Три года книжному магазину «Все свободны» и распродажа изданий Ad Marginem

Самый необычный книжный магазин Петербурга «Все свободны» 29 апреля с 12 до 22 часов отмечает три года с момента своего открытия. В этот день на Мойке, 28 будут принимать подарки и поздравления и по традиции угощать всех гостей и резидентов шампанским и ананасами.

Главное — для своих друзей (коими здесь принято считать всех читающих книги людей) книжный магазин «Все свободны» приготовил чудесный сюрприз: в этот день стартует большая распродажа самого культового отечественного издательства — Ad Marginem!

Ad Marginem по праву считается одним из самых передовых, интереснейших, актуальнейших культуртрегеров в России. Именно это издательство открыло нам имена Захара Прилепина, Владимира Сорокина и Михаила Елизарова, познакомило с работами Ролана Барта, Жиля Делёза и Мишеля Фуко в начале двухтысячных и сейчас продолжает выпускать самые важные для современного человека книги. Совместно с Центром современного искусства «Гараж» изданы работы Энди Уорхолла, Вальтера Беньямина и Бориса Гройса, знаковые тексты о современном искусстве — «Искусство перформанса» Роузли Голдберг, «История кураторства» Ханса Обриста, «О фотографии» Сьюзен Сонтаг и многое другое.

На распродаже вы сможете купить все последние актуальные новинки Ad Marginem со скидкой 20–25 %. Распродажа продлится неделю, но количество книг ограничено, не опоздайте!

Адрес: наб. реки Мойки, 28, второй двор (вход по звонку в домофон).

Кэролин Стил. Голодный город

  • Кэролин Стил. Голодный город: Как еда определяет нашу жизнь. — М.: Strelka Press, 2014. — 456 с.

    ГЛАВА 5

    ЗА СТОЛОМ

    Судьба наций зависит от того, что они едят…

    Жан Антельм Брийя-Саварен1

    МИДДЛ-ТЕМПЛЬ-ХОЛЛ

    Миддл-Темпль-холл — это вам не заурядная столовая. Это просторный зал эпохи Тюдоров с впечатляющим перекрытием высотой более 14 метров, которое парит над дощатым полом благодаря двумя ярусам резных консольных балок. Со времен Елизаветы I он является ядром Миддл-Темпль-инна — одного из четырех лондонских иннов, древних корпораций британских адвокатов. Дубовые панели стен, тщательно отреставрированные после серьезных разрушений, причиненных залу бомбардировками во время Второй мировой войны, служат выгодным в свое й строгости фоном для россыпи ярких гербов выдающихся членов инна. На возвышении в дальнем конце зала располагается стол старшин, сколоченный из четырех девятиметровых брусьев, выточенных из ствола одного дуба в Виндзорском лесу и привезенных в Лондон на барже. За этим столом — считается, что его подарила корпорации Елизавета I, — сидят старшины, члены избираемого парламента Миддл-Темпля, в основном «шелковые мантии», то есть носители высшего адвокатского звания королевского советника2. На стене за их спинами висят портреты монархов; над центральным — довольно унылым изображением Карла I на коне — красуется герб инна: агнец со знаменем. Перед столом старшин стоит так называемый буфет — используемый для торжественных церемоний стол, подаренный корпорации одним из самых колоритных ее членов, сэром Фрэнсисом Дрейком; он сделан из крышки люка его легендарного корабля «Золотая лань». Рядом с буфетом расположен стол старейшин, где с 1595 года обедают восемь самых пожилых членов Миддл-Темпля. Пожалуй, единственными предметами, не имеющими солидной исторической родословной, оказываются тут длинные дубовые столы, за которыми сидят простые члены корпорации.

    В общем, благодаря всем этим королевским подаркам, удивительному потолку и геральдическим эмблемам (не говоря уже об обломках пиратского корабля) высокий статус Миддл-Темпль-холла не подлежит сомнению. Более четырех столетий здесь протекает светская, профессиональная и церемониальная жизнь одной из самых значимых институций Лондона. Вести себя неподобающим образом в этих священных стенах, прямо под пристальным оком юриспруденции, было бы немыслимым, поэтому мой первый обед тут стал своего рода испытанием. Попала я на него благодаря моему другу Нику, после успешной карьеры в нашем общем ремесле — архитектуре — вдруг решившему стать адвокатом. Это, как вы понимаете, потребовало от него упорного труда, но кроме того и чего-то куда более неожиданного: участия в не менее чем 18 официальных банкетах в Миддл-Темпль-холле. Когда Ник пригласил меня присоединиться к нему на одном из этих обязательных пиров, мне сначала показалось, что там можно будет весело провести время. Я быстро осознала свою ошибку: Ник предупредил меня, что одеваться лучше построже и что банкет будет сопровождаться разными сложными ритуалами (какими именно, он не объяснил). С некоторым трепетом я встретила Ника у входа — он в черной мантии до колен, я в костюме, в котором обычно хожу на похороны, — и мы прошли в зал, где уже рассаживались две сотни людей в примерно таких же нарядах. Торопливо заняв чуть ли не последние свободные стулья, мы услышали, как главный привратник ударил жезлом об пол и призвал всех встать. После того как старшины в роскошных шелковых мантиях не спеша прошествовали к своему столу, прозвучала молитва на латыни и мы наконец сели.

    Напротив нас с Ником оказались два адвоката: молодая женщина и пожилой мужчина. Последний, к моему облегчению, тут же завязал с нами беседу. Поскольку из нашей четверки только он чувствовал себя непринужденно, мы с радостью отдали ему бразды правления, а когда подали какой-то невнятный зеленый суп, нам показалось вполне естественным, что именно его обслужили первым, и он же первым взялся за ложку. Так продолжалось весь вечер, и рано или поздно меня осенило: должно быть вся эта процедура каким-то образом предопределена — иначе никак невозможно было объяснить странное сочетание изысканных манер и не особо соблазнительной пищи. В то время как наш «любезный хозяин» продолжал вести себя как председательствующий на научном симпозиуме, еда становилась все хуже и хуже: после безвкусного супа нас попотчевали разваренными овощами и серым куском баранины под мятным соусом промышленного изготовления, а затем довольно химическими бисквитами с кремом. Ради такого угощения явно не стоило одеваться по-парадному3.

    Если не считать бутылки бордо, которую принес с собой Ник, все это напоминало школу, собственно, как я выяснила позднее, дело примерно так и обстояло. Когда бы не благоговение перед обстановкой, я бы, наверно, гораздо раньше заметила, что наш стол накрыт для групп из четырех человек — тарелки для хлеба стоят перед гостями то справа, то слева, так что оказываются естественным барьером между четверками. Такая группа, называемая «ротой», служит вашей компанией на протяжении всего обеда, и разговаривать с кем-либо из других четверок здесь запрещено — можно разве что попросить передать соль. Самый старший адвокат в каждой роте, сидящий ближе всего к столу старшин, назначается на этот вечер ее «ротным»: в его или ее обязанности входит помогать новичкам освоиться, находить интересные темы для разговора и вовлекать в их обсуждение всех остальных. Одним словом, за ужином он играет роль хозяина, наставника и учителя.

    Эта система стара, как само ремесло адвоката: она существует с XIV века, когда законы в Англии вместо духовенства начали толковать юридические корпорации. Первоначально инны представляли собой некое подобие университетов: со своими внутренними дворами, запираемыми на ночь воротами, часовнями и трапезными они напоминают колледжи Оксфорда и Кембриджа — других наследников средневекового монастырского образования. В случае с Миддл-Темплем связь с монашеством очевидна: само это место раньше принадлежало ордену тамплиеров, чьи название, герб с агнцем и древнюю церковь унаследовали адвокаты4. Даже социальная структура инна позаимствована у рыцарских орденов: тамплиерский обычай жить по двое в келье и обедать парами в общей трапезной, воспитывавший чувство товарищества и дисциплину, лежит в основе важнейших традиций инна — его члены работают небольшими группами в общих «конторах», а во время торжественных банкетов разделяются на роты5. Банкеты с самого начала были неотъемлемым элементом жизни корпорации. Тогда студенты должны были жить на территории инна и регулярно питаться в главном зале, где специально назначенный адвокат-лектор зачитывал вслух статьи законов или председательствовал на имитациях судебных процессов, в ходе которых учащиеся могли проверить свои знания. Только с внедрением книгопечатания в XVI веке значение такого формального обучения снизилось, а столетием позже и вовсе сошло на нет. Студенты начали посещать общие трапезы просто для того, чтобы разузнать что-то полезное у старших коллег. В 1798 году этот обычай был официально закреплен с введением обязательных торжественных обедов, что отнюдь не способствовало повышению репутации иннов, поскольку создавало (по сути, верное) впечатление, будто «джентльмен может стать адвокатом, работая только челюстями»6. В 1852 году для будущих барристеров вновь начали проводиться официальные лекции, но обязательное участие в ужинах стало к тому времени уже слишком ценимой традицией, чтобы с ней можно было расстаться.

    Хотя нынешние студенты-юристы получают куда более обширную подготовку, чем их предшественники XVII ве ка, к посещению банкетов в иннах по-прежнему относятся со всей серьезностью. Пригласительные билеты следует по прибытии сдавать главному привратнику, а после того как в зал вошли старшины, никто не вправе покинуть его без разрешения магистра-казначея до заключительной благодарственной молитвы (людям, склонным к паническим атакам, стоит учитывать это, если они подумывают о карьере адвоката). Нарушения этикета, как ясно из действующего устава Миддл-Темпля, воспринимаются не менее серьезно: «Если между двумя молитвами замечено какое-то нарушение, обычай велит самому пожилому из старейшин написать магистру-казначею записку, желательно на латыни, „смиренно“ уведомляя о случившемся и прося о solatium [возмещении]. Последнее, как правило, заключается в том, что нарушитель преподносит старейшинам бутылку портвейна»7.
    Несмотря на всю экзотику вроде порицаний на латыни и извинений крепостью в 40 градусов, застольные ритуалы в судебных иннах имеют и вполне практический смысл. Чтобы добиться успеха в профессии, адвокату нужны сообразительность, уверенность в себе, умение убеждать и любезность, а этому не научишься по учебнику. Банкеты в главном зале инна со всеми их прениями и церемониями дают студентам возможность проверить свою готовность к любым неожиданностям, с которыми они могут встретиться в суде, а пожилым членам корпорации — поддерживать форму. Даже такое, казалось бы, драконовское правило, как запрет на разговоры с гостями из других рот, преследует вполне разумную цель: студенты учатся налаживать контакт с любым человеком, который уселся рядом. В первую очередь сословие адвокатов — это социальная сеть, а лучшего способа завязывать знакомства с людьми, чем регулярные совместные трапезы, быть не может, и в иннах эту истину осознали сотни лет назад.

    ДРЕВНИЙ ПИР

    Разумеется, большинство застолий в сегодняшней Британии мало чем напоминают утонченные банкеты юридических корпораций. Более чем в половине случаев мы едим в одиночестве, и большинство из этих приемов пищи происходит на ходу, перед телевизором или за письменным столом8. Наша жизнь все больше подпитывается едой, а не организуется ею — не в последнюю очередь из-за гигантских перемен в социальной сфере за последние сто лет. В 1871 году в среднестатистической британской семье было шестеро детей; к 1930 году эта цифра снизилась до двух, а в 2003-м составила меньше одного9. Сегодня 36% домохозяйств составляют бездетные пары, а 27% — одинокие люди. Такая разобщенность приводит к тому, что для совместных ужинов мы все чаще выбираем рестораны. Более трети пищи в стране сегодня потребляется вне дома; к 2025 году эта доля, по прогнозам, должна увеличиться до 50% — примерно как сейчас в Америке10. Эта тенденция вызывает беспокойство даже у торговых сетей: общепит, чьи доходы с наших желудков в 2003 году составили 34,5 миллиардов фунтов и с тех пор быстро увеличиваются, всерьез угрожает их гегемонии на рынке «удобной еды»11. В ответ супермаркеты размещают у себя точки, торгующие едой на вынос, вроде Pizza Express, и рекламируют готовые блюда как «еду ресторанного качества, которой можно наслаждаться дома».

    Где бы мы ни ели —дома или в ресторанах, — одно несомненно: традиция ритуальных, формализованных приемов пищи в Британии уходит в прошлое. В четверти домов сегодня даже нет достаточно большого обеденного стола, чтобы за ним могли разместиться все члены семьи12. Но хотя большую часть наших «событий питания», как выражаются продовольственные компании, состоит из таких «вариантов питания», как фаст-фуд или готовые блюда, есть случаи, для которых пригоден только один вариант. Когда нужно отметить что-то по-настоящему важное, подавляющее большинство из нас по-прежнему устраивает застолье. Столы становятся меньше, ритм жизни быстрее, но ничто пока не пришло на смену праздничному угощению. Званые вечера перестали быть обязательным атрибутом светской жизни, как сто лет назад, но даже они сохраняют определенное значение. Получив приглашение на обед, мы чувствуем себя польщенными и воспринимаем его как верное свидетельство дружеского отношения.

    Пару лет назад моя подруга Карен пригласила меня на седер — традиционную трапезу, которую еврейские семьи устраивают накануне Песаха. Седер, чья традиция насчитывает более 3000 лет, представляет собой ритуал, выстроенный вокруг чтения Агады — истории исхода евреев из Египта13. Ее положено зачитывать отцу семейства, сопровождая рассказ молитвами, благословениями, песнями, а также угощением. Заняв место рядом с Карен за столом в доме ее матери Сьюзен, я увидела весьма скудный и необычный набор блюд: большие тонкие пластины мацы, веточки петрушки, тертый хрен, печеное яйцо, серовато-бурую кашицу, которая, как я узнала позже, называется харосет, и, самое странное, кость какого-то животного. Даже то, что было тут съедобным, выглядело абсолютно неаппетитно — как я вскоре поняла, так все и было задумано.

    Готовясь к путешествию в неизведанные области кулинарии, я больше всего переживала, как бы не обидеть присутствующих, сделав что-то не так. Впрочем, беспокоиться было незачем: седер оказался не только священным ритуалом, но и своего рода кулинарным уроком истории для детей. Слушая, как дядюшка Карен по имени Гарольд читает Агаду на иврите (содержание мне шепотом переводила подруга), я постепенно осознавала смысл всей трапезы и каждого из предложенных блюд. Выяснилось, что петрушку во время седера принято макать в соленую воду, символизирующую слезы израильтян; маца напоминает о бегстве из Египта, настолько поспешном, что у хозяек не было времени приготовить закваску для теста; хрен передает горечь рабства, а печеное яйцо означает траур и одновременно начало новой жизни. Но больше всего мне понравился харосет: это блюдо из мелко нарезанных яблок, орехов и сладкого вина символизирует раствор, которым порабощенные евреи скрепляли камни при строительстве зданий для своих угнетателей-египтян.

    Попробовав все это по очереди, я отлично прочувствовала сюжет Агады — и чем дальше, тем больше: к тому моменту, как мы во второй раз отведали горькую зелень, я здорово проголодалась. Именно в этом, конечно, и заключа ется весь смысл: в отличие от большинства праздничных угощений, седер не предполагает, что вы наедитесь досыта вкусными яствами. Еда здесь выполняет символические, а не питательные функции: самое заметное «блюдо» на столе — кость, оказавшаяся бараньей голенью, — вообще не предназначено для еды. Оно служит напоминанием о поворотном моменте в истории еврейского народа: ночи, когда Бог велел каждой еврейской семье принести в жертву ягненка, чтобы ее миновала предначертанная гибель первенцев. Именно эта жертва — песах — дала название еврейской Пасхе. Вспоминая о ней каждый год, евреи сохраняют связь с той эпохой, когда большим пирам неизменно предшествовали ритуальные жертвоприношения, когда сам порядок трапезы напоминал: чтобы дать жизнь, надо сначала ее отнять. Сегодня эти жертвоприношения совершаются только символически, но я рада сообщить, что вторую часть седера — угощение, следующее за церемониями, — символической никак не назовешь и что Сьюзен отлично готовит.


    1 Brillat-Savarin J.A. The Physiology of Taste [La Physiologie du goût, 1825] / Trans. by A. Drayton. London: Penguin, 1970. P. 13.

    2 Старшины официально называются Магистрами королевской скамьи.

    3 По сведениям из надежных источников, в последние годы качество еды в Миддл-Темпле существенно улучшилось.

    4 Еще одним наследником ордена стал расположенный по соседству Иннер-Темпль-инн. Его часовней теперь служит древняя церковь Темпль, которая приобрела всемирную из вестность в 2004 году, поскольку она, как и тамплиеры, фигурирует в романе Дэна Брауна «Код да Винчи».

    5 The Honourable Society of the Middle Temple. Handbook. 2007. P. 12.

    6 См.: [http://www.innertemple.org.uk/].

    7 The Honourable Society of the Middle Temple. Dining in Hall. 1970. P. 16.

    8 По данным Института по распределению продовольственных товаров, в 2006 году мы ели в одиночестве в 51,1% случаев, тогда как еще в 1994 году эта цифра составляла 34,4%. См.: IGD. Grocery Retailing Report. 2006.

    9 См.: Burnett J. Time, place and content: the chan ging structure of meals in Britain in the 19th and 20th centuries // Food and Material Culture / Ed. by M.R. Schärer, A. Fenton. East Linton, Scotland: Tuckwell Press, 1998. P. 121; Offi ce of National Statistics. Family Spending. 2002–2003.

    10 В США этот показатель на 2006 год со ставил 48%.

    11 Данные взяты с сайта Института по распределению продовольственных товаров.

    12 The Times. 2005. June 4. Цит. по: Blythman J. Bad Food Britain. London: Fourth Estate, 2006. P. 269.

    13 Подробнее о седере см.: Raphael C. A Feast of His tory. London: Weidenfeld and Nicolson, 1972.

Королевский блюз

  • Кристиан Крахт. Карта мира. М.: Ад Маргинем Пресс, 2014. — 256 с.

    Книга эта — сборник эссе о путешествиях в довольно-таки неожиданные места: Монголию, Чернобыль, Джибути, Египет, Парагвай, Камбоджу и так далее. Именно эссе, а не путевых заметок. Исторические справки, характерные сценки, местный колорит, беседы с людьми или журналистские зарисовки — вроде все как у всех, — но, правду сказать, очень странная получилась книга. Потому что очень странный у нее автор, этот Кристиан Крахт.

    Первое, что о нем говорят — Крахт очень не беден, ему 48, он сын управляющего мультимедийной компании «Аксель Шпрингер». Получил прекрасное образование, стал журналистом, много путешествовал. Автор четырех скандальных романов и множества эссе. Молва считает его эстетом, надменным снобом, а после романа «Империя» — чуть ли не правым расистом. Вынесенные в подзаголовки и заголовки цитаты из немногочисленных интервью рисуют нам не слишком привлекательный образ человека, прикрывающего иронией неизбывную скуку. На самом же деле, скорее всего, мы о Кристиане Крахте не знаем почти ничего. В отличие от прочих «гламурных эссеистов» и «интеллектуальных спекулянтов» (пишу в кавычках, так как определения нелестные, а значит — почти ни для кого не справедливые) Крахт абсолютно не стремится показывать самого себя и потреблять. Он умен, утончен — так утончен, что я порой перестаю понимать, о чем это он и зачем ему это, — слегка ироничен или даже, скорее, улыбчив; это уже не ирония, это ее вторая производная, беглый солнечный зайчик, усмешка. Так иногда в разговоре с малознакомым собеседником вдруг ощущаешь легкий привкус бреда, безумия, но вглядываешься пристальней — и говоришь себе: да нет же, это совершенно нормальный, обыкновенный человек, и с чего бы это я такое о нем подумал.

    От путевых заметок Крахта создается ровно такое же ощущение. Читаешь с вежливым интересом, без потрясений, о чудовищно длинных иглах дерева в заброшенном Чернобыле, о том, как в Монголии автор стремится попробовать сурка — разносчика чумы, и как в Джибути задает неприличные вопросы женщине-сотруднице военно-морского флота, и рассуждения о бакинской нефти, и как ему категорически не понравился Сингапур. Читаешь, читаешь, и вдруг… легкое головокружение… и среди светской болтовни вперемешку с лирическими наблюдениями (как бы пропущенная глава из современного «Евгения Онегина»: им овладело беспокойство, охота к перемене мест, — и вот куда он отправился) вдруг возникает томительное или жестокое чувство, намек на что-то такое, чему в тексте места не нашлось. Я тоже не знаю, как это назвать. Заголовок последнего эссе — «Королевская грусть», но это опять недомолвки, — нет, это не просто грусть, это блюз, страсть, жаркий ветер какой-то. Вот на секундочку, ровно на одну секундочку этим жарким ветром повеет — и опять: бренды, имена, сценки, немного философии. Читать стоит: интересно, что скажете вы.

Ксения Букша

Хасидский джаз

В прокат вышел фильм Джона Туртурро «Под маской жиголо» (Fading Gigolo) — комедия о любви, проституции и ортодоксальном иудаизме в современном Нью-Йорке, темпом и ритмом больше всего похожая на соул-джазовую импровизацию.

История о настоящих джентльменах (которые никогда не унизятся до какой-нибудь полезной работы, как бы они ни были бедны) и их завидной предприимчивости оборачивается у Туртурро серией занимательных антропологических зарисовок. Профессию жиголо (стремительно теряющую былой лоск: спрос все ощутимее превышает предложение) возрождает на экране великолепный дуэт — Вуди Аллен и сам режиссер.

«Я воспитан в еврейской традиции, которая запрещает жениться на нееврейке, бриться в субботу вечером и, в особенности, брить женщину-нееврейку в субботу вечером», — этой шуткой как нельзя более точно выразил однажды отношение к собственному еврейству Вуди Аллен. Будучи главным киноспециалистом по городскому интеллектуальному невротизму, а также его классическим атрибутам — (около)писательской профессии, нелепым фобиям/бзикам/бытовым ритуалам и, наконец, иудейским корням, Аллен не только «монополизировал», но и, кажется, полностью раскрыл на экране тему светского еврейства, которое давно уже является в первую очередь культурным (а не национальным и тем более религиозным) феноменом.

Из острот режиссера на тему собственного происхождения (и, соответственно, происхождения значительной части своих главных героев) можно составить целую ироническую энциклопедию, в которой имеются советы и полезные наблюдения, натурально, на все случаи жизни. Единственный мотив, пока не фигурировавший в кино Вуди Аллена, — столкновение светского и религиозного (притом ортодоксального) еврейства. Между тем эта опасная (и по причине тонкости, и благодаря наличию неизбежно сопутствующих — чаще всего политических — сюжетов) тема прячет в себе и приятные сюрпризы. Недаром среди сочинителей лучших анекдотов и острот на тему иудаизма огромную часть составляют вероучители и духовные лица. Кто-то из них и вдохновил, похоже, Джона Туртурро дополнить на пару с Алленом его «энциклопедию» — например, хасидский вероучитель Рабби Нахман из Брацлова, автор такой, среди прочих, шутки: «Когда Сатана убедился, что ему одному не сбить с пути весь огромный мир, он прибег к помощи раввинов».

Потомственный букинист из Бруклина Мюррей Шварц (Вуди Аллен) вынужден закрыть свой прогоревший магазинчик. Обсуждая планы на будущее с ближайшим другом, цветочником по имени Фиораванте (Джон Туртурро), у которого дела тоже идут не ахти как, книготорговец сочиняет на ходу блестящий бизнес-план. Почему бы Фиораванте не стать жиголо? «Да, ты не красавчик, но посмотри на Мика Джаггера — а как к нему при этом липнут девицы! К тому же есть люди, которые гораздо лучше выглядят без одежды. Ты точно из них», — атакует скромного флориста Мюррей, предлагая другу шестьдесят процентов от всех будущих прибылей. В том, что на мужчину по вызову имеется спрос, сомнений нет: на днях дерматолог Мюррея (Шэрон Стоун), состоятельная красотка, которой осточертел муж, намекнула букинисту, что она и ее подруга (София Вергара) хотели бы заняться сексом втроем с каким-нибудь «подходящим мужчиной». Фиораванте быстро входит во вкус — и становится настоящим профессионалом к тому моменту, как Мюррей знакомит его с нежной и печальной хасидской вдовой Авигаль (Ванесса Паради), за которой ходит по пятам давний поклонник, предводитель местного отряда «Шомрим» (Лив Шрайбер).

«Под маской жиголо» — пятая режиссерская работа Джона Туртурро, известного прежде всего в качестве прекрасного актера, любимца Спайка Ли и братьев Коэн. Как и Вуди Аллен, он любит сниматься в собственных картинах (исключением не стал даже предыдущий документальный фильм о неаполитанских музыкантах «Страсть», 2010). Кроме того, Туртурро — еще одно сходство с Алленом — ценит джаз и хорошо в нем разбирается (родительница кинематографиста была профессиональной джазовой певицей). Все эти чудесным образом совпавшие обстоятельства (не исключая и согласие все того же Аллена, крайне редко играющего у кого-то (и кого-то), кроме самого себя, исполнить здесь центральную роль) сработали на появление очаровательно легкомысленной и до чрезвычайности уютной ленты, которая напоминает музыкальную импровизацию, что могла бы длиться едва ли не бесконечно.

Дело в том, что фильм Туртурро, наделенный, казалось бы, весьма определенным в деталях сквозным сюжетом, в действительности оказывается скорее набором психологических этюдов. Повседневная жизнь ньюйоркцев предстает перед нами во всех своих мультикультурных прелестях, которые российскому зрителю и вовсе кажутся сном (для кого-то несбыточно-прекрасным, для кого-то, увы, — страшным): Мюррей Шварц, например, женат на темнокожей барменше — у них трое чудесных детей; когда один из них подцепляет в школе вшей, Мюррей ведет его лечиться к милой даме в хасидский квартал. Столь же любопытны и социологические наблюдения иного свойства. Первые клиентки Фиораванте являют собой представительниц нового класса (основательно разросшегося в последние несколько десятилетий) — успешных и состоятельных женщин, которые могут позволить себе истинно мужские радости и слабости.

Так соул-джаз сменяется фьюженом — и основная мелодия, а вслед за ней темп и ритм претерпевают еще множество изменений. Музыкальные аналогии и характеристики в этом случае становятся довольно спорными — и зависят исключительно от особенностей индивидуального восприятия. Что до кинематографических трактовок, то они отличаются большей определенностью: ближе к финалу кино теряет первоначальную подвижность, а сюжет замирает в нерешительности — Туртурро словно бы не может понять, стоит ли выводить его на новый виток, и прячет собственную неуверенность за условно открытым финалом. К этому моменту просмотр «Жиголо» уже прочно ассоциируется с благостно-праздным сидением в летнем кафе, мимо которого медленнее обычного прогуливаются сморенные солнцем прохожие и где столики стоят достаточно близко друг к другу, чтобы обрывки чужих историй неизбежно достигали наших ушей.

Ксения Друговейко

Издательство Corpus приглашает читателей поддержать выпуск «Черной книги»

Наше любимое издательство Corpus совместно с краудфандинговым порталом Planeta.ru запустило проект народного финансирования «Черная книга», который позволит издать материалы о геноциде евреев на территории СССР и Польши. Чтобы они стали доступны всем россиянам, нужно чуть более миллиона рублей.

«Черная книга» — это архивные документы, свидетельствующие о фашистских преступлениях против евреев в СССР и Польше в годы Холокоста и об участии евреев в сопротивлении во время Второй Мировой войны. Она стала фактически делом всей жизни для Василия Гроссмана и Ильи Эренбурга, работавших в Еврейском антифашистском комитете в 1940-х годах и так и не увидевших ее выход в свет.

Для издания «Черной книги» настало самое подходящее время. Кажется, что российская история постепенно поворачивается вспять, и подобные документы нужны, чтобы предотвратить возможную череду преследований, чтобы рассказать людям о том, что бывает в тоталитарных государствах, где законы превращаются в запреты, а «не те» мысли, «не та» национальность, знакомство «не с теми» людьми жестоко караются.

«Нам кажется, что подобные свидетельства всегда должны быть доступны читателям, даже в мирные и справедливые времена. Сейчас времена далеко не таковы, — пишет главный редактор издательства Corpus Варвара Горностаева. — К числу таких свидетельств относится „Черная книга“. Теперь у нас появляется возможность сделать ее доступной, если вы нам в этом поможете. Мы собираем деньги не просто на ее издание, наша цель сделать так, чтобы книга смогла продаваться в магазинах и в интернете по максимально низкой цене».

«Черная книга» — это объемный, пятисотстраничный труд с множеством фотографий, который в современных реалиях невозможно сделать доступным без частных пожертвований. Вы можете внести свой вклад в то, чтобы «Черная книга» смогла оказаться на прилавках книжных магазинах и на книжных полках библиотек и читателей.

Подробности — на странице проекта «Черная книга».

Вручена литературная премия Александра Солженицына

Ежегодно присуждаемая за произведения, написанные в одном из основных родов словесности: проза, поэзия, драматургия, литературная критика и литературоведение, — премия Александра Солженицына в этом году стала наградой Ирины Бенционовны Роднянской.

По словам президента фонда Солженицына и вдовы писателя Наталии Солженицыной в интервью «Новостям культуры», «жюри хорошо знало о том жгучем, постоянном, высоком интересе, который Александр Исаевич испытывал к работам Ирины Бенционовны, и какая высочайшая оценка из его уст этим работам звучала. Так что он как бы присутствовал среди нас и можно считать, что под дипломом, где мы все расписываемся, его подпись не виртуальная, а реальная».

Критик, литературовед, культуролог Ирина Роднянская — автор книг «Социология контркультуры», «Художник в поисках истины», «Литературное семилетие», «Движение литературы», философских очерков и статей о писателях Золотого, Серебряного и Бронзового веков русской словесности.

Наградой «за преданное служение отечественной словесности в ее поисках красоты и правды, за требовательное и отзывчивое внимание к движению общественной мысли на фоне времени» стал не только денежный приз, но и подготовка отдельной книги с работами лауреата. Состав тома определит сам автор.

Алексей Никитин. Victory park

  • Алексей Никитин. Victory park. — М.: Ад Маргинем Пресс, 2014. — 376 с.

    Глава первая

    Фарца голимая

    1.

    Виля просыпался медленно, тяжело выбираясь из вязкого предутреннего кошмара, но проснулся быстро и тут же, отбросив одеяло, сел. Было тихо и сумрачно. Он не помнил, что ему снилось,
    и не понимал, где находится. Виля впервые видел комнату, в которой провел ночь: громоздкий полированный шкаф, какой-то
    хлам, сваленный сверху, телевизор на тумбочке — кажется, «Электрон», — на полу дешевый ковер, вешалки и полки по стенам. На
    ковре валялись его туфли, джинсы и наспех сброшенное женское
    белье. Пахло пылью, несвежей одеждой. Пахло нелюбимым неухоженным жильем, домом, где живут в спешке, без удовольствия
    и без внимания к милым пустякам, способным если не сделать
    жизнь осмысленной, то хотя бы скрасить ее унылую бесприютность. А Виля любил пустяки. Он был мастером детали.

    — Миша, — раздался из-за спины сонный голос, — не
    спишь уже?

    Миша… Ну, конечно. Виля осторожно оглянулся. Из-под
    одеяла выглядывало чуть полноватое колено и пухлая женская
    рука. Судя по обручальному кольцу — правая. Виля задумчиво погладил колено: как же ее зовут?

    — Да, дорогая. И очень хочу кофе.

    — Тогда свари и мне тоже. Кофе в банке на столе у плиты…

    Виля рассчитывал услышать немного другие слова, но
    спорить не стал.

    — Конечно, солнышко, — его рука неторопливо заскользила по гладкой коже женского бедра и скрылась под одеялом. Из-
    под подушки донеслось довольное урчание.

    — Свари кофе и приходи скорее, милый.

    «Теперь всем подругам расскажет, что Боярский ей кофе
    в постель приносил», — чуть усмехнулся Виля.

    Встав с дивана, он быстро натянул старые потертые левайсы, и разыскивая рубашку, еще раз оглядел комнату. Джинсы Виля купил прошлым летом. Взял две пары за восемь червонцев
    у финна с «Ленинской Кузницы» в валютном баре «Лыбеди». Вторую пару он потом сбросил за стольник Белфасту, отбив покупку.
    Белфаст уже за двести загнал ее на «точке». Виля не фарцевал постоянно, только иногда бомбил случайных фирмачей. А у Белфаста
    это дело было поставлено основательно.

    Рубашку Wrangler Виля нашел на полу, в углу между стеной и шкафом. Сбившись тугим комком, она валялась в пыли под
    зеркалом.

    Виля с детства не любил зеркала, особенно в сумраке
    пустых полутемных квартир. Он боялся воды, темноты и зеркал.
    Повзрослев, Виля кое-как сумел наладить отношения с зеркалами
    в блеске огней освещенных залов и студий, но от отражавших
    темноту стекол его и теперь отбрасывало прежде, чем он успевал
    хоть что-то сообразить. Потом он мог вернуться к чертову зеркалу
    и, пересилив себя, даже заглянуть в него. Но первая реакция оставалась неизменной.

    Застегивая рубашку, Виля вышел из-за шкафа и, набравшись мужества, попытался разглядеть свое отражение. В сумраке
    спальни можно было различить только роскошные «боярские»
    усы, отчетливо темневшие на еще не загорелом лице.

    В соседней комнате его ожидали руины давешнего стола.
    Хлеб черствел, зелень вяла, сморщенные огурцы грустили рядом
    с подсохшими помидорами. Большая муха тяжело и лениво поднялась с финского сервелата и, сделав круг над столом, опустилась
    на остатки селедки. Пустая бутылка из-под виски лежала на полу
    у балконной двери. Коньяка и конфет на столе не было: наверное,
    Белфаст и подружка Афродиты забрали их, уходя.

    Афродита! Вот как зовут дремлющую за стеной в ожидании утреннего кофе обладательницу полного колена и обручального кольца.

    Виля отрезал ломтик колбасы, затем еще один, подцепил
    вилкой оливку из салата и отправился на кухню.

    В этот дом накануне вечером его привез Белфаст. В шесть
    часов, закончив работу, Виля закрыл фотоателье в парке Шевченко и по бульвару направился к Крещатику. Во всю мощь цвела
    сирень, затапливая и сам парк, и прилегающие дворы густым приторным ароматам. Девушки с черно-белых портретов, вывешенных в витрине ателье, едва уловимо улыбались Виле, друг другу
    и всем, кто этим ранним вечером оказался в парке. Из Ботанического сада уже тянуло свежестью, а сверху, над коричневыми
    крышами домов, освещенных уходящим на запад солнцем, перекрикивая друг друга, носились стрижи. Стоял май, такой, каким он
    бывает только в Киеве.

    Виля шел легко. Впереди у него был вечер, который он
    пока не знал чем занять, а в переброшенной через плечо кожаной сумке лежала пара кроссовок Puma любимого женщинами
    тридцать шестого размера. В обед он обошел свои адреса: «Театральную» и «Интурист» на Ленина, «Ленинградскую» и «Украину»
    на бульваре Шевченко. В «Украине» ему повезло: дежурная по
    четвертому этажу Ниночка завела его в номер к бундесу, и тот отдал Виле эти кроссовки всего за полтинник. Белфаст, Харлей или
    Алабама забрали бы их у Вили за сотню не думая, но если не спешить и поискать покупателя самому, то новенькие красно-белые
    «пумы» можно было отдать и за сто семьдесят.

    Выйдя к Бессарабке, Виля на минуту остановился, раздумывая, куда бы ему сегодня свернуть. Крещатик приветствовал его, вспыхнув солнцем в окнах верхних этажей. Решив, что
    это знак, Виля пробежал подземным переходом и оказался под
    каштанами нечетной стороны. Вслед ему оглядывались студентки
    младших курсов, тридцатилетние фам фаталь, которыми всегда
    были полны киевские улицы, и их ревнивые спутники, преждевременно полнеющие на жирных борщах и ленивых варениках.
    Вслед ему оглядывались все. Виля надел итальянские очки и вроде
    бы скрылся за их затемненными стеклами от невозможно любопытных взглядов. На самом же деле, и он это знал, его сходство
    с главным мушкетером Советского Союза после появления очков
    только достигло апогея.

    — Боярский! Смотри, Боярский, — подгибались коленки
    у киевских красавиц. — Боже мой, точно же он!

    Виля шел по асфальту Крещатика, как по красной ковровой дорожке за давно и безусловно заслуженным Оскаром, только
    что не останавливался улыбнуться камерам и дать автограф фанаткам, изнемогающим от восторга.

    Но Крещатик — не только место медленных прогулок под
    руку с подружкой с протекающим вафельным стаканчиком сливочного пломбира за девятнадцать копеек. Для многих это станок, мартен, прокатный стан — одним словом, сеть точек. Первую
    точку — у выхода из перехода — Виля привычно проследовал без
    остановки, как троллейбус, уходящий в депо. Здесь все слишком
    хорошо просматривалось, простреливалось, было почти невозможно скрыться от лишних любопытных взглядов. Зато вторую —
    возле Мичигана — так просто он пройти уже не мог. Едва миновав
    «Болгарскую розу», Виля заметил впереди знакомую физиономию. Веня «Минус семь диоптрий» так доверчиво хлопал глазами,
    разглядывая стрижей в киевском небе, что случайный покупатель
    ни за что не заподозрил бы в этом долговязом инфантильном
    типе самого опытного фарцовщика на Кресте. Его брали десятки
    раз, но отчего-то всегда отпускали. Кто знает, может, и правда
    дело в том, как Веня беспомощно заглядывал в глаза и доверчиво
    шевелил ресницами, вплотную придвигая лысеющую голову вечного мальчика к форменной фуражке лейтенанта Житнего.

    — Как вы сказали? Чем сегодня фарцую? Извините,
    я почти ничего не вижу. Я инвалид по зрению. У меня и справка
    есть, не желаете взглянуть?

    — Да знаю я, знаю, — отмахивался Житний. — Видите вы
    плохо, гражданин Сокол, но слышите-то вы хорошо.

    Веня Сокол и слышал, и видел превосходно, куда лучше
    лейтенанта Житнего. Шесть лет назад он ушел из Театра русской
    драмы, оставил сцену, выбрав карьеру фарцовщика, и с тех пор ни
    разу об этом не пожалел. Со своей точки он мог смотреть на родной театр теперь каждый день, целый день, а если бы вдруг решил
    сходить на любой из спектаклей, то место в партере за проходом
    ему было бы обеспечено. Но Веня презирал киевский Театр русской драмы и место за проходом занимал только когда с гастролями приезжали москвичи или грузины. «Кавказский меловой
    круг» Брехта в постановке Стуруа он посмотрел ровно столько раз,
    сколько его давали тбилисские гастролеры.

    Сегодня утром, у церкви, я сказал Георгию Абашвили, что
    люблю ясное небо. Но, пожалуй, еще больше я люблю гром среди ясного неба, да-да.

    Грузинские актеры, повидавшие достаточно и в Тбилиси,
    и в Москве, надолго запомнили элегантного киевского красавца, подарившего на прощальном банкете всем мужчинам по бутылке ирландского виски, а дамам по комплекту французского белья. Причем
    белье удивительным образом пришлось впору всем без исключения.

    Если бы на том банкете по какой-то невероятной, невозможной прихоти его милицейской судьбы вдруг оказался лейтенант Житний, то он просто не узнал бы полуслепого, всегда чуть
    пришептывающего Веню «Минус семь диоптрий».

    Но пообщаться с Веней в этот день Виле суждено не было.
    Едва он только миновал магазин тканей и первые легкие капли
    фонтана, обустроенного заботливыми городскими властями перед
    Мичиганом, вспыхнув на солнце, тяжело висевшем над противоположным концом улицы Ленина, легли на поляризационные стекла
    итальянских очков Вили, как наперерез ему ринулся плотный лысый невысокий человек.

    — Верной дорогой идете, товарищ! — театрально картавя,
    выкрикнул плотный лысый невысокий и обнял Вилю так, словно
    не видел его годы. — И дорога эта ведет вас ко мне.

    — Здоров, Белфаст! — Виля подумал о кроссовках, лежащих в сумке, и решил ничего Белфасту о них пока не говорить.

    — Надеюсь, ты сегодня свободен? — Белфаст взял Вилю
    под руку и повлек за собой. — Вечер только начался, и хотя звезды
    еще не появились на нашем южном небосклоне, они уже сулят
    нам романтическую ночь. Ты готов?

    На самом деле заманчивого в предложении Белфаста
    было немного. Виля прекрасно знал, что его «романтическая
    ночь» — это всего лишь очередная пьянка с какими-то мерзкими
    бабами из Главного управления торговли Горисполкома. Или из
    Киевлегпищеснабсбыта. Или из Укрювелирторга. Или из Укринвалютторга. Словно специально для таких стареющих похотливых
    стерв были созданы бессчетные множества управлений, трестов
    и контор. По заиленным руслам этих чиновничьих каналов, проложенных среди полупустыни социалистического хозяйствования,
    слабеющими год от года, но все же не иссякающими до конца потоками шла продукция инофирм и качался отечественный дефицит. Пухлые руки чиновных дам мастерски открывали нужные
    шлюзы или опускали задвижки, отчего одни поля колосились и зеленели, а другие сохли и переставали давать урожай.

Премия «Книжный червь» вручена первым лауреатам

Презентация новой профессиональной премии состоялась в Санкт-Петербурге 23 апреля во Всемирный день книги и авторского права.

Номинантами в учрежденном конкурсе выступают издатели, библиофилы, искусствоведы, арт-критики, преподаватели и многие другие специалисты, чья деятельность способствует развитию искусства книги в нашей стране.

Как сообщает телеканал «100ТВ», к выбору названия премии организаторов «подтолкнул рассказ Эдуарда Кочергина о шутовской премии Планшетной крысы, которая существовала в императорских театрах для плотников и мастеров, кто знал в театре каждую щель, как крыса».

Первыми обладателями статуэток в виде книжной полки с золотым червем — награды «за вклад в распространение высоких образцов русской книжной культуры» — стали полиграфист Анатолий Махлов, художник-иллюстратор Анастасия Архипова и коллекционер Марк Башмаков.

Премия будет вручаться ежегодно в Санкт-Петербурге трем лауреатам в разных номинациях.

Объявлены лауреаты «Русской премии»

Лучшие произведения русскоязычных писателей, живущих за рубежом, были оглашены на церемонии вручения международной литературной «Русской премии».

Победителем в номинации «Крупная проза» был признан Саша Филипенко с дебютным романом «Бывший сын» о жизни современной Белоруссии. Выйдя на сцену за призом и поблагодарив жену, бабушку и редакторов своей книги, автор заметил, что в Минске в отличие от других городов России и Европы купить издание можно только «из-под прилавка».

На вопрос корреспондента журнала «Прочтение», сможет ли «Русская премия» изменить эту ситуацию и будет ли «Бывший сын» принят на родине, Саша Филипенко сказал: «Я надеюсь на это, ведь я не писал роман-манифест или агитку. Это отчасти роман-фотография. Мне хотелось не только понять, почему я переехал в другой город, но и запечатлеть время. Сделать снимок десятилетия. Это роман не против кого-то, но роман за всех нас».

Второе место в номинации «Крупная проза» занял Алексей Никитин из Киева, а третье — Валерий Бочков из Вашингтона.

Среди поэтов-конкурсантов места распределись следующим образом: лауреатом премии стал Андрей Поляков из Симферополя, серебряный призером — Шамшад Абдуллаев из Ферганы, бронзу взял Ниджат Мамедов из Баку.

В категории «Малая проза» жюри высоко отметили Илью Одегова из Алма-Аты, обладателем второго приза стал Александр Стесин из Нью-Йорка, а третья награда ушла к Елене Стяжкиной из Донецка.

Также премии «За вклад в развитие и сбережение традиций русской культуры за пределами Российской Федерации» удостоился славист Жорж Нива, известный своими переводами прозы Андрея Белого и Александра Солженицына.

Джон Бойн. Ной Морсворд убежал

  • Джон Бойн. Ной Морсворд убежал / Пер. Максима Немцова. — М.: Фантом Пресс, 2013. — 256 с.

    Глава первая

    Первая деревня

    Ной Морсвод ушел из дома спозаранку, не успело солнце взойти, собаки — проснуться, а роса — просохнуть на полях. Он слез с кровати и натянул одежду, разложенную накануне вечером. Затаив дыхание, тихонько прокрался вниз. Три ступеньки громко скрипели — доски там слипались как-то неправильно, поэтому на каждую Ной наступал очень мягко, отчаянно стараясь шуметь как можно меньше.

    В прихожей он снял с крюка куртку, а ботинки в доме надевать не стал — обулся снаружи. Прошел по дорожке, отворил калитку, вышел и закрыл ее за собой. Ступал он при этом почти на цыпочках: вдруг родители услышат хруст гравия и спустятся посмотреть, что там такое.

    В тот час еще было темно и приходилось изо всех сил вглядываться в изгибы и повороты дороги впереди. Но светлело, и Ной бы наверняка почуял опасность, если б она таилась в тенях. Пройдя первые четверть мили, он обернулся в последний раз — отсюда еще виднелся дом. Ной посмотрел, как из трубы кухонного очага идет дым, и вспомнил родных: спят в своих постелях и ведать не ведают, что он от них уходит навсегда. И Ною невольно стало немножко грустно.

    «А правильно ли я поступаю?» — подумал он. Вихрем налетели счастливые воспоминания — пробиваясь сквозь недавние грустные, отгоняя их.
    Но выбора у него нет. Он больше не может здесь оставаться. И никто бы его не посмел упрекнуть — пусть только попробуют. Да и вообще, наверное, всем лучше, что он отправился жить самостоятельно. Ему, в конце концов, уже восемь лет, и, если говорить правду, ничего особенного со своей жизнью он пока не сделал.

    Вот про мальчика из его класса, Чарли Чарлтона, в местной газете напечатали, когда ему было всего семь лет, — в их деревню приехала Королева, открывать центр ухода за всеми бабушками и дедушками, и Чарли выбрали вручать ей букет цветов и говорить: «Мы ТАК рады, что вы смогли к нам приехать, мэм». Снимок сделали в тот миг, когда Чарли ухмылялся, как Чеширский Кот, вручая ей этот букет, а Королева смотрела на него так, словно пахнет чем-то не тем, а она слишком хорошо воспитана и нипочем не станет об этом говорить. Ной и раньше видел Королеву с таким лицом и никогда не мог сдержаться — обязательно хихикал. Фотографию вырезали и повесили на школьную доску объявлений, а кто-то — не Ной — пририсовал Ее Величеству усы и в пузыре, выходящем у нее изо рта, написал кое-какие грубые слова. Только после этого снимок убрали, а директора мистера Попингема чуть не хватил удар.

    В общем, разразился страшный скандал, но портрет Чарли Чарлтона, по крайней мере, напечатали в газете, и весь школьный двор смеялся над ним еще несколько дней. А Ной чего сравнимого в жизни добился? Ничего. Лишь несколько дней назад он попробовал составить список всех своих достижений, и вот что у него получилось:

    1. Я прочел 14 книжек от корки до корки.

    2. Я выиграл бронзовую медаль на Дне спорта в беге на 500 метров в прошлом году — и получил бы серебряную, если бы Бреффни О’Нил не сделал фальстарт и не оторвался.

    3. Я знаю столицу Португалии. (Лиссабон.)

    4. Для своего возраста я, может, и маленький, зато седьмой самый умный в классе.

    5. Я пишу совсем без ошибок.

    «Пять достижений за восемь лет жизни, — подумал Ной тогда, покачал головой и пососал кончик карандаша, хотя его учительница мисс Умнитч принималась орать, когда так делали, и говорила, что можно отравиться свинцом. — Это по одному достижению на каждый…» Он подумал еще и быстро прикинул на клочке бумаги. «По одному достижению на каждый год, семь месяцев и шесть дней. Вообще не впечатляет».

    Ной попробовал убедить себя, что уходит из дома именно поэтому: такая причина казалась ему гораздо авантюрнее настоящей, о которой думать не хотелось. Во всяком случае — в такую рань.

    И вот он один, сам по себе, юный солдат, идет на бой. Ной повернулся, подумал: «Ну, всё! Этот дом я теперь больше никогда не увижу!» — и двинулся дальше. Шел он с видом человека, отлично знающего, что на следующих выборах непременно станет мэром. Выглядеть уверенным очень важно — Ной это понял очень рано. У взрослых есть жуткая склонность — смотреть на детей, путешествующих в одиночку, так, словно дети эти умышляют какое-то преступление. Никому даже мысль в голову не приходит, что молодой человек может сам по себе отправиться в большое приключение, повидать свет. Они же такие узколобые, эти взрослые. Среди прочего.

    «Я должен всегда смотреть вперед, словно рассчитываю встретить кого-нибудь знакомого, — твердил себе Ной. — Вести себя, как личность, знающая, куда она идет. Вот тогда меня вряд ли остановят или спросят, что я тут делаю. Если увижу людей, — думал он, — немного прибавлю шаг, точно куда-то ужасно спешу и меня хорошенько отлупят, если не успею туда вовремя».

    Довольно скоро он дошел до первой деревни, и, когда она появилась, Ной понял, что немного проголодался, потому что ничего не ел со вчерашнего вечера. Из открытых окон домов вдоль всех улиц пахло яичницей с беконом. Ной облизнулся и стал разглядывать подоконники. В книжках он читал, что взрослые часто оставляют на них пирожки и пирожные и от их островерхих шляпок из теста идет пар, чтобы такие голодные мальчики, как он, могли подойти и стащить их. Но в первой деревне, похоже, все были ученые. А может, просто не читали тех книжек.

    Но вот вдруг — удача! Перед Ноем возникла яблоня. Мгновением раньше ее там не было — ну, во всяком случае, он ее не замечал, — а теперь вот она, высокая и гордая, ранний утренний ветерок колышет ветви, а на них — блестящие зеленые яблоки. Ной подошел ближе и улыбнулся — приятно делать подобное открытие, потому что яблоки он любит так, что даже мама однажды сказала: если он не будет осторожней, однажды сам превратится в яблоко. (И вот тогда его имя точно попадет в газеты.)

    «Вот и завтрак!» — подумал он, подбегая. Но не успел: одна ветка, которая клонилась к нему ближе всего, как-то приподнялась и прижалась к стволу, будто знала, что он собирался стянуть у нее сокровище.

    — Как необычайно! — сказал Ной и на миг задумался, а потом шагнул к яблоне снова.

    Теперь дерево громко хрюкнуло; так же ворчал папа, если читал газету, а Ной мешал ему — звал на улицу играть в футбол. Если бы Ной не знал, что так не бывает, он бы мог поклясться: дерево попятилось куда-то влево, подальше от него, ветви его еще плотнее прижались к стволу, а яблоки задрожали от страха.

    «Но такого не может быть, — подумал Ной, покачав головой. — Деревья не шевелятся. И яблоки совершенно точно не умеют дрожать».
    Однако дерево шевелилось. Шевелилось оно совершенно точно. Казалось даже, что оно с ним разговаривает, вот только что говорит? Тихий голос шептал из-под коры: «Нет, нет, пожалуйста, нет, не надо, я тебя умоляю, нет, нет…»

    «Ну, хватит глупостей в такую рань», — решил Ной и бросился к дереву, а оно замерло, едва мальчик обхватил его руками и сорвал с веток три яблока — раз, два, три. И тут же отскочил, одно яблоко сунул в левый карман, другое — в правый, а от третьего победоносно откусил большой кусок.
    Теперь дерево совсем замерло; больше того — оно, казалось, даже как-то сгорбилось.

    — Ну я же есть хочу! — громко воскликнул Ной, словно с деревом следовало объясниться. — Что мне было делать?

    Яблоня ему не ответила, Ной пожал плечами и отошел. Ему было как-то неловко отходить, но он быстро качнул головой, словно муки совести можно вытряхнуть из ушей и оставить за спиной — пусть себе подскакивают на булыжной мостовой первой деревни.

    Но тут его окликнули сзади:

    — Эй, ты! — и Ной обернулся. К нему быстро направлялся какой-то дяденька. — Я тебя видел! — крикнул он, тыча воздух узловатым пальцем снова и снова. — Ты что это тут творишь, а?

    Ной замер, а потом развернулся и бросился наутек. Нельзя, чтобы его так быстро поймали. Нельзя, чтобы его отправили назад. Поэтому ни минуты не раздумывая он побежал от дяденьки во весь дух, а за ним висел след пыли — и собирался темной тучкой, и все утро осыпался на первую деревню, на ее сады и свежие весенние саженцы, а селяне от него кашляли и отфыркивались часами… То был след разрушений, а Ной даже не подозревал, что это он виноват.

    Сбавил ход он вообще-то, лишь когда убедился, что за ним нет погони. И только теперь понял, что на бегу яблоко из его левого кармана выпало.

    «Это ничего, — подумал Ной. — У меня еще в правом кармане осталось».

    Но нет — и в правом ничего не было, а Ной даже не услышал, как оно стукнулось о дорогу.

    «Вот досада! — подумал он. — Но у меня, по крайней мере, есть еще одно в руке…»

    Но снова нет — где-то по пути и это яблоко исчезло, а он даже не заметил.

    «Как необычайно!» — подумал Ной, идя дальше. Теперь мальчик как-то приуныл — он старался не думать, до чего ему по-прежнему хочется есть. Всего кусок яблока, подумаешь, — едва ли солидный завтрак для восьмилетнего мальчика, особенно если он собирается в большое приключение. Повидать мир.