Отрывок из романа
О книге Эллисон Пирсон «Я не знаю, как она делает это»
Каким ветром меня сюда занесло, объяснит мне кто-нибудь? Я имею в виду — не на
кухню, а в эту жизнь? На заре дня школьного
рождественского праздника я доделываю кексы. Уточню, чтобы исключить путаницу: я
уделываю готовые кексы — процесс куда более
тонкий и деликатный.
Развернув роскошную упаковку, осторожно вынимаю кексы из гофрированной фольги, ставлю на разделочную доску и опускаю
скалку на их идеально сахарно-припудренные
головки. Поверьте, не так это просто, как кажется. Не рассчитаете силу, поднажмете чуть
сильнее — и сдобные светские леди лишатся
своего пухлого обаяния, распустят нижние юбки и начнут плеваться джемом. И лишь осторожным, но уверенным движением (муху когда-нибудь доводилось давить?) вы запустите
кондитерский мини-оползень и достигнете милого домашнего обличья сладких толстушек.
Домашнего. Именно такой мне сейчас и требуется. Дом — душа семьи. Дом — это где любящая мамочка печет своим деткам вкусненькое.
Столько трудов, а все из-за чего? Из-за
письма, которое десять дней назад Эмили
принесла из школы, — того самого, что до сих
пор пришлепнуто к дверце холодильника магнитным Тинки-Винки. В письме призыв к родителям «любезно внести добровольный вклад
в скромный праздничный стол, традиционно
устраиваемый для детей после рождественского спектакля». Буквы послания полыхают,
а внизу листка, рядом с подписью мисс Эмпсон, застенчиво ухмыляется снеговик в дурацком колпаке. Только не стоит покупаться на
этот усердно раскованный тон и фонтан компанейских восклицательных знаков!!! Ни в
коем случае. Школьная корреспонденция сочиняется шифром до того каверзным, что
раскодировка по силам либо разведспецам,
либо женщинам в последней стадии недосыпа, отягощенным чувством вины.
Вот, к примеру, слово «родители». Обращаясь к «родителям», на деле школьные власти до сих пор подразумевают исключительно мамаш. (Какой это папаша при наличии
жены читает послания из школы? Гипотетически, полагаю, такое возможно, но только в
случае, если это приглашение на праздничную вечеринку, да и то случившуюся недели
полторы назад.) А как вам нравится «добровольный вклад»? «Добровольный» по-учительски означает «под страхом смерти» и
«под угрозой дальнейшего отлучения вашего
дитяти от приличной школы». Что же касается «скромного праздничного стола», то готовое угощение, купленное лживой лентяйкой в ближайшем супермаркете, в меню определенно не входит.
Почему я в этом уверена, спросите? Да
потому, что до сих пор помню взгляд, которым обменялись моя мама и Фрида Дэвис в
семьдесят четвертом, на Празднике урожая, —
при виде мальчишки в грязной куртке, возложившего на алтарь «добровольных» пожертвований коробку из-под обуви с двумя банками консервированных персиков из местной
лавки. Забыть тот взгляд невозможно. Только
полное ничтожество, недвусмысленно читалось в этом взгляде, способно возблагодарить щедрость Создателя подобной пакостью,
в то время как Отец Небесный заслуженно
ждет горы свежих фруктов в нарядно упакованной корзине. Или свежеиспеченной сдобной плетенки. Домашний хлеб Фриды Дэвис,
торжественно пронесенный по церкви ее
близнецами, в количестве тугих кос не уступал волосам рейнских русалок.
— Видишь ли, Катарина, — уписывая пирожные, презрительно гундосила потом миссис Дэвис, — некоторые мамы, такие, как я,
например, или твоя мама, сил не жалеют.
Однако есть и иные особы… — она издала
длинный фырк, — которые и пальцем не
пошевелят…
Я тогда отлично поняла, о ком речь. В семьдесят четвертом уже вовсю злословили о работающих матерях. Об особах, предпочитающих
брючные костюмы и даже, поговаривали, позволяющих своим детям днем смотреть телевизор. Злобные сплетни липли к этим женщинам, как пыль к их деловым сумочкам.
Как видите, еще толком не понимая, что
такое быть женщиной, я уже знала, что мир
женщин делится надвое: на достойных матерей, самоотверженно горбатящихся над шарлотками и детскими ванночками, и на матерей… иного сорта. Сейчас, тридцати пяти лет
от роду, я полностью отдаю себе отчет, к какой из половин отношусь. Потому-то, видимо,
и торчу посреди ночи 13 декабря на кухне со
скалкой в руках, издеваясь над готовыми кексами, чтобы добиться от них домашней наружности. В былые времена женщины находили время на выпечку домашних кексов,
но имитировали оргазмы. Теперь мы справляемся с оргазмами, зато имитируем домашние
кексы. И это называется прогрессом.
— Черт. Черт! Куда Пола подевала сито?
— Кейт, ты что творишь? Два часа ночи!
Ричард, застыв в проеме двери, щурится
от света. Рич. В любимой пижаме от Джермин Стрит, застиранной и обветшавшей до
абсурдной бахромы по краям. Рич, со своим несгибаемым британским благоразумием
и хиреющей добротой. Тормоз Рич, как зовет его моя американская коллега Синди,
потому что работа в его проектной фирме
практически заглохла, а на то, чтобы вынести ведро, Ричарду требуется полчаса, и он
вечно советует мне притормозить.
— Притормози, Кэти. Ты прямо как тот
ярмарочный аттракцион… как его там? Где
народ визжит и размазывается по стенкам,
пока крутится эта чертова штуковина?
— Центрифуга?
— Ясно, что центрифуга. Как сам аттракцион называется?
— Без понятия. «Стена смерти»?
— Точно.
В чем-то он прав. Я еще не дошла до того,
чтобы не понимать, что жизнь — больше подделки кексов глубокой ночью. И больше усталости. Усталости глубоководной, почти бездонной. Если честно, я так и не избавилась от
нее с рождения Эмили. Пять лет бреду по
жизни в свинцовом панцире недосыпа. А выход? Отправиться завтра в школу и внаглую
грохнуть на праздничный стол упаковку лакомств из «Сейнсбериз»? Здорово. К «мамочке, которой никогда нет дома» и «мамочке,
которая всегда кричит» Эмили сможет добавить «мамочку, которая и пальцем не пошевелила» ради нее. Два десятка лет спустя, когда
мою дочь схватят на территории Букингемского дворца за попытку похитить монарха,
в «Вечерних новостях» появится полицейский
психолог и сообщит: «Друзья Эмили Шетток
считают, что ее душевные проблемы пустили
корни на рождественском вечере в начальной
школе, когда мать Эмили, принимавшая в ее
жизни символическое участие, унизила дочь
на глазах у одноклассников».