- Издательство «Текст», 2012 г.
- Эта книга повествует о двух самых ужасных неделях в жизни Рони Левина — семнадцатилетнего сына американской пары. Ирми, его отец — агент израильских спецслужб, часто разъезжающий с секретными миссиями; Нинетта, его мать — красивая, талантливая женщина. А наш герой молод и просто наслаждается жизнью.
Однажды он возвращается домой с костюмированной вечеринки, переодетый в женщину, и получает странные угрозы от незнакомца, который ошибочно принимает его за Нинетту.
Тут начинается запутанная история, которая, как выяснится, касается не только матери и ее любовной связи на стороне, но и опасного заговора.
Рони до последней минуты не может понять, кого нужно защитить: своего отца, мать или ее любовника? - Перевод с иврита Петра Криксунова
Два часа с минутами прошло с тех пор, как ты привел
меня домой, дал несколько чистых тетрадей и велел описать
все, что со мной произошло. Как только за тобой
закрылась дверь, я приложил к ней ухо. Я услышал твой
приглушенный голос. Один из тех двоих, что остались
меня стеречь, произнес:
— Вы не беспокойтесь, у меня самого дома такой
же…
Потом раздался стук хлопнувшей двери. Я бросился к
окну и увидел, как ты пересекаешь наш садик по дороге
к машине.
Когда ты отъехал, я осторожно поднял телефонную
трубку и тут вдруг понял, что мне, в сущности, некому
звонить: отец вернется только завтра, мать — где-то в городской
больнице, а все прочие еще попросту спят в этот
предрассветный час.
Выходит, я застрял здесь всерьез, запертый в собственной
комнате, и непонятно даже, в каком качестве — заключенного,
спятившего или того и другого разом? И
зачем описывать произошедшее — тоже непонятно.
Чистые тетради пугают — мой английский кажется мне
слишком бедным, чтобы изложить все подробности этих
запутанных событий. И совсем уж непонятно, с чего начать.
Может, с того, что, родившись примерно семнадцать
лет назад в Тель-Авиве, я рос в восьми других городах,
разбросанных по всему свету? — но об этом ты уже знаешь.
Или с того, что мы живем в Штатах уже несколько
лет и отец работает в израильском культурном представительстве?
— но ты знаешь и об этом (и уже наверняка догадался, что культурные связи — не совсем та задача,
ради которой его сюда послали, хотя он не так уж плохо
рисует и вдобавок знает на память жизнеописания целой
кучи художников, скульпторов, музыкантов и писателей,
о которых никто, кроме него, никогда и не слыхивал)…
Я бы мог, конечно, начать рассказывать о матери, но во
всем, что касается ее дел, я совершенно безнадежно запутался.
Остается, пожалуй, только одно — попытаться честно
припомнить, с чего все началось. А началось все со
школьной вечеринки.
Итак, вечеринка. У нас в школе на Форест-Хиллс есть
такая традиция — за неделю до начала занятий отмечать
конец летних каникул. В приглашениях, которые рассылаются
ученикам, эту вечеринку именуют «Бэк-Ту-Скул»,
а для особо непонятливых разъясняют, как важно «укреплять
дружеские связи» и «способствовать сплочению
коллектива». Такое можно было бы еще пережить, но вот
обязанность являться в маскарадных костюмах… В прежние
годы в этом еще была какая-то прелесть новизны, но
сейчас вся затея почему-то представилась мне инфантильной
и нелепой. Я отправил приглашение прямиком
в мусорную корзину, однако наутро оно обнаружилось
на кухонном столе. Дата вечеринки уже была отмечена
в настенном календаре, и стоило мне появиться в кухне,
как мать спросила, не нужно ли помочь с маскарадным
костюмом.
Я заявил, что никуда не собираюсь идти.
Мать, разумеется, утверждала, что я неправ.
— Если не позаботишься об укреплении связей, у тебя
никогда не будет друзей.
— О каких связях ты говоришь? Следующим летом я
кончаю школу. Через год все мои одноклассники разъедутся
по колледжам, а я буду вкалывать в израильской
армии. Буду торчать, заброшенный и всеми забытый, в
каком-нибудь военном лагере…
Она состроила гримасу.
— Во-первых, ты не будешь заброшен и забыт. У
тебя прекрасный английский, и отец уже говорил с одним
человеком из армейской пресс-службы. Во-вторых,
и военная служба когда-нибудь кончается, и ты наверняка
захочешь вернуться в Штаты, чтобы закончить
образование. Поэтому важно, чтобы у тебя здесь были
друзья…
Говоря о «друзьях», мать имеет в виду прежде всего
Деби. Она возлагает на Деби большие надежды. Тут налицо
явно иное отношение, чем ко всем моим прежним
девчонкам, и все потому, что Деби дружит с матерью
независимо от меня. Забегает к ней по утрам на чашку
кофе, сопровождает на распродажи, не забывает дарить
ей всякие безделушки и даже поверяет свои мелкие женские
секреты.
— Кем нарядится Деби? — поинтересовалась мать.
— Деби в Луизиане.
— А другие?
— Почем я знаю? Наверно, как всегда — индейские
вожди, шерифы, девицы из салуна, бэтмены, роботы, кто
во что горазд…
Даже она сочла все это слишком банальным.
— Какие болваны! — добавил я, чтобы окончательно
закрыть тему. — Рядятся в старые платья и пижамы, а то
вообще в костюмчики своих малолетних сестричек…
Я вернулся к себе в комнату и раскрыл книгу, надеясь,
что вопрос исчерпан. Но не прошло и часа, как мать появилась
в дверях и объявила:
— Я нашла!
— Прекрасно, — ответил я, не отрываясь от книги.
Она прошла на середину комнаты и торжественно
провозгласила:
— Ты оденешься женщиной!
— ?!
Ее глаза горели восторгом.
— Если надеть на тебя парик и переделать одно из
моих платьев, ты будешь… — она поискала подходящее
слово и наконец нашла, — …совершенно необыкновенным.
— Не хочу быть необыкновенным, — сказал я. — И
вообще не хочу идти на эту вечеринку. И уж во всяком
случае, не собираюсь идти по улице или ехать в автобусе
в таком дурацком виде.
— Я дам тебе свою машину.
Это уж было совсем из ряда вон. Я месяц как получил
водительские права, но до сих пор ни один из них так и
не дал мне хоть раз попользоваться машиной. Отец ссылался
на то, что его автомобиль принадлежит консульству,
а мать отговаривалась тем, что ее машина слишком
стара.
— Видишь, как ты мне дорог? — сказала она. — Я готова
сидеть тут целую ночь и волноваться, пока ты там
один разъезжаешь в темноте, и все потому, что понимаю,
как важно, чтобы ты укреплял связи с коллективом.
— Никуда я не поеду, — снова повторил я.
Она вышла, не говоря ни слова. Я остался наедине
с книгой и вдруг поймал себя на том, что представляю,
как веду машину по скоростному шоссе, обгоняю редкие
ночные попутки и стрелка спидометра медленно поднимается
к шестидесяти пяти. У меня вообще чересчур
развитое воображение — порой достаточно представить
себе какую-нибудь вещь, и я тут же начинаю ощущать ее
вкус и запах. Вот и сейчас я отчетливо слышал мелодию,
льющуюся из радиоприемника машины, посвистывание
ветерка за ее стеклами, негромкое постукивание колес на
стыках недавно отремонтированной дороги.
Чуть позже, выйдя на кухню перекусить, я увидел, что
дверь в подвал открыта и мать роется там в одном из громадных
сундуков, которые мы постоянно возим за собой
из страны в страну.
— Ага! — воскликнула она, увидев меня. — По-моему,
я нашла то, что тебе нужно.
И показала какое-то огромное нелепое платье. На этот
раз я ничего не ответил. Платье выглядело чудовищно, но
мысль о машине уже застряла у меня в голове и только
дожидалась своего часа.
Утром в день вечеринки я, как обычно по воскресеньям,
отправился в школу на очередную бейсбольную
встречу. Я сидел в ожидании на скамейке запасных, как
вдруг кто-то из наших спросил:
— Ну, кем ты решил нарядиться сегодня вечером?
— Женщиной! — выпалил я, не раздумывая.
Все так и покатились, и тут я окончательно решил, что
не пойду ни на какую вечеринку.
Но по дороге домой что-то во мне сдвинулось. Вот
так всегда: посторонним я кажусь этаким залихватским
парнем, которому море по колено, немного нахальным
и даже хамоватым, но стоит переступить порог дома и
увидеть мать, как я тотчас становлюсь натуральным паймальчиком.
Преданным и послушным. Наверно, тут все
дело в том, что мы с ней так похожи. А может, и в том, что
отец вечно в отъезде. Но как бы то ни было, а в общем, в
то воскресенье, вернувшись домой и обнаружив на своей
постели то самое платье из сундука и рядом с ним колготки,
длинную цепочку с розовыми камешками и даже
курчавый парик точь-в-точь как ее собственные волосы,
я почему-то без всяких возражений напялил все это на
себя.
Мать еще немного покрутилась вокруг меня, подкрасила
лицо, припудрила пробивающуюся щетину, я глянул
в зеркало — и испытал странное чувство. Вообще-то я покрупнее
телом, но во всем остальном мы действительно
очень похожи: те же полные губы, округлый подбородок,
смуглая кожа, темные волосы, даже улыбка — и теперь,
глядя в зеркало, я сам готов был поклясться, что вижу не
себя, а ее, только лет на двадцать моложе.
— Как мы похожи! — радостно воскликнула она. —
Нет, но как же мы похожи!
Она не успокоилась, пока я не встал перед зеркалом
рядом с ней и не подтвердил, что мы выглядим как
сестры-близняшки. Что-то во всем этом меня вдруг покоробило. Вроде на самом деле это она идет на вечеринку,
а я всего лишь одалживаю ей на время свое тело и свои
пресловутые «связи с коллективом». Сняв парик, я торопливо
сказал:
— По-моему, это не самая удачная идея.
Она посмотрела на меня с таким удивлением, будто
я сообщил ей, что намерен сию минуту сменить пол или
перейти в другую религию.
— Нельзя отступать в последний момент!
И с этими словами она приподнялась на цыпочки,
вернула парик на надлежащее место, прилепила на шею
мушку, расправила лифчик, набитый скомканной бумагой,
и подтянула спустившиеся было колготки. Теперь я
был ее абсолютной копией.
Пора было выходить. Она пошла со мной к гаражу
и только тут, кажется, осознала, что собственноручно
реализует один из тех кошмаров, которые ее постоянно
преследовали, — дает мне машину, на которой я могу
врезаться в грузовик или в поезд. Ее глаза потемнели —
казалось, она лихорадочно ищет повод передумать.
— Дай слово, что ты никуда больше не поедешь, только
в школу и обратно, — сказала она.
— Только в школу и обратно, — подтвердил я.
Отъезжая, я еще раз увидел, как она стоит под дождем,
запахнув на себе халат. Но я уже был на шоссе, я был в
машине, я был один и рассчитывал извлечь из этого максимальное
удовольствие.
Увы, до школы было совсем недалеко, а дорога оказалась
сплошь забита машинами — даже на школьной
стоянке все места были заняты. Я поставил машину двумя
колесами в кювет (отец называет это «парковкой поизраильски» — никакому американцу, говорит он, и в
голову не придет так парковаться), пересек влажный газон
и перепрыгнул через деревянный заборчик. Одна из
туфель все-таки попала в лужу. У входа шептались друг с
другом несколько Ковбоев и одетый во все черное Пират,
на лестнице толкались девчонки в нарядах Фермерских Дочерей и Певичек из Ресторанов. Я остановился у порога,
постоял, постоял — и повернул обратно. Не знаю,
что было тому причиной — то ли промокшие ноги, то
ли внезапная мысль о том, что шутка с переодеванием в
собственную мать чересчур уж серьезна. А может, я просто
представил себе, что как бы я ни выкаблучивался на
этой дурацкой вечеринке, мне все равно не избавиться
от ощущения одиночества. В общем, как бы то ни было,
я решил вернуться домой. Вылезти из кювета оказалось
не так-то просто, но в конце концов это все-таки удалось,
и еще через несколько минут я уже снова был около нашего
дома.
Меня поразила полная темнота. Темно было в гостиной,
темно в спальне, даже гараж был погружен в темноту,
хотя обычно родители оставляют там свет, чтобы легче
было въезжать. Остановив машину на дорожке, я открыл
гараж дистанционным пультом. Дверь, как всегда, грохнула
о притолоку с таким шумом, будто столкнулись два
товарняка. Но в доме не зажглась ни единая лампа.
«Куда она могла деться, в такое позднее время и без
машины?» — подумал я.
Так или иначе, но заходить в дом не хотелось. Я нажал
на кнопку, закрывающую гараж, и, не дожидаясь, пока
дверь снова опустится, тут же вырулил обратно на шоссе.
Включил радио, приоткрыл окно и отдался музыке,
движению и ветру. Вот теперь я мог наконец насладиться
тем кайфом, которого так и не ощутил во время поездки
в школу.
Миль примерно через пять я подъехал к перекрестку,
с которого наметил свернуть к моей любимой кондитерской.
Уже показал было поворот, как вдруг сообразил,
что в таком наряде не могу и думать куда-нибудь войти.
Ничего не поделаешь, пришлось возвращаться. В поисках
развязки, с которой можно было бы повернуть назад, к
дому, я доехал до выезда номер четыре, где, помнилось,
был мост через шоссе. Подъехав к нему, я наклонился вперед,
чтобы лучше разглядеть дорогу.
И тут я увидел их в зеркале.
Они явно следили за мной. Ошибки быть не могло —
ехал я очень медленно, чтобы не пропустить поворот, и
ряд возле меня был совершенно свободен, но они даже
не думали обгонять. Я еще больше сбросил скорость —
они тоже (я говорю «они», потому что мне показалось,
что за стеклом просматриваются два профиля; зеркало
было маленькое, и всю машину я не видел — только хромовый
бампер «шевроле» и кусок крыши синего цвета).
Я решил съехать на обочину, но тут дождь усилился, и
я испугался, что завязну. Тогда я погнал вперед. Тридцать…
Тридцать пять… Сорок пять… — больше на этом
отрезке не разрешалось, но эти не отставали. Они шли
за мной на том же расстоянии и с той же скоростью. Когда
я наконец нашел мост и просигналил влево, они тоже
просигналили влево. Я вышел в левый ряд — они за
мной. Оставалось последнее средство, которое мне часто
доводилось видеть в кино. Резко тормознув, я круто
рванул руль и пересек сплошную белую линию. Машину
вынесло на обочину. Они промчались мимо на большой
скорости, но, увидав меня на обочине, тут же попытались
затормозить. К счастью, им это не удалось — машины,
что шли за ними, возмущенно загудели, и им
пришлось остаться в своем ряду, который вынес их на
мост.
Минуту-другую я маневрировал, выбираясь из липкой
грязи. Вернувшись на шоссе, снова двинулся на юг.
Теперь в зеркале заднего вида мои глаза наблюдали одну
только темноту. И тут подумалось: это запросто могла
быть ошибка — пара стариков возвращались с ночного
сеанса и прилепились к впереди идущей машине, чтобы
не сбиться с дороги, или какие-нибудь туристы, которые
не знают здешних мест, а то и просто двое парней решили
позабавиться. Будут завтра рассказывать, как они напугали
какую-то женщину в машине.
За всеми этими размышлениями я не заметил, как
уперся в мост Вашингтона. Разворачиваться было уже
поздно — пришлось пошарить в машине (у матери всегда
припрятаны несколько долларов) и насобирать мелочь,
чтобы уплатить за проезд.
Времени было полдвенадцатого ночи, но машины шли
сплошным потоком, из которого мне удалось выбраться
только возле туннеля Линкольна.
И тут я опять их увидел.
Ты, конечно, спросишь, почему я думаю, что это были
именно они. Мало ли на свете синих «шевроле» с хромированным
бампером и двумя пассажирами? Но у меня
было ясное чувство, что это те же самые. Каким-то загадочным
образом они ухитрились догнать меня и снова
сесть на хвост.
Страха не было, скорее — какое-то неприятное любопытство.
Впрочем, особенно размышлять было некогда.
Впереди вдруг появился барьер, перегораживавший чуть
не половину улицы — он отворачивал все идущие в туннель
машины в сторону, чтобы дать выезд автобусам, которые
тяжело выбирались из здания автовокзала. Я снова
глянул в зеркало — они были далеко, в свете наружных
фонарей, а я уже пересек черту темноты у въезда в туннель.
Еще успел подумать, что сейчас от них оторвусь, но
тут услышал звон разбиваемого стекла.
Что-то острое ударило в заднее боковое окно, чья-то
рука в кожаной перчатке раздвинула повисшие осколки
стекла и легла на защелку дверцы. Мгновение спустя ктото
тяжело опустился на заднее сиденье, и на каком-то
странном английском негромко произнес:
— Продолжайте ехать. Не оборачивайтесь.
Я попытался что-то сказать.
— И помалкивайте, — добавил он внушительно.
Мне не раз доводилось слышать, как людей грабили в
их машинах, и у меня были для подобного случая выработаны
свои хитроумные планы, но странное дело — в эту
минуту не удалось вспомнить ни одного из них. Пробка
впереди начала рассасываться, и я услышал:
— Поехали!
Я стал лихорадочно соображать, сколько долларов
смогу насобирать в машине, нет ли чего-нибудь стоящего
в багажнике, но тут в голову пришла смешная мысль, что
это могла быть попытка изнасилования: его мог ввести в
заблуждение маскарадный костюм — может, он решил,
что в машине женщина? — и я попытался стащить с головы
парик, чтобы он понял свою ошибку.
— Обе руки на руле, — тихо сказал он.
Я все пытался разглядеть его лицо в зеркале, но он
предусмотрительно сел так, чтобы мне ничего не было
видно — кроме широкого тупого капота проклятого
«шевроле», который продолжал держаться за нами.
— У нас не будет никаких проблем, правда? — спросил
голос за спиной.
Я кивнул и почему-то подумал: как он там сидит на
этой куче острых осколков?
И тут вдруг он произнес на чистейшем иврите:
— Ну, вот и отлично. У меня есть для вас сообщение,
миссис Левин.
Иврит меня, конечно, потряс. Но еще больше потрясло,
что он назвал меня «миссис Левин». Он явно принял
меня за мать!
— Сообщение такое, — снова заговорил он. — Вы
должны кончить это дело.
Я открыл было рот, но тут же его захлопнул.
— Кончить, — с силой подчеркнул он, — и порвать все
отношения. Иначе вам будет плохо.
«Кончить, — мысленно зазубривал я, соображая, что
придется передать матери этот разговор слово в слово.
— Кончить… порвать все отношения… иначе будет
плохо…»
— Мы понимаем, что порвать связь за один день невозможно,
— вкрадчиво сообщил он. — Мы, собственно,
и не заинтересованы в этом. Мы не заинтересованы…
э-э… в резких движениях. Скажем, за неделю — вас устраивает?
Я молча кивнул.
— Даже две недели. — Он чем-то посветил, — видимо,
посмотрел на календарь наручных часов. — Сегодня
двадцать четвертое августа. Значит, крайний срок у нас
будет шестого сентября, как раз перед Днем труда. Двух
недель вам хватит, не так ли?
Движение в туннеле стало более плотным, мы ехали
медленно, и он, казалось, совсем уже освоился в машине,
потому что голос его звучал вполне обыденно:
— Я дам вам время до последнего дня. И надеюсь, что
вы нас не разочаруете. Потому что если не порвете эту
связь до шестого сентября, у нас не будет выбора. Может
быть, мы подождем еще день, а может — нет, но уж седьмого,
самое позднее, нам придется принять меры.
«Седьмого сентября», — заучивал я.
— И, поверьте, вам это будет неприятно. — Он наклонился
вперед — я слышал за спиной его дыхание — и откашлялся.
— А с ним… — он снова откашлялся, — …с ним
нам придется кончать.