- «Текст», 2012
- Первая книга в России успешного финского писателя-детективщика Харри Нюканена, в прошлом — криминального репортера.
Ариэль Кафка, комиссар криминальной полиции Хельсинки, расследует убийство двух иностранцев, по-видимому, арабов. Расследование приводит Ариэля в авторемонтную мастерскую, которой владеет иракский беженец. Тут обнаруживаются еще три трупа. Что это, борьба криминальных группировок или терроризм? В дело вмешиваются полиция государственной безопасности и посольство Израиля, но Ариэль ведет расследование на шаг впереди и не поддается давлению влиятельных спецслужб.
- Перевод с финского Ивана Прилежаева
Человек рождается, живет и умирает. Немногие оставляют
по себе заметный след. Память о большинстве хранит
лишь старый пыльный семейный альбом на нижней
полке книжного шкафа. В жизни некоторых невозможно
даже при большом желании отыскать хоть какой-нибудь
смысл.
Пехконен относился к числу последних.
Будь я человеком дотошным, то наверняка внимательнее
присмотрелся бы к его жизни, кажущейся совершенно
никчемной. Одному Богу известно, где и зачем этот
неряха болтался по миру от рождения до смерти, то есть
на протяжении примерно пятидесяти лет. Я знал о нем
очень мало, и как полицейского меня интересовал ответ
всего на один вопрос: кто его убил?
Труп Пехконена лежал в ящике на вчерашних газетах,
которые он использовал еще и в качестве одеяла. Ранняя
осень, ночь была холодной, около пяти градусов. Покрывало
из газет, за неимением лучшего, хоть как-то согревало.
На голове покойника была необычная шапка из искусственной
кожи, скорее напоминавшая раздавленную
на шоссе енотовидную собаку, чем головной убор. Шею
с въевшейся в кожу грязью обвивал темно-коричневый
шерстяной шарф, до того износившийся, что походил на
веревку.
На виске зияла глубокая рана, а у головы валялся выковырянный
из мостовой булыжник не меньше пяти килограммов
весом. Газеты, подсунутые под голову вместо
подушки, впитали кровь, вытекшую из раны. От ящика
несло типографской краской и мочой. На прощание Пехконен
наделал в штаны.
При виде трупа меня сразу посетила мысль, что на следующее
утро там же окажется газета, сообщающая об обнаружении
тела мужчины в ящике для газет.
Смерть Пехконена была столь же бессмысленна и незначительна,
как и его жизнь, если не считать достижением
короткую заметку, укрывшуюся на внутренней полосе официальной
газеты, да пару колонок в желтой газетенке. Я
был уверен, что уже в тот же день на ближайшем углу обнаружится
приятель Пехконена, прикончивший его подвернувшимся
под руку куском брусчатки — просто по пьянке
или чтобы присвоить бутылку с выпивкой, с которой нянчился
покойный. Расследование и медицинское вскрытие
обещали стать рутиной в самом буквальном значении слова.
Кремация, урна, оплаченная социальной службой, закопали
— и дело с концом. Дальнейшая судьба Пехконена уже
не касалось комиссара Отдела по борьбе с преступлениями
против личности криминальной полиции Хельсинки.
Дежурный позвонил мне, чтобы сообщить о теле, обнаруженном
разносчиком газет, поскольку знал, что я живу
совсем рядом с этим местом. Звонок разбудил меня в половине
пятого. Уходя, я не успел выпить свой утренний
кофе и вернулся домой. В восемь часов пешком отправился
в сторону центра. Я всегда хожу одной и той же дорогой.
По улице Фредрикинкату на Исо Рообертинкату, за станцией
метро Эроттая я прошел мимо Шведского театра по
Кескускату на улицу Алекси, где запрыгнул в трамвай.
Обычно мне удается спокойно дойти до работы, но в
этот раз меня остановили уже на Фредрикинкату.
Не знаю, откуда взялся раввин. Внезапно он появился
прямо передо мной.
— Шалом, Ариэль!
— Шалом, рабби Либштейн, — сказал я и чуть отступил
назад.
Я быстро осмотрелся и понял, что появление раввина
— не такое уж чудо.
У края тротуара стоял микроавтобус, его задние двери
были распахнуты. Машина еврейской общины. Мне следовало
заметить и узнать ее сразу же, а не теперь, когда уже
слишком поздно. Через стекло на меня глядел Рони Кордиенский
— завхоз, слесарь и водитель общины в одном
лице. Либштейн и Кордиенский загружали в автомобиль
богато украшенный старинный шкаф из антикварного
магазина по соседству, и именно в этот момент у меня зазвонил
мобильник, что и повлекло потерю бдительности.
— Красивый шкаф.
— Мы получили его в подарок для нашей общины.
— Простите, — сказал я и, сохраняя виноватую позу,
поднес телефон к уху.
— Кафка.
Звонил мой непосредственный начальник из Отдела
по борьбе с преступлениями против личности, старший
комиссар Хуовинен.
— Неудобно разговаривать?
Я глянул в выжидающие глаза Либштейна.
— Немного.
— У меня к тебе срочное дело.
— Говори.
— В районе Линнунлаулу два трупа. Один из них непосредственно
на железной дороге. Перекрыто два пути,
стоят поезда. Покойники, похоже, иностранцы.
— Кто-нибудь туда уже выехал?
— Симолин отправился четверть часа назад… и полицейский
патруль оцепил территорию. Видимо, и техника
уже на месте.
— Немедленно еду.
— Позвони с дороги, может, появится дополнительная
информация.
Либштейн не походил на раввина — по крайней мере,
одеждой. На нем были черное стильное свободного кроя
шерстяное пальто, почти богемно завязанный виннокрасный
шелковый шарф и сверкающие черные ботинки.
Но еврей сразу распознал бы в нем иудея. У него был
высокий, прорезанный глубокими морщинами лоб мудреца,
и нетрудно было представить, как он читает Тору
в синагоге или молится в шабат. Тяжелая дужка пенсне
оставила на переносице красный след. Добродушная неуклюжесть
Либштейна была иллюзией и не застала меня
врасплох. Раввин вцеплялся в жертву с неумолимостью
судебного исполнителя.
Я ничего не имел против него, симпатичный и умный
человек. Однако сейчас я не был расположен к приятной
интеллектуальной беседе.
— Как дела в общине?
Благодаря хорошему зрению и быстрой реакции мне
уже на протяжении полугода удавалось обходить Либштейна
стороной. Сейчас требовалась вежливая решительность.
Я знал, что, даже не заметив этого, наобещаю
ему того, чего вовсе не собирался обещать.
— Ариэль-Исаак Кафка, — повторил раввин, на этот
раз с ударением на каждом из имен. — Если бы ты почаще
заходил помолиться в синагогу, то знал бы, как дела
в общине. Скажи, отчего ты так редко радуешь своим обществом
меня и других? Как раз вчера я встретил твоего
дядю, и мы говорили об этом.
Либштейн изъяснялся на диалекте, который трудно
идентифицировать. Меня это не удивляло, так как я знал
его историю. Он родился в Германии, спасаясь от нацистов,
сбежал оттуда в Швецию, а в пятидесятых годах
переехал в Данию.
— Ну, работа в полиции… все время спешка. Сейчас
вот тоже вызвали на место преступления. Два трупа.
Раввин кивнул с понимающим видом:
— Вижу, Ариэль. Не думай, что я не понимаю, хотя
и родился в более спокойные времена. Сейчас все спешат.
Весь мир как часы, в которых слишком туго затянули
пружину. Боюсь, скоро их шестеренки начнут
летать.
Телефон зазвонил снова, на этот раз у меня в кармане.
Я нащупал его и заткнул.
— И вот мобильный телефон. Ему назначено быть слугой,
а он стал хозяином. Полновластным хозяином. Он
отдает приказы, и слуга ему подчиняется, бегает и бегает
до изнеможения, пока не окажется в земле…
— Это по работе…
Рабби поднес указательный палец к губам.
— Понимаю, понимаю, — продолжил он. — У тебя
важная работа. Все мы в общине гордимся тобой. И хотели
бы почаще иметь возможность говорить тебе, как
сильно мы тобой гордимся.
Он положил руки мне на плечи. Я ощутил тяжесть и
даже осуждение, хотя выражение на лице раввина оставалось
по-прежнему приветливым.
— Я видел твою фотографию в газете на прошлой неделе
и сказал твоему дяде, что ты раскрыл еще одно запутанное
преступление. Мы считаем тебя благословением
нашей общины и нашего многострадального народа.
Либштейн преувеличивал. Запутанное преступление
было на самом деле обычной дракой со смертельным исходом,
и виновника задержали благодаря публикации в
газете его, а вовсе не моей фотографии с камеры наружного
наблюдения.
Раввин улыбнулся и поправил пенсне. След на переносице
чесался, и он помассировал его большим и указательным
пальцами.
— Твой дядя рассказывал, что ты хотел стать полицейским
еще до бар-мицвы. Это правда?
Я пожал плечами. Раввину не обязательно знать все.
Он наклонился ко мне и прошептал, как будто сообщал какой-то секрет:
— Мне всегда нравились детективные романы. — Я
инстинктивно поморщился. — Ты полицейский, и сатана
заботится о том, чтобы у тебя не перевелась работа.
Зло все время рядом с тобой. Именно поэтому я и жду,
что ты зайдешь к нам, чтобы успокоиться и на мгновение
отвлечься от всего темного, что постоянно сопровождает
твою работу. Душа ищет покоя, без него человек становится
непрочным, как пепел от сожженной папиросной
бумаги, и в конце концов рассыпается на мельчайшие пылинки.
— Постараюсь прийти… приду, как только смогу.
— Мы уже три дня не можем собрать миньян. Вчера
утром в синагогу пришло всего два человека.
Я кивнул. Для миньяна требуется десять мужчин, которым
уже исполнилось тринадцать лет. Женщины для
этого не подходят, но я не хотел углубляться в тему. Со
своей стороны я бы посоветовал самое лучшее и простое
решение проблемы: разрешить в Финляндии учитывать в
миньяне женщин.
Я уже высматривал путь к бегству и сделал первые
робкие шаги.
— Рабби Либштейн, — сказал мастер на все руки Кордиенский
извиняющимся тоном. — Вас ждут.
Рабби не ответил, только посмотрел на меня. Мой
мобильник опять принялся звонить. Либштейн кивнул и
улыбнулся, хоть и слабо:
— Опять надо иди, спешка, спешка, спешка… в какойто
момент пружина лопнет, мелкие шестеренки и винтики
рассыплются, и люди сойдут с ума и начнут убивать
друг друга… ямим нораим. Не забудь про Йом Кипур,
Ариэль…
Либштейн был прав: мне следовало помнить. Еврейство
по рождению накладывает определенные обязательства
— и не только не есть свинину. Празднование
еврейского Нового года почти невозможно пропустить
полностью. Новый год начинается с десяти дней покаяния, из которых последний, Йом Кипур, является самым
важным. В этот день члены общины участвуют в общем
богослужении, вымаливая прощение за все мыслимые
грехи — от мастурбации до злословия и поношения
ближнего.
Раввин распростер руки, будто бросая во Вселенную
все вращающиеся шестеренки, пружины и маховики, и
направился за мастером на все руки Кордиенским в антикварный
магазин.
Я вздохнул с облегчением и, обходя микроавтобус,
увидел свое отражение в его затемненном боковом окне.
Короткие, несколько поредевшие на макушке волосы,
бачки, свисающие до середины ушей, узкое лицо замкнутого
человека и выпуклый высокий лоб.
Я поднял воротник своей шкиперской куртки с латунными
пуговицами, сделал несколько торопливых шагов и
только тогда позвонил Хуовинену.
— Ты где, Ари?
— В центре, направляюсь в Линнунлаулу.
— Ты на машине?
— Нет, но на трамвае больше времени не займет.
— Знаешь мост через железную дорогу?
Я подтвердил, что знаю.
— Ты найдешь там два абсолютно бездыханных трупа.
Случай несколько необычный, сам увидишь. Одно из
тел на железной дороге под мостом. Приступай к работе
и сразу докладывай мне, если что-то накопаешь. Можешь
не сомневаться, этим заинтересуются журналисты…
Тебе неудобно разговаривать? Это не ваш там какой-нибудь
праздник, куда нас, арийцев, не пускают?
Я сказал, что обследовал труп, обнаруженный в газетном
ящике.
— Им займется кто-нибудь другой. Шалом! — сказал
Хуовинен и нажал на отбой.
Я слишком хорошо знал Хуовинена, чтобы обижаться.
Мы учились с ним на одном курсе. Он закончил училище
первым номером в нашем потоке, я — четвертым
на курсе, что очень удивило моих родственников. Все
помнили, что мой брат Эли был главным отличником в
классе и с первой попытки поступил на юридический, а
у сестры Ханны оказался лучший аттестат за всю историю
школы.
Тогда-то я и почувствовал всю тяжесть ноши, оставленной
Эйнштейном и Оппенгеймером менее одаренным
евреям, подобным мне.