Рубрика: Заметки

• «Пью вино архаизмов…»
  О поэзии Виктора Кривулина
• Татьяна Горичева, Даниэль Орлов,
  Александр Секацкий, Николай Иванов
• СПб.: Коста, 2007

Александр Секацкий: «Настоящая поэзия, та, которой, в частности, занимался Кривулин, обязательно предполагает, что нам удается дистанцироваться от всего свежего, но в то же время примитивного материала, уйти в развилку, где мы смотрим в окно, где мы позволяем себе иным образом культивировать структурированное бытие, устроенное не по принципу линейного времени, а по принципу прорастающего дерева, ветвей, цветов, которые на вырост. Этот уход, странным образом, и оказывается пользой, извлекаемой поэтом из своей поэзии. Поэзия не может быть немедленной ситуативной реакцией. Настоящий поэт не может звать своими стихами на баррикады. Это лишь частичные ситуативные функции. По большому счету, он может только так взглянуть в окно, что смерть действительно покажется не столь страшной, какой она была бы, если бы поэт не бросил этого взгляда. Как мы понимаем, это немало. Это в высшей степени существенно».

Сергей Есенин
«Разбитое зеркало:
Избранные стихотворения и поэмы»
• Составление, комментарии и статья К. М. Азадовского.
• Иллюстрации В. В. Бабанова.
• СПб.: Вита Нова, 2006
• Переплет, 624 стр.
• ISBN 978-5-93898-133-1
• 1300 экз.

О. Лекманов, М. Свердлов «Сергей Есенин: Биография»
• СПб.: Вита Нова, 2007
• Твердый переплет, 624 стр.
• ISBN 978-5-93898-136-2
• 1500 экз.

Придуманная судьба

Сергею Есенину с его жаждой славы и респектабельности эти книги пришлись бы по вкусу. В паспорте издания перечислены диковинные материалы, пошедшие на его изготовление, вроде «золотой фольги Kurz Luxor 428». О переплете сказано лаконично: «составной (французский)».

Издание (без иронии) выполнено не только роскошно, но и с изысканным лаконизмом. Нет в нем ни звонкой цветистости, ни березовой томности, таких ожидаемых при книжных встречах с Есениным. Монотипии Валерия Бабанова черно-белые. Это даже и не иллюстрации, а фантазии на темы жизни и творчества, рождающие свой, параллельный поэту мир. Я, правда, не вижу лица того, кто эти книги купит. Ясно только, что это не специалист-филолог и не студентка, едущая с томиком Есенина в электричке. Может быть, «новый русский», собирающий с нуля домашнюю библиотеку? Впрочем, это не наша ведь с вами забота.

Первая книга полностью подготовлена К. М. Азадовским (он же является научным редактором биографического тома). Статья, как всегда у Азадовского, обстоятельная, насыщенная новыми сведениями и современными трактовками творчества Есенина. Комментарий подробный, но не формальный и не утомительный. Иногда, правда, создается ощущение некоторой избыточности. Можно спорить и о частностях. думается, не обязательно было приводить большую выписку из воспоминаний Галины Бениславской к стихотворению «Хулиган»: «Он весь стихия, озорная, непокорная, безудержная стихия… думается, это порыв ветра такой с дождем…» и так далее, наверное, на половину машинописной страницы. Таких экспрессивных откликов на чтение Есениным его стихов много, все они, как и в этом случае, принадлежат загипнотизированным его личностью фанатам и мало что добавляют к облику поэта.

А вот в комментарии к циклу «Любовь хулигана» имя Августины Миклашевской только упоминается. Между тем ее воспоминания были бы отличным бытовым комментарием к стихам. Все это, однако, лишь столкновение двух субъективностей — комментатора и рецензента, не более того.

Биография написана не только со всей научной добросовестностью и объективностью, но и в полемике с живыми до сих пор мифами о Есенине, в чем авторы и признаются на последних страницах. Это, при всей подчеркнутой сухости изложения, питает его скрытым пафосом.

Развенчание мифа авторы производят аккуратно и, я бы сказал, с научной опрятностью, не отвечая отрицательной страстностью на положительную страстность мифотворцев. Нас просто знакомят, например, с мистификацией, которая сопровождает датировку ранних стихов Есенина. Доводы простые, они здесь же, на странице. Вот действительно ранние стихи, вполне беспомощные:

Уж крышку туго закрывают,
Чтоб ты не мог навеки встать,
Землей холодной зарывают,
Где лишь бесчувственные спят.

Можно ли представить, что за год до этого были написаны такие превосходные строчки:

Ты поила коня из горстей в поводу,
Отражаясь, березы ломались в пруду.

Для тех, кто хотя бы немного чувствует слово, другие аргументы не требуются.

Не слишком поддаваясь «есенинскому обаянию», авторы показывают, как и биографию, и собственно жизнь Есенин отдавал, можно сказать, скармливал своим стихам. они наблюдают его смену масок, говорят о замещении правды чувств «правдой мечты», делают тонкое различие между блоковской правдой мифа и есенинской «правдой-маткой», показывают, как Есенин строил, вполне цинично и осознанно, свою биографию, свой образ и как эта театрализация должна была неизбежно привести его к трагическому финалу. Для последователей версии об убийстве Есенина, которая тиражировалась, в частности, в телевизионном сериале, чтение отрезвляющее. Жаль только, что эти яростные люди подобных текстов обычно не читают.

Нельзя сказать, чтобы все в биографии, включая общую ее концепцию, было новостью. Но подробность, основательность и беспристрастность (по крайней мере, внешняя) производят убедительное впечатление.

Между прочим, именно этот, негативный по отношению к мифотворцам, подход позволяет авторам снять обвинение Есенина в политическом двурушничестве. не согласны они и с Ходасевичем, который считает, что во всех политических метаниях Есенина вела мужицкая «правда». Спорят с Тыняновым и формалистами, считая, что тогдашняя филологическая наука, видевшая в Есенине лишь «крестьянского поэта», обреченного на «голую эмоцию», проморгала его.

Впрочем, характер эпохи, как и формула судьбы поэта, мало кому были тогда понятны: «В послереволюционные годы как литература, так и филология играли по правилам “gui pro guo”: поэтическая поза и политическая позиция, литературные приемы и выстраданные идеи постоянно менялись местами».

И христианство, и язычество, и богохульство были для Есенина только литературными приемами. Понапрасну обижались на него. Понапрасну искали смысл в его перебежках от эсеров к императрице, а потом к большевикам. Все это была лишь «борьба за литературную власть». И «революционность» он использовал как прием; мечту о мужицком царстве — как «предлог», «мотивировку». Все это убедительно и в данном примере, по крайней мере, спасает Есенина от лишних претензий. Вообще отличная работа, вполне можно доверять.

Есть ли изъяны? На мой взгляд, есть. Они обычны для биографа, который в какой-то момент незаметно для себя начинает работать на собственную концепцию. Так  П. Громов написал содержательную книгу о Блоке, с излишним усердием при этом трактуя его лирику как смену театральных масок. Что-то подобное встречаем и в разбираемой биографии.

К таким моментам я отнес бы полуироничный анализ стихотворения (или маленькой поэмы) «Исповедь хулигана». Как бы мы ни относились к Есенину, это одно из лучших произведений в русской словесности, в русской поэзии. Нельзя его свести ни к эпатажу, ни к умелому выстраиванию образа. Это из «нутряных» стихов, которые выделяют в поэзии Есенина и сами авторы биографии.

Бедные, бедные крестьяне!
Вы, наверное, стали некрасивыми.

Здесь столько же кокетства, сколько и боли, и кокетство в случае Есенина не заглушает, не снимает и не опошляет боль. Это не выстраивание образа, а проговорка равнодушного и сентиментального, жестокого и впечатлительного, ностальгического по душевному устройству поэта. и то, что касается «сброда»,— не литературный прием. Был сброд и богемный, и чиновничий, и уличный, который собирался иногда в первых рядах партера. Здесь не романтическая поза нежного хулигана, а тусклая и ядовитая реальность.

Авторы излишне, на мой взгляд, доверяются воспоминаниям Мариенгофа, оговариваясь, правда, что никто не поймал его на вранье. Но вот уж об отношениях Есенина с Дункан Мариенгоф точно знал понаслышке, поскольку они были с Есениным в ссоре. Однако и здесь авторы его не только сочувственно цитируют, но и опираются на эти цитаты как на подлинный документ. Кстати, обвинять Дункан в спаивании Есенина не лучше, чем обвинять в его гибели друзей-имажинистов, жидов, Чека. Это, вообще говоря, происходит иначе, человечнее, медленнее, непроизвольней.

Такое же сопротивление вызывает желание представить стихи «Любовь хулигана» лишь как попытку организовать последнюю любовь. Это определенно не так. Стихи истинные, и воспоминания Миклашевской многое психологически объясняют в этой запоздалой пробе мирных, ненадрывных отношений. Слова Есенина: «А куда мне такому жениться?» — это ведь и о Миклашевской.

Композиция статьи принудила меня закончить претензиями. Биография между тем толковая и честная. Всем рекомендую.

Николай Крыщук

Звони или разоряйся

«Сделайте свой бизнес мобильным! Опыт Nokia»
• М.: Вершина, 2006
• Обложка, 248 с.
• ISBN 5-9626-0269-2, 0-470-02752-5
• Тираж не указан

Компания, придумавшая, на мой взгляд, лучший в мире слоган — “Connecting people” — не могла не задуматься над тем, как же добиться этого объединения хотя бы среди своих сотрудников. И тогда в Nokia разработали программу повышения мобильности бизнеса. «Ну и что? — скажет скептик.— Сколько программ по всяким поводам разрабатывается и даже реализуется — и разве это как-то меняет мир?»

Продираясь сквозь крайне небрежный язык перевода, примерно к середине книги начинаешь понимать, что эти ребята из Nokia действительно показывают нам, как новые принципы организации работы меняют мир. Мобильный бизнес по Nokia — это иное ощущение географических границ и часовых поясов, иное соотношение личного и рабочего времени и — в конечном итоге — иные человеческие отношения.

Главное, что осознаешь после прочтения книги,— это то, что работа по правилам мобильного бизнеса требует от каждого, кто в таком бизнесе занят, иного уровня сознательности и дисциплины. Сознательности — потому что такая работа требует постоянного самообразования и повышения уровня культуры общения: будь то изучение нового инструмента для виртуальных коммуникаций, нового иностранного языка или истории и культуры страны, в которой волею случая проживают ваши новые коллеги и клиенты. дисциплины — потому что больше не будет внешних рамок вроде рабочего дня с девяти до шести с обеденным перерывом, офисного стола и костюма с галстуком. «Играйте хоть носом» — так, по легенде, ответствовал Моцарт некоему дилетанту, жаловавшемуся, что ему не хватает рук, чтобы исполнить какой-то сложный пассаж. Работайте хоть в халате, хоть ночами, хоть в гамаке под пальмой, хоть с девяти до шести в офисном костюме, но дома — ваша работа должна быть выполнена в срок и соответствовать стандартам, принятым для ее оценки,— то есть общим правилам, следуя которым трудятся ваши коллеги по проекту (и вам тоже не так уж важно, как они выглядят и во что одеты: вы ждете от них результата, о котором договорились).

Как это ни парадоксально, но принципы мобильного бизнеса очень схожи с фрилансом. Любой хороший фрилансер скажет вам, что его работа всегда подчинена распорядку — просто он создал его себе сам, сообразуясь со своими потребностями и удобством. Парни из Nokia предлагают приблизить бизнес к стилю работы хорошего фрилансера: когда есть четкое понимание результата, четкие стандарты для его оценки, четко прописанные «контрольные точки» проекта и личная заинтересованность в достижении этого результата.

Конечно, у мобильного бизнеса есть и отрицательные стороны. одна из них — также подмеченная кем-то из Nokia — то, что работа может поглотить личное время и что далеко не всегда у коллег и начальников может хватить такта не беспокоить человека по рабочим вопросам в его нерабочее время. «Мне наплевать, что ты на пляже,— у тебя есть данные, и я хочу их сейчас получить»,— рычит в трубку воображаемый босс. Есть и технические сложности — организовать безопасность бизнеса, обеспечить сохранность и актуальность полученных данных, да и просто обеспечить всеми этими техническими новомодными штуками всех сотрудников и научить их ими пользоваться.

Но преодоление всех этих сложностей, если верить Nokia — да и другим компаниям, успешно работающим по всему миру,— дает неповторимое ощущение единства команды и, в конечном итоге,— единого мира, в котором интересно жить и работать. И потому сделать свой бизнес мобильным, видимо, стоит. У Nokia это, похоже, получилось.

Елена Богловская

Я сухим огнем горю

«Прочтение» продолжает разговор о поэзии, начатый в двух предыдущих номерах. Предыдущие статьи были посвящены вопросам «Почему не читают?», «Почему пишут?». Свои отзывы вы можете присылать по электронной почте review@prochtenie.ru. Редакция заинтересована в ваших мнениях, потому что должны же мы наконец разобраться, отворачивается от нас поэт или готов посмотреть нам в глаза.

На этот вопрос одной статьей не ответить. И не потому только, что поэтов много хороших и разных, и невозможно их свести в кружки, течения и школы (хотя некоторые и озабочены формированием групп не меньше, чем собственной стихотворной практикой). А потому, что этот вопрос нужно дополнить, по крайней мере, еще одним: Кто пишет?

Критики и читатели как будто уговорились, говоря о состоянии современной поэзии, рассуждать только о так называемой «новой» поэзии. Понять их можно: современники нуждаются часто не столько в новом языке, сколько в новом лице, а может быть еще больше — в новой поэтической мифологии, которая требует дешифровки, в то время как ключ к поэтам старшего поколения у читателя в кармане. Это нетерпение насчет нового делает людей близорукими.

Какие шедевры создавал Пушкин, когда большинство критиков и читателей полагали, что он исписался, мы теперь знаем. Старый Фет написал едва ли не лучшие свои стихи, в то время как на подходе был уже символизм. То же можно сказать о Блоке в 1915 году, в котором Есенин приехал покорять Петроград.

Подлинный читатель всегда готов к удивлению, он не заблуждается по поводу ключа у себя в кармане, с помощью которого можно якобы открыть, в том числе, новые стихи давно уже известных поэтов. нет в нем этого унылого всезнайства. Блок в поздние годы написал «Милая девушка, что ты колдуешь…»,— стихотворение совершенное, которому он при всем, видимо, желании не смог найти место в своей трилогии. оно было уже из другого романа. а кто мог ожидать, что через несколько лет он напишет «Скифы» и «Двенадцать»?

Во время эстрадно-поэтического бума шестидесятых с большим опозданием появились в нашей поэзии самойлов и Тарковский и остались в ней прочнее, чем их тогда еще молодые коллеги. Я уже не говорю, что в те же годы слуцкий писал стихи, которые пришли к нам через несколько десятилетий и стали настоящей, потрясающей новостью.

Сегодня продолжают писать Кушнер и Горбовский, Лиснянская и Соснора, Чухонцев и Лосев. Почему только «новая» поэзия? А те поэты, кто на десять-двадцать лет младше мэтров? они так и не успели приобрести должную известность, попав в затянувшийся читательский и издательский простой. Как быть с ними?

Нет, поэтическая карта пятниста и многообразна, яркие краски молодых экспериментаторов не залили ее сплошным цветом. Поэтому и начну я не с них, а попробую двигаться вместе со временем, горизонтально.

Сборник Инны Лиснянской не без юмора назван «Сны старой Евы» (М.: ОГИ, 2007). В аннотации указываются многочисленные премии, которых удостоен поэт. Внимательный читатель отметит, однако, что все, включая Государственную, Лиснянская получила за последние восемь лет. До того целых пятьдесят она не была ни в фаворе у литчиновников, ни в авангарде литературной моды. Но, как говорится в плохих романах, «прошли годы». Сегодня читатель с самым изысканным вкусом согласится, что Инна Лиснянская один из самых интересных российских поэтов. В той же аннотации приведены слова Иосифа Бродского: «стихи Инны Лиснянской произвели на меня особое впечатление. единственное эхо, которое я различаю в стихах,— это Ахматовское, и слава Богу. Она совершенно замечательный лирик».

Но читателя, как мы помним, интересует новость. Что нового несет в себе эта книга старого поэта. Тем более что все стихи в ней помечены 2005–2006 годами? Первая новость давняя, но хорошо забытая: нравственное устройство автора стихов. Оно никогда не выказывает себя в морализаторстве, но в самой строке, в чувстве и мысли, которыми она продиктована:

Не все мертвецы достойны своих обелисков,
Не все обелиски достойны своих мертвецов.

То ли вкусовое определение, то ли ирония, в действительности — лаконичный итог эпохи.

Вторая новость: не так часто стихи передают психологическое состояние старого человека, хотя бы потому, что поэты редко доживали до глубокой старости. Да и в прозе писали стариков в основном люди молодые. собственного голоса старого человека художественная литература почти не знает. У Инны Лиснянской читаем:

Грехи донимают — сторонним не видимы глазом,—
Но легче их преувеличивать, чем недочесть.
А белый налив так сияет мне завтрашним Спасом,
Как будто бы яблоко весит не меньше, чем весть.

Мы недооцениваем жизнелюбия стариков, которое для них не только непосредственное чувство, но род философии, знак творящейся вокруг жизни, которая будет продолжаться дольше, чем их собственная. Для молодых это тоже, несомненно, так, но они живут в радостном заблуждении, что их жизнь равновелика жизни вечной. А тут уравнены «яблоко» и «весть», весть не только от создателя, но и от жизни, которая столь явственно больше, чем твоя накануне ухода. В мгновенном религиозном задоре такое, опять же, мог бы написать и молодой. Но разницу уловить нетрудно и из интонации, и из общего контекста. Заглавное стихотворение сборника начинается так:

Я сухим огнем горю
Всем вослед,
Как под стать календарю
Карий сад…

«Сухим огнем» умеет гореть только старость.

Возраст позволяет не то что заглянуть за край жизни, но увидеть ее в длимости бесконечных метаморфоз, благодаря которой она представляется «бредом, подбитым правдой уязвленной». Вечные оппозиции, вроде «там — здесь», «небо — земля», «вина — возмездие» не работают. Они либо срастаются в оксюморон, либо живут по соседству или даже в отчетливом, хотя и не определяемом родстве. Рок «жесток, но и робок», «Лев и голубь сидят возле ивы», и только ива плачет не от несчастной любви, а как бы в предчувствии грядущего, кости лежат бок о бок с травою… а потому:

Розова память садов и лилова…
Вечность — вдовство, а мгновение — слово.

Историческое возмездие представляется с высоты возраста суетливой мечтой, поскольку зло свершается по собственной человека «глупости и слабости», и предложение овечке, еще не знающей, что будет заклана, побыть «в доопытной благости» выглядит едва ли не прагматичным жестом настрадавшегося аутиста.

В стихах бездна юмора, но не того «доопытного», которым нас кормят юмористы, а того, который спасает в отчаянье и дает понять, что никакие испытания и курьезы, в том числе курьезы нового времени, уже не страшны:

Мигает курсор на экране, как чёрный маяк.
Меж буквами я продвигаюсь, как между коряг.
Латиница царствует. И в мировом Интернете
Кириллица бьётся, как рыба, попавшая в сети.

Вот еще забытое слово — волнение. Стихи Инны Лиснянской вызывают волнение, которое редко когда удается испытать при чтении современной литературы. Все мы, если уже вышли из отрочества, как бы перескочили через возраст. Опыт прошлого, почти не существующего, болтается точно рудиментарный хвост и болит. и глаза болят от пестроты дня, возрождения прежней, мохнатой власти, ум тупеет от обилия необязательного научного жаргона и англицизмов, от притаившейся в глазах агрессии; пытаемся жить затылком, в который вперили свой взгляд родные мертвецы. Стихи Лиснянской хочется цитировать. Приведу одно стихотворение целиком, да на этом и закончу:

Оглохнув от тишины, ослепнув от света,
Старуха, чьи дни сочтены, прощается с летом.
Судьба о двух головах сложилась валетом,—

То ангел подымет крыло, то черт — свои рожки…
Крапивой былье поросло в сгоревшей сторожке.
На грядке одна ботва, под ней — ни картошки.

— Проснись,— говорю,— очнись, встряхни свои кости,—
Сторожка цела, как жизнь, стихи — твои гости
Пьют водку, картошку едят, гадают о росте

Цены биржевой на нефть и спроса на слово,
Поправшего смерть. Судьба же — впрямь двухголова,—
Никак не отцепит мертвого от живого.

Юрий Тынянов однажды сказал: «Писать о стихах теперь почти так же трудно, как писать стихи. Писать стихи почти так же трудно, как читать их». В первый момент кажется, что речь идет исключительно о революционной и пореволюционной эпохе, когда мощно обновляется словарь, не поспевающий за новыми реалиями, возвышенный слог как губка насыщается безвкусицей, а люди перестают понимать друг друга даже в быту. однако такой исторический взгляд, как минимум, не все объясняет.

Не будем останавливаться на школьной очевидности, что стихи писать по определению трудно, если речь не идет о газетной публицистике и убаюкивающе напевной лирике.

Сами поэты говорят о муках творчества охотно и много. Вспомним хотя бы Тарковского:

О, знали б вы, как я над строчкой бьюсь
И гнусь как язь в руках у рыболова,
Когда я перевоплощаюсь в слово.

Поиск собственного слова связан с неизбежным читательским непониманием. Поэт всегда движется в одиночку, прежде чем обрастает поклонниками. если обрастает. К тому же в СССР между поэтом и читателем стояло государство, осложняя своими режимными методами чистоту эксперимента.

Бродский вернулся в россию книгами уже после получения нобелевской премии. спустя десятилетия после дебюта выпустили свои первые книги Виктор Кривулин и Елена Шварц. Запоздал к своему читателю Кублановский. начавшие экспериментировать еще в недрах советской власти Парщиков и жданов так и остались, похоже, поэтами для поэтов. Лев Лосев и Елена Елагина по разным, видимо, причинам поздно стартовали — теперь оба отмечают свои юбилеи.

Список этот можно развернуть в целую статью, которая даст немало поводов для размышлений. Рубежная черта поэтических судеб проходит вовсе не между традиционалистами и новаторами, диссидентами и чистыми лириками. Во всем этом интересно разобраться.

Даже на этом фоне представляется уникальной судьба ленинградского, а теперь петербургского поэта Петра Чейгина. В аннотации к его книге «Пернатый снег» (М.: Новое Литературное Обозрение, 2007) справедливо сказано, что уже «в конце 60-х годов он стал одним из самых ярких и самобытнейших поэтов северной столицы, легендарным персонажем ленинградской богемы». Особенность же в том, что «Пернатый снег» — первая книга поэта, вышедшая в канун его шестидесятилетия. С нее мы и начнем очередной разговор о поэзии.

Иллюстрация: Алексей Бутаков.

Николай Крыщук