• Издательство Ивана Лимбаха, 2012
• Основой настоящего издания является переработанное воспроизведение книги Вадима Рабиновича «Алхимия как феномен средневековой культуры», вышедшей в издательстве «Наука» в 1979 году. Ее замысел — реконструировать образ средневековой алхимии в ее еретическом, взрывном противостоянии каноническому средневековью. Разнородный характер этого удивительного явления обязывает исследовать его во всех связях с иными сферами интеллектуальной жизни эпохи. При этом неизбежно проступают черты радикальных исторических преобразований средневековой культуры в ее алхимическом фокусе на пути к культуре Нового времени — науке, искусству, литературе. Книга не устарела и по сей день. В данном издании она существенно обновлена и заново проиллюстрирована. В ней появились новые разделы: «Сыны доктрины» — продолжение алхимических штудий автора и «Под знаком Уробороса» — цензурная история первого издания. Предназначается всем, кого интересует история гуманитарной мысли.
  
  Вадим Рабинович — известный философ и культуролог, историк науки и поэт, кавалер Синей ленты Софийского университета им. Климента Охридского

---

«Чтобы приготовить эликсир мудрецов, или философский камень, возьми, сын мой, философской ртути и накаливай, пока она не превратится в зеленого льва. После этого прокаливай сильнее, и она превратится в красного льва. Дигерируй этого красного льва на песчаной бане с кислым виноградным спиртом, выпари жидкость, и ртуть превратится в камедеобразное вещество, которое можно резать ножом. Положи его в обмазанную глиной реторту и не спеша дистиллируй. Собери отдельно жидкости различной природы, которые появятся при этом. Ты получишь безвкусную флегму, спирт и красные капли. Киммерийские тени покроют реторту своим темным покрывалом, и ты найдешь внутри нее истинного дракона, потому что он пожирает свой хвост. Возьми этого черного дракона, разотри на камне и прикоснись к нему раскаленным углем. Он загорится и, приняв вскоре великолепный лимонный цвет, вновь воспро-изведет зеленого льва. Сделай так, чтобы он пожрал свой хвост, и снова дистиллируй продукт. Наконец, мой сын, тщательно ректифицируй, и ты увидишь появление горючей воды и человеческой крови» (Dumas, 1837, с. 30).

Что это?! Бессмысленное бормотание мага и колдуна, шарлатана и мошенника, рассчитывающего на непосвященных, застывших в почтительном молчании перед таинственными заклинаниями и узорчатой речью чудодея; а может быть, «лженаучные» попытки отворить с помощью Слова алхимический Сезам; или, наконец, ритуальное стихотворение, произнесенное без практической цели и потому так и остающееся для нас, людей XX века, века неслыханного торжества химии, за семью печатями, неразгаданным и, по правде говоря, не очень-то зовущим расшифровать этот герметический код. А может быть…

Как же определяли алхимию те, кто был к ней причастен? Роджер Бэкон (XIII в.) говорит о собственном деле так: «Алхимия есть наука о том, как приготовить некий состав, или эликсир, который, если его прибавить к металлам неблагородным, превратит их в совершенные металлы… Алхимия есть непреложная наука, работающая над телами с помощью теории и опыта и стремящаяся путем естественных соединений превращать низшие из них в более высокие и более драгоценные видоизменения» (Чугаев, 1919, с. 32). Не замыкая столь почтенный род занятий рамками злато- и среброделия, Бэкон множит число объектов алхимии — это наука о том, как возникли вещи из элементов, и о всех неодушевленных вещах: об элементах и жидкостях, как простых, так равно и сложных, об обыкновенных и драгоценных камнях, о мраморе, о золоте и прочих металлах; о видах серы, солях и чернилах; о киновари, сурике и других красках; о маслах и горючих смолах, находимых в горах, и о бессчетных вещах, о коих ни словечка не сказано в Аристотелевых творениях (с. 33). Мир алхимиков — едва ли не вся природа. Металлургия и минералогия, петрография и ювелирное дело, изучение естественных смол и соков, техника крашения — материаловедение почти в современном объеме термина, а также бессчетные иные вещи, не снившиеся и всеведущему Аристотелю. Алхимия, согласно Бэкону, наука еще и о том, как возникли вещи из элементов. Правда, Бэкон обособляет практическую составляющую алхимии. Эта часть всеобщей науки «учит изготовлять благородные металлы и краски и кое-что другое с помощью искусства лучше и обильнее, чем с помощью природы» (с. 32). Именно эта алхимия «утверждает умозрительную алхи¬мию, философию природы и медицину» (там же).

• «Азбука-Аттикус», 2012
• Заглавный персонаж нового романа Алессандро Барикко «Мистер Гвин» — писатель, причем весьма успешный. Его обожают читатели и хвалят критики; книги, вышедшие из-под его пера, немедленно раскупаются. Но вот однажды, после долгой прогулки по Риджентс-парку, он принимает решение: никогда больше не писать романы. А чем тогда ты будешь заниматься? — недоумевает его литературный агент. — Писать портреты людей. Но не так, как это делают художники. Гвин намерен ПИСАТЬ ПОРТРЕТЫ СЛОВАМИ, ведь «каждый человек — это не персонаж, а особая история, и она заслуживает того, чтобы ее записали». Разумеется, для столь необычного занятия нужна особая атмосфера, особый свет, особая музыка, а главное модель должна позировать без одежды. Несомненно, у Барикко и его alter ego Мистера Гвина возникла странная, более того — безумная идея. Но следить за ее развитием безумно интересно. Читателю остается лишь понять, достаточно ли она безумна, чтобы оказаться истинной.
• Перевод с итальянского А. Миролюбовой

---

* * *

Когда Джон Септимус Хилл протянул ему анкету,
предназначенную для того, чтобы клиент указал свои требования, Джаспер Гвин попытался было вникнуть в вопросы, но в конце концов оторвал взгляд от листков и спросил, нельзя ли объяснить устно.

— Уверен, так у меня лучше выйдет.

Джон Септимус Хилл взял анкету, скептически
воззрился на нее, потом бросил в корзину.

— Ни единая душа до сих пор не удосужилась ее заполнить.
Идея, объяснил он, принадлежала его сыну: он уже несколько месяцев работает здесь, ему двадцать семь лет, и он вбил себе в голову, что нужно модернизировать стиль работы агентства.

— Я склонен полагать, что старый способ вести
дела достаточно хорош, — продолжал Джон
Септимус Хилл, — но, как вы легко можете представить
себе, по отношению к детям проявляешь
безрассудную
снисходительность.
У вас есть дети?

— Нет, — сказал
Джаспер
Гвин. — Я
не
верю
в брак и не подхожу для роли отца.

— Крайне разумная позиция. Может, начнете с того, что скажете мне, сколько вам нужно квадратных
метров?

Джаспер Гвин был готов к такому вопросу и дал на него точный ответ.

— Мне нужна одна комната величиной с половину
теннисного корта. Джон Септимус Хилл и бровью не повел.

— 
На каком этаже? — осведомился он.
Джаспер Гвин объяснил, что представляет себе
эту комнату выходящей во внутренний сад, но прибавил, что, возможно, последний этаж тоже
подойдет, главное, чтобы там было абсолютно
тихо и спокойно. Хорошо бы, заключил он, если бы пол был запущенный.

Джон Септимус Хилл ничего не записывал, но, казалось, складывал данные в какой-то уголок
своего мозга, будто выглаженные простыни в шкаф.

Они обсудили отопление, туалеты, наличие портье, кухню, мебель, замки и парковку. Относительно
каждого предмета Джаспер Гвин имел весьма ясное представление. Он настаивал на том, чтобы комната была пустой, даже очень Само слово «меблированный» раздражало его. Он попытался объяснить, причем что не стал бы возражать, если бы и сям возникли пятна сырости; торчали бы на виду батареи, скверном состоянии. Попросил, чтобы на окнах
были жалюзи и ставни и можно было бы менять по желанию освещенность комнаты. Приветствовались
обрывки старых обоев на стенах. Двери, раз уж они нужны, должны быть деревянные, по возможности слегка разбухшие. Потолки высокие,
постановил он.

Джон Септимус Хилл уложил эти сведения в штабель, как дрова; веки его опустились, будто после обильной трапезы; он немного помолчал с видимым удовлетворением. Потом открыл глаза
и прочистил горло.

— Могу я позволить себе задать вопрос несколько
личного характера?
Джаспер Гвин не ответил ни да ни нет. Джон Септимус Хилл воспринял это как поощрение.

— Ваша профессия требует до абсурда высокой
степени точности и стремления к совершенству,
не так ли?

Джаспер Гвин, сам не зная толком почему, подумал
о ныряльщиках. Потом ответил — да, в прошлом у него была такая профессия.

— 
Могу я спросить какая? Поверьте, из чистого
любопытства. Джаспер Гвин сказал, что одно время писал книги.
Джон Септимус Хилл взвесил эти слова, желая уяснить себе, можно ли внося слишком много сумятицы убеждения.

* * *

Через десять дней Джон Септимус Хилл привел
Джаспера Гвина в низкое строение, окруженное
садом, позади Мэрилебон-Хай-стрит. Многие годы там был мебельный склад. Потом, в быстрой
последовательности, там располагались запасники
картинной галереи, редакция географического
журнала и гараж коллекционера старых моделей мотоциклов. Джаспер Гвин нашел его совершенным. Очень оценил несводимые пятна машинного масла, оставленные мотоциклами на дощатом полу, и обрывки рекламных плакатов с видами Карибского моря, которые никто не удосужился
снять со стен. На крыше был крохотный туалет, к нему вела железная лестница. Ни следов
кухни. Огромные окна можно было закрыть массивными деревянными ставнями, только приделанными, даже не покрытыми лаком. комнату вела из сада двустворчатая И батареи торчали на самом виду, помещение. Джон Септимус профессиональной четкостью, сырости
добиться будет нетрудно.

— 
Хотя,
— 
заметил он без всякой иронии,
— 
это первый случай в моей практике, когда клиент
считает сырость украшением, а не изъяном.

Договорились о цене, и Джаспер Гвин заплатил
за полгода, оставив за собой право продлить контракт еще на шесть месяцев. Сумма оказалась значительной, что его несколько отрезвило: если история с портретами и начиналась в шутку, настала
пора ко всему отнестись серьезно.

— 
Ну что ж, все формальности уладите с моим
сыном,
— 
сказал Джон Септимус Хилл, когда они прощались на улице, перед станцией метро.
— 
Только не сочтите за пустую формулу вежливости,
— добавил, — но
иметь
с
вами
дело — истинное
удовольствие.

Джаспер Гвин терпеть не мог прощаний, даже
в самой легкой форме, скажем, с агентом по недвижимости, который только что нашел для него бывший гараж, чтобы он попробовал там писать словами портреты. Но к этому человеку он чувствовал некоторое расположение, вполне искреннее, и был бы рад как-то это выразить. И
вот, вместо того чтобы отделаться какой-нибудь
расхожей любезностью, он, к собственному своему изумлению, пробормотал:

— 
Я не всегда писал книги, раньше у меня была другая профессия. Целых девять лет.

— 
В самом деле?

— 
Я был настройщиком.
Настраивал фортепиано.
Как и мой отец.

Джон Септимус Хилл воспринял сказанное с видимым удовлетворением.

— 
Вот именно: теперь, кажется, я лучше понимаю.
Благодарю вас.
Потом сказал, что его всегда интересовала одна
вещь относительно настройщиков.

— 
Меня всегда интересовало, умеют ли они играть на фортепиано. Профессионально, я имею
в виду.

— 
Редко,
— 
ответил Джаспер Гвин. И продолжил:
— 
Если вопрос в том, почему после долгой кропотливой работы они не садятся за рояль и не играют полонез Шопена, чтобы насладиться результатом
своего прилежания и мастерства,
ответ такой: даже если бы они были в состоянии сыграть,
то все равно никогда бы играть не стали.

— 
Неужели?

— 
Тот, кто настраивает фортепиано, не любит расстраивать их, — объяснил Джаспер Гвин. Они распрощались, обещав друг другу свидеться
снова.

Через несколько дней Джаспер Гвин обнаружил
себя сидящим на полу у стены бывшего ставшего ныне его мастерской, мастерской портретиста. Вертел в руках ключи, прикидывал расстояния, свет, детали. Стояла полная эпизодически прерываемая клокотанием батареях. Он долго там сидел, действия. Какая-то — кровать,
может
быть,
кресла. Представил
себе,
каким будет освещение, где будет находиться он сам. Попытался вообразить себя,
в ненарушимом молчании, в обществе незнакомца, оба ввергнуты
в отрезок времени, в течение которого должны
все узнать. Заранее ощутил тяжесть непреодолимого
замешательства.

— 
У меня ни за что не получится,
— 
сказал
он в какой-то момент.

— 
Вот еще новости,
— 
сказала дама в непромокаемой
косынке.
— 
Выпейте виски, если духу
не хватает.

— 
А вдруг этого недостаточно.

— 
Тогда — двойной виски.

— 
Вам легко говорить.

— 
Вы что, боитесь?

— 
Да.

— 
Отлично. Если не бояться, ничего хорошего
не выйдет. А что с пятнами сырости?

— 
Вопрос времени. Батареи отвратительные.

— 
Вы меня успокоили.

На следующий день Джаспер Гвин решил озаботиться
музыкой. Тишина произвела на него впечатление, и он пришел к выводу, что следует снабдить эту комнату какой-то звуковой оболочкой.
Клокочущие батареи тоже хороши, сомнения, можно придумать кое-что получше.

* * *

В
годы работы настройщиком он был знаком с многими композиторами, но на ум ему пришел Дэвид Барбер. Это имело свою логику: Джаспер Гвин смутно припоминал его композицию для кларнета, вентилятора и водопроводных труб. Композиция была даже и неплохая. Трубы клокотали
на славу.

На несколько лет они потеряли друг друга из виду, но, когда Джаспер Гвин достиг некоторой известности, Дэвид Барбер нашел его и предложил
написать текст для одной своей кантаты. Из проекта ничего не вышло (кантата была для голоса
в записи, сифона и струнного оркестра), но они продолжали встречаться. Дэвид был симпатяга,
увлекался охотой, жил в окружении собак, которым давал клички по именам пианистов, что Джаспер Гвин мог утверждать, не кривя что однажды его укусил Раду Лупу. немало поразвлекся, вращаясь жизнерадостных кругах нью-йоркского денег на этом не наживешь, гарантирован.

• «Эксмо», 2012
• Судмедэксперт Сергей Саблин — человек кристально честный, бескомпромиссный, но, при этом, слишком прямолинейный — многим кажется грубым, с тяжелым характером. Да что там многим — всем, включая родную мать и любимую женщину. Но для врача Саблина истина — главное, на сделки с совестью он не идет, чем бы его ни приманивали и чем бы ни грозили люди, заинтересованные в тех или иных выводах вскрытия…
• Купить электронную книгу на Литресе

---

Про Ольгу Бондарь Сергей слышал уже, наверное, раз сто. Девушка была дочерью какой-то маминой коллеги, и мама все уши ему прожужжала про то, что ему надо обязательно с ней познакомиться, потому что это в высшей степени удачная партия. Удачность «партии» заключалась в том, что у родителей Ольги был какой-то довольно близкий родственник, занимающий ответственный пост в Минздраве. Именно он в свое время перетащил их из глухой провинции в столицу, устроил на хорошую работу. Было это давно, Ольга практически выросла в Москве и свою жизнь в провинциальном маленьком городке не помнила. А добрый родственник продолжал опекать и поддерживать семью Бондарей, благодаря чему мамина коллега имела на работе весьма заметные преференции. Сергей сильно подозревал, что его маме нравится не столько сама девушка, сколько возможности и связи ее семьи.

— Начитанная и глубокая, говоришь? — Сергей презрительно прищурился и сжал губы точь-в-точь как дед Анисим. — Отличница? Да тебя это меньше всего волнует! Не надо мне сказки рассказывать. Тебе нужен этот Лукинов из Минздрава, я же все понимаю. Ты хочешь продать меня в рабство и получить в обмен связи и возможности Бондарей. Я не собираюсь знакомиться ни с какой Ольгой, мне нет до нее дела. Позавчера мы с Леной подали заявление в ЗАГС, через два месяца мы поженимся. Я, собственно, только хотел поставить тебя в известность.

— Через два месяца? — усмехнулась Юлия Анисимовна. — А чего ж так тянуть? Если твоя девочка действительно беременна, пусть принесет справку из женской консультации, и вас распишут на следующий день. Или она все-таки не совсем беременна, просто хочет за тебя замуж? Поэтому и справки никакой нет. А потом она что-нибудь придумает, например, выкидыш или еще что, женщины на такие дела большие мастерицы. Сереженька, сынок, возьми себя в руки, посмотри на вещи трезво: тебя пытается окрутить деревенская девица с видами на московскую жизнь, мужа и жилплощадь. Неужели тебя это устраивает? Ты никогда и никому не позволял манипулировать собой, почему же ты допускаешь это сейчас? Опомнись! Тебе, наверное, кажется, что ты очень любишь эту свою Лену?

— Да, я ее люблю, — твердо ответил Сергей. — И мне это не кажется, я это точно знаю.

— Ну понятно, — мать покачала головой. — Ты просто не понимаешь разницы между сексом и совместной жизнью, и, как и все молодые, путаешь любовь с банальным вожделением. А ведь пора бы уже научиться видеть разницу, тебе двадцать шесть, ты давно не ребенок.

— Мама, я люблю Лену и женюсь на ней, и мы будем вместе растить и воспитывать нашего ребенка. Это все, что я хотел тебе сказать. И твое и папино мнение по этому вопросу меня интересует меньше всего. Жить мы с вами не собираемся, будем снимать комнату в коммуналке, это по деньгам вполне доступно. Только одна просьба: не надо говорить гадости про мою любимую женщину и будущую жену, не надо настраивать меня против нее и рассказывать, какая она плохая. У меня есть собственное мнение о Лене.

— Ну что ты сынок, — очень серьезно ответила Юлия Анисимовна. — Слова дурного не скажу. Но хорошо относиться к ней не обещаю. Тебе она нравится, а мне — нет, и я не собираюсь это скрывать и притворяться, чтобы сделать тебе приятное. Идиллической жизни в большой семье с бабушками и дедушками не жди. Тебя такие трудности не пугают?

— Не пугают. Я умею брать на себя ответственность. И плакаться к тебе не прибегу, можешь быть уверена.

— Но ты хотя бы понимаешь, как тебе будет трудно? Ты отдаешь себе отчет, на какую жизнь обрекаешь себя?

— Я все отлично понимаю. И ко всему готов.

Однако Юлия Анисимовна не собиралась сдаваться без боя, она снова попыталась апеллировать к здравому смыслу своего сына, выросшего в семье врачей.

— Сереженька, — мягко заговорила она, — вот посмотри, что получается. Ты двадцать четыре часа отдежурил, и не где-нибудь, а в реанимации, на тяжелейшей работе, где не то что поспать — присесть за сутки некогда. После этого ты бежишь в институт, где от тебя снова требуется внимание, концентрация, значительные интеллектуальные усилия. И вот ты пришел домой. Что сделала бы девушка, которая понимает, как ты живешь? Она покормила бы тебя, отправила в душ и уложила бы спать, при этом отключила телефон, чтобы никакой, даже очень важный, звонок случайно не разбудил тебя. А когда ты отдохнешь, она спросила бы, как прошло дежурство и какие сложные случаи были у тебя, внимательно выслушала бы, обсудила с тобой, при этом точно зная, как правильно реагировать на твои слова о том, что ты ошибся, чего-то не учел, чего-то недоглядел. И радовалась бы твоим удачам. А Лена твоя что сделала? Зная, что ты после суток и после института, она звонит тебе в то время, когда ты, по идее, уже должен крепко спать. И не просто звонит, а морочит тебе голову пустопорожними разговорами по полчаса, вместо того чтобы дать тебе отдохнуть.

В этот момент Сергей вдруг почувствовал, что действительно смертельно устал. Однако ему очень не хотелось, чтобы мама это поняла. Это подтверждало бы ее правоту насчет Ленкиного поведения.

— Да я не устал, я нормальный.

— Ага, — усмехнулась Юлия Анисимовна. — Это сейчас, когда тебе двадцать шесть. А когда ты будешь оперирующим хирургом, и тебе будет сорок, а она не будет давать тебе покоя перед операцией? Ты же видишь, как мы с папой…

— А с чего ты взяла, что я буду хирургом? — перебил ее Сергей.

— Ну как же, мы с папой…

— Вы с папой — это одно, а я — самостоятельная единица. Я не собираюсь становиться хирургом, я буду патологоанатомом. Я говорил вам с папой об этом тысячу раз, начиная чуть ли не с первого курса.

Это было правдой. Насколько Сергей Саблин любил медицину и интересовался ею с самого детства, настолько же он не интересовался людьми и не испытывал ни малейшего желания их лечить. Ему было неловко признаваться в этом и родителям, и однокурсникам, не перестававшим удивляться его настойчивому желанию заниматься патологической анатомией или судебно-медицинской экспертизой. А примерно курсе на четвертом Сергей вдруг отчетливо осознал, что он не только не хочет лечить больных, но еще и не готов их терять. И история с Красиковой и ее мужем еще раз это доказала. Не хочет он иметь свое кладбище. Не хочет он ответственности за чужую жизнь. Отец вообще ни во что не вникал, а вот мама была категорически против профессионального выбора сына и каждый раз объясняла ему, какую глупость он собирается сделать, в надежде на то, что непокорное чадо в конце концов одумается.

— Сыночек, — ласково заговорила Юлия Анисимовна, — ты просто не понимаешь, на что обрекаешь себя. Ты говорил, что не хочешь быть клиницистом. Я не могу этого понять, но готова принять. Но зачем же патанатомия? Зачем судмедэкспертиза? Не хочешь иметь дело с больными — мы с папой устроим тебя на чиновничью работу, будешь организовывать здравоохранение, разрабатывать программы, курировать научные исследования. В конце концов, можно немного сменить профориентацию и заниматься фармакологией или организацией санаторно-курортного лечения. Ты напишешь диссертацию, защитишься, сделаешь нормальную карьеру. Человеку с высшим медицинским образованием есть где применить свои знания и добиться успеха даже в том случае, если он не желает быть клиницистом.

— Вот я их и применю в патанатомии, — упрямо буркнул Сергей. — Или в экспертизе. И успеха добьюсь, можешь не сомневаться.

— Сереженька, — продолжала уговаривать мать, — ты хотя бы представляешь себе, кем хочешь стать? Ты понимаешь, какой работой собираешься заниматься? Ты готов к тому, что будешь иметь дело только со смертью или, в крайнем случае, с чужими несчастьями? У тебя не будет ни одного больного, которому ты вернешь здоровье или спасешь жизнь и который потом скажет тебе «спасибо» и посмотрит на тебя глазами, в которых стоят слезы благодарности. Это самое сильное чувство у врача — чувство удовлетворения от того, что ты смог помочь, что ты отвоевал человека у болезни или смерти, избавил его от мучений и страданий. И, кстати, его близких тоже. А ты собираешься добровольно лишить себя этого чувства, которое тебе не доведется испытать ни разу в жизни. Ни разу в жизни! Медицина — штука тяжелая, требующая огромных знаний и невероятных моральных затрат, тебе ли этого не знать. И благодарность спасенного больного и твое удовлетворение своей работой, которую ты сделал хорошо, это единственная награда за все те трудности, с которыми приходится сталкиваться врачу. Как же ты, выросший рядом с папой и со мной, можешь этого не понимать?!

— А ты, конечно, хочешь, чтобы за все, что ты делаешь, следовала награда, — Сергей ненавидел эти разговоры, в ходе которых мать пыталась повлиять на его профессиональный выбор. Юлия Анисимовна была права, когда говорила о взрывном темпераменте сына и его тяжелом и противоречивом характере. Если Сергею что-то не нравилось, он терял самообладание и переставал следить за выбором выражений и интонациями, забывая, что разговаривает все-таки с матерью, а не с приятелем. — Ты хочешь, чтобы все было красивенько и чистенько, чтобы благодарные больные носили коробочки с конфетками и букетики цветочков, а потом до конца жизни обеспечивали тебя разными благами, дефицитными товарами и были тебе обязаны, да?

— Сынок…

В глазах матери мелькнула нескрываемая обида, но Сергей этого не заметил. Его уже понесло.

— Неужели ты еще шесть лет назад, когда я выбирал, в каком из трех медицинских институтов учиться, не поняла, что я хочу жить только своим умом и принимать решения самостоятельно, а не под твою и папину диктовку? Я специально поступил не в тот институт, где ты руководишь кафедрой, а в другой, где сильная школа патанатомии, чтобы ты меня не доставала. Я не стану знакомиться и тем более жениться на девице, которую ты для меня присмотрела. И я не стану менять своего решения и выбирать другую специализацию, чтобы угодить вам с отцом. Я сам знаю, как, с кем и в какой профессии мне прожить свою жизнь. Это моя жизнь, а не твоя и не папина, и я проживу ее сам. Так, как сумею и как посчитаю нужным. Я буду патологоанатомом или судебно-медицинским экспертом, и обсуждать здесь больше нечего.

— Только через мой труп, — заявила Юлия Анисимовна.

Сергей недобро усмехнулся и посмотрел на мать.

— Ну-ну… Ты хоть сама-то поняла, что сейчас сказала?

Юлия Анисимовна уже осознала всю двусмысленность своих слов и недовольно поджала губы.

— Господи, ну что у тебя за характер! — укоризненно произнесла она. — Вылитый дед Анисим.

• «Эксмо», 2012
• «Пятьдесят оттенков свободы» — третья книга трилогии Э Л Джеймс «Пятьдесят оттенков», которая стала бестселлером № 1 в мире, покорив читателей откровенностью и чувственностью. Чем закончится история Анастейши и Кристиана? Удастся ли им сохранить свою любовь?
• Купить электронную книгу на Литресе

---

Через дырочки в крыше из морской травы я смотрю на самое голубое из всех небес, летнее средиземноморское небо. Смотрю и довольно вздыхаю. Кристиан рядом, растянулся в шезлонге. Мой муж — красивый, сексуальный, без рубашки и в обрезанных джинсах — читает книжку, предрекающую крушение западной банковской системы. Судя по всему, захватывающий триллер: я давно уже не видела, чтобы он сидел вот так неподвижно. Сейчас он больше похож на студента, чем на преуспевающего владельца одной их самых рейтинговых частных компаний в Соединенных Штатах.

Наш медовый месяц подходит к концу, это его последний эпизод. Мы нежимся под послеполуденным солнцем на пляже отеля с весьма подходящим названием «Бич Плаза Монте-Карло» — в Монако, хотя, вообще-то, остановились не в нем. Я открываю глаза и смотрю на стоящую на якоре в бухте «Прекрасную леди». Живем мы, разумеется, на борту этой шикарной моторной яхты. Построенная в 1928-м, она прекрасно держится на воде и среди всех стоящих в бухте яхт выглядит настоящей королевой. Она напоминает мне детскую заводную игрушку. Кристиан в нее влюблен, и я подозреваю, что его тянет ее купить. Ох уж эти мальчишки с их игрушками!

Откинувшись на спинку, я слушаю «Кристиан Грей микс» на своем айподе и лениво подремываю, вспоминая его предложение… сказочное предложение, сделанное в лодочном сарае… Я почти ощущаю аромат полевых цветов…

— Мы можем пожениться завтра? — нежно шепчет мне в ухо Кристиан.

Я растянулась, положив голову ему на грудь, уставшая и пресыщенная после страстной любви.

— М-м-м.

— Понимать как «да»? — Я слышу в его вопросе нотки приятного удивления.

— М-м-м.

— Или «нет»?

— М-м-м.

Чувствую, как он усмехается.

— Мисс Стил, вы можете говорить связно?

Теперь уже я улыбаюсь.

— М-м-м.

Он смеется, крепко меня обнимает и чмокает в макушку.

— Тогда завтра, в Вегасе.

Я сонно поднимаю голову.

— Не думаю, что моим родителям это так уж понравится.

Он легонько барабанит пальцами по моей голой спине.

— Чего ты хочешь, Анастейша? Вегас? Большую свадьбу со всеми положенными аксессуарами? Признавайся.

— Нет, большую не хочу. Только друзья и родные. — Я смотрю на него и не могу оторваться, тронутая умоляющим выражением в сияющих серых глазах, и спрашиваю себя: «А чего хочет он?»

— О’кей. — Кристиан кивает. — Где?

Я пожимаю плечами.

— А нельзя ли сделать это здесь? — осторожно спрашивает он.

— У твоих родителей? А они не будут возражать?

Он фыркает.

— Мама будет на седьмом небе от счастья.

— Ладно, здесь так здесь. Мои папа с мамой будут только за.

Кристиан гладит меня по волосам. Вот оно, счастье. Лучше и быть не может.

— Итак, мы определили, где и когда.

— Но тебе нужно поговорить с матерью.

— Хм-м. — Улыбка блекнет. — У нее будет один месяц. Я слишком хочу тебя, чтобы ждать дольше.

— Кристиан, я же с тобой. И не первый день. Ну, ладно, месяц так месяц. — Я целую его в грудь, просто чмокаю, и улыбаюсь.

— Ты сгоришь, — шепчет он мне в ухо, вырывая из дремоты.

— Только от тебя. — Я обворожительно улыбаюсь. Послеполуденное солнце переместилось, и теперь я лежу под его прямыми лучами.

Он усмехается и одним быстрым движением передвигает мой шезлонг в тень.

— Держитесь подальше от средиземноморского солнца, миссис Грей.

— Вы такой альтруист, мистер Грей. Спасибо.

— Не за что, миссис Грей. И я вовсе не альтруист. Если вы сгорите, я не смогу до вас дотронуться. — Он вскидывает бровь, глаза его весело сияют, и мое сердце переполняется любовью. — Но, полагаю, вы и сами это знаете, а следовательно, смеетесь надо мной.

— Неужели? — Я делаю большие глаза, принимая невинный вид.

— Да-да, именно это вы и делаете. Причем часто. И это лишь одна из тех многочисленных мелочей, которые мне так в вас нравятся. — Он наклоняется и целует меня, захватывая и покусывая нижнюю губу.

— А я-то рассчитывала, что ты натрешь мне спину лосьоном для загара. — Я обиженно надуваю губки.

— Миссис Грей, это грязная работа, но… от такого предложения отказаться невозможно. Сядьте, — приказывает он хрипловатым голосом.

Я подчиняюсь, и он начинает втирать мне в кожу лосьон для загара. Движения неторопливые, пальцы сильные и ловкие.

— Ты и вправду прелесть. Мне с тобой повезло, — бормочет он, легко касаясь пальцами грудей, растирая лосьон.

— Так и есть, мистер Грей, повезло. — Я незаметно поглядываю на него из-под ресниц.

— Скромность вам к лицу, миссис Грей. Перевернитесь. Хочу поработать с вашей спиной.

Я с улыбкой переворачиваюсь, и он убирает заднюю лямку моего жутко дорогого бикини.

— А как бы ты себя почувствовал, если бы я загорала топлесс, как другие женщины на пляже?

— Мне бы это очень не понравилось, — не задумываясь, отвечает Кристиан. — По-моему, на тебе и так слишком мало одежды. — Он наклоняется и шепчет мне на ухо: — Не испытывай судьбу.

— Это вызов, мистер Грей?

— Вовсе нет, миссис Грей. Всего лишь констатация факта.

Я вздыхаю и качаю головой. Ох, Кристиан… мой помешанный на ревности тиран.

Закончив, он шлепает меня по попе.

— Довольно с тебя, красотка.

Его верный спутник, ни сна, ни отдыха не ведающий «блэкберри», негромко жужжит. Я хмурюсь, он усмехается.

— Это конфиденциально, миссис Грей. — Кристиан поднимает брови, напуская важный вид, шлепает меня еще раз и возвращается в шезлонг.

Моя внутренняя богиня мурлычет. Может быть, вечером мы еще устроим нескромное представление для избранных. Она хитро усмехается, вскидывает бровь. Я улыбаюсь и, закрыв глаза, погружаюсь в послеполуденную дрему.

— Mam’selle? Un Perrier pour moi, un Coca-Cola light pour ma femme, sil vous plait. Et quelque chose a manger… laissez-voir la carte.

Х-м-м… Я просыпаюсь от его голоса. По-французски Кристиан говорит довольно бегло. Щурясь от яркого солнца, я открываю глаза и вижу Кристиана — он смотрит на меня — и молодую женщину в форме и с подносом в руках, которая удаляется, соблазнительно покачивая блондинистым «хвостиком».

— Пить хочешь? — спрашивает он.

— Да, — сонно бормочу я.

— Так и смотрел бы на тебя весь день. Устала?

Я смущенно краснею.

— Не выспалась.

— Я тоже. — Он улыбается, откладывает «блэкберри» и поднимается. Шорты чуть сползли, и под ними видны плавки. Кристиан снимает шорты, сбрасывает шлепанцы, и я теряю нить мыслей и забываю обо всем на свете.

— Пойдем, искупаемся. — Кристиан протягивает руку, а я оцепенело смотрю на него снизу вверх. — Поплаваем? — спрашивает он, чуть склонив голову набок, с лукавым выражением на лице. Я молчу, и он медленно качает головой. — По-моему, тебя пора встряхнуть.

Кристиан вдруг оказывается рядом, наклоняется и поднимает меня на руки. Я визжу — скорее от неожиданности, чем от страха.

— Отпусти меня! Отпусти!

— Только в море, детка, — ухмыляется он.

Несколько загорающих наблюдает за нами с вялым любопытством, которое, как я теперь понимаю, характерно для французов. Кристиан входит в воду и, смеясь, идет дальше.

Я обхватываю его за шею и, изо всех сил стараясь не прыснуть со смеху, говорю:

— Ты не посмеешь.

Кристиан с усмешкой смотрит на меня сверху.

— Ана, малышка моя, неужели ты так ничего и не поняла за то короткое время, что мы знакомы?

Он наклоняет голову и целует меня, а я, пользуясь случаем, запускаю пальцы ему в волосы, ухватываюсь обеими руками и возвращаю поцелуй. Мой язык проскальзывает между его губ. Он резко втягивает воздух и выпрямляется. Дымка желания застилает его глаза, но и сквозь нее проглядывает настороженность.

— Меня не проведешь. Я твои игры знаю, — шепчет он, медленно погружаясь в чистую прохладную воду — вместе со мной. Его губы снова находят мои, и я обвиваюсь вокруг мужа, уже не замечая освежающей прохлады моря.

— Ты же вроде бы хотел поплавать.

— С тобой поплаваешь. — Он покусывает мою нижнюю губу. — И все-таки мне бы не хотелось, чтобы благочестивые жители Монте-Карло видели мою жену в пароксизме страсти.

Я приникаю к колючему, щекочущему язык подбородку, и мне нет никакого дела до благочестивых горожан.

— Ана, — хрипит Кристиан и, обернув мой «хвост» вокруг запястья, оттягивает мне голову назад и пробегает поцелуями по шее — от уха и вниз.

— Хочешь… в море? — выдыхает он.

— Да, — шепчу я.

Кристиан отстраняется и смотрит на меня сверху вниз. Глаза теплые, в них — желание и лукавство.

— Миссис Грей, вы ненасытны. И вы такая бесстыдная. Что за монстра я создал?

— Монстра себе в пару. Разве ты терпел бы меня другую?

— Я возьму тебя по-всякому, как только сумею. И ты это знаешь. Но не сейчас. Не на публике. — Он кивает в сторону берега.

Что?

И действительно, несколько человек из загорающих очнулись от апатии и смотрят на нас с некоторым интересом. Кристиан вдруг обхватывает меня за талию и подбрасывает. Я взлетаю над водой, падаю в воду, опускаюсь на мягкий песок и тут же выныриваю, кашляя, отплевываясь и против воли смеясь.

— Кристиан! — Я притворно хмурюсь. Думала, мы займемся любовью в море и уже собиралась сделать первую отметку. Он смотрит на меня, прикусив губу, чтобы не расплыться в улыбке. Я брызгаю в него водой — он отвечает.

— У нас еще вся ночь впереди. — На его лице глупая, счастливая улыбка. — Потом, детка, попозже.

Кристиан ныряет, выныривает футах в трех от меня и легким, грациозным кролем уходит в море, все дальше и дальше.

Мой игривый, мой соблазнительный Кристиан! Пятьдесят Оттенков! Заслонившись ладошкой от солнца, я смотрю ему вслед. Как же ему нравится меня поддразнивать! А на что готова я, чтобы вернуть его?

Возвращаясь к берегу, обдумываю варианты. У шезлонгов нас уже ждут свежие напитки. Я торопливо отпиваю глоток колы. Кристиан далеко, пятнышко в море.

Х-м-м… Я ложусь на живот, неловко стаскиваю верх бикини и небрежно бросаю на шезлонг Кристиана. Вот так, мистер Грей. Вы еще увидите, какой я могу быть бесстыдницей. Зарубите это себе на носу. Я закрываю глаза. Солнце греет кожу, прогревает кости, и мои мысли медленно поворачивают и текут ко дню свадьбы.

— Можете поцеловать невесту, — провозглашает отец Уолш.

Я с улыбкой смотрю на мужа.

— Наконец-то ты моя, — шепчет он и, обняв меня, сдержанно целует в губы.

Я — замужем. Я — миссис Кристиан Грей. Голова идет кругом от радости.

— Ты прекрасна, Ана, — негромко говорит он. Глаза его сияют любовью и чем-то еще, чем-то темным, обжигающим. — Никому, кроме меня, не позволяй снимать с тебя это платье. Понимаешь? — Его пальцы спускаются по моей щеке, и кровь начинает закипать под ними, а градус его улыбки подскакивает сразу на сто делений.

Какого черта? Как у него это получается, даже на глазах у стольких зрителей?

Я молча киваю. Только бы никто нас не услышал. К счастью, отец Уолш предусмотрительно отступил в сторону. Я перевожу глаза на собравшихся — все в праздничных нарядах. Моя мама, Рэй, Боб и Греи — все аплодируют, даже Кейт, моя подружка. Кейт стоит рядом с шафером Кристиана, его братом Элиотом, в бледно-розовом платье она выглядит изумительно. Кто бы мог подумать, что даже Элиот может так принарядиться? Все рады, все улыбаются — кроме Грейс, которая незаметно промокает уголки глаз ослепительно белым платочком.

— Готовы, миссис Грей? — тихонько спрашивает Кристиан и застенчиво улыбается. От этой улыбки внутри у меня все тает. Он выглядит просто божественно в скромном черном смокинге с серебристой манишкой и галстуком. Он такой… такой потрясающий.

— Готова и всегда буду готова, — с глуповатой улыбкой отвечаю я.

И вот уже свадьба в разгаре…

Каррик и Грейс уехали в город, установив шатер, волшебно украшенный бледно-розовым, серебристым и бежевым, со всех сторону открытый и глядящий в сторону моря. С погодой нам повезло, и предвечернее солнце сияет, повиснув над водой. Одна часть шатра отдана под танцпол, другая — под роскошный буфет.

Рэй и моя мама танцуют вместе и чему-то смеются. Глядя на них, я чувствую смешанную с легкой горечью радость. Надеюсь, у нас с Кристианом все продлится дольше. Даже не представляю, что со мной будет, если он уйдет. «Жениться на скорую руку, да на долгую муку». Эта поговорка никак нейдет из головы.

Рядом оказывается Кейт, такая восхитительная в своем длинном шелковом платье. Смотрит на меня и хмурится.

— Эй, у тебя же вроде бы самый счастливый в жизни день, — выговаривает мне она.

— Так и есть, — шепотом отвечаю я.

— Ох, Ана, ну что не так? Смотришь на свою маму и Рэя?

Я печально киваю.

— Они счастливы.

— Каждый по себе.

— Есть какие-то сомнения? — обеспокоенно спрашивает Кейт.

— Нет, нет. Просто… я так его люблю. — Я замираю, то ли не находя слов, чтобы выразить свои опасения, то ли не желая ими делиться.

— Ана, каждому же ясно, что он тебя обожает. Знаю, ваши отношения начались не совсем обычно, но весь последний месяц я вижу, как хорошо вам вместе, как счастливы вы оба. — Она хватает меня за руки и с улыбкой добавляет: — Кроме того, сейчас уже поздно.

Я смеюсь. Кейт никогда не преминет указать на очевидное. Она заключает меня в объятия — те самые, фирменные — от Кэтрин Кавана.

— Все будет хорошо. А если с твоей головы упадет хотя бы волосок, ему придется отвечать передо мной. — Она отстраняется и улыбается кому-то, кто стоит у меня за спиной.

— Привет, малышка. — Кристиан обнимает меня сзади, целует в висок. — Здравствуй, Кейт. — Его отношение к ней не смягчилось, хотя и прошло уже шесть недель.

— Привет, Кристиан. Пойду поищу твоего шафера, а то он совсем про меня забыл.

Кейт улыбается нам обоим и направляется к Элиоту, выпивающему в компании ее брата Итана и нашего друга Хосе.

— Пора, — негромко говорит Кристиан.

— Уже? Для меня это первая вечеринка уже не помню с каких пор, и я вовсе не прочь побыть немного в центре внимания. — Я поворачиваюсь и смотрю на него.

— Ты это заслужила. Выглядишь потрясающе.

— Ты тоже.

Он улыбается, смотрит на меня сверху и как будто прожигает взглядом.

— Чудесное платье. И тебе идет.

— Вот это, старенькое? — Я смущенно краснею и приглаживаю тонкое кружево простенького, незамысловатого свадебного платья, скроенного матерью Кейт. Мне оно сразу понравилось — кружевное, скромное и в то же время смелое.

Он наклоняется и целует меня.

— Идем. Не хочу больше делить тебя со всеми этими людьми.

— А мы можем уйти с собственной свадьбы?

— Детка, это же наша вечеринка, и мы можем делать, что хотим. Мы уже разрезали торт, и теперь мне бы хотелось умыкнуть тебя для личного пользования.

Я смеюсь.

— Для этого у вас, мистер Грей, вся жизнь впереди.

— Рад слышать, миссис Грей.

— А, вот вы где! Воркуете как голубки.

Только этого не хватало. Нас нашла бабушка Грея.

— Кристиан, дорогой, потанцуешь с бабушкой?

Кристиан слегка поджимает губы.

— Конечно.

— А ты, прекрасная Анастейша, иди, порадуй старика — потанцуй с Тео.

— С Тео?

— С дедушкой Тревельяном.

— Да, можешь называть меня бабушкой. И вот что: вам стоит серьезно поработать. Мне нужны правнуки, а долго я не протяну.

Она одаряет нас притворной улыбкой. Кристиан смотрит на нее с ужасом.

— Идем, бабушка, — говорит он и, взяв старушку за руку, торопливо уводит на танцпол, но на ходу оглядывается и, скорчив недовольную гримасу, закатывает глаза. — Попозже, детка.

Я иду к дедушке Тревельяну, но натыкаюсь на Хосе.

— Просить еще один танец не стану. Я и так уже практически монополизировал тебя. Рад, что ты счастлива, но… я серьезно, Ана. Понадоблюсь — буду рядом.

— Спасибо, Хосе. Ты — настоящий друг.

— Я серьезно, — с неподдельной искренностью говорит он.

— Знаю. Спасибо, Хосе. А теперь, извини, пожалуйста, но… у меня свидание.

Он смотрит на меня непонимающе.

— С дедушкой Кристиана, — поясняю я.

Хосе улыбается.

— Удачи, Ана. Удачи во всем.

— Спасибо.

Старик неизменно мил. После танца с ним я стою у застекленной двери. Солнце медленно опускается над Сиэтлом, бросая на залив ярко-оранжевые и синие тени.

— Идем. — В голосе Кристиана — нетерпение.

— Мне надо переодеться. — Я хватаю его за руку, хочу затянуть через дверь в комнату и пойти наверх вместе. Он непонимающе хмурится и мягко тянет меня к себе.

— Думала, ты поможешь мне снять платье, — объясняю я.

Его глаза вспыхивают.

— Правильно. — Кристиан чувственно ухмыляется. — Но здесь я раздевать тебя не буду. Мы не можем уйти, пока… Не знаю… — Он делает неопределенный жест рукой. Предложение остается незаконченным, но смысл вполне ясен.

Я вспыхиваю от смущения и отпускаю его руку.

— И не распускай волосы, — предупреждает он.

— Но…

— Никаких «но», Анастейша. Ты прекрасно выглядишь. И я хочу сам тебя раздевать.

Вот так. Я хмурюсь.

— Собери одежду, которую возьмешь с собой, — распоряжается Кристиан. — Она тебе понадобится. Твой большой чемодан — у Тейлора.

— Ладно.

Что он задумал? Куда мы поедем? Мне никто ничего не сказал. Наверно, никто и не знает. Ни Миа, ни Кейт пока еще никакой информации у него не выведали. Я поворачиваюсь к матери — она стоит неподалеку с Кейт.

— Я не буду переодеваться.

— Что? — удивляется мама.

— Кристиан не хочет. — Я пожимаю плечами, как будто этого вполне достаточно, и других объяснений не требуется.

— Ты не обещала во всем ему подчиняться, — коротко нахмурившись, тактично напоминает мама. Кейт фыркает и тут же закашливается. Я смотрю на нее, прищурившись. Ни она, ни мама даже не догадываются о наших с Кристианом спорах насчет этого. Рассказывать об этих спорах мне не хочется. Черт возьми, может ли мой муж дуться и… мучиться от кошмаров? Память отрезвляет.

— Знаю, мама, но ему нравится это платье, а я хочу ему угодить.

Она смягчается. Кейт картинно закатывает глаза и тактично отходит в сторонку, оставляя нас наедине.

— Дорогая, ты так чудесно выглядишь. — Карла бережно убирает выбившуюся прядку и гладит меня по щеке. — Я так горжусь тобой, милая. Уверена, Кристиан будет с тобой счастлив. — Она заключает меня в объятия. Ох, мама! — Ты такая взрослая, даже не верится. У тебя начинается новая жизнь. Только помни, что мужчины с другой планеты, — и все будет хорошо.

Я тихонько хихикаю. Мама и не знает, что мой Кристиан — из другой вселенной.

— Спасибо, мам.

Рэй подходит и улыбается нам обоим.

— Какая у тебя, Карла, красавица выросла. — Глаза его сияют от гордости. В новом смокинге и бледно-розовой жилетке он и сам выглядит весьма элегантно. Я моргаю — к глазам подступили слезы. О нет… пока мне удавалось сдерживаться.

— Выросла у тебя на глазах, Рэй. И с твоей помощью. — Голос у мамы грустный.

— О чем нисколько не жалею. Ты чертовски хороша в этой роли, Ани. — Рэй убирает мне за ухо ту же непокорную прядку.

— Папа… — Я сглатываю подступивший к горлу комок, и он обнимает меня, коротко и неуклюже.

— И жена из тебя тоже чудесная получится, — сдавленно шепчет он и опускает руки. Рядом уже стоит Кристиан.

Рэй тепло жмет ему руку.

— Ты уж приглядывай за моей девочкой.

— Именно этим и намерен заняться. Рэй… Карла… — Он кивает моему отчиму и целует маму.

Гости уже образовали что-то длинного живого коридора, ведущего к парадному входу.

— Готова? — спрашивает Кристиан.

— Да.

Он ведет меня под аркой из вытянутых рук. Все кричат, желают нам удачи, поздравляют и осыпают рисом. В самом конце этого коридора улыбающиеся Грейс и Каррик. Они тоже обнимают нас и целуют. Грейс снова расчувствовалась. Мы торопливо прощаемся.

• «Фантом Пресс», 2012
• Британский журналист Эндрю Миллер провел в Москве несколько лет в середине двухтысячных, работая корреспондентом журнала «Экономист». Этот опыт лег в основу его дебютного романа «Подснежники», который попал в шорт-лист британского Букера-2011. Формально, это психологический триллер, главный герой, адвокат, влюбившийся в Москву, оказывается в центре очень сложной для иностранца и такой понятной всем нам аферы с недвижимостью. Но на самом деле это роман о Москве, признание ей в любви и портрет России, увиденный чуть наивным и романтичным иностранцем. Герой Эндрю Миллера пытается понять, как живут в России обычные люди. О жизни нефтяных магнатов и завсегдатаев стрип-клубов ему и так известно больше, чем хотелось бы. На глазах у героя «Подснежников» происходят преступления, о которых ему хотелось бы забыть, но они всплывают у него в памяти и после возвращения на родину, постоянно наводят на размышления о том, какую роль он в них сыграл. Писатель рассуждает о том, как Россия стала испытанием характера придуманного им персонажа.
• Перевод с английского Сергея Ильина
• Купить электронную книгу на Литресе

---

Я позвонил ей на следующий день. В России не в ходу напускная сдержанность, демонстрация липовой терпеливости, ложные фехтовальные выпады — разыгрываемые перед
тем, как назначить свидание, военные игры,
которым мы с тобой предавались в Лондоне, — да и в любом случае, я, боюсь, остановиться уже не мог. Я попал на ее голосовую
почту и оставил номера моих телефонов —
мобильного и рабочего.

Около трех недель о Маше не было ни
слуху ни духу, и мне почти удалось перестать
думать о ней. Почти. Работы у меня было, как
и у всех западных юристов в Москве, выше
головы, и это помогало. В Сибири бил из-под
земли фонтан денег, а между тем накатывал
и еще один денежный вал. Рождалось новое
поколение российских конгломератов, лихорадочно рвавших друг друга на части, и иностранные банки ссужали им потребные для их
приобретений миллиарды. Чтобы согласовать
условия таковых, банкиры и российские бизнесмены приходили в наш офис: банкиры отличались отбеленными улыбками и сорочками
с отложными манжетами, нефтяные магнаты,
бывшие гебисты, — толстыми шеями и тесноватыми костюмами. Мы же, оформляя ссуды,
и себе отгрызали кусочек. Офис наш размещался в украшенной бойницами бежевой башне, что возвышается над Павелецкой площадью, — здании, так до конца и не обретшем
того свидетельствующего о лощеном благополучии облика, какого старался достичь архитектор, но тем не менее становившемся в
дневное время, время включенных кондиционеров, домом для половины всех работавших
в Москве иностранцев. По другую сторону
площади стоял Павелецкий вокзал, пристанище алкашей, лишившихся всего людей, детей,
пристрастившихся нюхать клей, — несчастных, утративших все надежды, свалившихся с
края российской пропасти. Вокзал и башня
смотрели друг на друга через площадь, точно
две несопоставимые по мощи армии перед
битвой.

В офисе с недавних пор работала умненькая секретарша по имени Ольга, носившая
плотно облегавший фигуру брючный костюм
и родившаяся, я думаю, в Татарстане, — сейчас она наверняка управляет компанией, которая импортирует трубы или продает оптом
губную помаду, то есть обратилась в олицетворение новой российской мечты. У нее были
бездонные карие глаза и фантастические скулы, и мы время от времени шутливо болтали
о том, как я покажу ей Лондон, и о том, что
она покажет за это мне.

Наконец, в середине октября, Маша позвонила, чтобы спросить своим хрипловатым голосом, не хочу ли я пообедать с ней и с Катей.

— С добрым утром, Николас, — сказала
она. — Это Маша.

Она явно не считала, что ей следует объяснять, какая именно Маша, — и была права. Я почувствовал, как у меня краснеет шея.

— Здравствуйте, Маша, как вы?

— Все хорошо, спасибо, Николас. Скажите, пожалуйста, что вы делаете этим вечером?

Есть в них что-то странное — тебе не
кажется? — в этих первых телефонных звонках, в разговорах с человеком, который совсем недавно поселился в твоей голове и о
котором ты ничего толком не знаешь. В неловких мгновениях, которые могут стать поворотным пунктом твоей жизни, могут стать
для тебя всем, а могут и ничем.

— Ничего, — ответил я.

— Тогда мы приглашаем вас на обед. Вы
знаете такой ресторан — «Сказка Востока»?
«Сказку Востока» я знал. Китчевое кавказское заведение, стоявшее на нескольких огромных понтонах, заякоренных на реке напротив
парка Горького, — в Лондоне мы от таких
воротим нос, но в Москве они подразумевают прогулку по набережной, кавказское вино,
красное и густое, ностальгические воспоминания твоих собеседников об отпусках советской
эпохи, идиотические танцы и полную свободу.
Маша сказала, что столик у них заказан на
восемь тридцать.

В тот же самый день, во второй его половине, — на сей раз сомнения относительно
времени у меня отсутствуют — я познакомился с Казаком. В наш офис на десятом этаже
«Павелецкой башни» он вошел, ухмыляясь.
Нам поручили представлять консорциум западных банков, дававший ссуду в пятьсот миллионов долларов, которую предстояло выплатить в три приема и возвратить в виде изрядного процента от полученной благодаря ей
прибыли. Заемщиком было совместное предприятие, созданное предоставлявшей услуги материально-технического снабжения фирмой, о
которой мы никогда не слышали, и «Народнефтью». (Возможно, ты читала о «Народнефти», гигантской государственной энергетической компании, поглотившей активы, которые
Кремль силой отнял у олигархов, используя
сфабрикованные судебные иски и придуманные специально для такого случая налоговые
требования.) Предприятие это намеревалось построить где-то в Баренцевом море плавучий
нефтеналивной причал (географическая сторона проекта меня, честно говоря, особо не интересовала, — пока я не попал в те края). План
состоял в том, чтобы поставить в море на прикол огромный танкер советских времен и протянуть к нему от берега трубы для перекачки
нефти.

«Народнефть» готовилась выставить в Нью-Йорке на продажу большой пакет своих акций, а для этого требовалось, чтобы финансовое ее состояние выглядело благополучным.
Поэтому правление компании, дабы убрать
денежные обязательства по проекту из сводного баланса компании, подыскало партнера и
учредило еще одну компанию, самостоятельную, которой и предстояло осуществить заду
манное. Компанию, в чьем ведении оказался в
итоге проект, зарегистрировали на британских
Виргинских островах. А Казак был ее, так
сказать, витринной фигурой.

По правде сказать, Казак мне понравился,
во всяком случае, поначалу, — думаю, и он, в
определенном смысле, в его смысле, благоволил мне. В Казаке присутствовало нечто
очень привлекательное — не то беззастенчивый гедонизм, не то пресыщенность бывалого
бандита. Возможно, правильнее будет сказать,
что я ему завидовал. Человеком он был невысоким — пять футов шесть дюймов, на полфута ниже меня, — с челкой участника молодежной рок-группы, в костюме ценой в десять
тысяч долларов и с улыбкой убийцы. Блеска
в его глазах было ровно столько же, сколько
угрозы. Из лифта он вышел с пустыми руками — ни кейса, ни бумаг, — и адвокат его не
сопровождал, а сопровождал смахивавший на
танк телохранитель с обритой головой, очень
похожей на орудийную башню.

Я составил мандатное письмо — своего
рода предварительный контракт, который Казаку предстояло подписать от имени его совместного предприятия. Копию письма мы
двумя днями раньше отправили его юристам:
основной банк соглашался предоставить необходимые деньги, подключив к их сбору, дабы
распределить риск, несколько других банков,
а Казак давал обязательство ни у кого больше денег не занимать. Мы провели его в
комнату совещаний, отделенную стеклянными стенами от остального нашего офиса.

«Мы» — это я, мой босс Паоло и Сергей
Борисович, один из тех молодых, но чрезвычайно толковых русских, что работали в нашем корпоративном отделе. Несмотря на скорое пятидесятилетие, обходительный Паоло
оставался худощав (что, впрочем, не редкость
для итальянцев средних лет), он был обладателем картинных седин — с одной стороны
головы — и жены, от встреч с которой старательно уклонялся. Как-то утром, еще в начале
девяностых, он проснулся в своей миланской
квартире, собрал кой-какие притекавшие с
Востока деньги и отправился им навстречу,
оказавшись в Москве, да так здесь и остался.

Сергей Борисович был коротышкой, а лицо его походило на озадаченную картофелину. Английский свой он отполировал, обучаясь
по межуниверситетскому обмену в Северной
Каролине, однако первым местом его работы было MTV, где он подцепил словечко,
так и оставшееся у него любимым, — «экстрим».

Мы вручили Казаку документ. Он перевернул первую страницу, вернул ее назад, оттолкнул документ, откинулся на спинку кресла и
надул щеки. Потом огляделся вокруг, словно
ожидая, что сейчас здесь произойдет нечто
занимательное — стриптиз покажут или зарежут кого-нибудь. В окне десятого этажа
помигивали за Москва-рекой золотые купола
Новоспасского монастыря. И мы принялись
рассказывать анекдоты.
Казак обладал чувством юмора, бывшим
в некотором смысле родом боевого оружия.
Смеясь над рассказанным им анекдотом, ты
чувствовал себя виноватым, не смеясь — подвергающимся опасности. Если же он задавал вопросы личного свойства, они неизменно производили впечатление прелюдии к шантажу.
По его словам, он именно казаком и был —
из Ставрополя, по-моему, в общем, из какой-то окрестности плодородных южных земель.
Известно ли нам, кем были казаки? Их историческая миссия, объяснил он, состояла в
том, чтобы держать в узде «черных», которые населяли одну из подмышек России. А не
желаем ли мы скатать на север, на нефтяной
причал, новое место его работы? Уж он показал бы нам, что такое казацкое гостеприимство.

— Когда-нибудь, может быть, и скатаем, —
ответил Паоло.

Я же сказал, что у меня в Москве жена,
она не захочет, чтобы я уезжал. Потому-то я
и уверен, что знакомство с Казаком пришлось
на тот же день, что и обед с Машей и Катей:
я запомнил эти слова, поскольку, произнося
их, почувствовал, что лживы они лишь на три
четверти, да и ложь эта, вполне возможно,
лишь временная.

— Ну, — заметил Казак, — можно и двух
жен заиметь — одну в Москве, другую в
Арктике.

Он закурил, оскалив зубы, сигарету. Потом подмахнул, так и не прочитав, мандатное
письмо. Мы проводили Казака с его телохранителем до лифта. Прощаясь с нами, он вдруг
посерьезнел.

— Мужики, — сказал он, пожимая нам руки, — сегодня особенный день. Россия благодарит вас.

— В очередной раз свинью напомадили, —
сказал, когда закрылись двери лифта, Паоло.
Так назывались у нас сделки с непредсказуемыми и неуправляемыми бизнесменами наподобие Казака, — сделки, которые (но это
строго между нами) приносили нам в те дни
половину наших доходов и которые даже нашим санирующим договоренностям, поручительствам и информационной открытости не
удавалось избавить от дурного душка. Временами мы чувствовали себя замаранными, занимающимися чем-то вроде узаконенного отмывания денег. Я обычно говорил себе, что все
это сделалось бы и без нас, что мы всего
лишь посредники, что вовсе не мы будем банкротить тех, кого русские надумали обанкротить с помощью этого займа. Наша работа —
обеспечить своевременный возврат денег, потраченных нашими клиентами. Обычная для
юриста увертка.

— Опять, — согласился я.

— Экстрим, — высказался Сергей Борисович.

Остаток дня я провел в состоянии оцепенелой рассеянности, нападающей на человека, когда ему предстоит пройти необходимое для устройства на работу собеседование
или встретиться с врачом, от которого ничего
хорошего ждать не приходится, — если с ним
заговаривают, он кивает и автоматически отвечает, но ничего на самом деле не слышит.
В такие дни каждая минута кажется столетием, времени впереди остается еще слишком
много, а с последнего твоего взгляда на часы
его проходит так мало. А под конец, когда ты
вдруг разнервничаешься и захочешь отменить
назначенное, время начинает лететь стремглав и ни на какие отмены его не остается.
Около шести вечера я забежал домой, чтобы
переодеться и навести порядок в ванной комнате — так, на всякий случай.

• «Эксмо», 2012
• Когда-то они были молоды, полны грандиозных идей и смысл жизни был виден в очищении человечества от скверны в огне революции. Но зло неуязвимо, если пребывает в надежном прибежище — в человеческой душе. И сумма несчастий не уменьшится, пока оно обитает там. Без революции во внутреннем мире, сколь угодно долгой, все гигантские планы не имеют никакого смысла. Автор романа предоставляет героине понять это тогда, когда ее вселенная сузилась до стен палаты дома для престарелых.
• Купить книгу на Озоне

---

Бернард велел таксисту отвезти нас к Бранденбургским воротам, но на поверку
решение это оказалось ошибкой, и я постепенно начал понимать, что имела в виду
Гюнтерова соседка. Людей действительно было слишком много, и машин тоже. И без того
перегруженные дороги приняли на себя дополнительный груз отчаянно дымящих
«вартбургов» и «трабантов», в первый раз выехавших полюбоваться новой жизнью. Все
вокруг — и восточные, и западные немцы, и иностранцы — превратились в туристов. Мимо
нашего застрявшего в пробке автомобиля гуртом шли компании западноберлинских
подростков с пивными банками и бутылками шампанского, распевая футбольные песни.
Я, сидя в полумраке автомобильного салона, вдруг пожалел, что я не во Франции, высоко
над Сан-Прива, и не готовлю дом к зиме. Даже и в такое время года в теплые вечера там
слышен звон цикад. Затем, вспомнив историю, рассказанную Бернардом в самолете, я
вытеснил это чувство решимостью вытянуть из него, пока мы здесь, все, что только
возможно, и вернуться к работе над книгой.

Мы расплатились с таксистом и вышли на тротуар. До памятника Победе было
минут двадцать ходу, а оттуда, прямо перед нами, разворачивалась широкая улица 17
июня, ведущая прямо к воротам. Кто-то занавесил дорожный указатель куском картона с
надписью «9 ноября». Сотни людей шли в том же направлении. В полумиле впереди
стояли подсвеченные иллюминацией Бранденбургские ворота, слишком маленькие и
приземистые на вид, если учесть их общемировую значимость. У их подножия широкой
полосой сгустилась тень. И, только подойдя поближе, мы поняли, что это собирается
толпа. Бернард вроде бы даже замедлил шаг. Он сцепил за спиной руки и чуть наклонился
вперед, будто бы навстречу воображаемому ветру. Теперь нас обгоняли все.

— Когда ты был здесь в последний раз, Бернард?

— Знаешь, а ведь на самом деле я этой дорогой вообще никогда не ходил. Берлин?
Была здесь такая конференция, посвященная Стене, в честь пятой годовщины ее
постройки, в шестьдесят шестом. А до того, боже ты мой! В пятьдесят третьем. В составе
неофициальной делегации британских коммунистов, которая приехала, чтобы выразить
протест — нет, это слишком сильно сказано, — чтобы выразить восточногерманской
компартии нашу почтительную озабоченность тем, как она подавила Восстание. Когда
мы вернулись домой, нам от некоторых товарищей досталось за это по первое число.

Мимо нас прошли две девушки в кожаных куртках, джинсах в обтяжку и в
усеянных серебряными гвоздиками ковбойских сапогах. Двигались они, взявшись под
руки, и на взгляды, которыми провожали их мужчины, реагировали не то чтобы с
презрением: они на них просто не реагировали. Волосы у обеих были выкрашены в
черный цвет. Колыхавшиеся сзади одинаковые хвостики дополняли беглую ассоциацию с
пятидесятыми годами. «Впрочем, — подумал я, — у Бернарда наверняка были другие
пятидесятые». Он тоже проводил их взглядом, слегка нахмурившись. И нагнулся, чтобы
что-то сказать мне на ухо доверительным шепотом. Особой необходимости в этом не
было, потому что людей рядом с нами не оказалось, а со всех сторон неслись звуки шагов
и голосов.

— С тех самых пор, как она умерла, я ловлю себя на том, что смотрю на
молоденьких девушек. Разумеется, в моем возрасте это просто нелепо. Но я смотрю не на
их тела, а на их лица. Отыскиваю ее черты. Это уже вошло в привычку. Я постоянно
пытаюсь отследить какой-нибудь жест, выражение лица, что-нибудь этакое в глазах или
волосах, что снова сделает ее для меня живой. И кстати, ищу я не ту Джун, которая была
тебе знакома, в противном случае я бы пугал старушек. А ту девушку, на которой когда-то
женился…

Джун на фотографии в рамке. Бернард положил руку мне на локоть.

— Есть и еще кое-что. В первые полгода я никак не мог отделаться от мысли, что
она попытается со мной связаться. Ничего необычного в этом, видимо, нет. Скорбь
заставляет человека быть суеверным.

— Как-то не очень укладывается в твою научную картину мира.

Фраза вышла неожиданно легкомысленной и резкой, и я уже успел о ней пожалеть,
но Бернард кивнул:

— Ты совершенно прав, и я, конечно, постепенно пришел в себя, как только
набрался сил. Но какое-то время мне казалось, что если мир неким немыслимым образом
действительно таков, каким она его себе вообразила, тогда она просто не сможет не
связаться со мной, чтобы сказать, что я был не прав, а она права: что на свете
действительно существует Бог, и вечная жизнь, и место, куда душа отправляется после
смерти. И прочая чушь. И что она каким-то манером постарается сделать это через
девушку, похожую на нее. И в один прекрасный день какая-нибудь из этих девушек
явится ко мне с посланием.

— А теперь?

— Теперь это вошло в привычку. Я смотрю на девушку и оцениваю ее с той точки
зрения, сколько в ней от Джун. Те девушки, которые только что прошли мимо нас…

— Да?

— Та, что слева. Не обратил внимания? Губы у нее точь-в-точь как у Джун и овал
лица тоже почти такой же.

— Я не разглядел ее лица.

Бернард чуть сильнее сжал мне руку.

— Я все-таки должен спросить тебя, поскольку постоянно об этом думаю. Давно
уже хотел спросить. Она говорила с тобой об интимных вещах — о нас с ней?
Нелепое воспоминание о «размерах», которыми «обзавелся» Бернард, заставило
меня на миг смутиться.

— Ну конечно. Она постоянно думала о тебе.

— И о какого рода вещах шла речь?

Скрыв один набор шокирующих подробностей, я почувствовал себя обязанным
предъявить другой, равноценный.

— Ну… э-э… она рассказала мне про первый раз, когда вы… про ваш первый раз.

— Н-да.

Бернард отдернул руку и сунул ее в карман. Какое-то время, пока он обдумывал
услышанное, мы шли молча. Впереди, прямо посередине улицы 17 июня, сбились в кучу
микроавтобусы новостных компаний, передвижные аппаратные, спутниковые антенны,
подъемные краны с камерами и грузовики с генераторами. Под деревьями Тиргартена
немецкие рабочие выгружали из машины темно-зеленые будки переносных туалетов.

Вдоль длинной нижней челюсти Бернарда ходили желваки. Голос у него сделался
глухим. Нас явно ожидал приступ гнева.

— Значит, именно об этом ты и вознамерился писать?

— Послушай, я ведь даже еще и не приступал…

— А тебе не приходило в голову узнать мое мнение на сей счет?

— Я в любом случае покажу тебе все, что напишу. Ты же знаешь.

— Боже правый! О чем она думала, когда рассказывала тебе подобные вещи?

Мы поравнялись с первой из спутниковых тарелок. Из темноты навстречу нам
катились подгоняемые легким ветерком пластиковые стаканчики из-под кофе. Бернард
раздавил один ногой. В толпе, собравшейся возле ворот, примерно в ста метрах от нас,
раздались не слишком дружные аплодисменты. Хлопали добродушно, наполовину
дурачась, как хлопает публика, собравшаяся на концерт, когда на сцену поднимают рояль.

— Послушай, Бернард, то, что она мне рассказала, носит ничуть не более интимный
характер, чем твой рассказ о ссоре на станции. Если хочешь знать, главная тема была:
насколько смелым шагом для юной девушки это считалось в те времена, что лишний раз
доказывало, насколько сильно она была к тебе привязана. И кстати, ты в этой истории
выглядишь просто на зависть. Складывается такое впечатление, что ты был… ну, скажем
так, весьма одарен по этой части. Собственно, она употребила слово «гений». Она
рассказала мне, как ты метнулся через всю комнату, распахнул окно во время грозы и
принялся кричать по-тарзаньи, а в комнату вихрем летели листья…

Бернарду пришлось кричать, чтобы перекрыть гул дизельного генератора:

— Бог ты мой! Да ведь это было совсем в другой раз! Два года спустя. Это было в
Италии, мы снимали комнату на втором этаже, а под нами жили хозяева, старик Массимо
и его тощая жена. Они у себя в доме вообще не терпели никакого шума. А потому
занимались мы этим не дома, а в полях, где угодно, где могли найти место. А потом
однажды вечером разразилась жуткая гроза, она и загнала нас в дом, и вокруг так
грохотало, что они нас все равно не слышали.

— М-да… — начал было я.

Но гнев Бернарда уже перекинулся на Джун:

— Зачем, интересно знать, она все это выдумала? Книжки стряпала, вот зачем! Наш
первый раз — это была катастрофа, полная и беспросветная катастрофа. Она его
переписала для официальной версии. Выкрасила и залакировала.

— Если ты хочешь все расставить по своим местам…

Бернард смерил меня подчеркнуто презрительным взглядом и двинулся дальше,
выговаривая на ходу:

— Мое представление о мемуарах несовместимо с описаниями чужой сексуальной
жизни, как будто это какое-то идиотское шоу. Неужели тебе кажется, что в конечном
счете жизнь сводится именно к этому? К голому траханью? К сексуальным триумфам и
неудачам? Чтобы публике было над чем посмеяться?

Мы проходили мимо телевизионного фургона. Я заглянул внутрь и увидел дюжину
мониторов с одним и тем же изображением: репортер хмурится, держа в одной руке
какие-то записи, с другой у него небрежно свисает болтающийся на проводе микрофон.

Из толпы донесся громкий вздох, долгий, нарастающий гул недовольства, который
постепенно начал набирать силу и превращаться в ропот.

Настроение у Бернарда внезапно поменялось. Он резко развернулся ко мне.

— Ну что, я так понимаю, что тебе очень хочется все знать! — крикнул он. — И вот
что я тебе скажу. Моя жена могла интересоваться поэтической истиной, истиной
духовной или даже своей личной истиной, но ей никакого дела не было до истины, до
фактов, до той самой истины, которую два разных человека могут признать таковой
независимо друг от друга. Она выстраивала системы, выдумывала мифы. А потом
выстраивала факты в соответствии с ними. Бога ради, забудь ты про секс. Вот тебе тема:
как люди, подобные Джун, подгоняют факты под собственные идеи, вместо того чтобы
делать наоборот. Почему люди занимаются этим? Почему они до сих пор продолжают
этим заниматься?

Ответ был очевиден, но я как-то все не решался произнести его вслух — и тут мы
дошли до края толпы. Две-три тысячи человек собрались для того, чтобы увидеть, как
Стену разрушат в самом важном, символически значимом месте. Возле трехметровых
бетонных блоков, которые перегораживали подход к воротам, стояла цепочка молодых и
явно нервничающих восточногерманских солдат, лицом на запад. Табельные револьверы
были при них, но кобура висела подальше от глаз, за спиной. Перед шеренгой
прохаживался взад-вперед офицер, курил и посматривал на толпу. За спиной у солдат
высился ярко освещенный облупленный фасад Бранденбургских ворот с еле-еле
колышущимся на ветру флагом Германской Демократической Республики. Толпу
сдерживали барьеры, а гул возмущения, судя по всему, был адресован западноберлинской
полиции, которая уже начала перегораживать своими микроавтобусами подступы к
бетонному ограждению. В тот самый момент, как мы подошли, кто-то бросил в одного из
солдат полную пивную банку. Она пролетела высоко и быстро, оставляя за собой пенный
след, тут же выхваченный из темноты бьющими поверх голов телевизионными
прожекторами, и, когда она прошла над головой молодого солдата, из толпы тут же
раздались возмущенные крики и призывы по-немецки не допустить насилия. Голоса
звучали несколько необычно, и тут до меня дошло, что десятки людей сидят на деревьях.

Протиснуться в первые ряды нам особого труда не составило. Толпа там оказалась
куда более цивилизованной и разношерстной, чем я себе представлял. Маленькие дети
сидели на плечах у родителей, и оттуда им все было видно ничуть не хуже, чем Бернарду.
Двое студентов продавали мороженое и воздушные шарики. Старик в черных очках и с
белой тростью стоял, задрав подбородок, и слушал. Вокруг него зияло обширное пустое
пространство. Когда мы подошли к барьеру, Бернард указал мне на западноберлинского
полицейского офицера, который разговаривал с восточногерманским армейским
офицером.

— Обсуждают, как им контролировать толпу. Полпути к объединению уже
пройдено.

После недавней вспышки манера держаться у Бернарда сделалась несколько
отстраненной. Он оглядывался вокруг с невозмутимым, едва ли не царственным видом,
который плохо вязался с утренним возбужденным состоянием. Должно быть, и событие
это, и все эти люди обладали для него своеобразным очарованием, но до определенного
предела. Через полчаса стало ясно, что ничего такого, что удовлетворило бы толпу, здесь
не произойдет. Не было видно ни кранов, которые смогли бы оторвать от земли пару
участков Стены, ни тяжелой техники, которая сдвинула бы с места бетонные блоки. Но
Бернард уходить не хотел. Так что мы остались стоять и мерзнуть дальше. Толпа —
существо медлительное и недалекое, и ума у нее куда меньше, чем у любого из
составляющих ее людей. Эта конкретная толпа приготовилась простоять здесь всю ночь,
терпеливо, как сторожевой пес, в ожидании события, которое, как всем нам было
совершенно ясно, не произойдет. Во мне начало подниматься чувство раздражения.
Повсюду в городе шел праздник; здесь же, кроме тупого терпения толпы и сенаторского
спокойствия Бернарда, смотреть было не на что. Прошел еще час, прежде чем мне удалось
уговорить его пройтись пешком до блокпоста «Чарли».

Мы двинулись по тропинке вдоль Стены; цветистые граффити на ее поверхности в
свете фонарей казались черно-белыми. Справа виднелись заброшенные здания и пустыри
с мотками проволоки, горами мусора и разросшимся за лето бурьяном.

На языке у меня давно вертелся вопрос, и сдерживаться мне больше не хотелось.

— Ты ведь десять лет оставался в партии. Для этого тебе наверняка пришлось не раз
и не два подгонять под идею факты.

Мне хотелось вывести его из этого самодовольного спокойствия. Но в ответ он
всего лишь пожал плечами, поглубже закутался в пальто и сказал:

— Ну да, конечно.

Он остановился в узком проходе между Стеной и каким-то заброшенным зданием,
пропуская вперед шумную компанию американских студентов.

— Как там звучит эта цитата из Исайи Берлина, которую не вспоминал только
ленивый, особенно в последнее время, — насчет фатального свойства утопий. Он пишет:
«Если мне точно известно, как привести человечество к миру, справедливости, счастью и
безграничному созиданию, есть ли цена, которая покажется слишком высокой? Для того
чтобы сделать этот омлет, я должен иметь право разбить столько яиц, сколько сочту
нужным». Обладая тем знанием, которое у меня есть, я попросту не исполню
собственного долга, если не смирюсь с мыслью о том, что здесь и сейчас может
возникнуть необходимость принести в жертву тысячи людей, дабы обеспечить вечное
счастье миллионов. В те времена мы формулировали эту мысль совсем иначе, но общее
направление подхвачено верно. Если ты игнорировал или переформатировал пару
неудобных фактов ради того, чтобы сохранить единство партии, какое это имело значение
по срав нению с потоками лжи, которыми обливала нас капиталистическая
пропагандистская машина, как мы ее тогда называли? Так что ты впрягаешься в работу на
общее благо, а вода вокруг тебя поднимается все выше. Мы с Джун вступили в партию
довольно поздно, и с самого начала воды уже было по колено. Новости, которых мы не
хотели слышать, все равно просачивались. Показательные процессы и чистки тридцатых
годов, насильственная коллективизация, массовые депортации, трудовые лагеря, цензура,
ложь, гонения, геноцид… В конце концов противоречия становятся слишком вопиющими,
и ты ломаешься. Но гораздо позже, чем следовало бы. Я положил билет на стол в
пятьдесят шестом, чуть было не сделал этого в пятьдесят третьем, а должен был бы
положить его в сорок восьмом. Но ты продолжаешь упорствовать. Ты думаешь: сами по
себе идеи хороши, вот только у руля стоят не те люди, но ведь это не навсегда. К тому же
проделана такая большая работа, не пропадать же ей даром. Ты говоришь себе: никто не
обещал нам легкой жизни, практика пока еще не успела прийти в соответствие с теорией,
на это требуется время. Ты убеждаешь себя в том, что идет «холодная война» и большая
часть этих слухов — клевета. И разве можешь ты так жестоко ошибаться, разве может
ошибаться такое количество умных, смелых, самоотверженных людей? Не будь у меня
научной подготовки, я, наверное, цеплялся бы за все это еще дольше. Именно
лабораторная работа демонстрирует со всей наглядностью, насколько это просто:
подгонять результат под теорию. Это в нашей природе — желания наши сплошь
пронизывают нашу систему восприятия. Хорошо поставленный эксперимент обычно
спасает от этой напасти, вот только этот эксперимент уже давно вышел из-под контроля.
Фантазия и реальность тянули меня в разные стороны. Венгрия была последней каплей. Я
сломался.

Он помолчал немного, а потом заметил спокойно:

— В этом и состоит разница между Джун и мной. Она вышла из партии за много лет
до меня, но так и не сломалась, так и не научилась отделять фантазию от реальности.
Просто сменила одну утопию на другую. Политик она или проповедник, не важно,
главное — фанатичная вера в идею…

Вот так оно и вышло, что в конце концов контроль над собой потерял именно я.
Мы проходили мимо участка Стены и прилегающей пустоши, до сих пор известной как
Потсдамерплац, проталкиваясь между группами людей, собравшихся у ступеней
смотровой площадки и у киоска с сувенирами в ожидании хоть каких-то событий. Больше
всего вывела меня из равновесия даже не столько откровенная несправедливость
сказанного Бернардом, сколько отчаянно вспыхнувшее раздражение на трудности
человеческой коммуникации, — и передо мною возник образ повернутых друг к другу
зеркал, лежащих в постели вместо любовников, с уходящей в бесконечность
последовательностью постепенно бледнеющих подобий истины, вплоть до полного ее
претворения в ложь. Я резко развернулся к Бернарду и нечаянно выбил запястьем из руки
у стоящего рядом человека что-то мягкое и теплое. Сосиску в булочке. Но я был слишком
возбужден, чтобы извиниться перед ним. Люди на Потсдамерплац соскучились по
зрелищам; как только я начал кричать, все головы повернулись в нашу сторону и вокруг
нас начал выстраиваться круг.

— Херня полная, Бернард! Хуже того, злонамеренная! Ты лжец!

— Мальчик мой…

— Ты же никогда не слушал того, что она тебе говорила. И она тоже не слушала. Вы
обвиняете друг друга в одном и том же. И фанатиком она была ничуть не в большей
степени, чем ты. Два идиота! И каждый пытается взвалить на другого собственное
чувство вины.

Я услышал, как у меня за спиной мою последнюю фразу торопливым шепотом
переводят на немецкий. Бернард попытался вывести меня за пределы круга. Но я был
настолько зол, что с места двигаться отказался напрочь.

— Она говорила мне, что любила тебя всегда. И ты говоришь то же самое. Какого
черта вы потратили столько времени, и чужого тоже, и ваши дети…

Именно это последнее, незаконченное обвинение вывело Бернарда из состояния
замешательства. Он стиснул губы так, что рот превратился в прямую линию, и сделал шаг
назад. Неожиданно весь мой гнев куда-то улетучился, и место его занял неизбежный
приступ раскаяния: кто сей выскочка, который пытается на тонах, мягко говоря,
повышенных что-то объяснить этому достойному джентльмену относительно брака,
возраст которого вполне сопоставим с его собственным возрастом? Толпа утратила к нам
интерес и понемногу начала перетекать обратно, в очередь за модельками часовых башен
и за открытками с изображением нейтральной зоны или пустых песчаных пляжей
контрольно-следовой полосы.

Мы двинулись дальше. Я еще не настолько пришел в себя, чтобы извиниться за
вспышку. Единственное, на что я был пока способен, это понизить до минимума тон и
хотя бы по видимости сохранять здравость мысли. Шли мы бок о бок, быстрее, чем
раньше. О том, что и у Бернарда в душе бушует ураган, свидетельствовало выражение его
лица — или, вернее, отсутствие всякого выражения.

Я сказал:

— Она не просто перескакивала с одной пригрезившейся ей утопии на другую. Она
искала. Она не пыталась делать вид, что знает ответы на все вопросы. Это был поиск,
приключение, которого она искренне желала бы любому человеку, хотя и не пыталась
ничего никому навязывать. Да и возможностей у нее таких не было. Она же не
инквизицию пыталась учредить. К догматике, к организованным формам религии у нее
интереса не было. Картинка, которую нарисовал Исайя Берлин, в данном случае не имеет
отношения к делу. Не было такой цели, ради которой она стала бы жертвовать другими
людьми. Никаких яиц она разбивать…

Перспектива хорошего спора оживила Бернарда. Он встрепенулся, и я сразу же
почувствовал, что меня простили.

— Ты не прав, мальчик мой, совершенно неправ. Назови это хоть поиском, хоть
приключением, обвинения в абсолютизме это с нее не снимает. Ты мог быть либо с ней
вместе, делать то же самое, что делает она, либо — нет тебя. Ей хотелось медитировать,
изучать мистические тексты и все такое, и ничего дурного в этом нет, вот только это не
для меня. Я предпочел вступить в лейбористскую партию. А этого она перенести не могла
никак. И в конечном счете настояла на том, что жить мы будем раздельно. Я как раз и был
одним из тех яиц. Были и другие — дети, например.

Пока Бернард говорил, я пытался понять, чем, собственно, я в данный момент
занят: пытаюсь примирить его с покойной женой?

Так что сразу после того, как он договорил последнюю фразу, я дал понять, что
полностью с ним согласен, поднял руки ладонями вперед и сказал:

— Слушай, а чего тебе больше всего не хватало, когда она умерла?

Мы дошли до одного из тех мест у Стены, где прихоть картографа или какой-
нибудь давно забытый приступ политического упрямства вызвали к жизни внезапный
спазм, изгиб прямой линии, при том, что буквально через несколько метров Стена
возвращалась к прежнему своему течению. В непосредственной близости от этого места
стояла пустая дозорная вышка. Не говоря ни слова, Бернард начал карабкаться вверх по
лестнице, и я за ним следом. Взобравшись наверх, он указал на что-то рукой:

— Смотри.

Вышка напротив, как и следовало ожидать, тоже пустовала, а внизу, в свете
люминесцентных прожекторов, на расчерченном граблями песке, под которым
скрывались мины противопехотные и мины-ловушки, а также автоматические спуски для
пулеметных турелей, десятки кроликов беззаботно перескакивали от одного клочка зелени
к другому.

• «Эксмо», 2012
• В эпоху всемирной глобализации, интернетизации и эгоцентризма очень трудно жить и не ожесточиться сердцем, сохранить способность искренне сострадать ближнему своему и делить все в мире не на один, а хотя бы на два. На себя и еще кого-то, кто тебе дорог и ради кого ты можешь пожертвовать чем-то важным.
  
  Дарьяна Антипова написала книгу о нашей современности, увидев ее жадными глазами счастливого и не злопамятного человека.

---

Козулька

Большой бык стоял рядом с песочницей и смотрел на меня кровавыми
глазами.

А я боялась смотреть на быка, который даже перестал жевать и
обмахиваться хвостом.

Ну что, что он забыл в нашей песочнице?

А что в песочнице забыла я? Мне уже десять лет. И играть в песочнице
как-то неприлично.

— Уйди, — тихо сказала я.

Но бык только заревел. Грязная шерсть затряслась вместе с ним.
Песочница огорожена старыми военными ракетами. Папа говорит, что их
давным-давно разминировали и решили украсить детскую площадку.

За песочницей с накренившимися ракетами стоит наш серый трехэтажный
дом. За ним начинается поле, за полем — взлетная полоса и самолеты, на которых
летает папа. Дальше — лес и «проволока». «Проволока» — это граница нашего
маленького военного города. Вчера вечером к нам приехали родственники. Мама
не успела сделать пропуска, поэтому родственники с банками варенья пролезали
под проволокой. Там должно быть электричество и вышки с пулеметами. Но на
самом деле уже давно никого нет. Поэтому мы иногда ходим по ягоды, пролезая
между двумя или тремя проволоками.

Бык оглянулся на стадо, бесцельно блуждающее у дома. А я встала от него
подальше и стала чертить носком босоножки на песке карту местности.
Учитель на уроке говорил, что ближайшее бомбоубежище находится в
Козульке.

— Повторите, дети! Ко-зу-лька!

— Ко-зууууу-лька! — сказал класс.

— Если американцы начнут бомбить нашу страну, то во вторую очередь,
после Москвы, они будут бомбить нас, так как недалеко есть ядерный завод и
ГЭС. И если они взорвут ГЭС, то нас всех затопит. Поэтому куда нужно идти?

— В Ко-зу-лькуууу! — повторили мы.

За день я узнала очень много о разных видах бомб. Особенно не
понравилась мне одна, от которой прятаться нужно было в воде.

Я начала чертить новую карту. Вот школа, вот лес, вот лесное озеро. За
сколько минут после предупреждения я смогу объяснить родителям, что нужно
бежать в лес и прятаться в воде? Сколько нужно времени, чтобы ночью успеть
схватить сестренку и перетащить коляску через проволоку? И можно ли
спрятаться от такой бомбы в бомбоубежище в Козульке?

«Лес или Козулька?» — думала я и поглядывала на быка.

И смогут ли поместиться все жители нашего города в одном лесном озере?
И сколько можно не дышать под водой, пока бомба уничтожает вокруг все живое?

Я подошла к высокой траве, которой заросла вся площадка, и сорвала
прошлогоднюю пучку. Она была пустой изнутри, и через нее можно было бы
дышать под водой.

Мимо прохромала соседка с большой клетчатой сумкой и поздоровалась со
мной.

Бык замычал на нее, и соседка отпрыгнула в сторону. Она тоже боялась
быков.

Ночью я не могла заснуть. Папа вернулся из командировки и сразу пошел
спать. Родственники уехали. Сестренка была в комнате родителей. А я лежала и
смотрела на бездонный потолок. Там кружились огромные пятна, похожие на
планеты. Они то приближались, то отдалялись от меня, изгибались и
пульсировали. И я все никак не могла понять, какого они размера. Некоторые из
них подлетали совсем близко к моей кровати, и мне казалось, что если я
прикоснусь к ним, то они засосут меня в свою космическую пучину.

За окном зашелестели тополя, и я поняла, что идет дождь. В руке под
подушкой я сжимала свою сухую пучку, сквозь которую планировала дышать в
озере.

И в этот момент кто-то прошел по коридору.

Это был точно не папа.

Мы въехали в эту квартиру почти месяц назад. Вещей у нас почти не было — мы привыкли к постоянным переездам. И коридоры оставались такими же
длинными и голыми. Холодными и темными.

За окном подмигнул фонарь, и я снова увидела тень.

Она приближалась ко мне.

Тогда я беззвучно запищала и, схватив одеяло, побежала в комнату
родителей через боковую дверь.

Я очень боялась разбудить уставшего отца и расстроить его своим
поведением. Но все равно забралась на кровать и улеглась между родителями.
Сначала я прижалась к мягкой маминой руке и уткнулась носом в подушку. Я
пела про себя детские песенки из «Бременских музыкантов» и куталась в одеяло.
Вскоре почувствовала, как что-то тяжелое и теплое опустилось на мои ноги. Я с
ужасом открыла глаза и вылезла из-под маминой руки.

На кровати и моих ногах сидел большой Пан. С рожками и волосатой
мордой. У него были точно такие же глаза, как у быка. Он поднес руку с
длинными ногтями к своим губам и сказал: «Тссс».

А на следующий день к нам в школу привели попа в черной рясе, похожего
на шар. И заявили, что он проведет несколько уроков по религии. Поп повесил на
всю доску большую картину с изображением тощего мужчины и сказал: «Это
Иисус».

Я не знаю, чего он от нас ждал. Но мы уже знали, что бывают бомбы
химические, бактериологические, графитовые и электромагнитные. Мы
запомнили, где находится ближайшее бомбоубежище. Мы все видели, что поп
похож на бомбу. Но мы не знали, кто такой Иисус.

Потом поп скучно рассказывал о том, что мы должны во что-то верить,
кому-то молиться. Тогда я спросила:

— А когда сбросят бомбу, нужно молиться или прятаться в озере?

— Какую бомбу? — спросил поп и не ответил на мой вопрос.

Затем поп повесил на доске другую большую картину. Там было уже
много голых и худых мужчин.

— Куда они идут? — спросил нас поп.

— В Козульку? — прозвучал в тишине мой голос.

Меня выгнали с урока. Я медленно шла мимо серых домов и высокой
дикой травы. Иногда стекла в окнах дрожали от взлетающих самолетов, а головки
сухих цветов качались в разные стороны. Я увидела впереди стадо и решила
обойти его через другой двор. Когда выскочила из травы, вся увешенная
колючками, то снова увидела Его. Бык стоял у другой песочницы. И вновь
пристально на меня смотрел.

Тогда я замахнулась на него портфелем и закричала:

— Не приходи ко мне больше, слышишь? Никогда больше ночью не
приходи!