, что. Какие-то жуткие очертания.

Нормально. Такое у меня бывает. Через пару минут всё пройдет.