Отрывок из романа
О книге Мартина Бута «Американец. Очень скрытный джентельмен»
Падре Бенедетто пьет бренди. Он уважает коньяк,
причем предпочитает арманьяк, но вообще-то не особенно привередлив. Привередливость ему не по карману: его небольшой частный доход сильно зависит от колебаний фондового рынка. Религиозное рвение в Италии поутихло, церковь посещают не так уж и часто, так
что денег в кружку для пожертвований падает совсем
немного. На службы к нему приходят одни старушки
в черных шалях, пропахших нафталином, и старички
в беретах и кургузых пиджаках. Уличные мальчишки
кричат ему в спину «bagarozzo», когда он, облаченный
в сутану, шагает к мессе.
Сегодня на нем, как обычно, повседневная одежда,
форменное одеяние католического падре: черный костюм неловкого, старомодного кроя — на плечи осело
несколько коротких седых волосинок, — черный шелковый галстук и обтрепанный белый воротничок. Это
облачение выглядело обтерханным и старомодным уже
в тот момент, когда вышло из рук портного — едва тот,
словно пуповину, перерезал последнюю нитку, привязывавшую этот церковный наряд к отрезу светской материи. Носки и туфли у падре черного цвета, обувь до
блеска отполирована полой сутаны.
Ежели бренди попадается добрый и легко пьется из
бокала, нагретого солнцем, падре Бенедетто не имеет
к жизни никаких претензий. Он любит, прежде чем
отхлебнуть, понюхать напиток — так пчела зависает
над цветком, так бабочка замирает на лепестке, прежде
чем приняться за нектар.
— Единственная стоящая вещь, которую придумали francesi, — заявляет падре. — А все остальное…
Он презрительно взмахивает рукой и морщится.
О французах, по его понятиям, и думать-то зазорно: они, как он любит говорить, умственно заблудшие,
предатели Истинной Веры — Авиньон, по его мнению,
не дал миру ни единого порядочного папы — и главные смутьяны в Европе. Он считает совершенно не
случайным, что в английском языке прогул зовется
«отсутствием по-французски», а ненавистный preservativo — «французской штучкой». Французское вино
слабовато и жидковато (как и сами французы), а французские сыры все пересолены. Именно из-за этого, по
его мнению, французы так падки до любовных утех.
И никакая эта не новость и не открытие. Итальянцы,
утверждает падре Бенедетто с убежденностью очевидца, знали это со стародавних времен. Еще во времена
Рима, когда Франция была одной из галльских провинций, французы уже были такими. Поганые язычники. Только бренди у них куда ни шло.
Домик падре стоит в средней части извилистого переулка, ответвляющегося от Виа дель Оролоджо. Это
скромная постройка пятнадцатого века, говорят, когда-то здесь жили лучшие из часовщиков, давших название
соседней улице. Входная дверь сработана из крепкого,
потемневшего от времени дуба, утыканного железными
заклепками. Дворика перед домом нет, зато с задней
стороны имеется уютный садик — и хотя на него выходят окна соседних домов, он выглядит вполне укромным. Садик расположен на склоне холма, и туда попадает больше солнечного света, чем можно подумать.
Здания, стоящие ниже по склону, невысоки, и солнце
надолго задерживается в маленьком патио.
В этом патио мы и сидим. Четыре часа пополудни.
Две трети садика уже скрыты тенью. Нас омывает ленивый, убаюкивающий жар. Сегодня мы пьем арманьяк — из пузатой бутылки зеленого стекла, украшенной единственной этикеткой: черная надпись на бежевой бумаге. Название очень простое: «La vie».
Падре мне нравится. Он, конечно, человек церковный, но я готов с этим смириться. Он набожен, но не
до фанатизма, он умеет со вкусом рассказать историю,
он начитанный собеседник, он избегает догматизма в
аргументах и педантизма в их подаче. Мы с ним почти
ровесники — у него короткие светлые волосы с проседью и живые улыбчивые глаза.
Познакомились мы с ним всего через несколько
дней после моего приезда. Я с виду бесцельно бродил
по улицам, вроде как приглядываясь к местным красотам. На деле же я изучал топографию городка, запоминая расположение улиц и маршруты отхода, которыми можно будет воспользоваться в случае надобности. Падре подошел ко мне и приветствовал меня
по-английски: видимо, я выглядел куда более типичным англичанином, нежели рассчитывал.
— Могу я вам чем-то помочь? — поинтересовался
падре.
— Да я так, осматриваюсь, — ответил я.
— Вы турист?
— Живу тут с недавних пор.
— А где именно?
Я уклонился от ответа, лишь бросил неопределенно:
— Я тут ненадолго. Закончу работу и уеду.
Это была чистая правда.
— Если вы собрались здесь пожить, вам нужно выпить со мной стаканчик вина, — заявил падре. — По
законам гостеприимства.
Вот тогда-то я и попал впервые в скромный домик
в переулке возле Виа дель Оролоджо. Сейчас, оглядываясь назад, я уверен, что после первых же произнесенных мною слов падре увидел во мне кандидата в спасенные души, которые надлежит вернуть в лоно Церкви.
И вот с тех самых пор его садик купается в солнечном свете, а мы прихлебываем, разговариваем, прихлебываем, едим персики. Мы много беседуем об истории.
Это наш любимый предмет и источник постоянных
споров. Падре Бенедетто считает, что история, под которой он понимает прошлое, — это главный и важнейший фактор, влияющий на жизнь каждого человека.
У него есть полное право на такую точку зрения. Он —
священник, живущий в доме давно почившего часовщика. Не будь истории, священники остались бы не
у дел, потому что только прошлому религия обязана
своим правдоподобием. Кроме того, падре живет в доме давно почившего часовщика.
Я же другого мнения. Влияние истории на человеческую жизнь отнюдь не так велико. История представляет собой лишь один из многих факторов и, соответственно, либо влияет, либо не влияет на поступки
и помыслы человека. А кроме того, утверждаю я, прошлое — это груда обрывков, свалка дат, фактов и героев, многие из которых были самозванцами, лжеучеными, интриганами, искателями легкой наживы или
просто людьми, чье личное расписание удачно совпало с расписанием исторических судеб. Для падре Бенедетто понятие «судьбы», разумеется, неприемлемо.
Судьба — это понятие, изобретенное людьми. А на самом деле нами правит Бог.
— Люди — заложники истории, история заключена
в них, как кровь Христова заключена в потире, — говорит он.
— Никакие мы не заложники истории, — возражаю
я. — Вот лично меня история никак не затрагивает,
ну разве что материально. Я ношу вещи из полиэстра благодаря историческому событию — изобретению
нейлона. Я езжу на машине, потому что был придуман
двигатель внутреннего сгорания. Но неверно утверждать, что я поступаю так-то и так-то только потому,
что во мне заключена история и она влияет на мои
поступки.
— Ницше утверждает, что история — провозвестник новых истин. Любое событие, любой факт оказывают влияние на все грядущие эпохи и все последующие поколения Живущих.
— Ну и болваны эти самые Живущие!
Я разрезаю персик, и сок, словно плазма, растекается по деревянной столешнице. Я вытаскиваю косточку
и, поддев ее кончиком ножа, зашвыриваю на клумбу. Земля между золотыми головками бархатцев усеяна, словно галькой, следами наших полуденных пиршеств.
Падре Бенедетто раздражен моим издевательским
тоном. По его понятиям, насмехаться над человечеством — значит упрекать Господа, по чьему образу и подобию человек создан.
— Так зацикливаться на истории можно только в
том случае, если не принимаешь ее всерьез, — продолжаю я. — Единственное, чему история нас научила —
что мы слишком глупы, чтобы усвоить ее уроки. В конце концов, что такое история, как не правда о реальности, перелицованная в многослойную ложь теми, кому
хочется представить себя в выгодном свете? История —
всего лишь инструмент человеческого самолюбования. — Я с наслаждением высасываю сок из персика. —
Вам, падре, должно быть стыдно.
Я не забываю улыбнуться, чтобы он понял: у меня
не было намерения его оскорбить. Он пожимает плечами и тянет руку за персиком. В деревянной миске
еще осталось пять штук.
Он чистит персик. Я поглощаю свой в молчании.
— Как же можно жить здесь, в Италии, где история
повсюду, куда ни глянь, и относиться к ней с таким
презрением? — спрашивает он.
Косточка его персика ударяется о стену и падает в
бархатцы. Я обвожу глазами его садик. Ставни в окнах
здания за персиковым деревом похожи на стыдливо
опущенные веки — они словно боятся увидеть в окнах
дома падре Бенедетто нечто неподобающее, например
самого падре, принимающего ванну.
— История? Повсюду? Разумеется, здесь есть коекакие развалины и древние постройки. Но история?
С большой буквы? Я утверждаю, что вся история —
ложь. Настоящая история — это не попавшая в анналы повседневность. Мы рассуждаем о римской истории и о ее громкой славе, но большинство римлян ничего такого не знали, да и не хотели знать. Много ли раб или лавочник знал о Цицероне, Вергилии,
о сабинянах, о красе Сирмия? Да ничего. Для них история была набором отрывочных баек о том, как гуси спасли город, а Калигула сожрал свое нерожденное дитя. История тогда была старцем, бормочущим
себе в усы. Не было у римлян времени на историю,
когда монеты каждую неделю становились все легче
и дешевле, а налоги каждый месяц росли, когда мука постоянно дорожала, а жара портила всем настроение.
— Люди любят, чтобы о них помнили… — начинает
падре Бенедетто.
— Любят, чтобы легенды их возвеличивали, — поправляю его я.
— Ты разве не хочешь оставить свой след в истории, сын мой?
Так он обращается ко мне, только когда хочет позлить. Я ему не сын, тем более не сын его Церкви.
Разве что бывший.
— Может, и хочу, — киваю я с улыбкой. — Но любой мой вклад должен быть бесспорным. Не подверженным кривотолкам.
Бокал опустел, и падре тянется к бутылке.
— Так вы живете ради будущего?
— Да, — говорю я подчеркнуто. — Я живу ради будущего.
— А что такое будущее, как еще не написанная история?
Падре поднимает брови в немом вопросе и подмигивает моему бокалу.
— Нет-нет, хватит. Спасибо. Мне пора. Уже поздно, а мне нужно закончить кое-какие эскизы.
— Творчество? — вопрошает падре Бенедетто. —
Вот уж что бесспорно. Твоя подпись на бессмертной
картине.
— Подпись можно поставить не только на бумаге, — отвечаю я. — Можно ее поставить и на небесах.
Он смеется. Я откланиваюсь.
— Приходили бы вы к мессе, — говорит он негромко.
— Бог — часть истории и дело прошлое. Мне до
него нет дела. — Тут я понимаю, что, возможно, обидел
священника и добавляю: — Если он существует, полагаю, и ему нет дела до меня.
— Тут вы заблуждаетесь. Богу нужен каждый из нас.
Падре Бенедетто думает, что знает меня, но это не
так. Если бы знал, то, скорее всего, не высказывался бы
так категорично. Впрочем, не исключено — и в этом,
наверное, и состоит вечная шутка Господа, — что он
прав.