Давид Ланди. Биоген

Давид Ланди. Биоген

  • Давид Ланди. Биоген. — М.: РИПОЛ классик, 2016. — 384 с.

Давид Ланди — начинающий автор из Волгограда. Его нон-фикшен роман «Биоген» вышел в 2016 в издательстве РИПОЛ классик, в серии «Редактор Качалкина». Это роман о дестве и не только. Даже если вы никогда не были восьмилетним мальчиком в СССР, этот роман — про вас. Территория детства у всех одна, билет во взросление возврату не подлежит. В отрывке описан эпизод гибели деда автора на Курской дуге.

 

Февраль нищал и стал неряшлив.

Бывало, крякнет, кровь откашляв,

И сплюнет, и пойдет тишком

Шептать теплушкам на ушко

Про то да се, про путь, про шпалы…

Б. Пастернак. Высокая болезнь

Главное было — дожить до тепла, и у них это получилось. Весной началась расчистка города. Активное участие в ней принимали военнопленные. С каждым днем их становилось все меньше и меньше. К лету уже десятки тысяч немецких мужчин лежали в земле. Изможденные фрицы умирали вместе с русскими солдатами, которых они брали в плен, когда шли под Сталинград. Умирали за тысячи километров друг от друга. За тысячи километров от своих семей. Умирали, потому что, отправляясь на эту войну, надеялись выжить. Потому что боялись своих диктаторов. Потому что, становясь фанатиками чужой воли, они проживали чужую жизнь, под чужими знаменами, в чужом строю, расплачиваясь за это своей смертью…

Весна и лето прошли в восстановительных работах. Измученные жители города трудились не покладая рук, пока великие стратеги готовились к очередной небывалой битве, вновь протянувшей руку смерти к моей семье.

Наступивший июль ознаменовал в истории человечества начало невиданного танкового Армагеддона.

Для главных игроков этой схватки битва проходила в комфортабельных помещениях Вольфсшанце и Кремля, обставленных мебелью, выструганной из костей человечества. Их кабинеты отапливались теплом остывающих на полях сражений тел. Столы, на которых лежали игральные карты, освещались потухающими взглядами детей, так и не успевших получить опыт прожитой жизни…

В сорок третьем году, после того как Рудольф Рёсслер, отрабатывая свои баснословные гонорары, передал из Швейцарии в Кремль агентурные данные о готовящейся немцами операции «Цитадель», танковая часть, где служил мой дед Георгий, оказалась на Курской дуге.

И битва началась.

Один закат. Одна ночь. Один рассвет. Один день. Одна земля.

Десятки птиц. Сотни кузнечиков. Пять тысяч самолетов. Шесть тысяч танков. Тридцать тысяч пушек. Два миллиона воинов…

И где-то среди них — бронированный, раскаленный, родной. Пропахший порохом и горючим. Изрешеченный пулями и осколками. Ствол, в котором прячется ужас, смотрит на запад: «За Сталинград! За родину! За жизнь!» Уставший, гусеничный, мой двадцатисемилетний дед-танк…

Два года! Уже два года смерть гуляет вокруг него, заглядывая турбинами своих зрачков в глаза друзей. Высасывая, выкуривая, выжигая и выплевывая из них жизни. Два года в последнее мгновение он успевает отвернуться, закрыться рукой, пригнуться, свернуть с ее пути и продолжает жить. Жить, чтобы увидеть свою женщину. Свою дочь, которую он никогда не видел. Не слышал. Не ощущал тепла ее маленького тела. Лучей ее глаз. Бархата волос. Никогда. Никогда. Никогда…

Ад

Вздрогнув многотысячным залпом артиллерийских орудий, земля скорчилась подавившись чудовищной лавиной снарядов. Воздух взревел двигателями «тигров», «тридцатьчетверок», «пантер», «черчиллей», «фердинандов», «семидесяток» и «самоходок». Как стадо обезумевших буйволов, шквал однородной брони понесся стальным монолитом навстречу тысячетонному цунами вражеской армады. Опрокидывая все на своем пути, титаны сотрясли планету лобовым столкновением и стали вгрызаться в тело противника, прожигая его внутренности кумулятивными гранатами. От рева моторов, грохота и взрывов снарядов вибрация барабанных перепонок разрывала людям мембраны уха, ломая слуховые молоточки и деформируя перепончатый лабиринт. Не замечая вытекающей из ушей крови, наступающие полки мчались в объятья смерти, то падая, то вставая, то пригибаясь, то перекашиваясь от взрывных волн. Вздыбливаясь, танки налетали друг на друга и от выстрелов в упор сносили башни. Не выдерживая напряжения, броня трескалась и закручивала в спирали изрыгающие смерть пушки. Бросаясь в очередную атаку, бойцы не отпускали гашеток раскаленных ППШ, пока не заканчивались обоймы. Скошенные ряды противника заваливались друг на друга, формируя неприступный вал крепости, и неугомонный МГ-42 извергал ответные проклятия со скоростью двадцать пять выстрелов в секунду — отрывая воинам руки и превращая в месиво головы. Обезглавленные, плечом к плечу, с простреленными на груди орденами, они продолжали стоять насмерть, не разжимая пальцев на курках автоматов. Когда дымящийся ствол МГ начинало клинить, враг выдергивал безжизненный орган из тела перегревшегося пулемета, и, пристегнув новый, продолжал нашпиговывать свинцом приближающийся оползень противника. Противник проглатывал крупнокалиберные пули телами мужественных двадцатилетних мальчиков и — наступал, наступал, наступал…

Падая на смятую зелень травы, бойцы ослепляли стеклами сумеречных глаз издыхающее в кровоподтеках небо. Не выдерживая тяжести наплывающих из-за горизонта эскадрилий, небо опускалось все ниже и ниже, смешивая гаубицы, бомбардировщики, танки, штурмовики, знамена, зенитки, истребители, живых, мертвых — в один неразрывный ком сражения. Пытаясь пробиться сквозь копоть и пыль обожженной земли, жаркий июльский день разгорался яркими лучами летнего солнца и, сохраняя иллюзию жизни, поддерживал прежнюю температуру в уже бездыханных телах павших солдат.

Поверженные солдаты наслаивались друг на друга; втаптывались новыми рядами наступающих в грунт; наматывались на гусеницы бронетехники — и орошались слезами столпившихся над полем битвы ангелов. Не в силах остановить начавшееся безумие, мертвецы сохраняли героическое хладнокровие и мужественно выпускали из потерянных в сражении тел освобожденные битвой души. Ангелы встречали их безмолвными упреками и, глядя вниз, скорбели над полотном создающейся истории мира.

Испаряясь, души стенали визгами падающих бомб, ревели пропеллерами бомбардировщиков и капали, капали, капали кровавыми слезами в открытые раны изуродованных туловищ.

Вонзаясь в грунт, бомбы сотрясали землю, и в аду с потолка на головы мучеников сыпалась штукатурка, подсказывая им, что это не самое ужасное место на планете.

Возбужденные от наплыва толпы, черти пировали у входа в чистилище, а архангелы метались вокруг него, выдергивая из ежесекундно обновляющихся рядов чудом сохранивших невинность психей. Не скрывая радости от очередного пополнения, Дьявол встречал прибывающие к нему дивизии и, ухмыляясь, укомплектовывал собственную армию уже обученными новобранцами. Теряя превосходство в неживой силе и перевес в райских соблазнах, Господь кусал губы, с завистью поглядывая на протянувшуюся в царство Аида очередь. Молчаливые, безликие тени бойцов никуда не спешили и думали только об одном: «Как? Как это могло случиться?»

Свинцовые грозовые тучи расступались, обнажая вершины Кавказского хребта, и распятый на скале Прометей сурово взирал на пламя непрекращающейся войны. Пламя отражалось искрами скорби в потускневших глазах атланта, и после тридцати тысяч лет титанической борьбы он признавал свое поражение от собственных детей.

Где-то далеко, за сотни километров от этого кошмара, тонкие невидимые иглы интуиции пронзали женские исстрадавшиеся сердца, и ледяное дуновение предчувствия тушило пламя надежды на возвращение: сына, мужа, отца…

Разбуженные невыносимой болью, жены просыпались на мокрых от слез подушках и долго не могли разжать сведенных в кулаки пальцев. Белый бумажный голубь выпадал из сумки почтальона в трясущиеся руки стариков, и, обнявшись, они проливали друг другу на плечи слезы всего человечества. Далекий, однообразный звук колокола тревожно бил в набат над еще не покрытыми в траур головами, и ненавистные друг другу страны украшали чело своих дочерей черными платками одиночества…

В штабах противоборствующих армий маршалы отдавали приказы генералам, те спускали полканов на полковников. Полковники требовали от майоров. Майоры орали в трубки полевых телефонов на капитанов, и, запуская конвейер смерти, командиры поднимали тысячи измученных солдат и гнали их прямиком в ад.

Продолжая вести наступление, танкисты «тридцатичетверок» бросали снаряд за снарядом в топки семидесятишестимиллиметровых пушек и долбили без остановки по наседающим на них «тиграм». Лязгая окровавленными пастями, «тигры» отвечали раскатами грома, выпуская из нарезных восемьдесят восьмых стволов бронебойных птиц, вылетающих навстречу обороняющимся богатырям со скоростью один километр в секунду. Смертоносные, с баллистическими клювами птицы прошивали вольфрамовыми сердечниками любую преграду. От прямых попаданий в бензобаки монстры взрывались железными внутренностями и, агонизируя пылающим телом, выхаркивали кишки снарядов, уничтожая по кругу вместе с неприятелем и собственную пехоту. Пехотинцы вжимались в землю, ожидая окончания агонии гиганта, а потом вскакивали и неслись вперед, пробивая заградительный огонь противника одной силой духа.

Артиллерийские снаряды, выпущенные из-за леса, начинающегося сразу за проселочной дорогой, сталкивались в небе с авиационными бомбами, ложащимися многотонными хлопьями смерти на минные поля и людей. Ожидая приближающуюся жертву, минные капканы прятались, как испуганные суслики, в приготовленные заранее норы, и выпрыгивали из них, расщепляя, как дрова, ноги рядовых и оставляя без гусениц танки. Когда противотанковые мины срабатывали под атакующими бойцами, они исчезали с поверхности земли, не оставляя (кроме пуль, выпущенных в сторону врага) никаких доказательств собственного существования. Пули достигали окопов противника и тут же переименовывали в сирот — детей и во вдов — жен.

Захлебываясь в рвоте непрекращающейся атаки и откашливая кровь осатаневшего неприятеля, титаны поливали из противопехотных мортир плечи и головы пехотинцев фонтанами невидимых осколков. Осколки рвали мясо, ломали кости, пробивали сердца и выкашивали вокруг себя целые поляны разгоряченных трупов. От методичных действий тяжелых орудий земля амортизировала то тут, то там пыльными батутами новорожденных воронок и, выгибаясь, подбрасывала в сражающееся небо тела поверженных солдат. Раскинув безжизненные руки, солдаты парили над жерлом вулкана, пикируя на вражеские куски тел, и, падая плашмя о землю, ударялись, как молот победы о наковальню поражения — дребезгом раскалывающихся черепов. Размашистые, стальные коршуны, кружащие над мясорубкой сечи, ампутировали друг другу крылья, прошивали кабины летчиков, поджигали боезапасы и, завывая истошным воем, падали на головы сражающихся, оставляя в небе густой шлейф черного дыма.

С каждым часом рев танков, разрывы снарядов и скрежет раздираемого металла становились все шире, все невыносимее, и кровь из ушей бойцов орошала тела погибших братьев дьявольским апофеозом клятвы отмщения. А месть ликовала, пируя на поле брани так размашисто, как никогда.

Ад разрастался, поглощая собой планету, и Дьявол потирал руки, ухватив за бороду Господа…

Героическая

Смерть только шмыгнула взглядом снаряда по несущемуся в бездну сражения танку деда, и он вспыхнул, споткнувшись о переломленную соломинку жизни. Тридцатитонный бронированный носорог, еще мгновение назад мчавшийся навстречу своим сородичам, чтобы распороть стальным бивнем бочины их башен, — рухнул… Остановился… Замер, вспыхнув посреди поля еще одной свечой похоронки. Одним потухающим сознанием. Жизнью… Чтобы — никогда. Не увидеть. Не узнать. Не услышать. Не почувствовать. Никогда… никогда… никогда…

— Неееееееет!!!

…Жарко. Дым. Очень жарко. Но я еще жив! Смерть рядом — здесь. Вся кабина пропитана ею. Она вокруг. Сознание уходит… Люк — спасение! Дымится, плавится. Боль. Не чувствую, но вижу ее: кожа на правой руке слезла, обуглилась до локтя. Фляга — не дотянуться… Гул! Гул набата нестерпим! Наводчик завалился на мое плечо: тяжелый, неподвижный, как земля. Головы и глаз не видно — они за спиной. Только ноги — два ствола. Два сломанных ствола обгоревшего дерева. Хриплю ему, чтобы помог открыть люк… Не слышит. Я тоже не слышу… Гул наполняет танк, словно бочку вода. Звуки тонут, как камни, ударяясь о дно… Руки… Руки! Руки, волшебники тела, спасайте меня! Спасайте!

Левая шипит, дымится ладонью о раскаленный металл, толкая броню люка. Слабая… Правая справилась бы. Но она сгорела… До кости сгорела… Черная, с запеченной кровью и жареным мясом на сухожилиях…

Боль. Должна быть боль!

Ущипнуть бы себя — проснуться рядом с Нелей. Рядом с Волгой. Рядом с Томой. Но — нет… Нет боли… Грудь хочет вздохнуть и не может. Воздух — где ты? Где все? — вода, солнце, планета, трава, Неля, жизнь, дочка, мама, папа, сестра — гдеее выыы?.. Агония.

Темно… Очень темно… Глаза почти не двигаются… Взгляд липкий, цепкий, как семя репейника. Остановился. Замер, выхватив царапину на рукоятке люка. Затылок, как грузило, — тянет, тянет, тянет назад. Уперся во что-то человеческое. Догадываюсь — плечо наводчика. Хриплю ему: «Сееереегаа…» Молчит…

Голова запрокинулась и замерла, устремившись поплавком носа в небо. Уже не клюнет. Не распустит круги жизни на озере мира. Картинка подернулась мутью и начала стекленеть. Дым перестает двигаться. Пламя — гореть. Замерли. Смотрят на меня. Прощаются. Двадцать семь…

Дваадцааать сееемь!