- Corpus, 2013
- Сельма Лагерлёф
(1858–1940) была воистину властительницей дум, примером для многих, одним из самых читаемых в мире писателей и признанным международным литературным авторитетом своего времени. В 1907 году она стала почетным доктором Упсальского университета, а в 1914 ее избрали в Шведскую Академию наук, до нее женщинам такой чести не оказывали. И Нобелевскую премию по литературе «за благородный идеализм и богатство фантазии» она в 1909 году получила тоже первой из женщин.
«Записки ребенка» (1930) и «Дневник» (1932) — продолжение ее воспоминаний о детстве, начатых повестью «Морбакка» (1922). Родовая усадьба всю
жизнь была для Сельмы Лагерлёф самым любимым местом на земле. Где бы она ни оказалась,
Сельма всегда оставалась девочкой из Морбакки, — оттуда ее нравственная сила, вера в себя
и вдохновение. В ее воспоминаниях о детстве в отчем доме и о первой разлуке с ним безошибочно чувствуется рука автора «Чудесного путешествия Нильса с дикими гусями», «Саги
о Йёсте Берлинге» и трилогии о Лёвеншёльдах. Это — история рождения большого писателя,
мудрая и тонкая, наполненная юмором и любовью к миру. - Перевод с шведского Н. Федоровой
Нам кажется совершенно замечательным,
что в Морбакке появилась такая славная гувернантка.
Зовут ее Алина Лаурелль, отец ее жил в Карлстаде,
был там главным землемером, и жили
они, без сомнения, богато, пока отец не умер. После его кончины мать Алины Лаурелль обеднела, и г-жа Унгер из Вестра-Эмтервика, Алинина тетя по матери, договорилась с нашими
родителями, что Алина приедет сюда и станет учить Анну
и меня французскому и игре на фортепиано.
Замечательным кажется нам и то, что приехала она
не одна, а с сестрой по имени Эмма, которой всего десять лет;
Эмма тоже будет жить здесь и вместе с нами учиться у Алины. По Эмме видно, что раньше они жили богато, ведь у нее
множество красиво расшитых надставочек для панталон,
она унаследовала их от Алины и других сестер; мы-то в Морбакке никогда такими не пользовались. Воскресными утрами
Эмма старательно приметывает надставочки к своим штанишкам, а это ох как непросто, потому что одни чересчур
широкие, другие чересчур длинные, и, когда после всех трудов
она их надевает, порой случается, что одна свисает до самой
щиколотки, а другая едва прикрывает колено. На наш
взгляд, красивыми эти надставочки не назовешь, в особенности
когда они сидят плохо, наперекосяк, однако ж Эмма,
вероятно, полагает, что раз уж у нее в комоде их целый ящик,
вдобавок так чудесно расшитых, то надобно их носить.
По странному стечению обстоятельств, аккурат той осенью,
когда Алина сюда приехала, я была в Стокгольме, ходила
на гимнастику и жила у дяди Уриэля Афзелиуса, тети Георгины,
Элин и Аллана на Клара-Страндгата, в доме номер семь.
Отсутствовала я всю зиму и впервые увидела Алину только
весною следующего года. Конечно, я очень радовалась возвращению
домой, но притом и робела, поскольку знала, что у нас
теперь есть гувернантка, а все гувернантки, как мне казалось,
старые, неприглядные и злые.
Из Стокгольма я приехала домой в шляпке-панаме с бело-
голубой лентой вокруг тульи и белым пером с пряжкой,
в голубом летнем пальто с блестящими пуговицами и в бело-
голубом муслиновом платье, которое мне сшили по заказу
тети Георгины, то есть вид у меня был роскошный. И гимнастика
мне хорошо помогла, хромота стала почти незаметна.
Я подросла, выглядела по-настоящему высокой и уже не настолько
худой и бледной, как перед поездкой в Стокгольм,
пополнела и разрумянилась. Волосы, заплетенные в косу,
лежали на спине, не как раньше, когда их подкалывали возле
ушей, так что домашние едва меня узнали. Все твердили,
что из Стокгольма воротилась совсем новая Сельма.
Увидев Алину, я очень удивилась, ведь она была молодая,
хорошенькая и понравилась мне с первой же минуты. А сама
Алина, увидев меня, подумала, что с виду я настоящая стокгольмская
девочка, и испугалась, уж не окажусь ли я избалованной
и жеманной.
Отлучка моя длилась очень долго. И мне хотелось столько
всего рассказать, что говорила я буквально не закрывая рта.
Рассказывала, что побывала и в Опере, и в Драматическом
театре, и в Малом, а первого мая в Юргордене видела Карла
XV, и королеву Ловису, и «маленькую принцессу». Рассказывала,
что Луиза Тиселиус, самая красивая девушка в Стокгольме,
занималась такой же гимнастикой, как и я, а потому
мне довелось видеть ее каждый день, и что дом, где живет
дядя Уриэль, принадлежит французу, герцогу Отрантскому,
и что этот герцог держит лошадей и экипаж, кучера и прислугу,
а его папеньку во время Французской революции все
жутко боялись. Я показывала красивые книжки, полученные
от дяди и тети в подарок на Рождество, хвасталась большим
детским рождественским праздником у оптовика Глусемейера,
куда были приглашены Элин, Аллан и я и где нам выпало
разряжать елку и каждый из нас унес домой кулечек конфет.
Еще я побывала в магазине Лейи и видела огромное количество
игрушек, и шоколадные сигары, и фонтан с красной,
голубой и зеленой водой, который назывался «калоспинтерохроматокрен».
Алина Лаурелль сидела, слушала мою болтовню и ничего
не говорила, но думала, что эта вот Сельма, воротившаяся домой
из Стокгольма, не по годам развитая девочка.
А самое скверное то, что я, сама не подозревая, все время
говорила на стокгольмском диалекте. И Алина Лаурелль
восприняла это как подтверждение моей манерности и сумасбродства,
ведь уроженцам Вермланда негоже стыдиться родного
диалекта.
Я так и сыпала названиями вроде Дроттнинггатан, и Берцелии-
парк, и Шлюз, и Бласиехольм, говорила о разводе
караула и Королевском дворце, о том, что побывала в католической
церкви, видела Святого Георгия и Страшный суд
в Соборе, брала читать у дяди Уриэля все романы Вальтера
Скотта и занималась с очень славной учительницей, которая
сказала, что, по ее мнению, я тоже смогу стать учительницей,
когда вырасту.
Алина все это слушала и думала, что с такой самодовольной
девочкой ей никогда не подружиться.
Поскольку же всего через неделю-другую начнутся летние
каникулы и Алина с Эммой уедут в Карлстад к своей маменьке,
папенька говорит, что для меня нет смысла приступать к занятиям
с Алиной, поэтому я до осени свободна. И как замечательно
— пойти на кухню и поболтать с экономкой, полюбоваться
Гердиными куклами, поиграть с собаками и котятами,
почитать маме вслух из «Всеобщей истории для дам» Нёссельта,
помочь тетушке Ловисе с посадками и посевом в саду,
но проходит всего несколько дней, и однажды утром во время
уроков я все-таки захожу в детскую, не затем, конечно, чтобы
включиться в работу, считать или писать, а просто посмотреть,
как там все происходит.
Алина экзаменует Анну и Эмму по катехизису. И Анна
как раз читает наизусть длинное трудное изречение «О язычниках,
не имеющих закона».
Когда Анна заканчивает чтение, Алина начинает беседовать
с нею и с Эммой о совести. Объясняет длинное и трудное
изречение так превосходно, что Анна с Эммой в точности
понимают его смысл, и я тоже. По-моему, Алина совершенно
права, когда говорит, что мы всегда должны поступать, как велит
совесть. Ведь тогда мы избежим ее укоров.
Ровно в одиннадцать урок заканчивается, у Анны с Эммой
десятиминутная переменка, они выбегают на улицу поиграть,
но я остаюсь в детской.
Подхожу к Алине, чувствую, как щеки горят огнем, и тихим,
еле слышным голосом спрашиваю, не поможет ли она мне
отослать двадцать четыре шиллинга на станцию Лаксо, жене
путевого обходчика, которая там проживает.
— Отчего же не помочь, — говорит Алина, — если ты знаешь
ее фамилию.
— Нет, не знаю, а дело тут вот в чем: когда поезд, на котором
я возвращалась домой, подъезжал к станции Лаксо, он задавил
путевого обходчика. Сама я не видела, но в поезде говорили,
что его разрезало пополам.
— Так-так, — говорит Алина, — и теперь ты жалеешь его
жену?
— Она ужасно кричала. Бегом прибежала на станцию. Вы
даже представить себе не можете, Алина, как она кричала.
В поезде еще говорили, что она бедная и у нее много детей.
— Теперь я припоминаю, что читала об этом в газете. Но разве
же там не собирали деньги?
— Конечно, собирали, Алина, — говорю я. — В наш вагон
зашел кондуктор, спросил, не желаем ли мы помочь обходчиковой
жене. И многие дали денег, а я нет.
— У тебя тогда не было денег?
— Были, две монеты по двенадцать шиллингов, только, видите
ли, Алина, я хотела купить на них в Карлстаде жареного
миндаля и орехов, в подарок Анне и Герде. И произошло все
так быстро. Кондуктор очень спешил и даже не взглянул в мою
сторону. И я не смогла отдать деньги.
— Но теперь все-таки хочешь послать?
— Да, если вы поможете их отправить. Я не стала покупать
в Карлстаде жареный миндаль, сохранила деньги. Мне было
так стыдно, когда я сидела в поезде, казалось, все в купе смотрят
на меня и думают, почему я не дала ни гроша, и дома меня
тоже каждый день мучает стыд. И мне правда очень хочется
послать эти деньги обходчиковой жене.
Алина смотрит на меня своими большими серыми глазами.
— Почему же ты не поговорила об этом со своей маменькой?
— спрашивает она.
— Я вообще не собиралась никому говорить, но вот услышала,
как вы рассказывали про совесть.
— Вот оно что, — говорит Алина. — Ладно, тогда я, конечно,
помогу тебе.
И я иду за своими монетами, отдаю их ей.
Теперь мы с Алиной добрые друзья. Я рассказываю ей все
то, о чем не говорю больше никому. Рассказываю даже, как однажды,
когда мне было семь лет, прочитала замечательную
книгу под названием «Оцеола» и с тех пор решила, что, когда
вырасту, непременно буду писать романы.