- «Время», 2013
- Год двести восьмой до Рождества Христова. В Великой
степи разгорается противостояние двух воинственных народов
— хунну и юэчжи. Равновесие сил нарушается, когда в игру
вступает жестокий и расчетливый Модэ, наследник престола
хунну. Кажется, что руку Модэ направляют некие грозные силы.
Народу юэчжи грозит полное истребление. Лишь братство
Молодых Волков способно противостоять надвигающейся угрозе.
В прозе Владислава Пасечника реальность переплетается с
мифом, история — с вымыслом. Мир прошлого в его рассказах
как бы «живет по соседству», кажется, что до него можно
дотронуться, стоит лишь протянуть руку.
Тени у костра смешивались и прыгали, ветер разносил над степью тревожный горький дух.
Сделалось холодно. Люди жались поближе к костру, поднимая теплые вороты.
— Проклятые холмы… — говорил один, нахохлившийся возле огня, словно старый ворон.
— Верно вам говорю, юэчжи эти не люди, а оборотни… неделю назад я видел странного всадника
вдали… он был огромного роста и ехал не на коне, а на рогатом звере. Зверь страшный — ростом
выше коня, и рога у него, как у тура. Вот что я думаю — это древний бог спустился с гор за
нашими жизнями.
— Ненавижу юэчжи, — заговорил другой, тот, что сидел ближе к лошадям. — На кой нам
эти курганы? Здесь ветер, кажется, еще холоднее, чем в нашей пустоши. Думаю, нашему темнику
здесь тоже не по душе.
— Смеешься? — фыркнул первый. — Модэ ненавидит юэчжи почти так же сильно, как… как
своего отца!
Одна из лошадей прекратила сонно жевать траву и глухо всхрапнула.
Возле костра наступила тишина.
— Вроде почуяли что-то… — неуверенно протянул ктото третий.
— Волки… здесь волков много, — хмыкнул первый, поворачиваясь к остальным боком. — А
вы видели, кого Модэ приблизил к себе?
— Курганника, Караша…
— Известные головорезы…
— Именно. И еще кое-кого. Всего двенадцать человек. Они теперь у него вроде
телохранителей. Только знаете что? На самом-то деле никакие они не телохранители. Для
другого нужны эти кровопийцы. Каждый носит черный шерстяной плащ, у каждого волчий череп на
упряжи. Думаете, зачем это?
— Зачем? — хором спросили все.
— Это знак. Тайный знак. Скоро будет такое, что немногие из нас сохранят голову на
плечах. Вот что я слышал: из всего тумена Модэ выбрал сотню стрелков — самых метких и
злобных. Были и такие, рядом с которыми Курганник ваш — просто ягненок. Он кормил их и
жаловал больше, чем остальных. А потом вывел подальше в степь, поставил перед ними своего
аргамака и сказал: стреляйте туда, куда выстрелю я. И выстрелил в того аргамака. А стрела у
него была с костяным свистком. Полетела, засвистела да и вонзилась в землю рядом с конем. Не
все выстрелили — пожалели коня. Этих Модэ сразу и казнил. На другой день вывел он
оставшихся в степь. На сей раз поставил перед ними лучшую из своих наложниц. Каждый
мужчина желал бы обладать этой женщиной, рассказывают, что бедра у нее были пышные, как у
девок-юэчжи, которых мы продаем в Поднебесную. Кто пустит в такую стрелу? Нашлись охотники.
Всем остальным Модэ в тот же день отрубил головы. А ведь сам-то — кто? Мальчишка! На другое
утро он поставил перед воинами коня — его подарил ему сам Тоумань. Вот в этого-то коня
выстрелили все.
— Нехорошие вещи рассказываешь, — подал голос кто-то из сидящих, — уж как я боюсь
юэчжи, а темник наш, пожалуй, пострашнее будет. Он…
Тут заржали кони, не дав ему закончить, из темноты полетели стрелы, одна из них
вонзилась говорившему чуть пониже воротника, он коротко взвизгнул и повалился в костер. Еще
одна проткнула другому хунну живот.
— Эй, собаки! — донеслось из темноты. — Вы захотели нашу землю? Так отведайте сперва
наших стрел!
Но хунну уже были на конях. Все их страхи выветрились. В руках у них были тугие луки и
стрелы с железными жалами. Они выстрелили почти одновременно, юэчжи сорвались и
помчались прочь. Хунну кинулись было в погоню, но почти сразу отстали — юэчжи, словно лисы,
затерялись среди весенних трав.
Один из хунну клялся потом, будто разглядел при свете звезд исполинского всадника
верхом на туре…
* * *
Грузовичок прыгает по узкой горной дороге, дразнит одним своим бортом пропасть и
холодную реку внизу. В кузове, затянутом брезентом, все дышат пылью и газом, а чтобы не
задохнуться, натягивают футболки на лица. Кто-то справа от меня плюется и матерится, я слышу
нервные смешки. Только Музыкант не закрывает носа: он откинул краешек брезента и курит как ни
в чем не бывало. Он поставил голую ногу на бортик. Волосы на ней блестят на солнце, словно
стекловата. В экспедиции Музыкант — волонтер, как и я.
Напротив сидит Специалист. У него лицо разжигателя войны — плотное, сытое лицо
сорокалетнего мужчины. В нем есть что-то микенское. Линии глаз и носа создают
сосредоточенность, даже заостренность. В этих чертах видно бычье добродушие, спокойствие
сильного человека: Специалист — бывший боксер. У него большие руки с опухшими костяшками
пальцев. Такой вот человек — пополам от Черчилля и от циклопа.
Справа от Специалиста бледная тень — вздорный жилистый завхоз Кузьмич. У него круглая
маленькая голова на индюшачьей шее. По шее гуляет острый кадык. Протуберанцы сальных
волос торчат на висках, лысый красный лоб блестит от пота. На носу очки, в уголках линз
завелась плесень. Он сидит на жестяном ведре, тонкие руки перекинуты через колени, как
колодезные журавли. Руки у завхоза сухие, костлявые, некрасивые. Он говорит всем, что это
трудовые мозоли. Специалист считает, что это псориаз.
Вот встал грузовичок — приехали на место. Прыгаем с борта на землю, тащим инвентарь. У
Специалиста инструмент особый — красные измерительные рейки и плотная кожаная сумка на
ремне, у нас попроще — ломы, лопаты и кирки.
Терраса спускается от дороги к реке. Но реки не видно — у самого берега поднимаются
выщербленные скалы и тянутся узловатые березы, похожие на останки допотопных чудищ.
— Пошли, — кивает привычно Специалист, сходит с обочины и исчезает в траве. Мы видим
только рейки, скрещенные за его спиной. Плотной вереницей мы идем за ним, спотыкаясь о камни
и звериные норы. Всякий раз мы прокладываем к курганам новые тропы, и всякий раз трава
поднимается, скрывая наши следы.
Наконец поле обмелело, из земли показались древние плиты, облепленные рыжим
лишаем. Шесть больших каменных колец, в середине каждого курган — темный бугорок в траве. И
еще четыре кургана без колец — их вовсе не видно издали, а вблизи — просто каменистые
выступы, разбитые кустами дикого крыжовника.
Трава здесь пахнет странно — не пылью и бензином, как следует пахнуть городской траве,
а чем-то приторным, острым и сладким. Этот запах неприятен — он щекочет ноздри и остается в
глотке кислым осадком.
Свалили инструмент, Специалист суетится, измеряя и размечая курганы. Мы сидим на
теплых валунах. Ветра нет — воздух повис тяжело. В пустом небе широко ходит ястреб.
— Сделаете этот курган аккордом, — Специалист смотрит поверх голов копателей. —
Раздернуете и разбросаете эту насыпь до обеда — вечером свободны.
Застучали лопаты. Кустарник поддается с трудом, приходится разбрасывать камни, чтобы
добраться до корней. В корнях живут шмели и медные ящерки.
Вы знаете, что древние могилы пахнут пекарней? От раскопанной земли исходит аромат
теплой выпечки, валуны похожи на горячие хлебы.
Лучше всех работает Этнограф. Это коренастый плечистый казах с добрым и обидчивым
лицом. Он бывает на курганах каждый день — так уж получилось, что другой работы здесь у него
нет. Поначалу он ходил в теленгитскую деревню, говорил с местными. В полевом дневнике своем
он отмечал, что народ в долине пьет и быстро деградирует. Шестнадцать лет назад на реке
должны были поставить электростанцию, долину затопить, а всех жителей переселить в город.
Деревенские побросали хозяйство и, пока суд да дело, начали пить. Они пили, когда стройку
сперва заморозили, а затем перенесли в другое место — вверх по течению на тридцать
километров. Они пили, когда про электростанцию забыли вовсе, и дорогу, проложенную для
строительства, разбил бурь ян. Шестнадцать лет протекли над долиной незаметно. Жизнь в ней
прекратилась, осталась только полужизнь.
Обычно Этнограф возвращался из деревни под утро, с трудом переставляя ноги, —
настолько он был пьян. Он плакал, когда записывал наблюдения, чернила размывало, он
вырывал страницу за страницей и писал опять. Наконец в один из дней он смастерил из дневника
флотилию корабликов и пустил вниз по реке. Один за другим кораблики, подхваченные течением,
выплыли на стремнину и отправились на дно.
С тех пор Этнограф выезжал на курганы вместе с волонтерами. Он работал весело и зло,
выворачивал из земли валуны, вырывал с корнем крыжовник. У него были сильные полные руки и
короткие пальцы. Человек с такими пальцами не может сидеть без дела.
Перерыв. Постелили плащи, расселись. Курим папиросы (сигареты кончились на прошлой
неделе), пьем медицинский спирт, разбавляя всегда в разных пропорциях — как неопытные
алхимики. Водки на курганах отродясь не видали.
Обмотав зачем-то вокруг своей индюшачьей шеи шарф, осторожно почесывая
искалеченный нос, Кузьмич сидит на корточках, угрюмый и трезвый. Вчера его побили крепко,
кулаки Специалиста здорово погуляли по его лицу. На переносице сочится красная дужка, и
кончик носа смотрит влево.
Обычно Кузьмич пил красиво — наливал полную, выпивал залпом, прикладывал к
ноздрям
корку черного хлеба и запрокидывал голову назад, как цапля. Но вчера Специалист обнаружил,
что из погреба пропала вся тушенка, и сломал казенную лопату о его спину. Поэтому завхоз не
прикладывает больше к ноздрям корку и не запрокидывает голову. Теперь он бросает в кружку, в
простую воду, рафинад и размешивает ложкой.
«Плохо разметил, — ворчит Кузьмич, когда Специалист не может его слышать. — Половина
насыпи за квадратом. Настоящий археолог выходит утром на середину кургана, выжирает бутыль
водки и падает — „здесь и копайте“. И никогда не ошибается».
Время идет, становится тоскливо. Пар поднимается от земли, унося хлебный дух. Остается
только желтая глина. Я не участвую в разговоре, только глотаю снова и снова острое, горькое
пойло. Закусывать нечем. Приходится подолгу переводить дыхание.
— Так ты писатель, что ли? — снисходительно улыбнулся Специалист.
Это он меня спросил. Это опасно. Я покачал головой.
— А я слышал, что писатель. Бумагу мараешь, — продолжал улыбаться разжигатель. — И
что ты все высматриваешь? Что глядишь по сторонам? Зачем приехал?
Что я мог ответить ему? Зачем я приехал? В ту минуту я с трудом мог сформулировать
причину — а сейчас не смогу связать и двух слов, — настолько неясной была моя цель. Многие
годы меня терзал один смутный вопрос. Он касался сферы важной и не выразимой простым
языком. Для того только, чтобы изложить его, требовались новые слова и новые звуки.
Полгода назад я впервые услышал историю о пропавшем археологе и решил, что
обнаружил наконец отправную точку для своих поисков. Так я стал волонтером на объекте
Караташ-5.
Три месяца я работал в экспедиции, пытаясь узнать подробности через участников истории.
Лето прошло. То, что казалось поначалу удивительным и занимательным, сделалось пресным и
знакомым. Даже медвежьи следы на прохожей тропе. Даже скала, повисшая над разбитой
дорогой, — огромная каменная щепа, вонзившаяся в гору своим острием. Непривычны были
только люди — каждому из них я удивлялся, как и в первый день. Возможно, это были люди
простые и вполне заурядные, но чутье мое уже обострилось, и в каждом я видел ценную часть
истории, каждый содержал в себе особенную прелесть. Я взял за правило ни о чем не
расспрашивать — только наблюдать за ними. Предмет моих поисков все это время был отделен
от меня тонкой, почти прозрачной преградой. Я мог видеть только размытые очертания этого
«нечто» и приблизительно представлять его, но оно все равно было недоступно моему прямому
наблюдению.
— Х…ло ты, а не писатель, — проворчал Специалист ласково.