Человек противоречивой биографии. Красный командир, на чью совесть списывают десятки невинных жертв. Писатель, который, по собственному признанию, только «из хитрости назвался детским». Любящий отец, увековечивший имя сына в советской культуре. Аркадий Гайдар был признанным классиком юношеской литературы.
Пожалуй, лучшим поздравлением к дню рождения писателя станет пылкий отзыв на его творчество. В биографическом эссе, опубликованном в новом томе сборника «Литературная матрица», Михаил Елизаров рассказал, почему имя Гайдара никогда не будет стоять на периферии русской классики.
«На страже детской души»
Впервые о Смерти я услышал от Аркадия Петровича
Гайдара. Мне исполнилось шесть лет, и к тому времени я
уже познал бренность. Ломались игрушки, заканчивались
мультфильмы, истекали выходные дни. Каждый вечер
полагалось уходить в небытие. Под похоронный мотив
«Спят усталые игрушки…» я отправлялся в кровать, заливаясь бесстыжими липкими слезами, потому что близкие
оставались у телевизора, а я уходил. И это было так несправедливо, так жестоко. Почему я, а не они?!
Раньше в моей детской жизни присутствовал Корней
Чуковский, катилась отсеченная паучья голова, праздновалась скорая свадьба комарика и освобожденной Цокотухи. Но это была потешная насекомья смерть, подмостки
игрушечного ТЮЗа — по окончании стишка зарубленный
паук надевал голову, как панамку, и выходил на поклон
вместе с тараканами и гусеницами. Я поэтому без содрогания губил всяких мух и мотыльков. То была игра в «Чуковского», а не жестокость — поэтому ничьих я не жалел
позолоченных брюх…
Рыжим сентябрьским вечером я влез на прогретый,
широкий, как полати, подоконник и приготовился слушать. Шелестела листва. Перевернулась книжная страница. И вдруг что-то произошло — новое, чужое, но очень
приятное, как будто по вспотевшей горячей спине пробежал ласковый прохладный ветер.
Родительский голос раскинул перед моим взором пастораль, такую прекрасную и тревожную, что я впервые
почувствовал собственное сердце — как будто его не было
раньше, а тут оно возникло и застучало…
«В ту пору далеко прогнала Красная Армия белые войска проклятых буржуинов, и тихо стало на тех широких
полях, на зеленых лугах, где рожь росла, где гречиха цвела, где среди густых садов да вишневых кустов стоял домишко, в котором жил Мальчиш, по прозванию Кибальчиш, да отец Мальчиша, да старший брат Мальчиша, а
матери у них не было…»
На том вечернем подоконнике мне сделалось дурно
от нахлынувшего счастья и от неизвестной тревоги. Так
первобытный ум понимает, что есть душа.
«Вот однажды — дело к вечеру — вышел Мальчиш-Кибальчиш на крыльцо. Смотрит он — небо ясное, ветер
теплый, солнце к ночи за Черные Горы садится. И все
бы хорошо, да что-то нехорошо. Слышится Мальчишу,
будто то ли что-то гремит, то ли что-то стучит. Чудится Мальчишу, будто пахнет ветер не цветами с садов, не медом с лугов, а пахнет ветер то ли дымом с пожаров, то
ли порохом с разрывов. Сказал он отцу, а отец усталый
пришел.
— Что ты? — говорит он Мальчишу. — Это дальние грозы гремят за Черными Горами. Это пастухи дымят кострами за Синей Рекой, стада пасут да ужин варят. Иди, Мальчиш, и спи спокойно…»
После этих строк, я знал, что никогда больше не будет
спокоен мой сон, никогда не поверю я звенящей тишине
и летнему покою, — потому что «все бы хорошо, да не хорошо». Каждую ночь стану вслушиваться — не скачет ли
с черными новостями вестник, чьи приметы навеки сделались известны: «Конь — вороной, сабля — светлая, папаха — серая, а звезда — красная.
— Эй, вставайте! — крикнул всадник. — Пришла беда, откуда не ждали. Напал на нас из-за Черных Гор проклятый
буржуин. Опять уже свистят пули, опять уже рвутся снаряды. Бьются с буржуинами наши отряды, и мчатся гонцы
звать на помощь далекую Красную Армию».
Зачарованный, восседал я на подоконнике. И вечер
был уже не вечер, и от сентября вдруг повеяло пороховым дымом и могильным погребом.
«Так сказал эти тревожные слова краснозвездный всадник и умчался прочь. А отец Мальчиша подошел к стене,
снял винтовку, закинул сумку и надел патронташ».
Я понимал, что Отец обречен. Он и сам это понимал: «Что же, — говорит старшему сыну, — я рожь густо
сеял — видно, убирать тебе много придется. Что же, — говорит он Мальчишу, — я жизнь круто прожил, и пожить за
меня спокойно, видно, тебе, Мальчиш, придется».
И не было никакой силы, способной остановить вымирание славной семьи. Придет время, за Братом тоже прискачет изнуренный конник с простреленной папахой,
рассеченной звездой, чтоб увести на героическую гибель.
Но, сидя на том подоконнике, я твердо знал: все что
происходит, — правильно! Потому что есть на свете две
высшие вещи — Долг и Совесть. Конечно, я еще не выучил
эти слова, чей содержательный объем поднялся тогда передо мной во весь рост, — мне оставалось только овладеть
грамотой, чтобы их прочесть…
Первую слезу я проронил на строчках: «Глянул Мальчиш и видит: стоит у окна все тот же человек. Тот, да не тот:
и коня нет — пропал конь, и сабли нет — сломалась сабля, и
папахи нет — слетела папаха, да и сам-то стоит — шатается.
— Эй, вставайте! — закричал он в последний раз. — И снаряды есть, да стрелки побиты. И винтовки есть, да бойцов
мало. И помощь близка, да силы нету. Эй, вставайте, кто
еще остался! Только бы нам ночь простоять да день продержаться.
Глянул Мальчиш-Кибальчиш на улицу: пустая улица. Не хлопают ставни, не скрипят ворота — некому вставать.
И отцы ушли, и братья ушли — никого не осталось».
И пока я был ребенком, над смыслом жизни не бился. Он был как на ладони — смысл. Меня потрясло мое открытие — для чего нужны дети, зачем существую лично я! Ребенок — не тот, кто не любит манную кашу! Не плакса, не
старушечий баловень, не зритель мультиков. Ребенок — это
военная элита, духовный спецназ, воин часа Икс. Когда ночью постучит обессилевший гонец, я должен подняться с
кровати, чтобы пойти и погибнуть за Родину. А за это она
насыплет надо мной зеленый курган у Синей Реки и водрузит красный флаг. И полетят самолеты, побегут паровозы,
поплывут пароходы, промаршируют пионеры — отдать герою последние почести. И, представьте себе, представьте
себе, нет ничего лучше такого вот конца…
Но как же я плакал, когда услышал такие ожидаемые
слова: «И погиб Мальчиш-Кибальчиш… Как громы, загремели и боевые орудия. Так же, как молнии, засверкали
огненные взрывы. Так же, как ветры, ворвались конные
отряды, и так же, как тучи, пронеслись красные знамена.
Это так наступала Красная Армия…»
Я плакал, но слезы уже не казались липкими, как насморк. Это были торжественные горючие слезы, честные, словно авиационный бензин. Такими слезами можно
заправить самолет, подняться в воздух и упасть на колонну вражеских танков.
В тот вечер я постарел на целую детскую жизнь. Меня
прежнего не стало. С подоконника спрыгнул маленький
смертник и конспиролог. Отныне были Тайна, Смерть и
Твердое Слово.
Тогда же я наложил пищевой зарок на варенье с печеньем, на эти сомнительные вкусности, за которые продал-ся маленький жирный иуда Плохиш. Отречение далось
легко — я не любил печенье, а на конфеты запрет не распространялся…
Больше тридцати лет прошло, а я до сих пор не доверяю толстякам. Избыточный вес так и остался для меня физиологическим клеймом предателя. Жаль только, что
не осталось во мне даже крошечной искры того огненного
детского бесстрашия, которое когда-то зажег в моем сердце писатель Аркадий Гайдар…
Полный текст эссе читайте в книге: Литературная матрица: Советская Атлантида. — СПб.: Лимбус Пресс, 2013. С. 28–60.
