Глава первая

Фарца голимая

1.

Виля просыпался медленно, тяжело выбираясь из вязкого предутреннего кошмара, но проснулся быстро и тут же, отбросив одеяло, сел. Было тихо и сумрачно. Он не помнил, что ему снилось,
и не понимал, где находится. Виля впервые видел комнату, в которой провел ночь: громоздкий полированный шкаф, какой-то
хлам, сваленный сверху, телевизор на тумбочке — кажется, «Электрон», — на полу дешевый ковер, вешалки и полки по стенам. На
ковре валялись его туфли, джинсы и наспех сброшенное женское
белье. Пахло пылью, несвежей одеждой. Пахло нелюбимым неухоженным жильем, домом, где живут в спешке, без удовольствия
и без внимания к милым пустякам, способным если не сделать
жизнь осмысленной, то хотя бы скрасить ее унылую бесприютность. А Виля любил пустяки. Он был мастером детали.

— Миша, — раздался из-за спины сонный голос, — не
спишь уже?

Миша… Ну, конечно. Виля осторожно оглянулся. Из-под
одеяла выглядывало чуть полноватое колено и пухлая женская
рука. Судя по обручальному кольцу — правая. Виля задумчиво погладил колено: как же ее зовут?

— Да, дорогая. И очень хочу кофе.

— Тогда свари и мне тоже. Кофе в банке на столе у плиты…

Виля рассчитывал услышать немного другие слова, но
спорить не стал.

— Конечно, солнышко, — его рука неторопливо заскользила по гладкой коже женского бедра и скрылась под одеялом. Из-
под подушки донеслось довольное урчание.

— Свари кофе и приходи скорее, милый.

«Теперь всем подругам расскажет, что Боярский ей кофе
в постель приносил», — чуть усмехнулся Виля.

Встав с дивана, он быстро натянул старые потертые левайсы, и разыскивая рубашку, еще раз оглядел комнату. Джинсы Виля купил прошлым летом. Взял две пары за восемь червонцев
у финна с «Ленинской Кузницы» в валютном баре «Лыбеди». Вторую пару он потом сбросил за стольник Белфасту, отбив покупку.
Белфаст уже за двести загнал ее на «точке». Виля не фарцевал постоянно, только иногда бомбил случайных фирмачей. А у Белфаста
это дело было поставлено основательно.

Рубашку Wrangler Виля нашел на полу, в углу между стеной и шкафом. Сбившись тугим комком, она валялась в пыли под
зеркалом.

Виля с детства не любил зеркала, особенно в сумраке
пустых полутемных квартир. Он боялся воды, темноты и зеркал.
Повзрослев, Виля кое-как сумел наладить отношения с зеркалами
в блеске огней освещенных залов и студий, но от отражавших
темноту стекол его и теперь отбрасывало прежде, чем он успевал
хоть что-то сообразить. Потом он мог вернуться к чертову зеркалу
и, пересилив себя, даже заглянуть в него. Но первая реакция оставалась неизменной.

Застегивая рубашку, Виля вышел из-за шкафа и, набравшись мужества, попытался разглядеть свое отражение. В сумраке
спальни можно было различить только роскошные «боярские»
усы, отчетливо темневшие на еще не загорелом лице.

В соседней комнате его ожидали руины давешнего стола.
Хлеб черствел, зелень вяла, сморщенные огурцы грустили рядом
с подсохшими помидорами. Большая муха тяжело и лениво поднялась с финского сервелата и, сделав круг над столом, опустилась
на остатки селедки. Пустая бутылка из-под виски лежала на полу
у балконной двери. Коньяка и конфет на столе не было: наверное,
Белфаст и подружка Афродиты забрали их, уходя.

Афродита! Вот как зовут дремлющую за стеной в ожидании утреннего кофе обладательницу полного колена и обручального кольца.

Виля отрезал ломтик колбасы, затем еще один, подцепил
вилкой оливку из салата и отправился на кухню.

В этот дом накануне вечером его привез Белфаст. В шесть
часов, закончив работу, Виля закрыл фотоателье в парке Шевченко и по бульвару направился к Крещатику. Во всю мощь цвела
сирень, затапливая и сам парк, и прилегающие дворы густым приторным ароматам. Девушки с черно-белых портретов, вывешенных в витрине ателье, едва уловимо улыбались Виле, друг другу
и всем, кто этим ранним вечером оказался в парке. Из Ботанического сада уже тянуло свежестью, а сверху, над коричневыми
крышами домов, освещенных уходящим на запад солнцем, перекрикивая друг друга, носились стрижи. Стоял май, такой, каким он
бывает только в Киеве.

Виля шел легко. Впереди у него был вечер, который он
пока не знал чем занять, а в переброшенной через плечо кожаной сумке лежала пара кроссовок Puma любимого женщинами
тридцать шестого размера. В обед он обошел свои адреса: «Театральную» и «Интурист» на Ленина, «Ленинградскую» и «Украину»
на бульваре Шевченко. В «Украине» ему повезло: дежурная по
четвертому этажу Ниночка завела его в номер к бундесу, и тот отдал Виле эти кроссовки всего за полтинник. Белфаст, Харлей или
Алабама забрали бы их у Вили за сотню не думая, но если не спешить и поискать покупателя самому, то новенькие красно-белые
«пумы» можно было отдать и за сто семьдесят.

Выйдя к Бессарабке, Виля на минуту остановился, раздумывая, куда бы ему сегодня свернуть. Крещатик приветствовал его, вспыхнув солнцем в окнах верхних этажей. Решив, что
это знак, Виля пробежал подземным переходом и оказался под
каштанами нечетной стороны. Вслед ему оглядывались студентки
младших курсов, тридцатилетние фам фаталь, которыми всегда
были полны киевские улицы, и их ревнивые спутники, преждевременно полнеющие на жирных борщах и ленивых варениках.
Вслед ему оглядывались все. Виля надел итальянские очки и вроде
бы скрылся за их затемненными стеклами от невозможно любопытных взглядов. На самом же деле, и он это знал, его сходство
с главным мушкетером Советского Союза после появления очков
только достигло апогея.

— Боярский! Смотри, Боярский, — подгибались коленки
у киевских красавиц. — Боже мой, точно же он!

Виля шел по асфальту Крещатика, как по красной ковровой дорожке за давно и безусловно заслуженным Оскаром, только
что не останавливался улыбнуться камерам и дать автограф фанаткам, изнемогающим от восторга.

Но Крещатик — не только место медленных прогулок под
руку с подружкой с протекающим вафельным стаканчиком сливочного пломбира за девятнадцать копеек. Для многих это станок, мартен, прокатный стан — одним словом, сеть точек. Первую
точку — у выхода из перехода — Виля привычно проследовал без
остановки, как троллейбус, уходящий в депо. Здесь все слишком
хорошо просматривалось, простреливалось, было почти невозможно скрыться от лишних любопытных взглядов. Зато вторую —
возле Мичигана — так просто он пройти уже не мог. Едва миновав
«Болгарскую розу», Виля заметил впереди знакомую физиономию. Веня «Минус семь диоптрий» так доверчиво хлопал глазами,
разглядывая стрижей в киевском небе, что случайный покупатель
ни за что не заподозрил бы в этом долговязом инфантильном
типе самого опытного фарцовщика на Кресте. Его брали десятки
раз, но отчего-то всегда отпускали. Кто знает, может, и правда
дело в том, как Веня беспомощно заглядывал в глаза и доверчиво
шевелил ресницами, вплотную придвигая лысеющую голову вечного мальчика к форменной фуражке лейтенанта Житнего.

— Как вы сказали? Чем сегодня фарцую? Извините,
я почти ничего не вижу. Я инвалид по зрению. У меня и справка
есть, не желаете взглянуть?

— Да знаю я, знаю, — отмахивался Житний. — Видите вы
плохо, гражданин Сокол, но слышите-то вы хорошо.

Веня Сокол и слышал, и видел превосходно, куда лучше
лейтенанта Житнего. Шесть лет назад он ушел из Театра русской
драмы, оставил сцену, выбрав карьеру фарцовщика, и с тех пор ни
разу об этом не пожалел. Со своей точки он мог смотреть на родной театр теперь каждый день, целый день, а если бы вдруг решил
сходить на любой из спектаклей, то место в партере за проходом
ему было бы обеспечено. Но Веня презирал киевский Театр русской драмы и место за проходом занимал только когда с гастролями приезжали москвичи или грузины. «Кавказский меловой
круг» Брехта в постановке Стуруа он посмотрел ровно столько раз,
сколько его давали тбилисские гастролеры.

Сегодня утром, у церкви, я сказал Георгию Абашвили, что
люблю ясное небо. Но, пожалуй, еще больше я люблю гром среди ясного неба, да-да.

Грузинские актеры, повидавшие достаточно и в Тбилиси,
и в Москве, надолго запомнили элегантного киевского красавца, подарившего на прощальном банкете всем мужчинам по бутылке ирландского виски, а дамам по комплекту французского белья. Причем
белье удивительным образом пришлось впору всем без исключения.

Если бы на том банкете по какой-то невероятной, невозможной прихоти его милицейской судьбы вдруг оказался лейтенант Житний, то он просто не узнал бы полуслепого, всегда чуть
пришептывающего Веню «Минус семь диоптрий».

Но пообщаться с Веней в этот день Виле суждено не было.
Едва он только миновал магазин тканей и первые легкие капли
фонтана, обустроенного заботливыми городскими властями перед
Мичиганом, вспыхнув на солнце, тяжело висевшем над противоположным концом улицы Ленина, легли на поляризационные стекла
итальянских очков Вили, как наперерез ему ринулся плотный лысый невысокий человек.

— Верной дорогой идете, товарищ! — театрально картавя,
выкрикнул плотный лысый невысокий и обнял Вилю так, словно
не видел его годы. — И дорога эта ведет вас ко мне.

— Здоров, Белфаст! — Виля подумал о кроссовках, лежащих в сумке, и решил ничего Белфасту о них пока не говорить.

— Надеюсь, ты сегодня свободен? — Белфаст взял Вилю
под руку и повлек за собой. — Вечер только начался, и хотя звезды
еще не появились на нашем южном небосклоне, они уже сулят
нам романтическую ночь. Ты готов?

На самом деле заманчивого в предложении Белфаста
было немного. Виля прекрасно знал, что его «романтическая
ночь» — это всего лишь очередная пьянка с какими-то мерзкими
бабами из Главного управления торговли Горисполкома. Или из
Киевлегпищеснабсбыта. Или из Укрювелирторга. Или из Укринвалютторга. Словно специально для таких стареющих похотливых
стерв были созданы бессчетные множества управлений, трестов
и контор. По заиленным руслам этих чиновничьих каналов, проложенных среди полупустыни социалистического хозяйствования,
слабеющими год от года, но все же не иссякающими до конца потоками шла продукция инофирм и качался отечественный дефицит. Пухлые руки чиновных дам мастерски открывали нужные
шлюзы или опускали задвижки, отчего одни поля колосились и зеленели, а другие сохли и переставали давать урожай.