45 Постмодернизм

Постмодернизмом называют залихватскую, пеструю, умную, красочную архитектуру, возникшую в конце 1960-х в ответ на простые, строгие формы современного зодчества. Постмодернисты стремились придумывать здания провоцирующие и освобождающие, а их беспардонность оказала существенное влияние даже на архитекторов, выбравших другие пути.

После Второй мировой войны архитектурными умами безраздельно завладел модернизм. Архитекторы ценили его за строгость подхода: оцениваем функции будущего здания, подчиняем проект логике — и он обретет форму сам. Башни из стекла и бетона, бетонные жилые массивы и тому подобные сооружения стали результатом такого функционалистского подхода.

Восстановление недостающего Однако некоторым архитекторам не нравилось, что модернизм отсекает многие традиционные аспекты искусства. Модернисты смотрели на декоративность свысока, отметали прошлое и строили насупленные здания, обделенные остроумием и юмором. Вот бы вернуть архитектуре эти качества! Такую попытку предприняли архитекторы, восстававшие против функционализма; они создали стиль, который позднее был назван «постмодернизмом».

Это течение зародилось в Северной Америке, а его лидером стал архитектор Роберт Вентури; его книга «Сложность и противоречия в архитектуре» вышла в 1966-м. В ней он отстаивал более сложный, парадоксальный подход в пику простоте модернистской архитектуры.

Эту же тему он развивал в другой своей книге, «Уроки Лас-Вегаса», написанной в соавторстве с коллегами — Дениз Скотт-Браун (по совместительству его женой) и Стивеном Айзенуром. Авторы прославляли эклектичную, коммерциализированную и дерзкую архитектуру Америки.

Юмор и архитектура В то же время Вентури спроектировал несколько зданий, воплотивших в себе архитектурные шутки. Для своей матери он придумал дом, намекавший на классические формы, однако такие намеки понимают только сами архитекторы.

Аллюзия

Проектируя дом для своей матери (ниже), Роберт Вентури говорил, что фасад этого здания должен напоминать старинную постройку XVIII в. Арка над входом как раз и есть аллюзия на декор XVIII в., равно как и классический треугольный фронтон и горизонтальные профили, имитирующие карниз, как на старинных зданиях. Но на все эти детали есть лишь намек: «фронтон» рассечен надвое широкой щелью, «арка» прервана этой щелью и дверным косяком. Но и это еще не все: дом имеет аллюзии и на здания гуру модернизма Ле Корбюзье (например, ленточные окна). Постмодернистам нравилось все и разом.

Вскоре другие тоже подхватили эту идею и принялись с ней носиться, проектируя здания с гораздо более очевидными шутками и отсылками к прошлому во внешнем виде. Одно из знаменитейших — штаб-квартира AT&T в Нью-Йорке: классический небоскреб с верхушкой как у чиппендейловского стула XVIII в. Этот памятник постмодернизму 1979–1984 гг. спроектировал Филип Джонсон, ранее работавший с Мисом ван дер Роэ и считавшийся энтузиастом модернизма.

Орнамент и аллюзия В 1970–1980-е гг. множество архитекторов облюбовали этот разнообразный забавный стиль, в котором опять стало приличным украшать здания или добавлять в проекты аллюзии на архитектуру прошлого. Как и Вентури, американские архитекторы Майкл Грейвз и Чарлз Мур взялись строить красочные здания с массой отсылок к былому. Испанец Рикардо Бофиль и японец Кэндзо Тангэ развили это направление за пределами США, а проживающий в Британии американский архитектор и писатель Чарлз Дженкс предложил всему стилю название «постмодернизм».

Ирония и парадокс Постмодернисты искали вдохновения в истории архитектуры, однако с парадоксальным или ироническим вывертом. Они ставили здание на открытые опоры в виде классических колонн, но покрывали их современными материалами — например, сталью — или красили в какой-нибудь яркий неклассический цвет. Они декорировали крышу здания финиалами, но придавали им какую-нибудь современную форму — чашечек для яиц или космических ракет. Их здания имели классические черты, но организованы были асимметрично, и в результате получалось нечто новое и странное.

Искусство высокое и низкое

Большую часть истории архитектуры зодчие старательно подчеркивали высокую серьезность своей работы. Создание сооружений, одновременно красивых и функциональных, — дело важное и дорогостоящее, оно заслуживает серьезного отношения, в конце концов. Постмодернисты попробовали взглянуть на свою профессию с противоположной стороны. Они искали общие черты с «низкой», популярной культурой красочных рекламных объявлений, поп-арта, разбитной пестроты американских улиц. Сочетая эти элементы с классическими, архитекторы постмодерна создавали новую смесь зрительных впечатлений.

Наименование «постмодернизм» (иногда сокращаемое до «ПоМо») прилипло к стилю, и далее постмодернистскими стали считать любые сооружения с элементами пародии и стилизации, или с окнами, образующими забавный узор, или противопоставляющие яркие цвета оттенкам белого и серого, столь любимым модернистами. Архитектура догоняла визуальные искусства, уже вовсю развлекавшиеся с поп-артом и популярной культурой, и резвилась на всю катушку.

Постмодернизм показал архитекторам, что они могут впадать в эклектику и тем самым утолять потребность людей удивляться и увлекаться зрелищем, что модернизму удавалось нечасто. В результате не только получились интересные здания, но и обнаружились более радикальные способы проектировать парадоксально и ярко, расширяя горизонты архитектурных возможностей.

В сухом остатке:

Поп-арт и историю можно смешивать

46 Современный классицизм

Недовольные ограниченностью большей части современной архитектуры, некоторые архитекторы вернулись к классицизму. Архитектурные влиятельные круги подвергали их нападкам и критике — за имитацию, — однако их здания частенько нравились публике. Они показали, что — особенно в жилом строительстве, да и в других — классицизм по-прежнему располагает богатыми и гибкими архитектурными средствами выражения.

В последние десятилетия недовольство современной архитектурой стеклянно-бетонного модернизма — хоть традиционного в фасоне Ле Корбюзье, хоть в любом другом, эксплуатирующем «современные» ХХ в. материалы, — усилилось. Критики указывают на неудачи бруталистских схем застройки 1960-х и 1970-х гг., на дороговизну отопления и кондиционирования зданий со стеклянными стенами, на недолговечность бетонных конструкций. Но самое большое разочарование — обедненный визуальный язык модернистов. Некоторые усмотрели способ решить все проблемы возвратом к классической традиции.

Многие архитекторы предали такой подход анафеме. Главный метод модернизма — исследовать потребности пользователей здания, сосредоточиться на его функциях и позволить форме облечь эту функцию — был ключевым для практики. Поворот времени вспять, к XVIII в., или к Возрождению, или даже к Древнему Риму, виделся архитекторам регрессией и нелепостью.

Доводы против классицизма Есть противники классицизма, которым он видится попросту набором декоративных средств, приложенных к зданиям, имитирующим георгианскую архитектуру или архитектуру Возрождения. Поборники классицизма — например, современные британские архитекторы Куинлэн Терри и Роберт Эдам — не соглашаются и утверждают, что классицизм на самом деле — стиль высокофункциональный. Классические планы жилых построек можно адаптировать к современным требованиям; классические детали вроде обломов и ордеров (стр. 4–7) можно применять для ориентировки людей внутри здания, обозначая разницу между дверью в гостиную и дверью в кладовку, или маркируя центральный вход в помещение.

Мораль и архитектура

Британский историк архитектуры Дэйвид Уоткин в своей знаменитой книге «Мораль и архитектура» писал, что модернистское зодчество рассматривалось в терминах философского понятия Zeitgeist, «дух времени». Считалось, что модернисты проектируют правильно и рационально, ибо подчиняются духу времени и реагируют на нужды общества. Классическая же архитектура модернистами отвергнута потому, что она родом из прошлого, а значит, неприемлемо и безнравственно строить в этом стиле в наши дни. Уоткин и защитники классицизма ссылаются на воплощение классическим стилем цивилизационных ценностей, на богатство и бесконечную пластичность выразительных средств этого стиля.

Оппоненты стиля отмечают и то, что классицизм ушедших эпох применялся к постройкам сравнительно узкого целевого диапазона — к жилым помещениям, церквям и городским ратушам. Можно ли приспособить классическую архитектуру к строительству аэропортов, заводов и других современных сооружений? Классицисты утверждают, что можно. Классические архитекторы Возрождения были невероятно изобретательны, а значит, и современным следует проявлять то же качество.

Выбор материалов Еще одно противоречие сосредоточено вокруг материалов строительства. Модернистская архитектура и уйма остальных архитектурных стилей — от постмодернизма до деконструктивизма — применяют все мыслимые современные материалы. Классицисты предпочитают традиционные камень, кирпич, черепицу, дерево, известковый цемент. Они считают, что эти материалы не только визуально выигрышны в классических сооружениях, но и долговечнее и дешевле современного бетона. И стареют они красивее.

Классицизм и игра света

Красота классической архитектуры, среди прочего, состоит в том, как ее формы — обломы, русты, колонны — играют со светом и тенью, добавляя фасадам и интерьерам интересности и глубины по мере движения солнца по небосводу. Во времена частичного или полного отсутствия искусственного освещения это было совершенно необходимо, но это свойство обогащает наше переживание классической архитектуры и по сей день. Куинлэн Терри обращал особое внимание на то, как комбинация окружностей и квадратов на вершине тосканской колонны создает комбинацию жестких и мягких теней.

И — к удивлению многих — среди нас по-прежнему есть мастера, не только искусно, но и с удовольствием работающие с этими материалами. Работа таких умельцев, может, и стоит дороже, чем у обычных строителей, но она и живет дольше, а красоты и проку от нее не меньше.
Эти мастера смогли воплотить замыслы Реймонда Эрита, Терри и Эдама, сохранивших жизнь классицизму.

Искусство или компромисс? Как и следовало ожидать, многие представители влиятельных архитектурных кругов отнеслись к проектам Терри без восторга. Они сочли смешанное проектирование лондонского Ричмонд-Риверсайда — с элегантными классическими фасадами, скрывающими современные деловые помещения открытой планировки, — архитектурной имитацией худшего пошиба. Защитники этого проекта возразили, что хоть это решение и компромиссно, оно вполне практично: прохожие с удовольствием взирают на фасады, а служащие внутри здания пользуются его функциональным устройством.
Быть может, вердикт современному классицизму — тоже компромисс. Этот стиль применим к постройке разнообразных зданий, если за него берутся мастера уровня Реймонда Эрита. Кроме того, классические дома по-прежнему нравятся многим их обитателям. Классицизм хорошо подходит чувствительному историческому окружению — от английского Оксфорда до американского Бостона.

Применение традиционных материалов, если вырабатывать их по месту строительства, также имеет смысл, поскольку сокращает расходы на транспортировку и наносимый окружающей среде ущерб.

Традиционные здания к тому же обычно дешевле отапливать и охлаждать, чем модернистские или хай-тековые с их гораздо большими стеклянными поверхностями. В мире, способном принять страннейшие углы и пространства деконструктивизма и причуды постмодернизма, найдется место и для классицизма.

В сухом остатке:

Классицизм и поныне годится

47 Хай-тек

Большинству известен термин «хай-тек» — сокращение, широко используемое для описания любого дизайна, применяющего передовые технологии и недвусмысленно это демонстрирующего. В 1970-е возникли и здания хай-тек, горделиво подчеркивающие свою технологичность всеми возможными способами, — они шокировали своей новизной.

Архитектура хай-тек тесно связана с определенными архитекторами, начавшими творить — в основном, в Британии — в 1970-е гг. Эти архитекторы еще застали модернистскую этику, и функционализм в те времена по-прежнему считался ключевым для любого хорошего проекта.

Неортодоксальное влияние Модернизм был ортодоксальной верой того времени. Однако молодые архитекторы 1970-х подпали и под влияние многих оригинальных подходов — к примеру, новаторских теорий «Димаксиона» Ричарда Бакминстера Фуллера (стр. 140–143), с его изготовленными на заводе металлическими домами и геодезическими куполами, а также революционных идей группы «Аркигрэм» (стр. 160–163) — подключаемых модулей и ходячих городов.

Так полносборное строительство, использование готовых компонентов и откровенная демонстративность технологий стали ключевыми принципами новых архитекторов — Ричарда Роджерза, Ренцо Пиано, Нормена Фостера, Николаса Гримшо и Майкла Хопкинза. Здание-камертон нового стиля — Центр Помпиду в Париже, созданный по проекту Ричарда Роджерза и Ренцо Пиано.
Оно знаменито выставленными напоказ служебными структурами (эскалаторами, коробами и трубами), а весь интерьер здания отдан обширным выставочным пространствам открытой планировки.

Фирменные примеры Однако последующие здания в стиле хай-тек все же проектировались чуть иначе, особенно работы Роджерза и Нормена Фостера. Их фирменные здания — фостеровское здание Гонконгско-Шанхайского банка («Эйч-эс-би-си») в Гонконге и роджерзовское здание «Ллойда» в Лондоне. Оба открыто демонстрируют внутренние структуры и технические службы (например, лифтовые шахты). Однако архитекторы добавили еще кое-что: оба здания смотрятся так, будто их идеально собрали из безупречно изготовленных фабричных элементов, и вообще смахивают на любовно отполированные машины.

Здание компании «Ллойд» имеет блестящее металлическое покрытие, а лифтовые шахты размещаются на внешней поверхности сооружения. Здание «Эйч-эс-би-си» не скрывает могучих крепежных ферм, доставленных в Гонконг из Великобритании. Туалетные блоки (вспомним «димаксионовские» готовые ванные комнаты) также сработаны отдельно и доставлены готовыми к встраиванию. Вся отделка гладкая и машиноподобная.

Башня «Эйч-эс-би-си» так похожа на машину, собранную из металлических частей, скрепленных между собой винтами и гайками, что ходили слухи, будто всю конструкцию можно развинтить на части и перевезти в другое место, попади банк в немилость китайских властей, когда Гонконг перейдет к ним от Великобритании.

Хай-тек как стиль Прекрасная завершенность внешнего вида зданий «Ллойда» и «Эйч-эс-би-си» словно воплощала старые идеалы функционализма: все в них продумано с высокой точностью, а в распоряжении пользователей оказываются просторные свободные конторские помещения и обширные центральные атриумы. Однако такой возни с дизайном, вообще говоря, и не требовалось. Инженерно-машинная эстетика для создания образа хай-тек отчасти была самодостаточной.

У хай-тека Фостера, Роджерза и их коллег возникло немало последователей. Пик стиля пришелся на 1980-е гг. и породил множество высоких глянцевитых деловых зданий, которые по меньшей мере отчасти имитировали стиль отцов-основателей, но без их педантичной приверженности качеству. Термин «хай-тек» стал популярен в описании чего угодно — от металлической мебели до декораций фантастических фильмов.

Новые направления Тем временем наиболее продвинутые архитекторы хай-тека пошли еще дальше. Николас Гримшо и Майкл Хопкинз, к примеру, напроектировали уйму новаторских построек, и некоторые развивали стиль в новых направлениях. Так, возникли вантовые и мембранные конструкции из легких материалов, перекрывающие большие площади.

Фостер и иные применяли при строительстве компьютерный дизайн и современные материалы и все более адаптировали свои проекты под требования экологичности. Они показывали тем самым, что хай-тек и «зеленая» архитектура могут идти рука об руку, а экологически осмысленные постройки не обязательно должны возводиться из таких «традиционных» материалов, как глина и дерево.

В восприятии следующего поколения архитекторов хай-тек стал интересным феноменом и источником вдохновения. Хай-тек — новый взгляд на строительные материалы, способы строительства и заводское производство комплектующих. Его влияние и по сей день живо в работах многих нынешних зодчих, не желающих имитировать «машинный» внешний вид «Эйч-эс-би-си», а стремящихся придумать что-то новое и в дизайне, и в строительстве.

Атриум

Традиционные небоскребы обычно строили для деловых нужд и с одинаковой высотой всех этажей. Однако многие заказчики в конце ХХ в. желали атриумов — обширных пространств с высокими потолками. В атриумах организуют встречи, агрегируют и провожают посетителей к лифтам или кабинетным пространствам здания, а также они служат для пускания клиентам пыли в глаза. Активное «выворачивание наизнанку» зданий — как в случае с «Ллойдом» и «Эйч-эс-би-си» — позволило архитекторам создать впечатляющие многосветные внутренние пространства.

Натяжные конструкции

Натяжные конструкции с кровлями из плотной ткани, подвешенные на тросах, закрепленных на мачтах, оказались новаторской технологией архитектуры хай-тек. Применение современных тканых материалов, пропитанных веществами, повышающими их прочность и погодоустойчивость, — например, тефлона — бывало иногда обосновано, поскольку их легкость позволяла возводить постройки в местах, где почвы слишком слабы, чтобы выдержать вес обычного здания. Но в большей степени такие конструкции выбирали из-за их эффектности: громадные граненые формы исследовательского центра Шлюмберже (проект Майкла Хопкинза) в Кембридже (внизу) — отличный тому пример.

В сухом остатке:

Отточенные технологии напоказ

Один февральский день

Лет так пять-шесть тому назад я оказался в Падуе, в которой мне предстояло
по служебным делам провести две недели, ничем особо не обременённые. Был
февраль, кой-где даже лежали кучки снега, но февраль в Венето — это наш апрель:
до 1 января погодная разница между Северной Италией и Россией определяется
двумя месяцами отставания, поэтому венецианское бабье лето в ноябре, а после
Нового года — теми же двумя месяцами, но опережения. Январь в Венето — наш
март, зимы-то нет. Кучки снега на Прато делла Валле, Prato della Valle (Поле Долины, дословный перевод названия знаменитой падуанской площади в переводе на русский звучит чудно ), казались реквизитом, не убранным после каких-то
киносъёмок, и о бутафорности южных зим говорили красноречивей солнца,
по моим северным понятиям сиявшего довольно ярко.

Кучки снега и яркий солнечный свет определили моё падуанское настроение, теперь кажущееся безоблачным. «Что пройдет, то будет мило» — на самом
деле не столь уж светлыми были февральские дни, были хмурые облака и дожди, но они не раздражали и ничего не портили; всё было прекрасно. Так надолго
зимой в Италии я оказался чуть ли не первый раз в жизни, голова моя не была
занята ничем целенаправленно-обременительным, и я позволил себе, пользуясь
необычайным удобством расположения Падуи, объездить близлежащие города
Венето и Ломбардии. Именно тогда у меня и возникла мысль, что я хочу и могу
написать «Образы Италии XXI» — падуанские недели сыграли в моей биографии
важную роль. Мысль была зародышевая, никак не оформленная, потому что почувствовать, что ты хочешь и можешь, это ещё не сделать: ведь надо ещё найти
того, кто захотел бы и смог напечатать, да и написать надо — это всё в будущем,
которое, правда, сейчас уже стало прошлым. Пока же я, в моём падуанском феврале, с головой, обременённой лишь мыслью-зародышем, из Падуи решаю съездить в Венецию.

Выбранный мною для Венеции день был сер, тёпл и плаксив — ну совершеннейший конец мягкого питерского апреля. На вокзале Санта Лючиа я оказался
довольно рано, и он меня встретил отсутствием обычной вокзальной венецианской сутолки. Собираясь в Венецию на один день, я решил, что на этот раз ограничусь Кастелло, никуда не вылезая из восточной части города, поэтому сразу
отправился к остановке Сан Дзаккариа, San Zaccaria. Отметив про себя приятную
малочисленность людей на причале вапоретто, я сел не на тот, что идёт по Канале
Гранде, прямиком и довольно быстро, но на пароходик, что тащится обходным
путём, через Джудекку, с юга огибая всю Венецию. Я вставляю словечко «пароходик», что является буквальным переводом vaporetto, потому что умильность
словечка «пароходик» очень соответствовала ощущению благословенной паузы,
подаренной жизнью, что я испытывал, хотя никаким паром венецианский вапоретто давно уже не дышит, и обычно его называют по-русски «водным автобусом», а новые словари по-дурацки переводят vaporetto как «паром».

Пустой, везущий чуть ли не только одного меня, вапоретто пыхтел, длинно пробираясь мимо новостроек Венеции, мимо искусственно созданного в 1960 году
острова Тронкетто, Tronchetto, также называемого Изола Нова, Isola Nova, Новый
Остров, мимо пришвартованных к нему зимующих яхт, унылых зданий на Канале
ди Фузина, Canale di Fusina, страшилы Молино Стуки, начинающего Джудекку
с запада, мимо всей уродливости венецианского охвостья, бормоча про себя, что
миновали случайные дни и равнодушные ночи. То есть пароходик цитировал блоковскую «Ночную фиалку»: «Я медленно шел по уклону Малозастроенной улицы,
И, кажется, друг мой со мной. … Но всё посерело, померкло, И зренье у спутника — также, И, верно, другие желанья Его одолели, Когда он исчез за углом, Нахлобучив картуз, И оставил меня одного (Чем я был несказанно доволен, Ибо что же
приятней на свете, Чем утрата лучших друзей?)» — Блок, по-моему, единственный
в мире отважился заметить приятность потери лучших друзей. Я себя чувствовал
именно так, как пароходик мне и описывал: будто умолкали шаги, голоса, разговоры о тайнах различных религий, и заботы о плате за строчку, я всех потерял, —
и был страшно доволен тем, что у меня никого нет и меня нет ни у кого, и одиночество ощущал как блаженство.

Die Schlecht-Unendliche, то есть «дурное бесконечное» обоих берегов Канале
Джудекка, что так мило сердцу пожилых эстетов, вторило блоковским строчкам.
Вапоретто, из Джудекки бросаясь к Дзаттере, die Schlecht-Unendliche нарезал
зигзагами: я видел то удаляющуюся и уменьшающуюся полосу Джудекки и нарастающий Дзаттере, то, наоборот, они были единым разным, и время безразмерно
растянулось, прямо как вселенная. Краткие остановки у палладианских куполов
Иль Реденторе и делле Дзиттеле были как остановки в вечности. Всё заканчивается, вечность в первую очередь, и вот я уже отплываю от церкви Сан Джорджо
Маджоре, chiesa di San Giorgio Maggiore, Святого Георгия Бо льшего. Последний
палладианский купол, как последний привал вечности уносится вдаль, и вапоретто, с растянутостью покончив, стремительно пробегает Бачино ди Сан Марко. Уже не плавно, а второпях на меня надвигается самый знаменитый вид Венеции, с Марчианой, Пьяцеттой с колоннами святых Марка и Теодора, Кампаниле,
Палаццо и Приджони, и, быстро уйдя влево, от меня отстаёт. Я достиг желаемой
Сан Дзаккариа, и вылезаю на Рива дельи Скьявони, Riva degli Schiavoni, Берег
Словенцев.

Северный берег Бачино Сан Марко делится на две части, на Моло, Molo, Мол,
и Рива, Riva, Берег. То и другое — название набережных, и Моло, равно как Рива,
в Венеции столь же привилегированны, как Канале, Пьяцца и Палаццо, — они
пишутся с заглавной буквы и существуют в единственном числе. Полное имя
Моло — Моло Сан Марко, Molo San Marco. Рива же, поскольку она очень длинна, делится, как и Дзаттере, на несколько частей, имеющих собственные имена:
Рива дельи Скьявони, Рива ди Ка’ди Дио, Riva di Са’di Dio, Берег Дома Господа
(название происходит от имени старого госпиталя, здесь находившегося), Рива
Сан Бьяджо, Riva San Biaggio, Берег Святого Власия, Рива деи Сетте Мартири, Riva
dei Sette Martiri, Берег Семи Мучеников. Моло и Рива образуют самую широкую,
самую длинную и самую прямую магистраль Венеции. Последняя, Рива деи Сетте
Мартири, появилась при Муссолини, и была открыта только в 1941 году. До того
никакой набережной не было, берег был занят старыми маленькими верфями
для починки лодок, сараями да хижинами, имея вид живописный, но непрезентабельный. Практически все дома здесь муссолиниевские и послевоенные, и сначала эта Рива носила имя отвратительное и не венецианское, Рива делл’Имперо,
Riva dell’Impero, Берег Империи. В 1944 году набережная стала местом расстрела
немцами семи политических заключённых, устроенного в отместку за смерть германского солдата, найденного в водах одного из каналов: солдат вроде как упал
сам, пьяный, и захлебнулся. После войны Рива делл’Имперо была переименована, и теперь Берег Семи Мучеников естественно продолжает Берег Дома Господня
и Берег Святого Власия, так что и не догадаешься, что его название относится
к XX веку.

Слова molo и riva, написанные с маленьких букв, имеют самое общее значение, но в Венеции они стали именами собственными; все остальные молы
и берега — фондаменты. Моло Сан Марко принадлежит самый знаменитый вид
Венеции, то есть Марчиана, Пьяцетта и Палаццо Дукале, и Моло заканчивается
у небольшого мостика, Понте делла Палья, Ponte della Paglia, Моста Соломы,
перекинутого через Рио ди Палаццо, Rio di Palazzo, Дворцовый Канал, отделяющий Палаццо Дукале от Приджони. Происхождение названия мостика непонятно, но явно связано с тюрьмой: то ли здесь находилась хижина торговца,
поставлявшего постельное бельё, то есть солому, в Приджони, то ли к мостику
причаливали лодки, соломой торгующие. С Моста Соломы и Тюрем начинается Рива, то есть та, самая густонаселённая её часть, что носит имя Рива дельи
Скьявони. На ней — главные причалы вапоретто, множество кафе и ресторанов,
а ларьков чуть ли не больше, чем на Мосту Риальто. В сезон, а особенно в high
season, на Рива дельи Скьявони не продохнуть, и толпа перед ступенями, ведущими на Мост Соломы, схожа с толпой перед эскалатором московского метро
в час пик. С моста ещё открывается вид на Понте деи Соспири, Ponte dei Sospiri,
Мост Вздохов, едва ли не самый знаменитый архитектурный памятник Венеции,
и фотовспышек вокруг него больше, чем вокруг Бритни Спирс, когда она пьяная
из ночного клуба вываливается. Понте деи Соспири действительно прекрасен,
ничего не скажешь, на него взглянуть — это как безешку съесть, и за безешками
очередь на Мосту Соломы и выстраивается, а так как мост этот — просто мостик,
то вечный час пик и случается.

Этимология названия Рива дельи Скьявони, Берег Словенцев или Берег Славян, так как имя schiavoni, означавшее уроженцев побережья Адриатики, венецианцы переносили на славян вообще, занимательна. Наиболее часто повторяемая версия его происхождения от фамилии неких торговцев, Schiavoni, то ли
уроженцев Далмации, то ли ведших свои дела со словенцами и далматами, прозаична и не слишком убедительна. Более похоже на правду соображение о том,
что до XII века, до искусно провёрнутой аферы с уничтожением Зары и разграблением Константинополя, торговля со славянами, schiavoni, для Венеции была
чуть ли не самой важной. Во-первых, до овладения венецианцами Террафермой
словенцы, хорваты и далматы были главными поставщиками продуктов в Венецию, мяса и рыбы в первую очередь; во-вторых, именно жители Иллирийского
побережья были главными посредниками в отношениях венецианцев с греками.
К этой части берега Бачино, служившей долгое время и портом, причаливало
большинство торговых судов, а так как большинство из них были schiavoni и речь
на располагавшемся здесь рынке звучала в основном schiavoni, то и набережная
получила соответствующее имя. Ещё одна версия происхождения названия, звучит фантастично, но крайне привлекательно. Она состоит в том, что это место
в Венеции было в IX–XI веках местом бойкой торговли рабами: раб по-итальянски
schiavo. Лучшими, самыми дорогими, покорными, сильными и красивыми рабами были славяне, привозимые аж с берегов Днепра. Высококачественный людской товар покупался у половцев, перепродавался в Константинополе и уж оттуда
достигал Венеции и Ривы.

22.20.

Привет!

Мы в гостинице «Эльбрус». Это одна из дешевых гостинец Ставрополя,
в районе Нижнего рынка. Всех запускают без проверок, но когда прочитали
у нас в паспорте: «Чеченская Республика», невзирая на русские фамилии, нам
не сдали номер. Отправили в ближайшее отделение милиции, чтобы там нас
проверили, не являемся ли мы «чеченскими бандитами». В милиции нас заставили заполнить анкеты с вопросами, кто мы, откуда и по каким делам прибыли. Потом благополучно дали разрешение, чтобы мы сняли номер в гостинице. Мы вернулись в «Эльбрус». Сотрудники долго удивлялись, как это
милиция не попросила с нас взятки и отпустила просто так! Но я предусмотрительно показала служителям закона удостоверение журналиста, и о взятке никто даже не заикнулся. Попались порядочные милиционеры!

Номер, по местным меркам, мы сняли недорого. Комнатка, две кровати. Ванны нет. Чтобы помыться в душе, нужно пройти метров сто, спуститься с лестницы и поплутать. Радио в номере работает, а телевизор — нет. Он
старый, из СССР.

Ставрополь расположен на холмах, как Рим. Город красивый, много деревьев. Но резкие перепады давления. Болит голова.

Мне, привыкшей жить в строгом мусульманском мире, не нравятся местные свободные нравы, веселые люди в подпитии. Я хочу домой! Мне впервые так страшно. Оттого, что все эти люди не похожи на меня. Они не плохие и не хорошие. Просто — другие. Я не в силах понять их, словно сошла
с инопланетного корабля, в длинных одеждах и платке времен древней Палестины.

Сегодня женщина на улице сделала замечание, что я похожа на цыганку.

— Цыган все презирают и гоняют, — сказала она. — Сними платок! Ты ведь
русская. Не позорься.

— Почему я не должна быть похожа на цыганку? — удивилась я. — Они
прекрасно поют и танцуют! К тому же я не считаю себя русской.

— Ты считаешь себя чеченкой? — спросила она удивленно.

— Я считаю себя человеком.

— Но в платке ты похожа на цыганку или чеченку! — возразила женщина.

— А чем плохо быть похожей на чеченку? — сказала я.

— Мерзость! Как ты можешь?! Они же «черные»!

После чего обозвала меня дурой и ушла.

Как хорошо я теперь понимаю убитого в стихийной перестрелке Володю-Ваху, русского парня, который принял ислам, молился и вел скромный
образ жизни. Он не смог уехать из Чечни в Россию. Говорил, тут слишком
свободные нравы.

Многие люди моей родины, несмотря ни на что, отличаются скромностью и верой в Бога. Это помогает им побеждать внутренних демонов. Ангелов нет на земле, они в раю. Но люди могут совершенствоваться.

Хочу домой!

03.11.

Я дома. 31 октября гремели теракты. Взорвалась машина
возле больницы № 9, и был взрыв при въезде в Грозный.
Опять погибли люди. Войне нет конца.

Об этом гласит старая притча, рассказанная мне в детстве тетей Марьям:

Много лет назад жил святой старец. Он совершал паломничества, молился
Богу и умел исцелять. Слава его, шла впереди него. Жители выходили — дабы
поприветствовать великого человека. Однако старец, проходя через наши
края, спешил их скорее покинуть, не останавливался, да еще и поднял края
своего белого плаща.

— Великий старец! — недоумевали люди. — Почему ты так торопишься
уйти? Зачем ты поднял свой плащ? Ведь дорога суха — дождя не было несколько дней, ты не можешь испачкать одежду!

На что старец отвечал им:

— Вы не видите, а я вижу. В этих местах — по колено крови.

Людей в России обманывают, они ничего не знают о войнах в Чечне. Не знают, как военные сбрасывали тела своих же солдат в сетках в пропасти, чтобы
не платить матерям пенсии по потери кормильца: нет тела — значит «перешел на сторону врага» или «пропал без вести». Как расстреливали на берегу
Сунжи тех, кто с деньгами уже собирался вернуться домой. На рынке солдаты рассказывали, как они боятся получить деньги потому, что из Чечни трудно уехать живыми от своих! Никто не знает здесь, как топили простых людей в извести, чтобы скрыть зверства.

Как в районе остановки «Ташкала» весной 2000 г. обнаружили дом,
где запытали до смерти около двухсот мирных людей: им отрезали руки
и ноги! Останки топили в люках и колодцах. В том районе пропала наша
соседка Тамара с четвертого этажа, когда пыталась вырваться в беженцы.
Именно там стояла военная часть наемников, которую боялись сами русские солдаты.

Как валялись по улицам зажигалки, коробочки — их брали дети и оста-
вались без рук! Это были бомбы, подделанные под «игрушки» и «вещи».

Кто говорит об этом? Свидетели хотят жить и шепчутся по углам,
как мыши. Каждый боится только за свою жизнь.

Что ни день, теракты и взрывы.

В Ставрополе снимать жилье дорого. Купить за жалкую компенсацию от государства ничего невозможно! Крохотная комната в коммуналке стоит
от 380 000 р., квартира однокомнатная от 600 000 р. Думаю, это политика —
специально все сделано так, чтобы жители Чечни, оставшиеся в живых, расселялись по глубинкам, не жили в крупных городах и не рассказывали о том,
что видели на войнах.

Наши сапоги и куртки давно прохудились, пришлось купить новые.
За несколько дней мы потратили около 10 000 р., так как помимо питания,
жилья и транспорта, еще купили обувь и одежду.

Когда мы возвращались домой, в г. Минводы при проверке паспортов
нас сняли с автобуса русские милиционеры. Они угрожали нам, кричали,
что мы — «террористы», только потому, что прописаны в Грозном. Особенно издевался толстый русский человек в фуражке. Он, не стесняясь, требовал взятку! Говорил, что иначе нас задержат для разбирательств и неизвестно, что с нами будет. Отобрал наши паспорта.

Маму довели до истерики, ей стало плохо. Мои удостоверения с газеты
и телевидения о том, что я — журналист и, соответственно, могу написать
про требование денег, никого не испугали.

Автобус уехал: водитель решил не рисковать собой и остальными пассажирами. Наши сумки с едой остались в салоне. Я в ужасе, прямо на пограничном посту отпаивала маму сердечными каплями. Она побледнела,
задыхалась. Милиционеры ей помощь не оказывали, даже когда я сказала,
что мама перенесла два инфаркта. Слава богу, она пришла в сознание, после
чего обрушила такой шквал ругательств и проклятий на русских милиционеров, что они стали пунцовыми и нехотя отдали нам паспорта, так и не добившись взятки.

— Из-за таких гадов, как вы, мне стыдно, что я русская! — кричала моя
мама. — Подонки! Негодяи! Сволочи!

После чего я, взяв маму под руки, вела ее несколько километров по пустынной трассе, под дождем со снегом, до ближайшей автозаправки: там мы увидели автобус, который все это время, укрывшись от милиционеров, ожидал нас.

— Я решил пару часов подождать, вдруг опустят. Не убьют, — сказал водитель-ингуш. — Увидел вас, обрадовался. Наверное, все отобрали: и деньги, и серьги? Этот блокпост на Минводах мы, водители, знаем и боимся: он
славится грабежами. Особенно это касается граждан Чечни и Ингушетии —
они бесправны, какой бы национальности ни были. На них легко списать
и повесить все что угодно.

Мама сообщила, что наглые милицейские рожи получили шиш, а не взятку, после чего мы заняли свои места. Сумки с едой были на месте. Ноги
страшно болели, меня и маму трясло, зато окружающие смотрели на нас,
как на героев!

Помимо этого приключения, у меня перед глазами мелькал проведенный последний день в Ставрополе: из гостиницы «Эльбрус», в которую мы
заселились в 21.00, нас «попросили» в 9.00 (!). Нам пришлось снять комнатку
во дворе частного дома. Комнатка оказалась в гараже, не отапливалась, в ней
не было ни холодной, ни горячей воды. Хозяйка, взяв с нас 200 р. за постой
в сутки, не дала даже кипятка на чай. Удобств не было никаких! Руки я помыла ледяной водой во дворе из качалки, туалет в виде ямы находился за гаражом. И это — центр Ставрополя, район Нижнего рынка.

Еще мы с мамой сходили в миграционную службу Ставрополя. Нам сказали, что единовременная помощь от государства приехавшим из Чечни —
сто рублей! Чтобы получить эту «помощь», следовало два раза съездить в миграционную службу и в банк на автобусе за свои личные средства.

— Помимо этих денег мы ничем людям из Чечни не помогаем! — бодро объявила нам сотрудница миграционной службы. — Беженцами никого
не считаем. От чего там бежать?! «Вынужденными переселенцами» раньше
считали, но теперь закон пересматривается.

Сто рублей так и не отдали.

07.11.

Мы были в Грозном несколько дней. Купались, натаскав
воды на третий этаж. Смотрели свой черно-белый телевизор — соседи опять провели тонким проводом электричество. За окнами
грохотала то гулкая канонада, то перестрелка из мелких орудий.

Я написала письма Аленке и тете Вале, как обещала. Соседка Хазман, добрая душа, снова взялась смотреть за кошками и кормить их в наше отсутствие.
Поцеловав на прощание каждую в нос, мы отправились на поиски новых
приключений. Конечно, я была против поездки, но мама решила, что в первый раз нам просто не повезло.

Мое мнение никто не спрашивал, хотя если бы кто-то спросил, я бы
с радостью ответила, что не следует людям из монастыря спускаться в кабак.
А если они спустятся, никто им ничего не гарантирует.

Маму ведет в дальний путь мысль о том, что мне следует перевестись
из грозненского института в университет г. Ставрополя.

— Там учеба лучше. Войны нет, — твердит мамаша.

Автобус до Ставрополя, в который мы сели утром, мгновенно наполнился едким дымом, от чего все пассажиры закашляли и зачихали. Водитель-чеченец экономил и не топил транспорт — оттого в салоне вместе с едким дымом был холод. Ни водитель, ни его помощник не разрешили открыть окна
и люки. Пытка, как в Освенциме! Люди плакали от едкого дыма в салоне.
Мужчины молчали, а одна храбрая женщина, наша спасительница, громко
и отчаянно потребовала свежего воздуха. Пока она препиралась с водителем, я успела чуть приоткрыть окно.

На посту Чечня-Ингушетия наш водитель протянул взятку военным
крупной купюрой. Ему отсчитали сдачи. Пассажиры в автобусе долго удивлялись такой честности и говорили, что этот пост не похож на другие. Взятка — обычное дело, чтобы дать транспорту проехать или, наоборот, выехать
из Чечни.

Как только рассуждения о честности и порядочности поутихли, в действие вступила новая фигура — розовощекий старик, которого наш водитель подобрал на трассе. Он наотрез отказался платить за билет. Водитель
пришел в ярость, а старик, размахивая пенсионным удостоверением, сказал:

— Бессовестный! Я еду на твоем автобусе только из Чечни в Ингушетию,
а мне вообще-то надо в Москву!

За старика вступился положительного вида мужчина с двумя детьми. Он
пригрозил водителю за то, что тот обижает старого человека. Тогда помощник водителя решил проверить, есть ли у мужчины и детей билеты, и тут выяснилось, что тоже нет. Издали показался г. Малгобек, в Ингушетии, и «зайцы» вышли на трассу.