Отрывок из романа
О книге Николя Фарга «Я была рядом»
«Ero dietro di te». Знаешь, как это переводится
с итальянского? «Я была за тобой» или «Я была рядом». Она и вправду на протяжении всего
ужина сидела за столиком позади нас и все
смотрела на меня, а я и не подозревал. Забавно,
но теперь я понимаю, что эта фраза очень символична. А может быть, я слишком многое додумываю. Но ведь эта фраза почти говорит: «Все
это время, все эти годы я была рядом, совсем
близко, но ты меня не заметил. Хотя было очевидно, что мы — это я и ты — судьба. Но судьба каждый раз давала осечку. Теперь я здесь,
вот и я. Я хочу, чтобы ты это знал, потому что
настала твоя очередь действовать. И ты не сможешь сказать, что не был предупрежден и потому упустил главный шанс своей жизни». Правда?
После ужина официант принес мне вместе со
счетом маленькую карточку. Ну ты знаешь, в ресторанах всегда выдают такие визитки с названием заведения, логотипом, адресом, телефоном и
всем остальным. А в Италии — не знаю, заметил
ты или нет, — они просто помешаны на подобных
штуках: хорошая бумага, красивый шрифт, изысканная картинка,— в общем, эти карточки всегда
подчеркивают индивидуальность ресторана, не
зря они уделяют им такое внимание, не то что
наши. На обороте карточки было написано: «Ero
dietro di te — Alice», по-итальянски это имя про
износится Аличе, а дальше номер телефона, как
обычно в Италии начинающийся на 33 или 34.
Официант с улыбкой протянул мне карточку и
принялся по-итальянски объяснять, в чем дело. Я в ответ кивал, хотя на самом деле понимал
примерно одно слово из пяти, однако, будучи не
исправимо гордым, категорически отказывался
признать свое полное незнание итальянского.
Мне было страшно обидно, но я упорно продолжал кивать. Дурацкое поведение, да? Просто
идиотское!
Заметив наконец, что я совершенно не врубаюсь, он повернулся к моему отцу и к мачехе — они говорят по-итальянски — и объяснил,
что за столиком позади нас сидела девушка,
которая непременно хотела оставить мне свой
номер телефона. Официант явно находил ситуацию забавной и улыбался не переставая. Его
улыбка была не насмешливой, не скептической. Наоборот, это была робкая улыбка, я бы
даже сказал, взволнованно робкая, удивленная.
Он был воодушевлен и удивлен, он краснел от
смущения — настолько нелепой и романтической ему показалась идея вот так запросто оставить мне свой телефон. В общем-то, конечно,
такие штуки обычно проделывают в кино или
в книжках, официанта вполне можно понять,
вряд ли у него в ресторанчике такое случается
каждый день. Сказать по правде, я не совсем
отдавал себе отчет в происходящем, ведь это
происходило со мной, записка предназначалась
мне. Но я представляю, как странно это выглядело со стороны, да? И тогда я спросил у официанта, на этот раз по-английски, — ты, кстати,
не замечал, что итальянцы, когда у них спрашиваешь: «Do you speak English?» — отвечают обычно: «Just a little bit» («Джестэлительбит») — с таким жалким жалким видом и со страшным акцентом: при этом большим и указательным пальцами делают такой жест. Они
почему то всегда отвечают: «Just a little bit»,
хотя на самом деле понимают английский и
говорят в сто раз лучше, чем мы. Нет, не замечал? Ну так вот, вернемся к официанту.
Я спрашиваю у него по-английски, изо всех
сил стараясь сгладить французский акцент, —
ведь это прямо стыд — слушать, как французы
говорят по-английски, правда? — ну так вот, я
спрашиваю у него, не ушла ли еще та девушка,
красива ли она, потом прошу ее описать, ну и
все такое. Я просто так спрашивал, забавы ради, хотел немного повеселить отца, мачеху и
маленького братика. Просто из задора, чтобы
переключиться, поболтать о глупостях, развеяться.
Мне было очень плохо в тот вечер, ты да
же не представляешь себе, как плохо, клянусь!
С тех пор как Александрина мне изменила,
прошло уже больше месяца, но я все не мог
прийти в себя, это было ужасно. Я вспоминал
об этом каждый раз, когда видел ее, я пытался
не думать, но ничего не получалось, наоборот,
эти мысли стали преследовать меня, превратились в настоящую паранойю, у меня было чувство, будто меня поджаривают на медленном огне и огонь этот горит в моей собственной
голове. Я был опустошен, обессилен, словно из
меня высосали кровь, а в животе тяжелым грузом лежали гири, обычно если они появляются, то уже больше не отпускают, это физическое воплощение душевной боли — ты пони
маешь, что я имею в виду? В таких случаях
обычно прописывают антидепрессанты — прозак, в общем, всякую дребедень. Раньше я
знать не знал, что это еще за прозак такой,
я считал делом чести не признавать, что у меня не все в полном порядке. И надо сказать,
мне удавалось убедить себя в том, что моя жизнь
прекрасна, я был этаким «месье нет проблем»
и, ежедневно вбивая себе в голову, что я счастлив, совершенно не понимал, для чего нужна
вся эта химия. Когда кто то рассказывал о депрессии, о боли, это представлялось мне какой
то абстракцией, я думал, что таблетки, психоаналитики и душеспасительные разговоры — для
слабаков. Я становился высокомерным, презри
тельным, короче, нетерпимым. Я не верил, что
можно быть несчастным и беспомощным перед
печалью, я не понимал, как сильно можно тосковать, как можно за один день постареть на
десять лет и как однажды можно перестать улыбаться. Мне казалось, что те, кому плохо,
просто смирились с тем, что им плохо, и вообще, они не должны чувствовать себя так уж
плохо, даже если у них и правда не все в порядке, — понимаешь?
Так вот, я, естественно, никогда и не помышлял о том, чтобы взять рецепт на прозак,
мое обласканное эго как то позволяло мне держать нос по ветру в любой ситуации, а при
падении приземляться на батут. Но сейчас я
в полной мере ощутил, какой разрушительной
может быть душевная боль, какой нестерпимой
и как она в конце концов может лишить тебя
прежней хватки. Против этой боли наша медицина напридумывала кучу разных молекул, чье
назначение — сделать твою жизнь менее непереносимой. Так с какой стати людям отказывать себе в помощи, если она действительно
необходима, если становится слишком тяжело
и нет никого света в конце туннеля, почему не
принять то, что сделает тебя менее несчастным?
В этом нет ничего постыдного. Нет, я больше
не смотрю свысока на тех, кто сидит на таблетках и не скрывает своего горя, — это было слишком примитивным подходом к жизни. Каждый
просто делает что может. Я это понял. Потому что теперь я знаю: даже бедняки, которых
жизнь приперла к стене, оказались в этом от
чаянном положении из за кромешного депрессняка. Я понял, что можно страдать и не знать,
как с этим страданием жить. Я больше никого
не презираю. Эта история сделала меня более
человечным. Я дожил до тридцати лет и толь
ко теперь понял: я такой же, как остальные,
мы все в одном дерьме и я был чертовым кретином, рассчитывая подняться над толпой. По
крайней мере, именно это сказала моя психиаторша на первом сеансе в июне: «Теперь вы
больше ничем не отличаетесь от других, вы
среди других». Она сделала ударение на слове
среди. Раньше мне было абсолютно нечего сказать этим другим, среди которых я очутился.
Но теперь я был счастлив их обнаружить и
поговорить с ними. Знаешь, раньше я вообще
не говорил. Потому что зачем месье нет проблем говорить? А сейчас, уверяю тебя, именно
благодаря тому, что я часами говорил и внимательные уши других (а иногда невнимательные,
какая разница!) меня слушали, я смог выкарабкаться. Да-да, я скажу громко и уверенно: «Спасибо ушам других, спасибо! Вы спасли мне
жизнь, и простите меня за то, что так долго относился к вам свысока, я прекрасно усвоил
урок, это больше не повторится!» Я даже научился спокойно, не смущаясь, отвечать на вопрос: «Как дела?» — «Плохо, все очень плохо,
мне нужно с кем-нибудь поговорить, у тебя есть
минутка?» И, ничуть не смущаясь, рассказываю о своих проблемах, вываливаю свои мыс
ли, часами бесстыдно загружаю чужие головы,
так же как порой грузили меня, когда я говорил,
что у меня все отлично и что я могу внимать
жалобам посторонних, как они теперь внимают
моим. Отныне окружающим приходилось выслушивать хныканье человека, больше всего на
свете боявшегося испортить свой безупречный
имидж. Раньше у меня так правдоподобно получалось улыбаться, скрывая свое раздражение,
когда на меня вываливали чужие проблемы, а
теперь я сам стал занудой и допекаю каждого
встречного. Среди людей, с которыми я сейчас
общаюсь, есть два или три человека, которых
я уже окончательно добил своей вселенской тоской! Ты, кстати, пока в норме? Еще можешь
слушать? Уверен? Хотя на самом деле мне до
фонаря, слушают меня или нет. Теперь я про
сто говорю, и все. Когда ты говоришь, всегда
что-то происходит. И вообще, я наконец про
сек, в чем фишка. Фишка в том, что люди вовсе не желают, чтобы у тебя все было хорошо
и чтобы ты избавил их от своих проблем. Наоборот, они хотят, чтобы ты сбросил маску и
предстал обычным человеком, такой же половой
тряпкой, как они, погрязшим в том же дерьме.
В этом то и заключается взаимопонимание, человечность. Пока у тебя все прекрасно, пока ты
держишь свои проблемы при себе, окружающие
восхищаются тобой, но чувствуют, что ты другой, что ты не там, где они, — может быть, слишком высоко в облаках, может быть, слишком
счастлив. Твоя радость держит людей на расстоянии, раздражает их, просто бесит. Но стоит
тебе снять маску — тебе, так долго морочившему всем головы своим парением над бездной,
как люди начинают сочувствовать, жалеть, внимательно выслушивать, потому что они только
этого и ждали. Они ждали, затаив дыхание, когда же ты наконец примкнешь к остальным —
сломаешься, оступишься и упадешь.
Короче, ты понял: я дождался, когда мне
стукнет тридцатник, и начал страдать. Вернее,
осознал свою способность к страданию. И понял, что моя так называемая сила духа, мое так
называемое утонченное безразличие, моя так называемая отстраненность были чистой теорией,
чистым идеализмом, чистой поэзией, которую
я сам выдумал и которая ни на йоту не могла
защитить от настоящего удара судьбы, тяжелого, бьющего наотмашь. Мне понадобилось тридцать лет, чтобы повзрослеть. Так-то вот. Знаешь, на самом деле у меня ведь никогда раньше
не было серьезных проблем. Ничто никогда не
травмировало мою хрупкую психику. Не при
помню ни одной драмы в своей жизни. Меня
никогда не бросали, не насиловали, не били,
мои родители не ссорились, мой отец никого
не убил, не сидел в тюрьме, не пил, мать не
работала проституткой, чтобы меня прокормить,
на моих глазах никогда не происходило ужа
сов, убийств, геноцидов, арестов, — в общем, ни
чего такого не было. У меня совершенно банальная биография, я бы сказал обывательская:
младшая сестренка, папа мама, любящие и уважающие друг друга, которые однажды приходят к обоюдному решению, что дальше так дело не пойдет, и разводятся, быстро разводятся,
и точка. Каждый берет себе по ребенку, и на
том вполне дружественно расстаются, помня,
что дети любят друг друга и надо заботиться
об их спокойствии. Вот и все. Небольшая банальная ранка из-за пустякового развода, из-за
рядового случая распада семьи, всего лишь легкая хандра избалованного вниманием ребенка, но жизнь продолжалась, и я скоро перестал париться.