• Издательство «Новое литературное обозрение», 2012 г.
• Роман написан от первого лица. Художница и педагог Фридл Дикер-Брандейс пересматривает свою жизнь после того, как ее физическое
  существование было прервано гибелью в газовой камере. В образе
  главной героини предстает судьба целого поколения европейских
  художников, чья юность пришлась на Первую, а зрелость на Вторую
  мировую войну. Фридл, ученица великих реформаторов искусства —
  И. Иттена, А. Шёнберга, В. Кандинского и П. Клее — в концлагере
  учит детей рисованию. Вопреки всему она упорно верит в милосердие,
  высший разум и искусство.
  
  Елена Макарова — писатель, историк, искусствотерапевт, режиссер-
  документалист, куратор выставок. На ее счету свыше 40 книг, пере-
  веденных на 11 языков.

Вся Вена, от Хангассе до Марияхильферштрассе, любуется
господином Дикером и его пятилетней дочерью. Отец
в высоком цилиндре с загнутыми полями, в костюме и
галстуке, я — в клетчатом платье с пелериной.

А у фройляйн Дикер подол к платью приторочен!

Это платье мне сшила мама! На вырост. Навсегда.

Фриделе, не огрызайся, будь хорошей девочкой! — Он
держит меня за руку — и я не вырываюсь. Я буду слушаться.
Смотрите все, какие на мне рейтузы, и туфли начищенные.
И бант на макушке, и волосы убраны с лица.

В ателье господина Штрауса не церемонятся. Обслуживают
молниеносно и качественно. Хвать за подмышки — и
вот я уже стою на стуле, а отец рядом.

А вам, господин Дикер, придется развернуться. Левей,
еще левей. Фройляйн Дикер, обнимите отца…

Минуточку, битте! — говорит отец.

Он выходит из кадра. Осторожно, словно у него на
голове не шляпа, а сосуд с водой, подносит свое тело к
зеркалу, расчесывает щеточкой усы и бороду, поправляет
пенсне. Подумав, расстегивает пиджак и возвращается
на место.

Фройляйн Дикер, замрите и смотрите сюда!

Лысая голова господина Штрауса исчезает под черным
пологом — щелк, вспышка. Так и выходят важные господа
и пушистые кошечки на стенах… Щелк, вспышка.

Отец спрятал тонкий рот в усы.

Готово! Подождите пять минут!

Отец приставляет ладонь к оттопыренному уху. Сейчас
начнется: я потерял жену, потерял слух…

Я потерял жену, потерял слух. Того и гляди потеряю
работу.

Фотограф скрылся за черной занавеской, но отцу
хоть бы что. Говорит и говорит. Мне всегда было за него
стыдно.

Знаете магазин на Блехергассе, 18, неподалеку от Лихтенштейнского
парка? Пока он в моих руках, приходите!
Альбомы по искусству, детские книги с великолепными
иллюстрациями, альбомы для марок, настольные игры,
наглядные пособия по математике, чертежные товары,
циркули и наитвердейшие в Австрии карандаши, большой
выбор бумаги и художественных принадлежностей для
школ и техникумов. Даже карманное кино. Разумеется, для
детей, никакой эротики — боже сохрани! Только этого не
хватало! Если меня уволят, то только из-за Фриделе. Невыносимый
ребенок! Юла! Крутится, вертится, все хватает,
везде оставляет отпечатки. А вчера, представьте себе, в
коробке пластилина были обнаружены самодельные белки
и зайцы — вместо шаблонов! Образцы, недостойные подражания.
Клиент подал жалобу. Разные бывают клиенты,
сами знаете. И дети бывают разные. Бывают симпатичные,
клиенты им только рады, ущипнут за щечку, подарят конфетку
— и ауфвидерзейн. Но моя не такая! Сами видите.
Деваться некуда — я должен ее брать с собой. У нас ведь
никого нет…

Все в порядке, — фотограф появляется из-за занавеса. — 
Вы свободны.

Фриделе, скажи «до свидания».

Не скажу.

Отец протирает надпись на гранитной плите. Рука
в черной перчатке, белая тряпка вбирает в себя грязь и
становится серой.

Чисто! Все читается:

Каролина Дикер (Фанта)

1865–1902

А что тут читать!

Ранняя весна. На маме Каролине и дедушке Фридрихе
уже нет снега. Может, им и тепло в земле. А мне так
холодно…

Кто говорил — надо взять на кладбище теплое пальто?
Не слушаешься папу!

Зато отец взял с собой маленькую лопаточку и грабельки
— когда у меня заняты руки, у него свободна голова.
Я вожу грабельками по талой земле.

Сейчас придут черные люди.

Черные люди приходят, запрокидывают головы, и слова
у них клокочут в глотке… Та-та-та — Каролина Фанта…
Та-та-та-та-та пришли к тебе… Та-та-та — дочь… Фан-тата-
та…

Улитка! Улитка, улитка, покажи свои рожки! Не показывает.
Боится. Или она тоже мертвая? Отец стучит камнем
по плите. Я стучу улиткой — мертвым не больно.

В магазине тепло. Пока отец в складской каморке
щелкает на счетах, я беру с полки большой альбом. В нем
много цветных картинок — дама в берете с тремя собачками
на поводке…

Звякает звоночек.

Я бегу к дверям — кто пришел?

Дяденек, которые хватают за щеку костяшками пальцев
и манят конфеткой, хочется укусить. Но я не кусаюсь,
просто смотрю исподлобья. Когда я так смотрю, дяденьки
уходят из магазина, забыв, зачем пришли. Из-за меня
отец теряет клиентов. Я маленькая и всем мешаю. Что из
меня выйдет?!

Опять ты взяла альбом! Где он стоял? Фридл, я договорился
с одной тетей… Побудешь у нее. Пошли!

Имени тети я не помню, храню в памяти под кодовым
названием «Добрая Душа».

Мы идем долго. Так долго, что Добрая Душа успела поседеть
и оплыть. Ее тело сделалось мягким и теплым, как
размягченный воск, отец рядом с ней выглядел огарком.

Когда отец ушел, Добрая Душа вздохнула. Она развязала
бант на моей голове, провела гребнем от загривка
ко лбу. Ох да ах — в голове грязь и нечистоты. Придется
стричь. Только не бойся!

Не бойся!

Сколько раз я слышала эти слова: «Фриделе, не бойся,
мама уснула… Фриделе, не бойся, все умирают…» Я не
боюсь. Не боюсь остаться без волос, не боюсь, что мама
спит, не боюсь, что все умирают, не боюсь ничего!

Я сижу в большой лохани, в теплой мыльной воде.
Хлопнешь ладонями — и вода покрывается мелкими пузырьками.
Они переливаются всеми цветами, да в руки
не даются… Добрая Душа рядом, вырезает из розового
хрустящего тюля ленточку. Теперь у меня будет новый бант
из такого же материала, как занавески на окнах. И если я
случайно намочу или испачкаю его, не беда, этого добра
у нее много.

Она зачерпывает ковшом теплую воду из ведра, подбавляет
в лохань — и пузыри взлетают. Они искрятся в
воздухе — и я ловлю их в ладони.

Добрая Душа не умела читать, но знала, что всему
предшествовал хаос. Полное ничто — ни ночи, ни дня, ни
человека, ни муравья, ни ветки, ни почки, а зато потом
всего стало очень много. Первые люди по неопытности
радовались изобилию, но потом заелись и стали хотеть
еще и еще, из-за этого и появились на свет плохие люди
и скверные явления. Не про нас будь сказано.

Она была сильной, одной рукой отодвигала тяжелый диван,
чтобы вымести из-под него пыль, и при этом говорила
и говорила. А мне и сказать-то нечего — кто я такая? Пигалица,
от горшка два вершка. Отец говорит, что мать умерла
из-за меня — я не слушалась, не спала, капризничала. Но я
ему не верю. Я сама видела, как одна девчонка дергала мать
за юбку и орала, и ее мать от этого не умерла.

Когда сумерки сгущались, Добрая Душа включала лампу
в центре комнаты, над столом, и лампа светила во все
стороны. У нее не было ни торшера у кровати — газет она
не читала, ни ночника, который вспыхивал желтым светом
всякий раз, когда отец вставал по нужде. Добрая Душа не
вставала по нужде, стало быть, ночник ей был не нужен.
Она не запихивала свет ни в колпаки, ни в абажуры.

Мне разрешили лепить под столом, и я лепила людей,
похожих на людей, и зверей, похожих на зверей.
Трудно лепить живое. В руках лошадь двигается, поставишь
ее — замирает. А что, если не смотреть, отвернуться?
И тогда лошадь взмахнет ногой, стукнет копытцем…
Я сидела под куполом — скатерть с кистями свисала почти
до пола — и показывала невидимым зрителям цирковые
номера — скачки по кругу, жонглеров с шариками, фокусы
со шляпой…

Я лепила, а Добрая Душа вязала. Клубок из большого
превращался в маленький, и разговоры ее были как
вязание, петля за петлей, слово за словом, ряд за рядом,
фраза за фразой, кто-то когда-то ее любил, да разлюбил,
осталась она одна, днем звенит тазами в лавке, вечером
вяжет. Вязание — вот еще чем она меня приворожила. Она
сидит как вкопанная, как памятник на площади, только
спицы в руках ходят, и из-под рук выползает вязка по
имени «боковушка», то есть боковая часть кофты.

Вышли бы за моего отца, была бы у меня мама.

Добрая Душа рассмеялась так, что клубок у моих ног
запрыгал: — Какая от твоего отца любовь! А тебя бы взяла.
Придет за тобой, проси!

Отец пришел за мной, я его попросила. Он закусил
нижнюю губу и повел меня за руку к двери.

У нас нет денег на нянек!

Но я ведь хотела Добрую Душу в мамы, а не в няньки!
Но он меня не услышал. Со мной он часто бывает глухим,
а в магазине слышит всех. Кстати, завезли партию цветных
карандашей, какой-то набор оказался бракованным — в
нем не хватало одного коричневого. Из трех. Продавать
нельзя, только дарить, и только — мне! Даже белый есть
в наборе. Один. Не бывает разных белых. А за ним желтый,
как яичный желток, желтый, как лимон, желтый,
как песок…

Теперь все, к чему ни прилеплялись мои глаза, оказывалось
у меня в руках. Цветные карандаши… Они были
незаточенными, и отец дал мне точилку. Молча, без причитаний.
Я уютно расположилась в своем углу, в подсобке,
постелила оберточную бумагу на пол — сточенный грифель
я потом ссыплю в кулек — и вставила белый карандаш в
отверстие. Я крутила его, тонкая зубчатая лента с белой
окантовкой вилась спиралью, освобождая грифель… Вот
проклевывается цвет в форме остроугольных конусов —
светло-красных, вишневых, алых, — поточенный карандаш
занимает свое место, на смену ему вышагивает другой,
засовывает голову в дырку… Такими карандашами можно
рисовать только на хорошей бумаге, плотной, с меленькими,
почти незаметными пупырышками.

Не трогай, запятнаешь! Это дорогая бумага, для богатых.
Бедные художники рисуют на тонкой, оберточной
или упаковочной.

Меня обуял гнев. Я затопала, завизжала.

Гадкий ребенок! Что ни дай — все мало!

Раз так — буду рисовать только на плохой. И что же?
С моих угольных набросков летит черная пыльца, с полотен,
кем-то скатанных в трубки, падает краска, пастель
проедена тлей и древесным жуком.

По выходным отец «выгуливал» меня в сквере, неподалеку
от дома. Выгуливал! Если бы… Он садился на
скамейку и клевал носом, а я смотрела во все глаза на
детей, как они крутят веревочку и укачивают лялек в игрушечных
колясках. Я не хотела играть. Тогда отец купил
мне целлулоидного пупса — чтобы вместе с ним, законно,
войти в детский коллектив. Этот пупс был хуже мертвых.
Я пыталась оживить цветными карандашами каждую
клеточку его холодного тела. Наслюнявишь — точка, наслюнявишь
— точка. Я выкрасила мочалку и прикрепила
ее к целлулоидной башке. Я раскрасила ему глаза и нарумянила
щеки, но он не оживал.

Я вынесла его на руках подышать воздухом, я держала
его на солнышке, чтобы он опомнился. Нет! Надо было
похоронить пупса сразу, еще до того как он, размалеванный,
будет осмеян детьми. Ну и пусть смеются! Мы с
пупсом отошли в сторонку и уселись на скамейку, рядом
с нарядной фрау.

Какой миляшка! — Нарядная фрау прикоснулась мизинцем
к целлулоидному лбу. Ей явно приглянулся мой пупс.
А мне приглянулась она, вернее, тени от цветного зонта на
ее белом платье. Пусть бы она стала моей мамой!

Отец дремал. Лицо его было спокойным, наверное, ему
приснилось, как я подружилась с детьми и катаю пупса в
чужой игрушечной коляске. Я разбудила отца и подвела к
нарядной фрау. — Познакомьтесь! — Шарлотта Шён, очень
приятно. — Я вложила руку отца в руку Шарлотты Шён.

Таинственная прелесть Шарлотты испарилась в ту
же секунду, как она закрыла цветной зонт и, опираясь
на него, вошла в наш дом в сопровождении носильщиков.
Новый разлапистый шифоньер стал спиной к моей
кровати, а два сундука с одеждой внесли в жилье запах
ванили и нафталина. Отец все больше становился похожим
на ворона, а Шарлотта — на сороку. Две птицы.
Он каркает, она стрекочет. В их слаженном дуэте — «Куда пошла? Куда она пошла?», «Когда придешь? Когда она
придет?» — фразы двоились, второе лицо менялось на
третье.

Я искала мать, но нашла жену отцу, и, как позже выяснилось,
неподходящую. Вернее, неподходящим был мой
отец. Он так орал на Шарлотту, так над ней измывался, что
мне приходилось вставать на ее защиту. Какая гадость —
семейная жизнь! Наверное, мама Каролина, поняв это,
умерла с горя.

А ночью они ворковали: «Шарлоттеле! Симонке!
Пуппеле-муппеле!» Язык-дразнилка. Только бы у них не
было детей! Мысль о сестре или брате лишала сна, и я
вслушивалась в возню за шифоньером.

Они вздыхали и охали, а Шарлотта иногда визжала. Эко
дело! Какие там секреты? Понятно, что им это нравится.
Два голых тела, прижатые друг к другу, — приятно. Даже
когда сама себя гладишь, приятно.

Днем они ругались по-немецки, а ночью шептались на
идише. Идиш — язык ночи. Я его забыла.

• Издательство «Центрполиграф», 2012 г.
• Изложенное в романе «Харбин», который в большей степени похож на легенду-биографию, основывается на реальных событиях, которые происходили начиная с конца XIX и практически до конца XX века в Маньчжурии и в России.
  Легенда-биография — это специфический термин специальных служб, который обозначает совокупность сведений о человеке или людях, выполняющих секретное задание непосредственно в стране противника. Легенда-биография включает в себя правдивые сведения о человеке, а также специально составленные, для того чтобы противник ничего не заподозрил.
  В легенде-биографии «Харбин» придуманными являются лишь некоторые персонажи, но и то не полностью, поскольку в их историях использованы фрагменты жизни многих реальных людей, описавших события тех лет в мемуарах; а также тех — и это сделано с их ведома и согласия, — кто родился и вырос в Маньчжурии, в Харбине и ныне здравствует в Москве, в России и не только.

• Купить книгу на Озоне

В чайной комнате, отделённой ширмой от хорошо протопленного кабинета, было прохладно.

Асакуса, чтобы не смять, расправил на коленях складки широких, из плотного шёлка хакама и сел на корточки рядом с очагом. Древесные угли ещё немного дымили, но уже горели ровным синеватым огнем, грея чёрные бока низко подвешенного котелка с водой. Ни хакама, ни безрукавка хаори, надетая на нательное дзюбан, не грели, но Асакуса этого не замечал. Когда прохлада дотрагивалась до кожи, он протягивал руки к огню и согревался, глядя, как в котелке над водой то появлялось белёсое, чуть видимое дымное облачко, то его, как туман над зимним морем, сдувало, и через секунду-две оно появлялось снова.

Иногда он брал в руки Тэнгу. Тёплое палисандровое дерево грело пальцы, и Асакуса всматривался в резное лицо фигурки, похожей на толстого человечка, одетого в птичий маскарадный костюм с большими опущенными крыльями. Это был его окимоно с пяти лет, как только он начал помнить себя в доме своего дядьки, старшего брата отца. Дядька подарил этого лешего и всегда говорил, что он страшен только для плохих людей, а хорошим он помогает одолеть гордыню и тщеславие. Маленькому Сюну было тогда непонятно, что такое гордыня и тщеславие, но он верил дядьке. Когда дядька, старший мужчина в семье, умер, к лешему Тэнгу от него добавилась старинная фамильная катана. Это было самое большое богатство, которым владел полковник Асакуса Сюн.

У него, правда, был ещё один окимоно — Фукурокудзю, его дала мать, когда по древнему обычаю отдавала маленького Сюна на усыновление бездетному старшему брату мужа. Сейчас мирный китайский божок Фукурокудзю стоял на письменном столе Асакусы, там, за ширмой, в кабинете, а Тэнгу в чайной комнате охранял подставку с катаной и вакидзаси. Не так давно самураи носили за поясом два меча вместе, а сейчас короткий вакидзаси в одиночестве, в ожидании своего часа оставался на подставке. Вот его-то и охранял маленький, размером с мизинец, бесстрашный и верный Тэнгу. Длинный, похожий на наконечник копья, острый клюв этой то ли птицы, то ли человека свисал и почти закрывал искривлённые оскаленной улыбкой губы. Гладкая голова Тэнгу глубоко ушла в плечи, точнее, в крылья, и он напоминал нахохлившегося под дождём ворона на написанной чёрной тушью миниатюре, висевшей здесь же в нише-токономо.

Глядя на огонь, Асакуса мог часами сидеть на корточках и вставал только тогда, когда просыпалась рана в ноге. В этой чайной комнате, которую он сделал как в доме своего дядьки, где они подолгу сидели и дядька, его приёмный отец, обучал его чайной церемонии и рассказывал о древних японских самураях и их подвигах, Асакуса продумывал все свои операции.

Почему Юшков напомнил ему Тэнгу — этого лешего, кому злого, а кому доброго, по старинным преданиям охранявшего лес, заставлявшего плутать путников, пугавшего громким хохотом лесорубов? Почему ему захотелось оставить конспиративную квартиру и примчаться — это в его-то возрасте — сюда и остаться наедине с самим собою и со своим старым мудрым окимоно?

Наверное, во всём этом, в этой потайной комнате и старой церемонии предков, в этом маленьком Тэнгу и в том, что богиня Аматэрасу послала ему такого похожего на Тэнгу Юшкова, что-то было такое — сокрытое.

В чайной комнате было сумрачно, почти темно, и это помогало думать. Асакуса взял бамбуковый черпачок и помешал им закипавшую воду.

«Ну что ж! — Он погладил широкий клюв Тэнгу и поставил его перед собой. — Я проиграл. Я не исполнил долг перед императором. Выход?..» Он правой рукой взял с подставки блеснувший синим, отражённым от очага светом вакидзаси и положил его на колени; левой раздвинул полы дзюбана и оголил живот.

«Раз так — вот выход! Простой, как и должно быть. Надо только написать письмо императору».

Он придвинул столик с тушечницей, свитком толстой, свернувшейся полурулоном бумаги, выбрал кисточку, потом снял с шеи полотенце и стал у основания клинка ближе к цубе оборачивать им лезвие. Вакидзаси был длинноват для сэппуку, но если сделать, как положено, то левой рукой можно взяться за рукоятку, а правой — за обмотанное полотенцем лезвие — так будет удобно.

«Жаль, что нет кайсяку, ладно, пусть хоронят с головой, а на роль кайсяку хорошо бы подошёл Коити Кэндзи».

Он медленно наматывал на клинок мягкую бумажную ткань и задумчиво, без всякой мысли смотрел на Тэнгу.

Вдруг ему показалось, он даже вздрогнул, что птица-человек, этот леший-оборотень, с которым он не расставался с самого детства и который чудом вытащил его из-под земли, куда его, раненного, но ещё живого, закопали китайские контрабандисты, или партизаны, или чёрт его знает кто, подмигнул.

Полковник взял окимоно в руки: «Ты хочешь мне что-то сказать? Что?» Остановившимися глазами он смотрел на сморщенное усмешкой лицо лешего.

«Ты хочешь спросить? Я освобожу дух, но что будет дальше? Я тебе отвечу: а дальше — то, что я проиграл! Я проиграл! Ты спрашиваешь — кому? Я тебе отвечаю — этим русскэ собака!»

Фигурка в руках была тёплая.

«Ты хочешь спросить, должен ли я окончательно признать своё поражение? — Асакуса почувствовал озноб и машинально запахнул полы дзюбана. — Ты хочешь сказать, что я проиграл, не начав сражаться? Но я сражался!»

Взгляд Асакусы растворился, он закрыл глаза и открыл их, когда услышал клокотание кипящей в котелке воды.

«Ты думаешь так? Давай подумаем вместе, ещё раз, с самого начала!» Отполированный, гладкий Тэнгу вдруг выскользнул из сухих пальцев Асакусы, упал и исчез в складках хакама.

Не глядя, механически он помешал в котелке воду и нащупал палисандровую фигурку.

«Ну что же, ты всегда подсказывал мне верные решения. — Асакуса налил кипяток в тонкую фарфоровую юноми. — Итак, Летов, он же наш Старик, перестал выходить на связь больше год назад, в начале тридцать седьмого, поэтому пропала связь с офицером штаба округа Гореловым. Осенью Юшков арестовал, а сейчас они, может быть, уже и расстреляны: начальника хабаровского управления Дерибаса, начальника разведки Шилова и его заместителя Богданова, а потом, в конце октября, и сам перебежал к нам. От момента его перехода до сегодняшнего дня прошло три месяца. Советы его потеряли, а операцию „Большой корреспондент“, или, как он сказал, они её называли, „Маки Мираж“, кстати, что такое „Маки“, надо будет спросить у Юшкова, свернули. Когда? Ещё один вопрос к Юшкову».

Асакуса всматривался в оскаленное лицо Тэнгу — окимоно улыбался.

«Если так, значит, своих агентов они из операции вывели, а может быть, тоже арестовали или расстреляли».

«Та-а-к! Ещё раз! — И Асакуса обратился к Тэнгу: — Чекисты Шилов и Богданов вместе с их начальником Дерибасом из игры выведены, Юшков, сам того не желая, об этом позаботился. Он здесь, и, если Летова-Старика и Горелова уже нет в живых, значит, свидетелей дезинформации с советской стороны не осталось. Никого! Так-так-так!»

Тэнгу улыбался.

«То есть до тех, кто мог бы сказать, что „Большой корреспондент“ был крупной дезинформацией, дотянуться, по крайней мере от нас, с японской стороны, невозможно. Москва не в счёт, там у нас позиций нет, это я знаю точно! Что остаётся? А остаётся, что, кроме Юшкова, о том, что это была оперативная игра Советов, знаю только я».

Асакуса передохнул.

— Ну что ж! — сказал он вслух. — С этого момента можно всё начинать сначала, только в обратную сторону!

Он плотно запахнул полы дзюбана, положил вакидзаси на подставку и поставил рядом Тэнгу, вылил из юноми остывшую воду; вода в котелке тихо кипела, растёртый в порошок зелёный чай хорошо взбился; Асакуса отложил венчик и налил в юноми кипяток. Всё это он делал медленно, как и полагается во время церемонии, и не чувствовал себя виноватым за то, что думал сейчас не о церемонии и не о том, что надо любоваться чайной посудой, чаем, водой и огнём, а о Юшкове, а точнее, о себе и что это было нарушением традиции, но другие мысли в голову не шли.

«Да! — с горечью вздохнул он. — Но всё это я мог узнать ещё в конце октября. Вот так — бить врага сапогом в лицо, пусть даже и спасая его от меча капитана Оямы, — растоптанная хурма в еду не годится!»

• Издательство «Эксмо», 2012 г.
• Новая книга Дины Рубиной, выходящая в издательстве «Эксмо» — настоящий подарок для поклонников ее творчества и всех ценителей современной прозы. Полтора года прошло с момента выхода предыдущей книги автора, и читатели уже успели соскучиться по особой, уникальной авторской интонации Дины Рубиной. Интонации, так громко отзывающейся в самых дальних уголках души. Ее истории вызывают чувство сопричастности к тому, что сложно выразить словами. Возможно, это сама жизнь обретает полноту и ясность на страницах книг, пунктиром обозначая самые важные очертания прошлого, нащупывая болевые точки и обнажая чувства и мысли, запрятанные «до поры».

  Книга «Окна», в которую вошли новые рассказы Дины Рубиной, имеет особое значение для автора. Это прекрасное подарочное издание представляет собой симбиоз творчества писателя и художника — супругов Дины Рубиной и Бориса Карафёлова. Союз слова и визуального образа создает особое литературно-художественное пространство, в котором проявляются новые оттенки многогранной прозы Рубиной.

  В книгу «Окна» вошли рассказы, на первый взгляд совершенно отличные друг от друга. О жизни, о людях и их судьбах, об одиночестве и любви. Эти мимолетные зарисовки объединены одной темой, проходящей сквозь книгу некой красной линией. Каждый человек, событие и воспоминание, о которых пишет Рубина, связаны в ее памяти с каким-либо окном. Истории родных, близких людей, или случайных попутчиков, прохожих, ставшие основой книги «Окна», являются своеобразными маяками, расставленными на жизненном пути автора. Такие маяки есть в жизни каждого из нас. Надо лишь уметь их различать.

• Купить книгу на Озоне

Мы перевозили картины Бориса в его новую мастерскую — ту, что отстроили на втором этаже, вырастив комнату из балкона. Пространство получилось небольшим, но из-за двух высоких окон — в стене и в потолке — удивительно радостным и вкусным для глаз: прямо-таки перенасыщенным взбитыми сливками густого света.

Вертикальное окно вверху, журавлем взмывая к гребню крыши, отбрасывало на пол косой прямоугольник солнца. И в этом лучезарном окне, посреди белой комнаты, стоял мольберт.

Борис внес первую связку холстов, ослабил узел на веревке, и одна картина стала медленно выпадать углом. Я ее подхватила и поставила на мольберт.

Это был портрет нашей дочери, сидящей на широком подоконнике в чудесном доме в Галилее, где когда-то мы любили отдыхать.

И тут, в пустой комнате, в молочно-белом облаке верхнего света, он вновь со мной «заговорил» с мольберта. Я сказала:

— Ева на окне, под окном, среди окон.

Мой муж, распутывая узлы, оглянулся на портрет и сказал:

— Да у меня чуть не в каждой картине — окно…

И мы продолжали вносить в дом и втаскивать на второй этаж связки картин, привезенных из старой мастерской, — утомительное, но и радостное занятие, как всегда, когда затеваешь и воплощаешь что-то новое: новую комнату, новую картину или новую книгу.

И пока Борис развязывал и расставлял вдоль стен и на стеллажах работы, я смотрела на них новыми удивленными глазами: а ведь и правда — сколько их у него, этих картин, где в разных окнах сидят, стоят, выглядывают или проходят мимо разные люди. Да и сами картины были окнами, откуда глядели в мир множество персонажей, в том числе и сам художник, и мы, его домашние.

Длинная анфилада оконных отражений…

Я сказала, ни с того ни с сего:

— А у нас во дворе, в Ташкенте, первый телевизор появился у дяди Саркиса. Вечерами соседи набивались к нему на торжественные сеансы, усаживались кто куда, и все глядели в крошечный экран. Линза была толстой, изображение кошмарным… Но лица зрителей сияли уважительным восхищением: ведь это чудо — в ящике, прямо в комнате, непонятно откуда возникает «настоящее кино»… Дядя Саркис отхлебывал из пиалы чай и произносил: «А-акно в мир!» — c таким достоинством, будто лично изобрел телевидение. А нам, детям, позволялось смотреть с улицы. Мы взбирались на подоконник открытого окна, сидели друг у друга на коленях, на закорках… и с этого окна смотрели внутрь комнаты, в другое окно — подслеповатое окошко экрана. В этом что-то есть, а?

Часа полтора еще мы до изнеможения носили и расставляли картины, а я теперь уже намеренно выискивала в них все новые и новые окна. Постепенно меня охватывало знакомое волнение, еще неявное — то, что всегда предшествует идее…

Когда все было закончено, мы спустились вниз, заварили чаек и, как два грузчика на обеденном перерыве, некоторое время энергично молча жевали бутерброды, с удовлетворением поглядывая в сторону лестницы на второй этаж.

Вдруг Борис заметил:

— Между прочим, знаешь ли ты, что еще совсем недавно, в XVIII веке, жители Корнуолла промышляли таким вот способом: в особо сильный шторм выносили на берег большие фонари и расставляли рядами там, где громоздились самые страшные скалы.

— Зачем?

— Ну, как же… Несчастные моряки принимали свет фонарей за окна домов и в надежде найти гавань направляли корабли к этим обманкам…

— И разбивались на скалах?! — воскликнула я.

— Само собой. А когда шторм стихал, на берег выносило много полезных предметов. Вообще, в образе окна, — продолжал он задумчиво, — есть что-то трагическое. Вспомни, в литературе оно почти всегда связано с ожиданием, и часто — бесплодным. Ведь окно — это… нечто большее, чем привычное отверстие для света и воздуха или для бега нашего зрения вдаль… А в нашем ремесле окно — вообще большое подспорье. Мне, например, с моим вечным ощущением чужеватости и прохожести, образ окна в работе очень помогает. Делает меня… свободнее, что ли… Окно как примета укрытия, опознавательный знак. Не конкретное окно, а такая вот рама, из которой и в которую направлен взгляд. Хоть какой-то ориентир для человека, проходящего мимо…

Прошло несколько дней, и — видимо, чем-то меня задел, растревожил этот разговор — я все продолжала думать о нем, а внутреннее волнение продолжало свою животворящую суету. Все катилось в нужном направлении… А может быть, думала я, мы все до известной степени — проходящие мимо?

И стала вспоминать свои окна. Множество своих окон, среди которых, чего уж греха таить, встречались и такие вот окна-обманки, и на их свет плыли иные корабли и — разбивались, и за это мне отомстится в положенное время или уже отомстилось…

В сущности, думала я, тема окон в искусстве не нова, но, как говорится, всегда в продаже. Окно — самая поэтичная метафора нашего стремления в мир, соблазн овладения этим миром и в то же время — возможность побега из него. Однако это и символ невозможности выхода вовне, последний свет, куда — с подушки — обращены глаза умирающего, не говоря уже о том, что для узника окно — недостижимый мираж свободы, невыносимая мука…

А наша память! Сколько в ней запретных судьбинных окон, к которым и на цыпочках боишься подобраться, не то что занавеску отдернуть да, не дай бог, увидеть сцену расставания тридцатилетней давности или того хуже — человека, лицо которого тщетно надеешься забыть… А у меня вообще: ни одной двери, только окна. И половина заколочена. Кто бы ни просил — не открою. Не хочу выпускать на свет божий то, что давно похоронено.

Зато остальные окна — всегда распахнуты. Я то влечу в них, то вылечу. И уж в этих окнах всё: мои мечты, мои страхи, моя семья, мои книги; все мои герои — уже рожденные и те, кому только предстоит родиться. Даже не знаю, где я провожу больше времени: размышляя за компьютером или мечтая в каком-то своем окошке…

* * *

Многие люди моей жизни связаны у меня с тем или иным окном. Знакомые иностранцы часто вспоминаются за окном кафе, куда я приходила к ним на встречу. Отец — у окна мастерской, всегда завешанного темной драпировкой для дозирования яркого дневного света. Помню огромные бледные окна изостудии во Дворце пионеров на Миусской, где впервые увидела Бориса и его многослойные многоцветные странные холсты. В тот вечер он показывал картины из серии «Иерусалимка», смешно рассказывая про свой дом во дворе старой Винницы — полуразваленный домишко, вросший в землю по самое окно, через которое можно было запросто шагнуть в комнату, не слишком высоко подняв ногу…

С тех пор прошло сто лет, и многие наши общие окна перекочевали в картины: окна квартир, ресторанов, отелей; стрельчатые окошки французских и немецких замков; двойные, разделенные колонной красноватого мрамора, аркады флорентийских палаццо; синие — против сглаза — ставни окон на улочках древнего Цфата; мавританские полосатые арки над окнами средневековой Кордовы и узкие, истекающие струйкой света бойницы башни Хиральда в Севилье: поднимаешься в ней, и сквозь невероятную толщину стен видишь фрагменты белого города в черных проемах…

А еще — зарешеченные окна Армянского квартала в Иерусалиме; огромные и глубокие окна-сцены Амстердама и закрытые ставнями, таинственно непроницаемые окна-тайны Венеции.

Не говоря уже о распахнутых в нашу память окнах Москвы, Винницы, Ташкента…

Некоторые, с приметами местной жизни или одушевленные чьим-то лицом, фигурой, домашним животным, вспоминаются время от времени пронзительно ясно, с какой-то неуместной и необъяснимой грустью — как то окно в одном из домов Амстердама, где старуха в инвалидном кресле, перегнувшись через подоконник, крошила булку на тротуар, а внизу с восхитительным непринужденным достоинством разгуливала цапля.

Или то высокое окно кондитерской в Дельфте, где между двумя синими вазами, среди белых орхидей на подоконнике сидела кошка-альбинос, тишайшая, ласковая; приподнималась и деликатно трогала лапкой стекло, словно внимания просила: а вот что сейчас скажу. Ну, скажи, ангел мой, скажи…

Или — отраженные в воде окна плавучего ресторана на озере Орта: как они сверкали и текли под фонарями, вновь и вновь разбиваемые вдребезги мелкой волной…

А витражи — эти чудесные картины в стрельчатых окнах церквей и соборов, картины-сказки, картины-утешения, будто для человеческого глаза недостаточно божественного света сквозь прозрачное стекло! И — как антипод этому ликованию многоцветья — черные проемы незастекленных окон арабских деревень, годами отпугивающие тех, кто смотрит на них с дороги.

А окна, нарисованные на стенах, — окна-иллюзии, с горшочками герани, с женским профилем, выглядывающим из-за шторы, — имитация интерьера, плоская подделка жизни…

А прожорливо-ненасытные окна поездов дальнего следования, окна-Гаргантюа, глотающие на страшной скорости неохватные пространства…

И наконец, одна из самых величественных и страшных картин, какие могут только присниться: гигантский, космических размеров кратер медного карьера в штате Юта! Мы стояли наверху, на специальной площадке для туристов, а внизу по неохватным багровым адовым кругам едва заметными муравьями, сползая все ниже и ниже, будто выгрызая окно в самой груди земли (вот-вот хлынет оттуда сокрушительным потоком небесная синь с той стороны планеты!) ползли многотонные самосвалы за новой порцией медной руды…

…Так наполнялся ручей замысла этой книги; весной в Иудейской пустыне так набухает влагой почва, и за одну ночь — неизвестно, как и откуда, — земля выплескивает брызги алеющих маков.

В один из этих дней друзья пригласили меня на концерт в Иерусалиме — последний концерт ежегодного филармонического абонемента. В программе — Брамс, Брукнер, Дебюсси.

— Вот только места дешевые, — смущенно сказал наш друг. — Знаете, на втором ярусе, те, что прямо над сценой…

Но это-то как раз и оказалось самым прекрасным: впервые в жизни я видела перед собой лицо дирижера, профили оркестрантов, пюпитры с раскрытыми нотами; буквально сидела в музыке по самую макушку…

Подо мной плавно покачивалась библейская волна вишневой арфы на полном плече роскошной арфистки. Один из контрабасистов, похожий на персонажа с гравюры Домье, склонялся к инструменту так предупредительно и даже угодливо, словно прислуживал ему за столом: чего изволите? Другой, щипая струну, мерно качал головой в такт движению руки — как мул, что поднимается по крутой тропинке в гору.

А дирижер… тот дирижировал ртом: округлял губы на крещендо, издавал беззвучный вопль на фортиссимо, растягивал их в мучительной гримасе блаженства на диминуэндо, захлопывал рот на резком коротком аккорде…

И при этом пружинисто приплясывал на подиуме, как царь Давид перед Господом, отпихивая локтями кого-то невидимого, кто так и норовил подобраться с изощренно злодейскими, захватническими намерениями…

Я парила над сценой и чуть не расплавилась от счастья — потому что внизу, на пюпитрах, двойными окошками в мою прошлую жизнь белели раскрытые листы оркестровых партий, полные грачиным граем нот…

Вот тогда она и явилась — в терциях мучительного пассажа, в образе птичьих переливов флейты — идея этой книги об окнах, об окнах вообще — тех, что прорублены для света и воздуха, но и для взгляда, бегущего вдаль; об окнах, сыгравших важную роль в чьих-то судьбах; и об окнах, которые нельзя не упомянуть просто так, для полного антуража истории…

Словом, пока звучала кода брукнеровской симфонии, я уже знала, что буду писать свою новую книгу, не экономя на внимании вечно занятого читателя, забыв о нем, о читателе, вообще, отпустив вожжи, расправив лицо и душу, неторопливо листая, и вспоминая, и вышибая разбухший штырек из рассохшейся рамы, распахивая давно забитые ставни…

Чтоб в этой книге были и картины Бориса, их окна-ориентиры, окна-укрытия в высокой башне памяти: все эти затененные стекла, эти дребезги, блики-отражения в мозаике многослойных мазков. Наши лица прохожих людей в темном окне московского метро или питерского трамвая; и сквозь них — тусклые солнца ночных фонарей, торопливые прохожие, мокрое белье на веревках, блеск листьев после дождя.

• Издательство «Альпина Паблишер», 2012 г.
• Перед нами — уникальная история создания бизнеса, который
  делался не по гениальному озарению и капризу олигарха, не благодаря связям и административной поддержке, а скорее вопреки.
  Именно поэтому создатели Business FM, которые сделали «лучшее
  деловое радио из всех возможных», считают себя «хулиганами» —
  потому что они шли против течения, не боялись нарушать сло-
  жившиеся в России правила и методично били в одну и ту же цель.
  В результате они создали стабильно работающий бизнес, новую
  рыночную нишу и доказали всем, что, имея отличную идею, великолепную команду и достаточно упорства, возможно все.
  
  Это уникальный и правдивый рассказ о том, как из замысла
  возник успешный бизнес, а также практический кейс, который
  будет полезен всем, кто только задумывается о создании своей
  компании.
• Купить электронную книгу на Литресе

Даниил Купсин: (1977 г. р. Предприниматель. Бывший генеральный директор управляющей компании «Объединенные медиа». Женат. Отец двоих сыновей.)

Для меня эта история началась утром 7 октября 2005 года.
Как всегда, перед началом рабочего дня я просматривал новости
в Интернете. Биржевые котировки, новости компаний, главные
международные новости…

Мое внимание привлекло сообщение о том, что мой руководитель
Аркадий Александрович Гайдамак купил газету «Московские
новости». Никаких существенных деталей, только сухие
факты. Информация дублировалась несколькими ресурсами.

До этого Аркадий Александрович не проявлял PR-активности
в России, и мне показалось необычным, что он решил приобрести
общественно-политическую газету. Захотелось выяснить подробности.
Сверхсрочных дел не было, и я позволил себе потратить
20 минут на сбор дополнительной информации об издательском
доме, который, как я только что узнал, теперь входил в нашу
группу.

Чем больше я читал, тем сильнее было мое недоумение. Все
заслуживающие внимания источники сходились в том, что этот
актив морально устарел и давно не приносил своим владельцам
ничего, кроме убытков и головной боли.

Зачем шефу понадобился этот «нафталин»?!

Я был озадачен. Но… зазвонили телефоны, засуетились служащие,
стали поступать сводки с биржевых торгов… В Москве
начался очередной рабочий день, и он принес мне куда более актуальные
вопросы и задачи.

В октябре 2005-го я руководил департаментом корпоративных
финансов в инвестиционном банке. Мне было 28 лет,
я увлеченно торговал акциями и в основном общался с людьми
из инвестиционного сектора. Можно сказать, что карьерные перспективы
в сфере финансов полностью поглощали мое внимание.
В частности, я планировал создать собственный инвестиционный
фонд. У меня уже были инвесторы и партнеры, готовые доверить
мне управляющую позицию. Российский рынок рос как на дрожжах,
а сулил еще больше… Словом, будущее рисовалось довольно
ясно, и эта картина мне нравилась.

Семья Гайдамаков владела активами и вела дела во многих
отраслях. Некоторые бизнесы были больше связаны между собой,
другие — в меньшей степени. Таким образом, приобретение «Московских
новостей» могло вообще меня не затронуть, и не удивительно,
что информация об этом практически сразу была вытеснена
из моего сознания более существенными интересами.
Однако через несколько дней мне пришлось об этом вспомнить
при совершенно невероятных обстоятельствах.

Мне позвонил Гайдамак.

Личный звонок шефа сам по себе представлялся значительным
событием. Такое бывало, но не было в порядке вещей. Инвестиционный
консультант не бог весть какая шишка, даже если у него на визитке написано «вице-президент». Но дальше стало
еще интереснее: без всяких предисловий, так, будто речь шла
о чем-то само собой разумеющемся, Аркадий предложил мне возглавить
издательский дом.

Он и прежде удивлял меня некоторыми своими решениями
— уж очень по-разному мы мыслим. Но на этот раз я, честно
говоря, просто растерялся.

Почему он выбрал меня? Никого другого не было под рукой,
а я случайно попался ему на глаза? Ерунда! Так не бывает.
Но что тогда? Ясно было одно — «очевидной» кандидатурой я не был.

Разумеется, он лично знал меня и мою семью. Знал, что мы
владеем некоторыми российскими активами и мне есть что терять.
Это вселяло уверенность, что я поведу дела осторожно, и это
единственный пункт, который можно было бы записать в графу
«плюс». В графу «минус» я записал бы три пункта: молод, ничего
не понимает в медиа и никогда прежде не руководил бизнесом
в России.

Но мой патрон считал иначе. Там, где мне виделись три заурядных минуса, он разглядел один жирный плюс — амбиции. Предложение содержало
небывалый челлендж, и Аркадий предполагал, что я сделаю все,
что только возможно, чтобы не обмануть его доверие.

И он не ошибся: хотя все это никак не вписывалось в мои
планы, я решил рискнуть и принял это странное предложение.
Отчасти из любопытства, но больше потому, что просто
не мог отказаться от шанса проявить себя в совершенно новом
деле.

Это вовсе не значит, что меня привлекла карьера медиаменеджера.
В своем назначении я видел, прежде всего, возможность
проявить лояльность к Аркадию Александровичу, укрепить
свой авторитет и обзавестись новыми связями в ожидании дальнейшего
роста — не в медиа, а в группе Гайдамака.

* * *

Не будет сильным преувеличением, если я скажу, что
7 октября я впервые услышал о «Московских новостях», а уже
19 ноября вышел на работу в качестве генерального директора
этого издательского дома.

Издательский дом — сильно сказано! Всего два издания:
Moscow News и «Московские новости» с неплатежеспособной аудиторией
старше 45 лет. Средний возраст сотрудников — 55 лет. Все
это были хорошие, порядочные люди, наверное, их можно было
даже назвать высококлассными специалистами, и тем не менее
продукт, который они делали, безнадежно устарел.

Должен сказать, что в начале, пока мы не предприняли попытку
реформировать издательство, отношения с сотрудниками
в целом были приятные. Я до сих пор с благодарностью вспоминаю
Ольгу Тимофееву, которая стала моим первым проводником
в этом новом мире. Да и все остальные старались мне помочь,
и газета делалась как бы сама собой. И все же мне приходилось
туго. Особенно первые пару месяцев. На самом деле, до прихода
Виталия Третьякова, я просто присутствовал на планерках
и редколлегиях, пытаясь понять, куда попал. В этом была известная
доля иронии: 28-летний банкир, изучавший бизнес и право
в Соединенных Штатах и ничего не смыслящий в медиа, среди
престарелых титанов советской журналистики.

Передо мной была поставлена задача: сделать влиятельное,

уважаемое издание, лояльное действующему правительству. За
дача выйти на прибыль не ставилась, но мне
самому было интересно, возможно ли это.
И позже я предпринял такую попытку.

В качестве советника я пригласил Егора Альтмана. Годом
ранее он обратился ко мне по рекомендации самых близких мне
людей и просил проконсультировать в вопросе публичного размещения
акций его компании.

Он мне сразу очень понравился. Я проникся его семейственностью,
его талантом администратора и особенно его самостоятельностью
— редко встретишь человека, который построил
серьезный бизнес без поддержки родителей или крупных инвесторов.
Это вызывает большое уважение. Мы стали встречаться
регулярно. Никаких общих дел у нас не было, нам было просто
комфортно друг с другом. Общались семьями, с его женой Кристиной
и моей Соней. И вот теперь пришел мой черед обратиться
к нему за консультацией.

Егор Альтман: (1975 г. р. Предприниматель. Бывший 1-й зам генерального директора управляющей компании «Объединенные медиа». Женат. Отец двух дочерей и сына.)

Эта история началась осенью 2005-го, когда Аркадий Гайдамак
купил «Московские новости» и поставил генеральным директором
Даню Купсина. Даня уже тогда был блестящим администратором,
но в медиа разбирался плоховато. Вернее сказать,
вовсе не разбирался и, естественно, нуждался в консультациях.
Его родители — давние клиенты «Идальго» — рекомендовали ему
обратиться ко мне. Сначала мы с ним попытались привести издательство
в порядок, а убедившись в том, что это невозможно, начали
искать альтернативные варианты. И через полгода, весной
2006-го, сформировали концепцию деловой радиостанции. В наших
руках одновременно оказались все необходимые ресурсы,
и этот выбор стал очевиден.

Однако сама по себе идея делового радио возникла гораздо
раньше. Солопов считает, что она дискутировалась на рынке более
десяти лет и могла окончательно сформироваться сразу после
запуска РБК ТВ в 2003-м, но мне ее впервые озвучил Юра Кацман
весной 2005 года. Насколько я понимаю, в тот момент «Секрет
фирмы» был на вершине успеха и они задумывались о дополнительных
возможностях развития. Зная, что я разбираюсь в радио,
Кацман попросил провести своего рода экспертизу идеи.

Мы поговорили об этом и сошлись во мнении, что деловое радио в дополнение к журналу по менеджменту — логичная и перспективная
комбинация. Однако в тот раз все так и осталось на уровне
разговоров. Для Кацмана этот вопрос не был приоритетным, а поскольку
конкретных предложений от него не последовало, вскоре
об этом забыл и я.

2005 год был переломным для многих в России. Как и Кацман
в «Секрете фирмы», мы с Солоповым в «Идальго» были сосредоточены
на поисках новых возможностей. Мы преуспевали
и стремились найти новые ниши, для того чтобы развить успех.
В России был настоящий потребительский бум. Появилось много разных товаров. Невероятное количество. Одной из самых востребованных
услуг стал нейминг.

Изучая рынок, я наткнулся на чикагское креативное агентство
4 monkey, имеющее безупречную репутацию в этой области. Создатель
и владелец компании оказался… моим однофамильцем. Такого
рода совпадения привлекают меня. Не то чтобы я относился
к ним всерьез, но они придают моим действиям дополнительную
интригу, делают жизнь веселее. Я подумал, что было бы неплохо
стать представителем 4 monkey в России, и стал искать, кто из клиентов
«Идальго» мог бы дать нам необходимые рекомендации.

Нужен был человек, обладающий авторитетом в Штатах. Таким
человеком был Евгений Вениаминович Купсин, крупнейший
производитель «Антигриппина» в России, владелец медицинских
клиник в нескольких американских мегаполисах и наш давний
клиент. Я попросил его написать этому Альтману правильное
письмо.

Описывая свой замысел старшему Купсину, я говорил, что медийный
и рекламный рынок активно развиваются и, вероятно,
в этих отраслях скоро будут IPO, об успехах «Идальго Имидж»,
о том, что наше агентство настолько окрепло, что мы подумываем
сделать его публичной компанией. А также о том, что мы преобразуем
агентство в синдикат, планируем развивать диверсификацию
и, в частности, считаем очень перспективным партнерство
с американскими креативными компаниями. Евгений Вениаминович
обещал написать нужные письма и заодно рекомендовал
поговорить о наших планах со своим сыном Даниилом, молодым
инвестиционным банкиром.

C Даней мы встретились в офисе его мамы Беллы Моисеевны,
которая тоже пользовалась услугами «Идальго Имидж». Поговорили.
Даня дал мне несколько общих советов, но, поскольку моя
идея IPO была достаточно сырой, мы быстро исчерпали деловую
повестку. Еще поговорили. Расставаться не хотелось. Нам было
чрезвычайно комфортно друг с другом, и мы стали встречаться
просто так, по-приятельски.

Москва — город бизнесменов и проституток.
Все мы к этому привыкли, впитали в себя и приняли прагматичный
жесткий стиль. Это нечто вроде делового костюма. Ты
надеваешь его на работу и снимаешь, возвращаясь в родные стены.
Некоторым этот костюм «жмет». Поэтому, когда встречаются персонажа, которых объединяет нечто, выходящее за рамки бизнеса,
они могут получать чистый кайф от общения.

У меня было двое детей (теперь трое) и любимая жена, а Купсин
помешан на семейственности. Он только что женился и планировал
обзавестись детьми. В тот период это волновало его, наверное, больше
всего остального. Так и получилось, что любовь к детям и очень специфическое
отношение к семье объединили нас с Даней. Он человек
традиции, для него очень важна община, которой он служит по мере
сил: вкладывает личные деньги в строительство синагоги, участвует
в общественных делах. Его отношение к близким — жене и детям —
также в большой степени моделируется еврейской традицией. Он
хозяин дома, и все его заботы направлены на то, чтобы дом был благополучен,
а домочадцы счастливы. Я, хотя и не вполне разделяю его
убеждения, к своей семье отношусь схожим образом.

В тот период у нас с Купсиным не было общих бизнес-интересов,
однако я чувствовал, что мы встретились не случайно и, если
когда-нибудь появится проект, где мы могли бы работать вместе,
это будет и интересно, и выгодно.

Пожалуй, такой уровень доверия до этого у меня был только
с Солоповым, но с ним мы работаем вместе уже 17 лет.

Дмитрий Солопов: (1976 г. р. Главный редактор радиостанции «Коммерсант FM». Бывший
главный редактор радиостанции Business FM. Женат, трое детей.)

С чего все началось? Хороший вопрос. Такие проекты не рождаются
вдруг. Невозможно сесть, придумать и сделать нечто выдающееся.
Все это складывается годами из проб и ошибок, встреч
с разными людьми и большого количества наблюдений. Нас
окружает хаос, из которого мы выхватываем нечто и складываем,
складываем… И однажды складывается что-то значительное.
Или не складывается.

Для меня, наверное, все началось со встречи с Егором Альтманом,
потому что именно эта встреча стала началом моей менеджерской
карьеры. До этого я занимался чистой журналистикой.
А познакомила нас с Егором его первая жена, когда еще была
невестой, в 1994 году.

В те стародавние времена я работал корреспондентом на радиостанции
«Эхо Москвы». И как раз мы с Ирой Рысиной, которая
теперь именуется Кирой Альтман, и с еще одной замечательной
ведущей, Люсей Грин, запустили ежедневную программу про ночные
клубы. Вначале мы просто анонсировали клубные события.
Мы понимали, что на этом можно заработать деньги, но не понимали
— как, много об этом думали и говорили.

Однажды приходит румяная Ира и рассказывает, что за ней
ухаживает некий молодой человек. Слово за слово, выясняется,
что человека зовут Егором, занимается он рекламой и у него есть
свое агентство. Я ей говорю: «Это же именно то, что нам надо! Давай,
приводи молодого человека знакомиться с коллективом».

Приехал Егор в зеленом пиджаке (на малиновый он тогда
еще не заработал), в белых слаксах, с «мафоном» в руках — тогда
в автомобилях были такие магнитофоны с большой ручкой, которые
можно было за эту ручку вытаскивать из гнезда и носить с собой.

— Здравствуйте, я Егор.

Мы здороваемся, я только открываю рот, чтобы о нашей программе
рассказать, а Егор как-то странно смотрит в окно, бледнеет,
говорит: «Ой, я сейчас вернусь» — и пулей вылетает из офиса.

Что произошло?

Егор тогда ездил на автомобиле «Таврия» — такой двухдверной,
типа «восьмерки-жигулей». Он поставил машину перед нашим
офисом, но у него что-то случилось с ручником, машина покатилась
и въехала в какой-то дорогой автомобиль, выезжавший
со Старого Арбата на Новый. Понятно, что в 1994-м слова «страховка» в России никто еще не слышал. Мир был много проще,
чем теперь, так что у Егора был повод побледнеть…

Однако, сколь бы драматичными ни были обстоятельства нашего
знакомства, сотрудничать мы начали вполне благополучно.
Вот с того самого дня не менее 60 % времени своей жизни мы
с Егором проводим вместе.

Надо сказать, что «дружба взасос» у нас возникла не сразу, а сначала
был вполне конкретный коммерческий интерес. Егор подтянул
клиентов. Была одна программа, потом две (к этому времени я выкупил
долю в «Идальго» и мы с Егором стали партнерами), потом
три, потом мы сделали всю коммерческую сетку вещания «Эха». Все
эти бесконечные программы об автомобилях, сады-огороды, недвижимость,
развлечения, одежда — почти все это было сделано нами,
вдвоем. В конце 1990-х «Идальго Имидж» приносило «Эху» больше
20% выручки.

Сначала мы просто придумывали программы и продавали
рекламу в них, потом сделали студию и стали писать собственные
программы со встроенным рекламным блоком — брали
эфирное время с дисконтом и делали свои программы на четырех
станциях: «Эхо Москвы», «Серебряный дождь», «Дважды два»
и «Престиж». На каждой станции минимум две передачи. Соответственно,
восемь ежедневных информационных передач, четыре
часа собственного эфирного времени.

Можно сказать, что наш продакшн функционировал как
микрорадиостанция. Мы, совершенно естественно,
стали задумываться о том, что было бы неплохо
сделать собственное радио. Но подходящего
случая долго не представлялось.

Все это меня так увлекало, что в какой-то момент я решил вовсе
уйти из журналистики в рекламный бизнес. В 1996-м я перебрался
из «Эха» в «Коммерсантъ», проработал там два года, после
чего окончательно переквалифицировался в менеджеры.

В связке с Егором мы делали много интересных вещей,
как правило на стыке содержания и коммерции, как все эти радиопрограммы
для «Эха», наполненные продакт плейсментом, или, например,
журнал «Ъ-Weekend», созданный нами в «Коммерсанте».
Можно сказать, в этом состоит одно из наших конкурентных преимуществ:
мы находим синергию там, где принято видеть противоречия.

Может быть, поэтому, параллельно с управлением агентством,
мы с Егором всегда где-нибудь работали: у клиентов или в медиа,
которые обслуживали. В этом не было какого-то специального
тактического расчета — каждый раз решения принимались ситуативно:
мы просто не упускали представлявшиеся возможности.
Однако такая — в некотором смысле «инсайдерская» — позиция
приносила нашему агентству дополнительные очки и возможности
для маневра и со временем стала важной частью бизнес-модели
«Идальго», хотя выбрана она была интуитивно.

Когда осенью 2005 года мы оба получили приглашения консультировать
медиапроекты, для нас это была стандартная ситуация
и ничего экстраординарного мы не ожидали. Купсин позвал
Егора помочь ему в «Московских новостях», а Миша Эйдельман
попросил меня создать коммерческую службу для новых станций
«Сити FM» и «Релакс FM», которые запускал Газпром. Для нас
обоих это были просто очередные проекты, и никто из нас
не предполагал, что это выльется в нечто настолько серьезное.

Егор Альтман:

Поразительно, насколько важную роль в жизни играют
случайности. И как мало, в сущности, мы можем рассчитать
или предвидеть заранее.

Из затеи стать представителем чикагского
4 monkey ничего не получилось. Мой американский однофамилец,
которому я так старательно готовил письма, попросту на них
не ответил. Но это ничуть не помешало нам стать одним из ведущих
игроков на московском рынке нейминга. К слову, оба названия —
и Business FM, и «Сити FM» — были предложены именно «Идальго»,
и как показало время, это был наилучший выбор для обоих брендов.

Я встретился с Даней Купсиным, чтобы обсудить возможности
вывода компании на IPO, и из этого тоже (пока, во всяком
случае) ничего не вышло. Зато мы с Даней подружились, и через
полгода он пригласил меня в «Московские новости».

Осенью 2005-го мы оба, Солопов и я, получили приглашения
консультировать медиапроекты: Дима — «Газпром-Медиа»
со всем его пафосом и престижем, я — умирающие «Московские
новости». Однако именно в «Московских новостях» началась
история Business FM, в то время как «Сити FM» — проект с неизмеримо
большим рыночным потенциалом и пафосным владельцем
— так и не реализовал представившиеся возможности.

С другой стороны, именно в Газпроме Солопов получил доступ
к информации, без которой наш общий успех был бы попросту
невозможен.

Но сначала были «Московские новости».

• Издательство «Новое Литературное Обозрение», 2012 г.
• Книга губернатора Пермского края Олега Чиркунова — наблюдения и размышления человека, которому постоянно приходится делать выбор между вариантами решения существующих в традиционно промышленном регионе проблем, соизмерять свои решения с современной государственной идеологией.

  По словам автора, сегодня «в общественном сознании, а главное, и в сознании элит произошел отказ от конкурентной, рыночной модели в пользу стабильности, плановости развития экономики и связанной с ними неизбежной централизации власти. Эта книга — попытка предложить альтернативу усилению роли государства во всех сферах жизни, это приглашение подумать об иных вариантах решения существующих проблем».

• Купить книгу на Озоне

У города должна быть мечта

«У города должна быть мечта». Это не мои слова.
Я их заимствовал из общения с великим человеком, Жайме
Лернером. Лернер — бывший архитектор и мэр бразильского
города Куритибa. Считается, что он входит в десятку
лучших мэров мира. Он создал городу мировую известность
благодаря трем прорывам в развитии: лучшие парки
и скверы, лучший общественный транспорт, внедрение
системы раздельного сбора мусора. Я тоже считаю, что
Лернер великий человек, только, мне кажется, его главная
заслуга в другом. Благодаря этим проектам он смог убедить
жителей, что их город лучший. Ведь самое важное в городе
— это любовь к нему его жителей. Я верю в то, что
мысли материализуются. Если большое число людей верит
в великую мечту, то она становится реальностью.

Город, в котором есть жизнь

Бывают времена, когда я задаю себе вопрос, для чего
я работаю. И, в общем, я понимаю, что у меня есть ответ
на этот вопрос. Семь лет назад, когда я только начинал
свой самый главный в жизни проект, мотивом для меня
были самосовершенствование, набор опыта и знаний.
Надо признать, что тогда я был, скорее, нацелен на собственное
развитие.

Прошло некоторое время, и я поверил, что здесь, далеко
не в лучшем климате, в одном из самых северных
городов-миллионников мира, можно создать условия,
при которых люди будут жить с радостью, с ощущением
того, что они живут в правильном месте. Это мое предположение
и впоследствии уверенность появились в результате
общения со многими людьми, с такими как Сергей
Гордеев, Жайме Лернер, Кеес Кристиаанс, Петер Цумтор,
Теодор Курентзис, Борис Мильграм, Марат Гельман.
Я понял, что не только климатические условия являются
определяющими. Действительно, живут же скандинавы
у себя на родине, не тянет их в теплые края. Может, и тянет,
но это не мешает им создавать комфортную среду
у себя на родине.

Исторически сложилось так, что краевые и городские
власти конкурировали друг с другом. Краевые власти
стеснялись признать, что Пермь является для них приоритетом,
боялись, что их не поймут сельские жители. Да
и в электоральном плане городские жители менее благодарны,
чем селяне. Сколько в город ни вкладывай, благодарности
не жди. Может быть, настала пора честно признать,
что существенно изменить ситуацию в крае можно
только через развитие Перми. К сожалению, у нас только
один город такого масштаба, и он неизбежно становится
сердцем всего края. Придут ли инвесторы, приедут ли туристы
— все это будет зависеть от их отношения в первую очередь к столичному городу. А потом уже сердце должно
разогнать эти потоки до самых дальних уголков края,
сделать так, чтобы туристический поток дошел до Чердыни,
Кудымкара, Кунгура. При этом Пермь не должна
превращаться в обособленную территорию, как в России
превращается Москва.

Неожиданно одной из главных для столицы промышленного
региона стала тема культуры. Ее никто не видел
заранее. Начиналось все с того, что наш сенатор
Сергей Гордеев познакомил меня с Маратом Гельманом,
и они предложили организовать выставку «Русское
бедное». Как многие люди, я достаточно осторожно
относился тогда к современному искусству, и мой ответ
Сергею был прост: хотите — делайте, если нужна
какая-нибудь помощь, скажете. Тогда на деньги Сергея
Гордеева и была устроена выставка в неиспользуемом
речном вокзале.

На эту первую выставку я пришел без каких-то великих
надежд. Более того, грустил, что придется ходить
вокруг чего-то экстравагантного и невероятного, кивать
головой, показывая, что якобы что-то во всем этом понимаю.
Случилось по-другому. Я увидел массу радостных,
улыбающихся лиц посетителей. Многие экспонаты вызывали
добрую улыбку. Логотип газеты «Правда» из автомобильных
камер, огромная деревянная мясорубка,
скелеты животных из вешалок, рубанков и прочей домашней
утвари, музыкальная шарманка, ассоциирующаяся
с детским воспоминанием.

В общем, это был колоссальный успех. Должен признать,
что последующие выставки не вызывали у меня
таких эмоций, но они точно расширили мое представление
о современном искусстве. Я получил некие точки
опоры, поскольку критерий «нравится — не нравится»
базируется на том, сколько в своей жизни человек увидел.
Благодаря этим выставкам пермяки смогли увидеть
многое.

На этом все и могло закончиться. Выставка и выставка,
музей и музей. Но, к счастью, в этот момент началось
жесткое противостояние «пришельцев» с частью местного
культурного сообщества. «Пришельцам» пришлось
защищаться, им пришлось думать о том, как привлечь
на свою сторону местных людей искусства. Именно для
этого был задуман фестиваль «Живая Пермь». Это была
попытка вывести искусство на улицы, привлечь к организации
фестиваля очень большое число пермяков. То,
что это удалось, я понял через год, общаясь на втором
таком фестивале с художниками из Екатеринбурга, Самары,
Питера. Понял, что им нужна такая площадка, место,
где они могут презентовать себя. Понял, что другой
такой площадки в стране фактически нет. Получилось,
что неожиданно Пермь создала то, что востребовано извне,
стала центром этого проекта.

Появилась мысль сделать этот фестиваль не трехдневным,
а продолжительностью месяц. Так родился проект
«Белые ночи в Перми». Он состоялся в этом году. В течение
летнего месяца в городе была жизнь, в городе было
гораздо больше людей на улицах, они начали проводить
время в городе, а не только на дачах, за городом.

Конечно, плотность событий могла бы быть гораздо
более высокой. Фестиваль подсказал, что самое главное —
это то, что происходит на улицах. Выставки, спектакли —
все это замечательно, но для города важно увеличивать
объем именно уличных событий и мероприятий, тогда
он будет жить. Очень надеюсь, что это удастся сделать
в следующем году.

Итак, благодаря культуре Пермь ожила. И про это
оживление стали говорить не столько внутри, сколько
извне. Выставки в Париже, Лионе, Милане, Питере, Москве.
Помню разговор с корреспондентом «Нью-Йорк
таймс», приехавшим за несколько месяцев до «Белых ночей». Он сказал: «Собирался приехать к вам на „Белые
ночи“, но редактор направил меня сейчас, сказав, что
у вас что-то происходит, и мы должны быть здесь первыми». У нас начало что-то происходить, и это уже много.

Университетский город

Мне никогда не удавалось придумать какую-то идею,
все хорошее всегда приходило само, в результате стечения
внешних обстоятельств. Так же произошло и в истории
с университетами. Я не знаю, как далеко смотрел
Андрей Фурсенко, но один из шагов, которые он сделал,
для Перми стал началом большой истории.

Был объявлен сначала первый, а затем второй конкурс
на получение статуса национального исследовательского
университета. И в первом, и во втором конкурсе мы
участвовали и были победителями. Участвовали, может
быть, даже не понимая, для чего нам это надо. Логика
была проста: раз государство дает университетам деньги,
значит, надо им помочь эти деньги получить. Вот и помогали.
Находили правильных консультантов для разработки
программ, да и, чего греха таить, лоббировали
интересы своих университетов путем поиска личных
контактов с членами комиссии. Слава богу, моя работа
в Совете Федерации создала широкий круг связей в самых
различных сферах.

И вот результат: два национальных исследовательских
вуза плюс филиал Высшей школы экономики, которая
тоже является национальным исследовательским университетом.
Что дальше? Останавливаться и оставлять этот
проект было уже нельзя, слишком большие репутационные
потери. Только поэтому и вынуждены были начать
разбираться, что такое университет. Поехали в Штаты,
Германию, Израиль. Пытались понять, что такое университет
там.

Университет у нас — это место подготовки кадров для
экономики. Университет там — это место для зарабатывания
денег путем коммерциализации знаний. Магистры
здесь — это студенты за партами. Магистры там — это дешевая
рабочая сила, подмастерья для тех людей, которые
зарабатывают деньги на рынке знаний. Студенты здесь —
это те, кто ждёт, что жизнь у них впереди, что они к ней
только еще готовятся. Студенты там — это те, кто пытается
реализоваться сегодня, делая выбор: продолжать набирать
знания и навыки либо уже сейчас бросать университет,
поскольку это всегда альтернатива самостоятельной
работе по реализации своей великой мечты.

Стало понятно, что надо превращать наши университеты
в место, где люди начинают зарабатывать свои
первые деньги. Ключевой вопрос — это создание историй
успеха. Важно, чтобы по коридору университета временами
проходил свой Стив Джобс, тот парень, который
учился здесь или даже недоучился, но именно здесь, в университете,
в его голову пришла мечта, благодаря которой
он стал либо великим ученым, либо богатым человеком.

Чтобы это стало реальностью, университету нужно
немногое: хорошие студенты и классные преподаватели.
Мы начали поддерживать профессуру, доплачивая
докторам наук тридцать тысяч рублей в месяц, начали
платить лучшим абитуриентам, набравшим 225 баллов
по ЕГЭ, пять тысяч рублей в месяц. Сначала шестьсот,
а затем тысяча таких абитуриентов появились в наших
университетах. Увы, половина — на гуманитарных специальностях.
Задача следующего года — сделать так, чтобы
они пошли на математику, физику, биологию, химию,
инженерные науки.

Для того чтобы наша профессура вышла на западные
рынки знаний, поняла, как люди там зарабатывают
и что там интересно, начали финансировать создание
малых инновационных групп. Это форма, при которой
два профессора, один российский и один зарубежный,
ведут совместную научную деятельность. Таким образом
мы стимулируем их общую работу и адаптацию наших
ученых на внешнем рынке. Такая работа только началась,
но почти уверен, что где-то возникнет первая искра. Как
только появится первая история успеха, очень многие
поверят в то, что зарабатывать можно головой, в сфере
науки, и процесс станет необратимым.

Второй важный аспект этой истории — что будет
с нашими многочисленными университетами. Сегодня
они дублируют друг друга. Получается, что специальность
«связи с общественностью» есть в техническом университете,
«финансы и кредит» — в сельхозакадемии. В общем,
много странностей. Если посмотреть на западный опыт,
то там два базовых университетских направления: технический
университет, включающий сельскохозяйственную
проблематику, и классический университет, имеющий
медицинские, фармацевтические, педагогические
специальности. Конечно, есть и другая специализация,
но глобально так. Это говорит о том, что, скорее всего,
и у нас будут три базовые точки развития — вокруг трех
наших исследовательских университетов.

Совсем необязательно проводить изменения революционным
путем, можно просто поддерживать процессы,
которые уже идут. Потихонечку передаем имеющиеся
у нас здания на Городских горках Высшей школе экономики.
Филиал разрастается, вкладывает федеральные
деньги и образует какое-то подобие городка.

Место расположения классического университета
правильно, традиционно и понятно. Жаль только,
что, как и весь город, университетский городок не имеет
выхода к реке, вся набережная застроена промышленными
зданиями. Но постепенно эти площадки уже
освобождаются. В том числе там есть и краевые здания
бывших средних учебных заведений, и мы передаем их
университетам. Вопрос в том, правильно ли передать
их самому классическому университету или тем вузам,
которые потенциально должны к нему присоединиться,
например, фармакадемии или медакадемии. Представляется,
что второй вариант более правильный. Он стимулирует
процесс в нужном направлении. Надо думать.
Надо бороться за земли между университетом и рекой
для того, чтобы передавать их университету.

Сложнее с техническим университетом. Десятилетиями
он реализует свою стратегию по переезду на другой
берег реки. Думаю, что это неправильная стратегия, что
перенос Политеха из центра города в лес был ошибкой.
Мыслили по аналогии c новосибирским академгородком,
но там другие масштабы и другие инвестиции. Пермскому
городку, в отличие от новосибирского, не хватило ресурсов,
и технический университет так и остался разбросанным
по всему городу. Его надо собирать, вопрос в том,
на какой площадке. Страшно представить Политех без
его главного корпуса, расположенного на Октябрьской
площади, но не менее страшно теперь его представить
и без комплекса за Камой.

Отдельная история — сельскохозяйственная академия.
Она расположена на двух больших площадках —
на Липовой горе и в здании бывшей женской гимназии
рядом с Театром оперы и балета. Возможно, правильнее
было бы им быть вместе с Политехом, а в центральном
здании рядом с Театром разместить важную для Перми
консерваторию. Но поскольку судьба площадки самого
Политеха еще не решена, надо думать над этим.

В общем, нельзя дальше плыть по воле волн. Нельзя
развиваться и строить одно здание здесь, другое здание
там. Это не решит ни проблем университетов, ни проблем
города, инвестиции будут использованы нерационально.

Университеты должны стать сердцем города. Это
тоже моя мечта.

Реализация мастер-плана Перми

Традиционно, как все важное, тема мастер-плана появилась
в нашей работе неожиданно. Сергей Гордеев начал
носиться с идеей, которую в тот момент даже он сам себе
не мог точно сформулировать. Никто из нас тогда до конца
не понимал, что это такое, ведь в российских регламентах
такого документа не существует. Как и с «Русским
бедным», я предложил Сергею заниматься этим на свой
страх и риск. Всякая инициатива наказуема.

Сергей нашел очень серьезных партнеров и через
некоторое время познакомил меня с Кеесом Кристиаансом,
руководителем градостроительного направления
Высшей технической школы Цюриха, профессором Лондонской
школы экономики, создателем фирмы KCAP. Самые
крупные проекты Кееса — Олимпиада-2012 в Лондоне,
преобразование речного порта в Гамбурге, мастерплан
железнодорожного вокзала в Цюрихе. Сейчас у него
появляется какой-то огромный проект на Востоке.

На старте не было почти никаких шансов, что команда
KCAP согласится с нами работать. Они никогда не работали
в России, уже тогда у них вырисовывался большой
проект в Китае. Гораздо позже, отвечая на мой вопрос,
почему они согласились работать с нами, Кис сказал:
«В Европе уже нет проектов мастер-планирования городов,
там в лучшем случае можно планировать крупные
районы, а то и кварталы. Выбор между Россией и Китаем
был предопределен неверием, что китайцы будут в результате
реализовывать созданный мастер-план, а исходя
из национального характера «будут кивать, соглашаться,
а потом сделают все по-своему».

Получилось так, что мощная команда начала работать
над мастер-планом города Перми. Не сразу я понял, насколько
это важно. Сейчас уже могу попробовать сформулировать
суть.

Обычно города заказывают генеральные планы своего
развития специализированным институтам. И те, исходя
из норм законодательства, делают формальные,
почти типовые документы. При этом теряется очень
важный этап формулирования видения будущего города.
Мастер-план — это видение жителями будущего своего
города. Должен город расти вширь на обоих берегах или
становиться компактным и развиваться только на одной
стороне реки? Это город небоскребов или малоэтажной
застройки? Кто в городе имеет приоритет: пешеход или
автомобиль? Какой ширины должны быть тротуары?
Какие деревья будут расти вдоль улиц? Будет ли двор
пространством только для жителей дома, или он может
быть доступен всем? Очень много вопросов, на которые
надо ответить. Опытные градопланировщики
знают все эти вопросы, знают опыт других городов, их
успехи и провалы, но окончательное решение должны
принять власти и жители города. Это решение может
носить разные названия: «мастер-план» или «стратегия
пространственного развития города». Не важно, как оно
называется, важно, что оно есть. Каждое новое здание,
построенное в городе, — это инвестиции. Если строится
правильное здание в правильном месте, оно улучшает
город, повышает его капитализацию. Но может быть
построено неправильное здание в неправильном месте,
тогда оно будет убивать город. Задача мастер-плана —
сделать так, чтобы каждый рубль, вложенный в любое
строительство, улучшал город.

Работая с профессионалами, мы поняли главную
ошибку, которая была допущена при строительстве Перми.
Пермь строилась, осваивая новые территории, при
этом в старые районы практически не вкладывались
деньги. В результате в городе нет ни одного идеально
благоустроенного района. В центр инвестиции не шли,
и инфраструктура обветшала, а новые районы строились
по принципу спальных, и жизни там, особенно
днем, почти нет. Днем оттуда все уезжают работать
в другие районы.

Важно было перейти от принципа «строим там, где
есть свободное место» к принципу «строим там, где людям
будет комфортно жить и работать». Важные вопросы,
которые решала команда градопланировщиков, — это
вопрос этажности зданий, вопрос соотношения личных
и общественных пространств, вопрос организации общественного
транспорта. В городе появились первые полосы,
выделенные для общественного транспорта, и, как
это ни удивительно, жители почти единодушно одобрили
их существование.

Сейчас стоит новая задачка — разработать новую типологию
жилья. Мы знаем, что такое сталинская застройка —
в Перми это пятиэтажные дома, построенные вдоль улиц,
что называется, фасады кварталов. В большом объеме сохранились
хрущевки: беспорядочно разбросанные в периметре
кварталов пятиэтажки из силикатного кирпича.
Сохранились и такие же по типу панельные пятиэтажки
того же периода. Преимущественно на Садовом и Парковом
построены новые серии панельных домов высотой
от 9 этажей, также беспорядочно разбросанных по кварталу.
И, наконец, в перестроечный период начали строиться
«свечки», которые «втыкались» на свободную территорию.
Где находили свободное место, там и «втыкали».

Новая типология жилья в центре города предполагает
максимум шестиэтажные дома, построенные по периметру
небольших кварталов. Небольшой квартал — это
примерно 70 на 70 или 100 на 100 метров. Внутри этого
квартала будет не общественное пространство, а частная
территория для жителей дома. Такое строительство предполагает
высокую плотность застройки. Надо понять, насколько
это приживется у нас в России. Запланированы
два пилотных проекта: один в районе ДКЖ на землях
снесенных в этом году бараков, второй — на улице Революции,
на месте психиатрической лечебницы.

Только когда мы пройдем этот шаг, мы поймем, насколько
приживется такая застройка. И первый шаг
мы должны будем сделать в течение ближайшего года.
До декабря будут выставлены на аукцион площадки
в районе ДКЖ, инвесторы обязаны будут строить там
жилье в соответствии с новыми требованиями. Площадка
на улице Революции будет выставляться на торги
весной следующего года, причем каждый квартал будет
выставляться уже с разработанным архитектурным решением,
предполагается, что достаточно известного в мире
архитектора. Этот проект — еще больший риск, но и потенциально
еще больший успех.

Наряду со строительством жилья планируется построить
в ближайшие годы несколько общественных
объектов. В этом году Сергей Гордеев планирует передать
готовый проект архитектора Григоряна, предусматривающий
реконструкцию речного вокзала под музей
современного искусства. За два года этот музей может
быть построен. Это чуть ли не первый музей в стране,
который будет соответствовать всем международным
нормам безопасности хранения и экспонирования культурных
ценностей.

За спонсорские деньги «ЛУКОЙЛа» ведется проектирование
нового здания театра оперы и балета. Архитектурный
конкурс выиграл мастер с мировым именем Дэвид
Чипперфильд. Если все пойдет по плану, то в 2015 году откроется
новый современный зал на тысячу мест. В эти же
сроки будет реконструировано и старое здание театра.

Театр — это не только стены. Пермский балет славился
всегда, но в этом году театру очень повезло: художественным
руководителем стал Теодор Курентзис.
У нас появился симфонический оркестр, возможно,
лучший в стране. Курентзис верит в то, что наш театр
может быть лучшим не только в сопоставлении с Большим
и Мариинкой, но вполне может конкурировать
с ведущими театрами мира. Планируются совместные
постановки, так называемая копродукция, с самыми известными
в мире театрами.

Достаточно сложная у нас до сих пор ситуация с Пермской
художественной галереей. Мы понимаем, что надо
освобождать здание кафедрального собора и передавать
его церкви. Условий для хранения в этом здании произведений
искусства нет, оставлять их там опасно, но построить
новую галерею — это не бараки построить и не склад.
Должна быть идея, должен быть смысл, и к этой идее
мы должны прийти, общаясь с великими архитекторами.
Чем это закончится, когда этот процесс приобретет
реальные очертания, говорить пока рано. Это может
произойти как через месяц, так и через год. Но здесь мы
не должны спешить.

Аналогичные процессы идут по инфраструктурным
объектам — аэропорту и железнодорожному вокзалу.
Пока на предварительном этапе находится совместная
работа с испанским архитектором Рикардо Бофиллом
по проектированию аэропорта. У нас пока нет контракта
с ним, но первые наброски, сделанные его рукой, мы
уже получили. Это человек, который разработал и по сей
день сопровождает строительство и развитие аэропорта
Барселоны, лучшего аэропорта Европы. Когда он начинал
стройку, то проектировал аэропорт под поток, сопоставимый
с сегодняшним пермским, — полтора миллиона
пассажиров в год. Сегодня плановая пропускная способность
аэропорта Барселоны — 70 миллионов.

Железнодорожный вокзал проектируем совместно
с «Дойчебан», немецкими железными дорогами. Сейчас
мы находимся на этапе поиска соинвесторов.

Итак, задача реализации мастер-плана города Перми
— это два больших блока вопросов. Первый: все делать
согласно принятому мастер-плану, не отходить от него,
и тогда есть шанс, что мы создадим правильный город.
Второй: реализовывать ключевые проекты, каждый
из которых должен быть на уровне мировых шедевров.
Тогда эти точечные проекты украсят город, станут его
жемчужинами. Если мы это реализуем, значит, мы не зря
жили и работали.

* * *

У меня есть мечта. Она родилась в результате размышлений
и действий большого числа единомышленников.
Сама по себе она мало чего стоит, если, видоизменившись,
не станет мечтой жителей города. Когда у города
есть мечта, когда его жители договорились о том, к чему
они стремятся и во что верят, их город может стать лучшим
местом на Земле.

• Издательство «АСТ», 2012 г.
• «Это — книга о вине, а потом уже всё остальное: роман
  про любовь, детектив и прочее» — говорит о своем новом
  романе востоковед, дипломат, путешественник и писатель
  Дмитрий Косырев, создавший за несколько лет литературную легенду под именем «Мастер Чэнь».
  
  «Дегустатор» — первый роман «самого иностранного
  российского автора», действие которого происходит в наши дни, и это первая книга Мастера Чэня, события которой
  разворачиваются в Европе и России. В одном только Косырев остается верен себе: доскональное изучение всего, о чем
  он пишет.
  
  В старинном замке Германии отравлен винный дегустатор. Свидетель смерти своего коллеги — винный аналитик
  Сергей Рокотов — оказывается вовлеченным в расследование этого немыслимого убийства. Что это: старинное
  проклятье или попытка срывов важных политических переговоров? Найти разгадку для Рокотова, в биографии которого и так немало тайн,— не только дело чести, но и вопрос личного характера…

• Купить книгу на Озоне

— Вы живы? Ну, тогда и я попробую. Ха-ха-ха.

Вот эта шутка — немецкая и поэтому совершенно
не смешная,— с нее начиналась вся история. Есть, конечно, такие люди, для которых необъяснимая и дикая смерть человека — отличный повод повеселиться.
Но только не немцы. У этих не получается.

Шутников могли бы звать Марта и Ганс, вот только
в Германии имена сильно изменились за последние
полвека, и вы чаще встретите там каких-нибудь Армина и Элеонору. А впрочем, сейчас я просто не помню,
как их звали, худых, спортивных, державших спины
очень прямо, немножко нервных из-за нашего приезда. Для меня то были просто люди, разливавшие по бокалам вино. Их имена и название хозяйства значились
на дегустационных листах, и этого было достаточно.

Итак, начали.

И что у нас тут — ну, сильный нос, конечно… Сильный, но вовсе не яркий и не выдающийся. Оттенок
свежего миндаля, еще — подстриженной травки.
И почти всё. В общем, нетипичный рислинг, поскольку
в букете не обнаруживаются ни белые цветы, ни иранская роза, ни вся прочая классика сорта. Хотя, бесспорно, это тоже рислинг — вот же и на этикетке значится 2003 TERRA Riesling Kabinett.

Первое вино дегустации, впрочем, никогда не шедевр, но всегда некий манифест. Что-то здесь есть такое, что будет всплывать во всех прочих образцах, демонстрируя особенности терруара. Спорим, что это
оттенок травы, тот самый веселый зеленый запах. Поскольку ничего более интересного не прослеживается.
Другой вопрос — зачем вообще это «белое вступление»
потребовалось хозяевам-виноделам, если тема всей нашей поездки — германские красные вина? Это что —
свежая трава в букете красного? М-да. Такое возможно, но не каждому дано. Тут вам не Сицилия. Но посмотрим, дождемся красного.

Я сделал свой фирменный жест, который у меня
заимствовала в последние год-два пара подражателей:
поднес небрежно наклоненный бокал к чистому белому листу бумаги на клипборде, где веду записи. На самом деле нормальные люди поднимают бокал к свету,
но нормальные люди — это так скучно.

Да, цвет, как и ожидалось, невыдающийся, весьма
бледный, рислинг почти как вода.

По ту сторону стола Игорь Седов зафиксировал
ироничным взглядом мою манипуляцию и, как положено традиционалисту, быстро и с прищуром взглянул на свое вино на фоне чисто вымытого окна. Большего оно не стоило.

Что ж, пора сделать глоток.

— М-м? — тихо пискнула сидевшая у меня под боком Юля Шишкина. Впервые в жизни оказавшаяся в
винной поездке и откровенно собравшаяся списывать
у того, кто окажется рядом.

— Во рту легковатое, горьковатое, со вкусом хмеля
и хорошим послевкусием свежей миндальной косточки,— сказал я уголком рта.— Не шедевр. Но понятное,
доступное, открытое и дружественное.

— Ощущается минеральность. Сочетается с овощами,— еле слышно добавил Седов, и Юля послушно
это записала.

— Идеальное летнее вино,— завершил я,— напоминающее о простых льняных платьях и прогулках по
траве босиком.

Седов поджал губы. Юля удивленно посмотрела на
меня, сделала какую-то пометку.

— Громче, уважаемые мэтры, я тоже хочу у вас списать,— громким шепотом сказал нам с Игорем Гриша
Цукерман. Седов благосклонно повернул к нему курчавую голову и что-то сказал вполголоса.

— О-о-о, кто бы мог подумать! — восхитился Гриша и честно записал.

Бокалы всей компании — профессионалы начинают, прочие следуют их примеру — почти одновременно придвигаются к стоящему в центре стола ведерку,
и лишь пригубленное до того вино дружно выливается туда, англичанин Монти Уотерс и кто-то из китайцев с корейцами по очереди выплевывают в ведерко
то, что у них было во рту. На посторонних эта абсолютно обычная для профессионала процедура всегда
действует плохо, но с пятого-шестого раза они привыкают, их уже не передергивает.

Я тем не менее не плююсь никогда. И всегда плескаю в опустевший бокал немного воды, кручу ее там
и выливаю в то же ведерко. Пара людей в нашей компании делают так же.

Но продолжим нашу процедуру.

Ну не могут немцы без того, чтобы начать с рислинга, а лучше — парочки. Вот и второй. 2002 Nierstein
TERRA Riesling, гордость хозяйства, поскольку речь
идет о винограднике с именем — то самое Nierstein, что
бы это ни значило. Что ж, нос слабый, деликатный и
похожий на предыдущий рислинг тонами молодой зеленой травки, но тут все гораздо ближе к классике благодаря грустному аромату отцветающего шиповника.
Вкус же — очевидные тона акации, и снова мы имеем
дело с вином дружественным и доступным, очень мягким и воздушным, очевидно идущим к овощам, причем
овощам свежим, к салату.

— А ты записывай то, что сама ощущаешь, что первым приходит в голову. Ты не можешь ошибиться, ты
можешь только не вспомнить сразу, что это за запах,—
проинструктировал я Юлю, во многом — чтобы отвязаться от нее. Седов бросил в мою сторону понимающий взгляд.

А дальше немцы как раз и решили пошутить, и
лучше бы им этого не пытаться делать никогда,
юмор — не самая сильная черта их национального характера. Это была та самая шутка, которая вызвала из
других измерений то, что витало над нашей поездкой
с самого начала.

Легкое, скрытое, неясное напряжение.

Кто-то даже… если бы не стеснялся… сказал бы —
страх.

Итак, типично немецкая шутка, по изяществу —
как чугунная гиря. На ту самую тему, которую все виноделы и прочие люди из винного мира знали слишком хорошо вот уже несколько дней.

Повод… ну да, третьим вином дегустации было, как
и гласила тема нашей поездки,— «Красная Германия» — вот именно что красное.

Хозяева «Терры», муж и жена, торжественные, в
новеньких фартуках для сомелье, разлили в наши
освободившиеся бокалы плод своих трудов — сливового, как я заметил, оттенка, но с бодрой интенсивной
окраской, ничего похожего на бледные немецкие
красные прежней эпохи.

— Итак,— начала Марта (или Элеонора) голосом
школьной учительницы,— три года назад, следуя моде среди наших покупателей, мы начали делать красное вино. Это базовое вино хозяйства, не ждите от него чрезмерной изысканности. Мы и назвали его без
затей — TERRA Rotweine Cuvee trocken. Мы хотели
понять, что говорит нам наш терруар, где, в конце-то
концов, никто и никогда не высаживал красные сорта.
Она сделала эффектную паузу.

— А теперь это делают все. Что мы здесь ощущаем?
Состав — шпетбургундер и обязательно десять процентов дорнфельдера для нужного цвета. Ручной сбор
винограда, современные технологии брожения.
Французский дуб, три месяца выдержки, не больше.
И вот что получилось. Сразу скажу — следующий образец будет куда интереснее.

Наша команда изготовилась. Монти брызнул в
ноздрю из своего карманного пульверизатора, я просто чуть высморкался, все стали как-то серьезнее.

И?

Пока никаких сюрпризов.

Современные технологии брожения были тут очевидны при первом же знакомстве — быстром движении бокала у ноздрей. Это называется — брожение
«на мезге», то есть без удаления шкурок, при этом с
вполне определенной температурой. Итог — концентрация и кисленький, приятный тон ржаного хлеба, который нам еще предстояло улавливать каждый день
всей нашей поездки по винным хозяйствам. А еще…
если покрутить вино посильнее… зрелая слива, конечно,
раз это шпетбургундер, он же пино нуар… Пора, наверное, дать работу и языку. Чтобы понять, боятся ли
в этом хозяйстве сильных танинов или, наоборот, смело играют с ними.

Линда Чань из Гонконга сделала глоток одновременно с англичанкой Мойрой, я последовал их примеру.

— Вы живы? — с идиотским лицом сказал следивший за нами Ганс, он же Армин или как его там.— Ну,
тогда и я попробую. Ха-ха-ха.

— На самом деле мы оба, конечно, сделали по глотку
каждого вина, прежде чем начать дегустацию,— на всякий случай поправила мужа Марта, она же Элеонора.
И поджала губы.

Если вспомнить, как отнеслись к этой шуточке все
участники нашего передвижного цирка… Монти раздраженно вздохнул. Мы с Игорем проигнорировали
эту выходку полностью — он даже, кажется, стал еще
больше похож на Александра Блока, глядящего на далекие звезды. На рыжую Мойру я не обратил внимания, так же как на парочку сидевших рядом датчан.
Двое корейцев и Линда Чань — в Азии свой юмор —
не реагировали, кажется, никак. Зато юмор оценили
инородные тела в нашей компании, русские, к когорте винных аналитиков не принадлежащие. То есть
Гриша, Юля и Алина Каменева, сидевшая в общем рядочке, но как бы отдельно от всех, похожая на размытую немецкую средневековую гравюру.

Гриша даже, кажется, записал что-то в свой блокнот.
Мануэла же — наш добрый немецкий ангел — мученически закатила глаза.
В принципе все, даже корейцы, хорошо знали, о
чем идет речь.

Потому что несколько дней назад, тоже в Германии, на точно такой же профессиональной дегустации
в замке Зоргенштайн в Рейнгау произошло немыслимое. Британец Тим Скотт, сделав глоток красного вина, встал, покачиваясь, попытался пройти к выходу,
упал в дверях, страшно сипя.

Умер он в больнице через четыре часа. Остальные
участники дегустации не испытали ничего, кроме
ужаса,— их вино было нормальным.

И до сих пор никто из нас понятия не имел, что
произошло и отчего.

Не то чтобы весь мир знал о произошедшем в Зоргенштайне. Но Германия точно знала — и половина
Европы, и все наше интернациональное винное сообщество. Хотя бы потому, что Зоргенштайн знаменит,
его коллекция старых вин великолепна, вина эти славились еще в глухом Средневековье. Наконец, никогда в истории виноделия никто еще не умирал на дегустации. Так что это было во всех смыслах «наше»
убийство, мы все хотели бы узнать, что произошло.
Но понятно, что в Зоргенштайне нас в этот раз не
ждали, да и вся наша поездка — запланированная с
немецкой тщательностью за полгода — выглядела теперь странно и сомнительно.

Итак, пошутив, семейная пара из молодой и набирающей популярность винодельни TERRA приступила к более серьезным делам. Базовые вина закончились — и, кстати, я угадал: оттенки свежей травы
очень мягко, как касание перышком, проявились в танинах их красного. Получились свежие и веселые танины?

Я записал: «св. и весел.».

А дальше было 2003 TERRA Rotelite — более тяжелая штука, где оттенки сливы приобрели приятную
перечную пряность. Вино сложное и достойное всяческого внимания. Нас всех, похоже, и привезли сюда
ради этой работы.

Немецкая пара от своего столика с бутылками с
плохо скрываемым удовлетворением оглядывала нас,
задумчиво крутивших бокалы в пальцах.

За столом было тихо — все, даже посторонние, понимали, что происходит что-то значительное.

— Интегрированные танины,— шепнул Игорь Седов, для Юли и Гриши, но не только.— Мягкая, сбалансированная работа. Сложный фруктовый букет с
преобладанием сливового конфитюра.

— Послевкусие — тон копченого чернослива и пряностей, много пряностей, настоящий пряничный домик с ведьмой,— не отстал от него я (от «ведьмы» Седов, как и следовало ожидать, поморщился).

— И посторонние запахи,— еле слышно сказал он,
зная, что в этом его пойму только я.

— Я ей сам скажу, хорошо? — так же краем рта ответил я, к полному недоумению Гриши и Юли.
И бросил взгляд направо, туда, где эльфийской
тенью виднелась Алина Каменева: светлые волосы,
удлиненное, чуть улыбающееся лицо, бледно-аквамариновые глаза.

Ее духи были очень тонкими и легкими — чай
плюс ветерок над полем с весенними цветами и травами,— но потому-то их запах и проникал постепенно
вам в подсознание.

Монти чуть повернул ко мне свое большое лицо
под шапкой каштановых волос. Хотя наша краткая
беседа с Седовым была, естественно, на русском,
Монти, кажется, все понял, выразительно раздул
ноздри и бросил взгляд на Алину. Потом пожал плечами.

— Все русские курят,— с завистью сказала Мануэла, выходя за нами во двор хозяйства.— Винные аналитики курят. И это совсем не влияет на ваш нюх,
ведь правда?

Она воровато оглянулась и достала свою сигарету.

— А все потому, что мы еще и о сигарах пишем,—
сообщил ей Игорь.— Сигарных аналитиков на всю
Россию двое, на всех не хватит, так что мы с Сергеем
им помогаем. С полным удовольствием.

Мы с первых же часов поездки приучили Мануэлу к тому, что нам надо давать сигаретную пятиминутку перед очередной посадкой в автобус, который
повез бы нас в следующее хозяйство. Европейцы
смотрели на нас поначалу с ужасом, а потом один
датчанин и Мойра тоже начали потихоньку доставать свои пачки.

Я оставил Мануэлу Игорю и пошел выполнять
данное ему обещание — туда, где чуть в сторонке стояла Алина, обнимая себя за локти.

— Знаете ли, дорогая Алина…— обратился я к ней.

— Мы же здесь все на «ты»,— с упреком улыбнулась она.

— Конечно. Так вот… как бы это помягче сказать…

— Я что-то делаю не так? Не может быть. Хотя я
чувствовала, что на меня косятся. Но я ведь просто
сижу среди вас и пытаюсь понять происходящее. Последнее красное было просто хорошим…

— Да, бесспорно. Ну, давай так. Издалека. Когда я
был на дегустации саке в Японии, они мне выдали бумажку — японцы очень тщательные люди,— где было
написано: дегустации проводятся между одиннадцатью и двенадцатью, когда вкусовые пупырышки
забыли о завтраке, но еще не начали жаждать обеда.

В зале должно быть сильное, но не резкое освещение,
не тепло и не холодно, около двадцати градусов…

— Да, да,— почему-то сказала Алина и передернулась.

— И еще,— с тяжелым вздохом завершил я.— Одна
вещь исключается. И не только в Японии. Здесь тоже.
Это — какая-либо парфюмерия. Она намертво заглушает все оттенки букета. Даже в Германии, где букет
иногда обладает попросту звериной силой.
Наступила пауза. Алина еще крепче обняла себя
руками. Потом грустно вздохнула.

— Это после посещения очередного холодного
винного подвала я начинаю отогреваться в этих комнатах, да еще пью вино… И идет новая волна парфюмерии. Я не знала, прости. Но что же делать? У меня
больше ничего нет.
И вздрогнула еще раз.

Тут до меня начало, наконец, что-то доходить. На
ней была полупрозрачная блузка, сверху — жакет из
какой-то очень тонкой ткани цвета перца с солью, с
чуть расходящимися полами… И что — это всё?

— Алина,— сказал я обвиняющим голосом.— Ты
замерзла?
— Чудовищно,— как бы извиняясь, улыбнулась
она.— Я же прилетела сюда из Милана, там открывается неделя моды, мне надо было успеть поговорить с моими друзьями до того, как неделя начнется и их задергают. Там, знаешь ли, куда теплее. Я думала — южная
Германия в сентябре совсем другая по климату… Приехала в чем была. Ну, придется так: мне надо просто
сказать Мануэле, чтобы автобус остановился у магазина. Сейчас, по дороге — да? Я буду быстро выбирать.
Хорошо, когда человек — главный редактор, у которого всегда есть деньги на новый комплект одежды.

Но дело было на самом деле куда хуже, чем она думала.
Во-первых, это все-таки Алина Каменева, не думаю,
что ей подошел бы сельский магазин где-то между
Пфальцем и Баденом. За одеждой здесь ездят в города,
но в том-то и дело…

Я припомнил расписание нашего путешествия, розданное нам Мануэлой. Винные поездки организуются
обычно вот как: мы живем в автобусе, с утра нас с вещами вышвыривают из очередной гостиницы и везут в
первое винное хозяйство, потом во второе и третье, далее на обед, где тоже дегустация, после него еще три-четыре дегустации, и именно сегодня никаких приличных
городов на нашем маршруте не значится. До самого
позднего вечера. А тогда — если в новой деревне, где мы
остановимся, и есть магазин, он уж точно закроется.

Алина сделала очень странное движение, еле заметное. Она как бы двинула плечи вперед, ко мне, на
миллиметр. И снова вздрогнула.

Я тогда совсем его не заметил, это движение, это
сейчас я вижу его отчетливо, как повторяющийся
вновь и вновь кадр.

• Издательство «Азбука», 2012 г.
• «Комьюнити» — новая книга Алексея Иванова, известнейшего писателя, историка и сценариста, автора бестселлеров «Золото бунта», «Географ глобус пропил», «Общага-на-Крови», «Блуда и МУДО», «Сердце Пармы», — наряду с вышедшим ранее романом «Псоглавцы» образует дилогию о дэнжерологах — людях, охотящихся за смертельно опасными артефактами мировой культуры.
  И напрасно автор «Псоглавцев» думал остаться неузнанным под псевдонимом Алексей Маврин — по виртуозным сюжетным ходам и блестящей стилистике читатели без труда узнали Алексея Иванова!
  
  Топ-менеджер Глеб методично реализует свою мечту о жизни премиум-класса. Престижная и интересная работа в знаменитой IT-компании, квартира в Москве, хороший автомобиль, желанная женщина, лучшие бренды… «Человек — это его айфон».
  
  Но с гибелью гениального IT-менеджера, совладельца компании, появлением его красавицы-дочери, оставшейся без наследства, и случайно обнаруженной загадочной надписью на древнем могильном кресте размеренная жизнь Глеба заканчивается… И странное, но явственное дуновение чумы пролетает над современным, внешне благополучным миром.
  
  Москва живет митингами, на баррикадах — богема… Но на модном интернет-портале тема чумы, Черной Смерти, приобретает популярность. Участники таинственного комьюнити вовлекаются в интеллектуальную игру, делясь друг с другом ссылками о древней болезни, — и становятся в итоге заложниками другой игры, зловещей, смертельно опасной… но чьей?!

Глеб снимал квартиру в Раменках, а контора «ДиКСи»
находилась в Отрадном. Глеб добирался до работы, минуя
центр, и ему часто удавалось избегать пробок, тем более что можно было выезжать не в разгар давки: он сам
себе начальник и не уволит себя за опоздание. Но сего
дня не повезло. Надо было ехать по Минской и Филёвской, а Глеб поехал по Мосфильмовской и влип в мёртвый затор.

Серое, холодное и мокрое утро напоминало студень,
дрожало дождём. Справа и слева у Глеба стояли грязные
автомобили, впереди — корма маршрутки. В просветах
меж домов Глеб видел три замытые моросью башни комплекса «Воробьёвы горы».

Глеб отрегулировал кресло, сделал потише невыносимые голоса «Il Divo» и взял в руки айфон. В машине
было тепло и как-то мягко, пахло кожей и автомобильным парфюмом. Вот сейчас цивилизация и проверялась
на состоятельность: человек неподвижен, заперт в пробке и бессилен развлечь себя иначе, нежели средствами
связи.

Почту Глеб проверил перед выходом из дома, и пока
ничего нового ещё не насыпалось. Читать дайджест не
хотелось. На «ДиКСи-ньюсе» обновления были только в разделе бизнеса — правильно, в Европе открылись
биржи — и российского шоубиза: эти господа не отдыхали никогда, не старели и почти не умирали. В Твиттер Глеб запулил без вдохновения: «На Мосфильмовской за мостом пробка. Это если кому интересно». По
том Глеб перешёл в «ДиКСинет» — социальную сеть,
которую поддерживал «ДиКСи».

Пока что сеть была небольшой, несравнимой с гигантами вроде «Одноклассников» или «ВКонтакте», не говоря уж про Facebook. Но всё впереди. Глеб верил в это
будущее не потому, что был накачан химическим корпоративным оптимизмом, как допингом, а потому что
с разработчиками сети совпадал по убеждениям: самовыражение, конечно, главная потребность современного
человека, но этот человек ленится искать площадки для
самовыражения. Обычно в соцсетях указанием площадок занимаются вспомогательные сервисы: разные системы топ-листов, перечни тем, личные знакомства, презираемый Гурвичем морфологический поиск и так да
лее. «ДиКСи-нет» всё это игнорировал, будто не знал.
Зарегистрированный пользователь входил в «ДиКСи-нет» — и ему сразу открывались четыре поста, которые
гарантированно были интересны. «ДиКСи» сам искал
то, что увлечёт клиента: знай читай, рефлексируй и самовыражайся. Лёгкость поиска и удобство пользования
были тем бонусом, на который и делал ставку Гермес,
руководитель и почти владелец «ДиКСи».

Самовыражение, в отличие от самореализации, так
эгоистично, что ему нет дела до причины, нужен только
повод. «ДиКСи» это знал и повод отыскивал всегда. Например, пользователь желал, чтобы его вытошнило от
ничтожества человеческого рода, и «ДиКСинет» тотчас
открывал пользователю четыре подходящих для него
поста, где, к примеру, авторы обливали помоями убийц
Каддафи, новый модельный ряд АвтоВАЗа, «Метель»
Сорокина и ремонт на Бауманской. «ДиКСи» знал, что
пользователь каким-то образом чуть-чуть является автодизайнером, литкритиком, москвичом и ливийцем, следовательно, ему есть что сказать по всем четырём поводам. И его потребность в самовыражении будет удовлетворена. К человеческому общению или к установлению
истины эта речевая активность отношения не имела.

У Глеба была вполне внятная задача — создавать
контент, пока «ДиКСи-нет» ещё совсем небольшая сеть:
Web 2.0 она была только наполовину. Вчера вечером
после похорон Гурвича Глеб поставил пост с фоткой
креста ABRACADABRA и простым вопросом к пользователям: сетевой народ, что это такое?

Глеб терпеть не мог выражения «сетевой народ», но
так часто писали спамеры, а они умели подделываться
под язык пипла. Первая же фраза первого же коммента
подтвердила правильность идеи, что залог успеха — банальность мыслей и предсказуемость реакции.

«Ничего особенного!..» — так начинался коммент.
Конечно, ничего особенного. Все кладбища России заставлены крестами с надписью ABRACADABRA. Чего
тут удивительного? Подобное сплошь и рядом, плюнуть
некуда. Фраза «ничего особенного» означала, что автор
её — некая KozaDereza — проживает в настолько увлекательном мире, что могильные памятники с абракадабрами для неё привычны, будто мусорные урны. Ну да.
Везёт же людям. Глеб продолжал читать:

KozaDereza: Ничего особенного! У меня бабка из
златоуста там на старом кладбище половина памятников огромные мрамарные пни. Это мода такая была у купцов

Infarkt: А что за кладбище?

Outsider: Кладбище домашних животных

Kabu4a: Знаете про кладбище вампиров в Челяковицах Чехия?

Kabu4a — это Мариша Кабуча, диджей «Радио
ДиКСи». «Кабуча» означало «плохая девчонка». Мариша
была вполне себе хорошая и очень давно уже не девчонка.
Она торчала на всех площадках, куда заносило Глеба.

D-r_Pippez: Это могила вампира!!! Стопицот!!!!!

L-a-p-k-a: Слово какое то корнейчуковское. Детское.
Сразу вспомнила, как болела восполением легких,
лежала в постели. Мама поила чаем с медом, в школу
ходить не надо, зима, жара, крыша едит.

Kuporos: Абракадабра — древнее магическое слово.
В средневековье употреблялось как заклинание. Сейчас считается шутливым образцом бессмыслицы, нелепицы. Ссылка на Википедию

Конечно же, нашёлся умник, который всё объяснил.
В желании юзеров продемонстрировать свои знания и
умения Глебу всегда виделось что-то от дрессированной
мартышки, но не от настоящего разума. Homo sapiens
должен понимать, что автор поста и сам может сходить
в Википедию и посмотреть, что такое ABRACADABRA.
Если автор не сделал этого, значит, здесь подстава. За
чем попадать в чьи-то ловушки, даже если они и без
вредны?

Умник, пославший в Википедию, тоже самовыражался, потому что не ответил на вопрос Глеба, а продемонстрировал своё умение нажимать на кнопки. Глеб
прошёл по ссылке и прочитал, что смешное слово «Абракадабра» — имя страшного демона. Он вызывал мор:
холеру, лихорадку, язву, чуму. Ведьмы, летящие на шабаш, кружили на мётлах вокруг Лысой горы, хохотали
и звонко кричали в высоте звёздной полночи: «Абракадабра!» — вызывали демона из преисподней.

Чтобы защититься от этого демона, от холеры и лихорадки, люди писали имя врага на кусочке пергамента
или дощечке. Писали в одиннадцать строчек, всякий раз
убирая по одной букве, пока имя не исчезало. Так можно было убить демона, а точнее — дематериализовать
его, лишить силы и власти. Затем пергамент или дощечку сжигали или носили в ладанке на груди. Имя демона — это очень важно. Это его программа, которую можно уничтожить. Поэтому у самого сатаны бесконечное
множество имён — его человеку не уничтожить, уничтожив имя.

Глеб вспомнил: в фильме «Константин» Киану Ривз,
истребитель демонов, терзал одержимых, чтобы те назвали имя овладевшего ими демона. Потом врага уже
можно было одолеть. Значит, на памятнике Калитниковского кладбища начертано заклятье, убивающее демона?

Глеб закурил. Marlboro, Lexus, дождь, айфон, Мосфильмовская улица, демон ABRACADABRA… Глеб чувствовал, что всё это могло сочетаться только здесь —
и нигде более. Поэтому он и любил Москву.

KozaDereza: Это не настоящая могила а кенотаф
ложная или пустая могила. Таких в Египте много.
Когда нет тела а похоронить надо. У Марины Цветаевой два кенотафа в Тарусе и Елабуге

Nan_Madol: Hubble, а где вы нашли этот памятник?
Предположу что-либо на Ваганьковском кладбище,
либо на Калитниковском, либо на Преображенском.

Hubble — это был ник Глеба в «ДиКСи-нете». Глеб
взял его после великолепного 3Dфильма про орбитальный телескоп «Хаббл».

Nan_Madol: Поясню. Демон Абракадабра повелевал
чумой. Эти три кладбища, насколько я знаю, чумные, то есть основаны после московской чумы 1771 г.
Возможно, здесь была и символическая могила демона чумы. Подобные существовали в Средневековой Европе. Например, в 1361 г. чума пришла в
Авиньон, где продолжалось «пленение пап», и от нее
умерло 100 епископов и 5 кардиналов. Чуму победи
ли только молитвы папы Иннокентия 6. Новый папа
Урбан 5 в 1363 г. установил в одном из двориков
Папского дворца кенотаф Папы Чумы. Кенотаф был
разрушен в 1789 г., когда во время Великой Французской революции дворец захватили восставшие.
Также известно, что могила Короля-Чумы существовала в Магдебурге, но разрушена вместе с кладбищем
весной 1945 г.

Вот юзеры всё и объяснили, подумал Глеб. Надо
только аукнуть в Сеть: явитесь передо мной, летучие
обезьяны!

Kuporos: Между прочим, уже в чумном средневековье люди распространяли «письма щастья»: вроде
как перепиши пять раз, раздай друзьям, и спасешься
от чумы

D-r_Pippez: Бля эти уроды значит от чумы не передохли, да? Неужели действует? У меня ящик забит
«письмами щастья», ПП!!!!!!!

Доктор Пиппец, понял Глеб, — сетевой хулиган. Ну
и ладно, пущай буянит. Лишь бы не тролль. Но кому
надо троллить Глеба?

Kuporos: Тогда «письма щастья» называли «святыми
письмами», потому что считалось, что их надиктовала богородица. Вот по ссылке русское «Святое письмо, посланное чуднымъ образомъ Господомъ нашимъ
Iисусомъ Христомъ и писанное собственною его рукою златыми литерами на еврейскомъ языкъ. Оно бы
ло найдено въ 12 верстахъ от Семборта в Лондонъ с
изображенiемъ креста и истолковано семилътнимъ сиротою, который до того времени ничего не говорилъ»

По ссылке Kuporosa Глеб не пошёл: ему хватило заголовка. Похоже, Kuporos был из тех интернет-знатоков,
которые на любой случай имеют не знание, а ссылку.
Человеки-google, гугловоды.

Outsider: Мне бабка говорила, что когда чума приходит, петухи и собаки теряют голос потому что пение петуха отгоняет нечистую силу, а собака видит
невидимую смерть и лаем может выдать ее людям.
А Кошка раньше была сестрой чумы, чума ее била,
и теперь Кошка ее боится и когда чума приходит —
прячется от нее в печке

D-r_Pippez: Вы чо бля пугаите я ужэ обоссалсо!!!!

L-a-p-k-a: Чума просто так не приходит. У меня на
даче деревенская сумашедшая была, она говорила,
что ей предшевствуют знаменея. Потопы, засухи, землетрясенея, каметы, появление цветных комаров,
хвостатых лягушек, дожди из пауков, жаб и червей.

Kabu4a: Меня вчера жаба так душила, так душила…
Это к чуме!

Kuporos: И ещё ссыль. Легенда о Деве Чуме в немецком замке.

Ссылка вывела Глеба на какой-то русскоязычный туристический сайт про достопримечательности Штутгарта и окрестностей. На фотке был очень красивый замок,
венчающий вершину холма. Глеб прочёл сопроводиловку к фотке и саму легенду.

«В страшные годы, когда Европу опустошала Чёрная
Смерть, мору противостоял только замок Гогенцоллерн возле Штутгарта. Дева Чума взяла этот замок в
осаду, но жители затворили ворота и все двери и не
показывались ни на балконах, ни во дворах. Если кто
опрометчиво отворял окно, в жилище тотчас влетал
воздушный алый шарф Девы Чумы, и обитатели падали, поражённые болезнью. Чума была врагом терпеливым. Она спокойно ждала, когда голод вынудит
защитников замка Гогенцоллерн покинуть свои убежища. Тогда рыцарь Рюгер Химмельберген решил пожертвовать собой ради спасения замка. Он выгравировал на мече слова „Иисус и Мария“ и открыл окно
башни. И сразу в окне показалась призрачная рука с
алым шарфом. Бравый кавалер ударил по этой руке
мечом. Рука отдёрнулась. Рыцарь Химмельберген упал
на пол, покрываясь чумными бубонами, а раненая Дева Чума предпочла оставить замок Гогенцоллерн
и удалилась прочь от его негостеприимных стен».

Глеба впечатлило. Маришу Кабучу — тоже.

Kabu4a: Ояпу!!! Чумачечая осень 🙂 !!!!

Nan_Madol: Ставлю перепост статьи о могиле-кенотафе:
«Редкий и необычный памятник европейского Средневековья — могилы-кенотафы с надписью ABRACADABRA. У них удивительная легенда. В этих могилах похоронен демон чумы. Вот откуда он брался.
Сатана замечал, что какой-нибудь город, восславляя
господа, расцветает и богатеет, и решал погубить этот
город. Он приезжал в роскошной чёрной карете, запряжённой шестёркой вороных коней, и соблазнял
какого-нибудь горожанина стать Королём-Чумой.
Этот человек соглашался привезти в город чуму, и
за это Сатана обещал ему спасение от мора, богатства
умерших и власть над всем городом.
Несчастного предателя Сатана увозил к себе во дворец и там спускал с цепи демона чумы Абракадабру. Демон входил в человека. Теперь человек должен
был выпустить демона на свой город, иначе демон
убьёт его: предатель сам умрёт от чумы.
Вера в то, что спастись от чумы можно только передачей своей чумы другому человеку, была широко
распространена в Средние века. Она объяснялась «демонической теорией», согласно которой болезнь считалась злым духом, демоном, поселившимся в человеке.
Демон овладевал человеком за его грехи, следователь
но, лечиться надо было не в больнице, а в церкви —
покаянием и пожертвованиями. Или же надо совершить некие оккультные ритуалы, которые заставят
демона покинуть своего носителя и перейти в другую
жертву.
А Сатана возвращал Короля-Чуму в его дом, и Король выпускал демона. Абракадабра начинал сеять
чуму по городу. Он целовал женщин чумными губами, угощал мужчин чумным пивом, дарил детям чумные игрушки. Он отравлял колодцы. Он изготовлял «чумную мазь» и обмазывал ею ручки дверей и
скамейки в храмах. В состав «чумной мази» входили
мышьяк, ядовитые травы, сушёные жабы, сердца висельников и тому подобные вещи. Чума поражала
город. Демон же прятался у Короля и приносил ему
богатства из опустевших домов.
В чумных городах обезумевшие жители пытались
«вычислить» Короля-Чуму и сжигали на кострах тех,
кого заподозрили в продаже города Сатане. И ещё
существовал обряд выманивания Абракадабры. Его
завлекали в могилу, а могилу запирали крестом, на
котором столбцом писали имя демона, убирая в каждой нижеследующей строке по одной букве, пока
имя не исчезнет полностью. Эта могила демона, символическая могила, и есть кенотаф с надписью ABRACADABRA«.

KozaDereza: Чумная мазь крем Азазелло

Последним в ряду сообщений этого комьюнити сто
яла фотожаба Крохобора. Kroxobor — это приятель Глеба, Борька Крохин, сисадмин в «ДиКСи». Борька помогал Глебу решать все проблемы, что возникали с компьютерами и прочей умной техникой.

У жаббера Kroxobora была та же фотка, которую
Глеб сделал на Калитниковском кладбище, только теперь на фотке могила была открыта, а слово ABRACADABRA на кресте было написано наоборот: от одиночной А к полному комплекту. То есть демон чумы, погребённый в пустой могиле, словно бы ожил, потому что
его имя восстановили — дорастили буквами до изначального размера. И потом он сдвинул могильную плиту и вышел в мир.

• Издательство «АСТ», 2012 г.
• Сандро Веронези — выдающийся итальянский журналист и романист. За свой роман «Спокойный хаос» Веронези удостоился нескольких престижных литературных премий, в том числе — итальянской премии «Стрега» и французской премии «Фемина».
  
  «Сила прошлого» — роман, полный отсылок, идей, психологизма, скрытого смысла, неожиданных поворотов сюжета. В эту книгу можно влюбиться с первых страниц. Она полна непринужденного, рождающегося из горечи юмора и острого восприятия человеческих ошибок. Роман придется по вкусу и любителям легкого чтения, и ценителям серьезной литературы.
  
  Новый роман Сандро Веронези носит название «Сила прошлого». Такому заголовку, признается автор, послужило двустишие Пазолини: «Я сила прошлого, / Там и осталась моя любовь». Герой романа — детский писатель Джанни Орзан, переживает смерть отца, с которым у него были сложные отношения. Вот тут-то всплывает информация, предоставленная странным незнакомцем, что отец был вовсе не реакционером, а «коммунистом и агентом КГБ». Это не единственный семейный секрет, прерывающий размеренную жизнь героя и заставляющий вспомнить о событиях тридцатилетней давности…

Я схожу с поезда в первом часу ночи. Метро закрыто и такси, конечно, нет, перед зданием вокзала уже выстроилась длинная очередь из тех, кто прибыл тем же мрачным ночным поездом. Но мои мысли заняты другим. Я думаю: плакали твои денежки от премии «Джамбурраска».

В каком-то странном порыве я отдал чек на пятнадцать миллионов матери ребенка в коме. Ничего не скажешь, красивый жест — все пришли в восторг, — однако бессмысленный: женщина отнюдь не казалась бедной, и эти деньги вряд ли могли серьезно ей помочь. Или все же могли? Но так или иначе, весь обратный путь до Рима я только и думал, что об этих деньгах, о том, как они выскользнули из моих рук, и сожалел об их потере, словно они действительно были моими. А чьими они были на самом деле? Кому принадлежали те пятнадцать миллионов премии «Джамбурраска» за детскую литературу? И просто напрашивается следующий вопрос: а деньги, они — чьи? И имеет ли смысл говорить, что деньги кому-то принадлежат, коль скоро они так быстро меняют владельца? Что такое деньги вообще? Порой не бросишь и тысячи лир нищему, потому что лень останавливаться и доставать бумажник, а тут с бухты-барахты даришь пятнадцать миллионов неизвестно кому. А что если все это было подстроено? Что если городская администрация была в сговоре с этой дамой, если они, вот именно, устроили всю эту комедию, чтобы незамедлительно вернуть в кассу кругленькую сумму, предназначенную для вручения лауреату? И тут, надо признать, тебя пронзает сомнение, а существовали ли они вообще, эти деньги? Да брось, если это комедия, она скверно разыграна: вот если бы они подсунули тебе какую-нибудь бездомную нищенку или безработную мать-одиночку, да еще ВИЧ-инфицированную, тогда еще ладно, но вполне обеспеченная дама с сыном в коме — отнюдь не гарантия того, что лауреат расчувствуется. Нет, нелогично. Так, хватит дурака валять, у этой женщины действительно горе. Вот только почему она так странно отреагировала на мой благородный идиотизм, да не только она, все присутствующие: никакого тебе удивления, смущения, протеста, лишь слова благодарности и продолжительные аплодисменты. У человека размягчение мозгов, он швыряется пятнадцатью миллионами, и во всем городе не нашлось, черт возьми, никого, кто хотя бы этому удивился.

Погруженный в эти размышления и одновременно представляя себе, что бы я мог сделать с этой кучей денег (путешествие с женой и сыном в «Диснейлэнд»; пляжный катамаран, лучше всего какой-нибудь старенький, подержанный «Хоби-Кэт-17», без всяких там парусов, только чтобы поплавать вдоль берега в августе; но, главное, долгожданная антресоль в спальне сына — чтобы комната избавилась от кровати, а я сам от чувства вины за то, что устроил себе кабинет в детской), я и не заметил, как оказался в Риме; в очередь на такси я пристроился, так и не придя ни к какому заключению. Единственное, в чем я был уверен: пятнадцати миллионов у меня нет, и никогда не было, за вычетом тридцати секунд, которых мне хватило, чтобы передать полученный от уходящего мэр конверт с чеком даме, так и сидевшей в первом ряду. Неужели за эти полминуты они стали моими? Имею ли я право, по крайней мере, сказать, что я их пожертвовал?

Какой-то тип, весь в кудряшках и золотых цепях, возникший передо мной неведомо откуда, возвращает меня к действительности.

— Такси ждете? — цедит он, зажав в зубах окурок и с опаской поглядывая по сторонам: довольно странная предосторожность, если подумать, какие гешефты делаются тут по ночам. Знаю я этих леваков: прикидываются, будто рискуют головой, и заламывают дикие цены. Но только с ними я и умею торговаться.

— К «Пирамиде», — шепчу я с таким же заговорщицким видом.

— Тридцать тысяч, — выдает он, не задумываясь, как если бы заранее знал, куда мне ехать.

— К «Пирамиде» в Тестаччо, — говорю по-прежнему шепотом, — не в Египте.

Он озадачен — доходит не сразу — и явно раздумывает, не дать ли мне по физиономии, но деловой интерес берет верх.

— Двадцать пять, — выдыхает он в сторону, не глядя на меня, с таким видом, как будто скинул половину.

— Отсюда до моего дома — пятнадцать тысяч, — говорю. — Я в курсе, часто езжу.

Таксист ухмыляется, кивает в сторону длинной очереди, ожидающей такси, которых нет и в помине.

— Прикинь, сколько тут промаешься…

— Я не тороплюсь.

Это правда. Я действительно не тороплюсь и нисколько не устал. Охотно постою с полчаса на свежем воздухе, а, если вдруг наскучит, прогуляюсь до дома пешком, заодно обдумаю, как объяснить Анне свой идиотский поступок.

— Двадцать тысяч.

Это его последнее слово, я знаю. У частников железное правило: не спускать цену ниже той, в которую обошлась бы поездка на настоящем такси. Окидываю взглядом очередь: человек пятнадцать, может, двадцать, никакого продвижения, недовольный ропот, тем временем другие леваки, расположившиеся в разных точках, пробуют ожидающих на прочность, предлагая свои цены. В придачу, к очереди пристроились две цыганки и завели свою литанию: подайте, синиор, босния, нет дома, война, большая беда, нет есть, синиор, босния, война, столько беда.

— Да нет, приятель, — говорю я, качая головой. — Я, правда, лучше подожду, тут неплохо.

Достаю бумажник и даю проходящим мимо цыганкам две тысячи лир. Спасибо синиор, спокойной ночи, большого счастья.

Левак смотрит на меня враждебно — долгим, негодующим взглядом, перенося на меня все свое презрение к цыганкам — его бы воля, они бы получили не деньги, а под зад коленкой. Уходит, не говоря ни слова.

Так на чем я остановился? — Да, деньги. Строго говоря, я их просто…

— Меня пятнадцать тысяч устроят.

На освободившемся месте возник другой тип: этот постарше, поприземистей и покрупнее, явно побывавший во всяких переделках — видно по носу, из-под рубашки выпирает брюхо, на сером пиджаке — свежая поземка перхоти. Улыбается.

— «Пирамида», пятнадцать тысяч, — повторяет он, видя, что я колеблюсь. Я и в самом деле колеблюсь, подмечая всякие подозрительные мелочи. Самое главное: из-под закатанных рукавов пиджака вылезают голые, волосатые руки. Пустяк, конечно, но для меня это важно, даже символично, сейчас расскажу почему.

Я уже говорил, что не ладил с отцом, говорил и том, что он недавно умер, теперь я переживаю и чувствую себя виноватым. Всякий раз, когда я думаю о нем, ко всем воспоминаниям примешивается какая-то горечь, которая никак не связана с болью утраты. Ну, так вот, эти голые руки, выглядывающие из-под рукавов пиджака; они напрямую связаны с тем редким в наших отношениях светлым моментом, о котором я могу вспоминать без какой-то неловкости. Семидесятые годы, мы смотрим по телевизору «Политическую трибуну», уже не помню накануне каких выборов. Конечно же, не политика являлась причиной наших конфликтов, но поводов для столкновений она давала предостаточно, вот и в тот вечер я готовился к жаркой схватке: в программе значилась пресс-конференция Альмиранте, а мне казалось, что в тот год отец все же проголосует за него и тем самым прямо признает себя фашистом. Мама пекла на кухне торт; сестра давно переехала в Канаду, мы оказались с ним вдвоем, лицом к лицу, казалось, стычка неминуема. Альмиранте говорил, я молчал: пусть отец сделает ход первым, а я уж подумаю, как лучше самому перейти в атаку, однако как ни странно, вместо того, чтобы выдать для начала одну из своих обычных провокаций (например, «так оно и есть, он, конечно, прав»), в тот раз он тоже отмалчивался. Альмиранте уже ответил на четвертый вопрос журналистов, а мы с отцом еще и рта не открыли.

— Людям, которые надевают под пиджак рубашку с короткими рукавами, доверять нельзя, — вдруг объявил отец.

Загорелый, грудь колесом, Альмиранте выглядел как глава «Красного креста», разве что из-под рукавов его безупречного синего пиджака торчали голые руки, и стоило обратить на это внимание, как весь его лоск куда-то пропадал. Эти руки свидетельствовали о неряшливости, которую даже я никогда в нем не подозревал, напротив я всегда был уверен, что именно благодаря безупречной элегантности Альмиранте дурил головы своим почитателям. И вот одна такая маленькая деталь (которую заметил не я, черт побери, а отец), и никакого тебе ореола, все равно что, сидя в трусах, подстригать на ногах ногти при всем честном народе, вылезло наконец его истинное лицо — пустозвон, жалкий пустозвон. Я был ошеломлен и все ждал, что теперь скажет мой отец, думал, обрушится на профсоюзы или на Пайетту — его любимое занятие, словом, пойдет по проторенной дорожке, но отец молчал, и впервые мы, не переругавшись, вместе посмотрели «Политическую трибуну». Более того после такого выпада я вынужден был признать, что мой отец никакой не фашист, а на самом деле христианский демократ; мне с трудом верилось в существование христианских демократов, однако факт есть факт: с человеком, которому в тайне симпатизируешь, не разделаешься так безжалостно.

Помню, в тот вечер я остался дома с ним и мамой, мы смотрели «Человек-призрак возвращается» и ели чудесный, с пылу с жару торт с орешками, позвонил телефон, но в трубке молчали; помню, что отец уснул на диване, а мама прикрыла его пледом. Помню все очень отчетливо. И еще помню, что когда сам лег в постель, все размышлял, как же такое могло случиться. Мы с отцом были тогда на ножах, хуже некуда, правда и потом мало что изменилось. Именно поэтому тот вечер врезался в мою память: примером того, как мы могли бы общаться с отцом, но никогда не общались — промелькнувший на мгновение кадр из какой-то другой жизни. С той необыкновенной минуты я всегда руководствуюсь этим правилом, может быть, единственным, которое отцу удалось мне внушить: людям, которые надевают под пиджак рубашку с короткими рукавами, ни в чем доверять нельзя. Вот почему для меня так важна была эта деталь.

— Ну, так что? — напирает тип в пиджаке и рубашке с короткими рукавами; я пока не сказал ни слова. Он ждет ответа, подбоченившись, на вид ему за шестьдесят, лицо моложавое, никаких признаков усталости, которые накладывает время, взгляды жены, детей, начальников, коллег не оставили на нем морщин — пусть от прожитых лет никуда не деться, но он смотрит на меня нахально как дикарь-подросток, точно рос он в сиротском доме и вот так, совсем еще кроха, подвязанный голубым фартучком с вышитым по центру помидором, сидел и смотрел на своих приятелей, смотрел откровенно и бесстрашно, как человек, которому нечего терять

— Пятнадцать тысяч, идет?

Он даже не левак. Леваки не спускает цены ниже, чем в такси. Сделай кто из них такое, его бы ждали большие неприятности, и это понятно, нечего подрывать бизнес. А если бы его прижало так, что он был вынужден на это пойти, то цену он бы шепнул на ухо, только бы никто не услышал. Этот же чуть не орет, чихать он хотел, что его все слышат, включая того, который остановился на двадцати тысячах. Этому никакие угрозы не страшны. Плевать он на них хотел.

Нет, доверять такому нельзя.