Ростислав не плакал — он ревел во всю мочь,
во всю ивановскую, ревел, как девчонка, и с каждой минутой слез становилось все больше. Соня
озабоченно переходила из комнаты в комнату с вещами в руках. Громкий, захлебывающийся плач
мальчика раздражал ее все больше и больше. Гора
вещей в чемодане росла, но Соне все казалось, что
она сделала недостаточно, что необходимо добавить что-то еще… Это был ее способ отгораживаться от страшного — суетливая забота о мелочах.
— Роза Карловна! — не выдержала наконец Соня. — Успокойте же ребенка! Сил нет слушать, как
он заливается!..
Однако Роза Карловна проявила неожиданное
свободомыслие. Обняв Ростислава, она укоризненно обратилась к Софье Федоровне:
— Каждый человек должен за жизнь выплакать
одно ведро слез. — И прибавила: — Плачьте, Ростислав, если вам хочется.
Ростислав судорожно перевел дыхание.
Колчак курил на террасе. Суета, поднятая Соней, была ему сейчас невыносима.
Он собирался ехать в Петроград. Ситуация на
флоте становилась невыносимой. Приблизительно месяц назад Колчак уже посылал в Петроград телеграмму с прошением о снятии его с должности командующего флотом. Конфликт был связан
с любимой темой рыжего агитатора — со справедливым распределением ценностей. В ответ на требование ЦВИК (Центрального военно-исполнительного комитета) о распределении гарнизонных
запасов кожи между матросами генерал-майор
Петров, в ведении которого находилась хозяйственная часть Севастопольского порта, наотрез отказался это сделать, считая требование неуместным, — и это очень мягко сказано. В ответ ЦВИК
постановил арестовать непокорного генерал-майора. Представители комитета явились к Колчаку
за приказанием об аресте, но получили резкий отказ. После долгого заседания комитета, уже около
полуночи, они вновь явились к Колчаку и вторично потребовали ареста — и вторично получили категорический отказ. Тем не менее генерал Петров
был арестован.
Это был первый случай самочинного ареста на
Черноморском флоте. Еще раньше этих событий
Колчак поставил верховного главнокомандующего и морского министра в известность, что он
будет командовать флотом до той поры, пока не
произойдет хотя бы одно из следующих обстоятельств:
1) отказ корабля выйти в море или исполнить
боевой приказ,
2) смещение с должности без согласия командующего флотом начальника одной из его частей,
3) арест подчиненными своего командира.
Верный слову, Александр Васильевич отправил
главе Временного правительства телеграмму о
том, что вследствие самочинных действий ЦВИК
он, вице-адмирал Колчак, не может нести ответственность за Черноморский флот и просит отдать
приказание о сдаче им должности следующему по
старшинству флагману.
На следующий день ЦВИК получил телеграмму, где предпринятые накануне действия были названы контрреволюционными и сообщалось, что
для разбора дела в Севастополь едет один из членов правительства. Генерала же Петрова приказывалось освободить, что и было немедленно выполнено.
Во второй телеграмме, адресованной Колчаку,
содержались просьба остаться в должности и обещание оказать содействие водворению порядка.
После этого в Севастополь прибыл Александр
Федорович Керенский.
Диалог Колчака с этим признанным вождем
революции не состоялся. Александр Васильевич
подробно разъяснил Керенскому обстановку общего развала на Черноморском флоте. Это бедствие приобрело катастрофические масштабы в мае
1917-го.
Керенский выслушивал с благодушной улыбкой.
— Вы же отлично понимаете, что мы переживаем время брожения, — ответил он наконец и перевел разговор на излюбленную им в ту пору тему — о революционной дисциплине.
Колчак перебил и ответил сухо:
— Прошу прощения, Александр Федорович,
но той химеры, о которой вы толкуете, не существует вовсе. Дисциплина, которая не создается каким-нибудь регламентом, а создается воспитанием и развитием в себе чувства долга, чувства обязательств, известных по отношению к родине, — ваши слова и ваше определение — это лишь иллюзия. Подобная личная дисциплина может быть
у отдельных лиц, но в массе такой дисциплины попросту не существует…
Они явно разговаривали на разных языках.
В Севастополе Керенский в сопровождении
Колчака побывал на нескольких кораблях. Он охотно и с удовольствием здоровался за руку с матросами, стоящими в строю, произносил им речи.
— В вашей встрече я вижу тот великий энтузиазм, который объял страну, и чувствую великий
подъем, который мир переживает раз в столетия… — звучал хорошо поставленный, холеный голос оратора.
Солдатская масса, падкая до зрелищ и чувствительных сцен, слушала призывы признанного
вождя к самопожертвованию. И он и она одновременно воспламенялись «священным огнем», с тем
чтобы на другое же утро перейти к своим очередным задачам дня: он — к дальнейшей «демократизации армии», она — к «углублению завоеваний революции»…
В ЦВИК Керенский ничтоже сумняшеся призывал членов комитета и Колчака «забыть прошлое
и поцеловаться». Более того, Александр Федорович
от души похвалил членов ЦВИК за выполнение ими
совета (!) Временного правительства об освобождении из-под ареста генерала Петрова.
Выходя из зала после собрания и отирая лицо
платком, Керенский обратился к Колчаку — сухому, подобранному, сдержанно-озлобленному; Колчак так поджимал губы, что вдруг сделался похожим на скупую, всем недовольную старушку. Керенский же, напротив, разомлел, раздобрел и с
довольным видом отдувался, словно отменно напился в собрании чаю.
— Вот видите, адмирал, все и улажено, — проговорил он удовлетворенно. — Мало ли на что теперь приходится смотреть сквозь пальцы…
Колчак отмолчался, сознавая, что это совсем
невежливо. Впрочем, Керенский не обратил на
это внимания.
У Александра Федоровича был новый «творческий период»: в середине мая он начал свою знаменитую словесную кампанию, которая должна
была двинуть армию на подвиг. Слово, по мнению
Керенского, создавало гипноз и самогипноз…
И Керенский говорил, говорил с необычайным пафосом и экзальтацией, возбуждающими революционными образами, часто с пеной на губах, пожиная рукоплескания и восторги толпы…
Временному правительству он уверенно докладывал о том, что «волна энтузиазма в армии растет и ширится», «выясняется определенный поворот в пользу дисциплины и возрождения армии».
Отбытие Керенского принесло Колчаку некоторое облегчение. Скоро адмирал обнаружил, что
приезд знаменитого оратора не дал ровным счетом никаких положительных результатов. Никакого серьезного впечатления ни в командах, ни в гарнизоне Александр Федорович по себе не оставил,
хотя и был принят хорошо. Ну еще бы не принимать такого хорошо! Давно уже никто не развлекал команды и офицеров с таким энтузиазмом
и столь старательно.
Именно после отъезда Керенского Колчак явственно почувствовал, что связь и доверие между
ним и командами пропали. То самое «чувство командования», которым он так дорожил, разрушалось на глазах.
И 7 июня 1917 года Колчак вторично телеграфировал Керенскому о своей отставке.
В тот же день Александр Васильевич был неотлагательно вызван в Петроград. Его хотели видеть
в столице для доклада правительству о положении
дел. Одновременно с Колчаком для аналогичных
докладов приезжали и командующие фронтами.
Предметом обсуждения должны были стать общее
положение и возможность наступления русских
войск.
…А Соня всерьез, едва не до рыданий, беспокоилась из-за того, что никак не может отыскать серебряный портсигар мужа. Как будто без портсигара все пропало — как будто без этого несчастного серебряного портсигара и самый Александр Васильевич сгинет в проклятом, холодном, мокром,
опасном Петрограде!
Ростислав плакал, Колчак слышал голос мальчика, доносившийся из открытого окна.
Роза Карловна утешала его как могла и храбро
противостояла Соне. Молодец Роза Карловна, настоящий боец.
— А вот папа никогда не плачет, — сказал, судорожно переводя дыхание, Ростислав.
— Папа тоже плачет, — ответила проницательная Роза Карловна. — Только его слеза течет
внутрь. У каждого человека есть свое ведро слез.
Так придумал Господь Бог. Не нам отменять эти законы. Все плачут.
— Нашла! — вскрикнула вдруг Соня пронзительно, даже истерически. — Вот он. Ну конечно,
если бы не я, он уехал бы без портсигара.
Колчак вздохнул, бросил папиросу, пошел
в дом.
Соня обернулась на звук его шагов.
— Я нашла твой портсигар, — произнесла она,
кажется плохо понимая, что говорит и зачем.
Он сел на край дивана, сложил на коленях руки. Вся его поза выражала крайнюю усталость.
— Когда ты вернешься? — спросила жена.
— Не знаю, — ответил он, помолчав. — У Керенского семь пятниц на неделе, может быть, и задержусь. Не беспокойся. Хасан остается с вами.
— Я провожу тебя на вокзал, — попросилась
Софья Федоровна.
Колчак отозвался с досадой:
— Соня, я не понимаю, почему ты придаешь такое трагическое значение моей рядовой поездке
в Петроград. Необходимо согласовать действия командующих фронтами, решить судьбу Босфорской операции — раз и навсегда. И я не один еду,
со мной Миша Смирнов.
— Если ты так желаешь, я останусь дома, — проговорила Соня, поджимая губы и приобретая
удивительное и неприятное сходство со своей матерью. Та точно так же злилась, отступая на пару
шагов, но никогда не сдавая позиций. — Только не
сердись, — добавила Соня, сердясь сама. — Иди
к Ростиславу, он ждет тебя.
— Он, наверное, уже спит, — предположил Колчак. — Боюсь разбудить.
— Он не спит, — отрезала Соня таким тоном,
словно Александр Федорович был виноват в этом.
Колчак поднялся в комнату сына.
Славушка лежал в кровати, уткнувшись лицом
в подушку. Отец осторожно присел рядом, коснулся его плеча.
— Я выплакал сегодня горшок слез, — глухо
произнес мальчик, не поворачиваясь. — Теперь я
буду плакать только внутрь, как ты.
— Зачем ты плакал? — мягко спросил Колчак.
— Жалко, — ответил Ростислав.
— Кого тебе жалко, Славушка? — осторожно
осведомился Колчак.
Была какая-то пугающая мудрость в простых
словах мальчика.
— Всех, — с протяжным вздохом ответил Ростислав и повернулся к Александру Васильевичу.
Лицо ребенка распухло, покраснело, глаза еще
были мокрыми.
Колчак крепко обнял сына.
И вдруг Славушка тихо спросил:
— А ты вернешься?..
— Что за глупые мысли! — улыбнулся Колчак. — Конечно вернусь. Спи.
Он поцеловал мальчика и пошел к выходу.
Славушка успокоенно вздохнул и закрыл глаза. Он поверил отцу, как всегда.
…Больше Колчак никогда его не видел.