Метка: Издательство «Иностранка»

Отрывок из романа

О книге Алессандро Галленци «Бестселлер»

Джиму суждено было стать великим писателем,
создать бестселлер. Первый роман (в сущности,
длинный рассказ) он написал лет пятнадцать назад,
ободряемый своим наставником по классу
писательского мастерства, бывшим университетским
преподавателем, который спустя несколько
месяцев покончил с собой, сунув голову в полиэтиленовый
пакет и завязав его вокруг шеи.

Буквально накануне этого печального события
преподаватель рекомендовал ученика
одному лондонскому литературному агенту,
известному своей железной хваткой, а тот
сразу же решил взять автора в оборот и всячески
продвигать его следующее произведение:
условились, что это будет триллер под названием
«Свидание со смертью». К сожалению,
оказалось, что писать, когда над душой висит
срок сдачи текста, совсем не то же самое, что
время от времени, под настроение, как-нибудь
в середине дня, в свое удовольствие поиграть
словами часок-другой. Сама мысль о том, как
много поставлено на карту, и о неимоверно высоких
ожиданиях агента поневоле заземляла
полет Джимовой фантазии. В итоге «Свидание
со смертью» получилось каким-то неуклюжим и агент велел одному из своих подручных разъять
и искромсать эту вещь, перемешать куски
и составить их заново — иными словами, полностью
ее переписать. «Знаешь, Джим, — вещал
агент, окутываясь облаком сигарного дыма, —
стиль очень даже ничего, но нам-то, ты же понимаешь,
нужна бойкая вещица: поменьше
описаний, побольше смертей плюс несколько
постельных сцен. Ты сколько экземпляров хочешь
продать? Сто или сто тысяч?»

Как ни странно, несмотря на всю свою мудрость
и влиятельность, агент так и не сумел
пристроить искалеченную рукопись; то же самое
произошло и со вторым романом Джима.
На сей раз это был детектив с расследованием
убийства, действие происходило в Париже, называлось
все это «Женщина с тремя лицами».
Агент после пяти месяцев мучительного для
Джима молчания позвонил ему, чтобы сообщить
хорошую новость: одно из американских
издательств (судя по всему, не из крупных) заинтересовалось
текстом. Ну да, аванс предлагали
не самый большой, он едва-едва дотягивал до
четырехзначной цифры, но ведь каждому приходится
с чего-то начинать, верно?

Джим ясно помнил тот день, когда он получил
черно-белый каталог «Пинк гиппопотамус
пресс» с собственной улыбающейся физиономией
на странице двадцать четыре, где размещался анонс, сообщавший, что его книга
выйдет ближайшей осенью. Он таскал с собой
этот каталог повсюду: в кафе, в библиотеку,
в уборную — и разглядывал двадцать четвертую
страницу по десять-пятнадцать минут. Увы,
через две недели было объявлено о банкротстве
издательства «Пинк гиппопотамус пресс». Это
положило конец «Женщине с тремя лицами»,
и агент перестал отвечать на его звонки.

Но Джим не отчаялся. Он тут же решил сочинить
еще две книги: фантастическую, с роботом-
телепатом в качестве главного героя,
и исторический роман о Смутном времени под
названием «Киевский воин». Полный надежд
и энтузиазма, он посылал агентам, издателям
и знаменитым писателям рукопись за рукописью,
будучи уверен, что ему вот-вот выпадет
шанс. Но агенты все как один отвечали, что их
не интересует работа с какими бы то ни было
новыми авторами; издатели сетовали, что их
план и без того трещит по швам и что предложенный
текст «не вписывается» в их стратегию,
после чего предлагали связаться с каким-нибудь
литагентом; знаменитые же авторы вообще
не утруждали себя ответом.

Здесь в литературной карьере Джима зияет
провал, пауза, совпавшая с чередой еженедельных
встреч с одним бельгийским врачом в одной
частной психиатрической клинике. По окончании этого непростого периода главным
порывом Джима по-прежнему оставалось желание
писать — возможно, назло, из чувства мести
или гнева, а может быть, в ходе бесед с врачом
он словно бы принял что-то вроде писательского
слабительного, побуждающего извергать всё новые
и новые строки. Тексты, написанные им в это
время: два сборника верлибров, чрезвычайно короткая
полуавтобиографическая повесть, цикл
юмористических рассказов и экспериментальная
пьеса, «несут на себе явный отпечаток эмоционального
и душевного хаоса, владеющего автором».
По крайней мере, такое суждение вынес
бельгийский доктор, продолжавший наблюдать
Джима раз в три месяца. Все эти книги, плоды
тяжелого периода Джимова творчества, так никогда
и не пополнили собой гигантские, грозящие
обрушиться кипы издательского самотека:
они оставались погребенными в ящике шкафа,
под носками и трусами автора.

Однако ряд новых романов Джима озарил
его шаткую писательскую карьеру проблеском
надежды. Он почувствовал, что вступает в пору
зрелости, в пору расцвета, что его последние
произведения особенно убедительны. В ответ
на неустанно рассылаемые рукописи приходили
отказы — каждый раз чуть более обнадеживающие.
Джим извлекал из этих писем
крохи ободрения и прилагал извлеченное к новым заявкам и предложениям, которые посылал
издателям. В один прекрасный день его напечатают,
он был в этом уверен.

Для своего десятого романа, натуралистического
опуса а-ля Золя, он применил более
энергичный метод подачи рукописи: теперь
за отправкой текста следовали звонки редакторам
и менеджерам. Скоро Джим стал известной
фигурой во всех издательствах. Хотя у редакторов
и менеджеров всегда было совещание
или перерыв на обед (даже в четыре часа дня),
иногда ему все-таки удавалось разыскать секретаршу
или помощника, с которыми он мог
бы обсудить историю продвижения рукописи,
а также текущую ситуацию. Постепенно Джим
внедрился в коллективное сознание книгоиздателей
как некая зримая, трехмерная, но лишь
слегка неприятная сущность: что-то вроде докучной
мухи, которую никто не берет на себя
труд отогнать или прихлопнуть.

Следующий роман Джима остался незавершенным,
и его визиты к бельгийскому врачу,
который категорически запретил ему «любые
виды творческой, художественной, сочинительской
деятельности», вновь участились. Ему
посоветовали совершить длительное заграничное
путешествие, что он тут же и предпринял —
впрочем, не забыв прихватить с собой блокнот
и ручку. Результатом стала книга путевых заметок «Большое турне» почти в триста страниц
длиной; агенты и издатели отвергали ее с куда
большей яростью, чем какие бы то ни было предыдущие
его творения.

Джим никак не мог понять этих отказов, поэтому
решил поглубже нырнуть в изучение загадочного
механизма творческого процесса. На
три месяца он практически переселился в Британскую
библиотеку, посвятив себя чтению
и исследованиям, свив себе гнездо за столом
№ 372 в читальном зале отдела редких книг и
музыки, где рядом с ним обретались лишь несколько
завзятых книгочеев и где царила гипнотическая
атмосфера полного покоя. Однажды,
в предвечерний час, Джим уснул над учебником
квантовой механики и охраннику пришлось
как следует его встряхнуть, чтобы разбудить.
А в другой раз его застигли за подчеркиванием
абзаца карандашом. Он уродовал таким способом
собственный текст, но за это автора едва не
выгнали, и он чудом избежал пожизненного запрета
на посещение оскорбленной библиотеки.

После этого периода углубленных исследований
он начал целыми днями пропадать в книжных
магазинах, просматривая сотни изданий,
предлагаемых покупателю, и пытаясь ответить
на основополагающий вопрос: «Чем опубликованная
книга отличается от неопубликованной?»
В чем дело? В качестве и оригинальности текста? В заголовке? В известности автора? В том,
что строчки отпечатаны и страницы переплетены?
В том, что вещь покупают и читают другие?
Джим пришел к выводу, что нет никакой
разницы между книгами, которые издаются,
и бесчисленными произведениями, которые
остаются неопубликованными. «Единственная
значимая переменная здесь — фактор случайности,
— уверял себя Джим. — Рукопись оказывается
перед нужным редактором в нужное время.
Конечно, не помешает обзавестись хорошими
связями среди издательской мафии, но на самом-
то деле требуется лишь немного везения,
только и всего». Но, несмотря на столь фаталистическое
восприятие издательского мира, он
по-прежнему поглощал газетные страницы, где
печатались рецензии, и частенько забредал в библиотеку,
чтобы прочесть какую-нибудь «Библию
писателя» или «Как вырастить роман», а кроме
того, скрупулезно изучал списки бестселлеров,
пытаясь извлечь из них какие-то выводы.

В тот день, когда «Ивнинг стэндард» сообщила,
что бельгийского врача выдворили из
страны по обвинению в том, что он дарит пятилетним
мальчикам игрушечных медвежат
и хлопчатобумажные носочки, в этот самый
день с Джимом что-то случилось. Казалось, все
долгие годы накопления писательского опыта,
долгие месяцы исследований и глубокомысленных вопрошаний, из чего же слагается
книга, имеющая успех, — все это слилось воедино
в блистательном творческом порыве. Он
заперся в своей комнате и принялся отстукивать
слова, вдохновленный новым, неведомым
ему прежде чувством радости. Джим провел так
несколько недель, практически без перерыва,
почти не выходя из комнаты.

И вот — три сорок пять ночи; непритязательная,
типичная для западного Лондона квартирка,
затерянная среди бесконечных рядов ей
подобных, укрывающих своих спящих обитателей;
могильная тишина его писательской темницы
— и на экране перед ним наконец возникают
последние слова его шедевра.

Джим подскочил в кровати, услышав, как кто-то
захлопнул входную дверь. Несколько секунд он
недоуменно озирался по сторонам, а потом все-таки
решил снова утопить голову в подушке.
Скорее всего, это Джанет, его хозяйка, отправилась
на занятия по тибетской йоге. А может,
это ее дружок Том, он работает на почте и вернулся
с ночной смены. Сколько времени-то? Не
открывая глаз, он поскреб кончик носа, и его
рука, как щупальце, протянулась к плотным
хлопчатобумажным занавескам, затемнявшим
комнату. Виден свет: на улице светло. Он открыл
один глаз и напряг все силы, пытаясь взглянуть на свои наручные часы, но ему показалось, что
у них отвалилась одна из стрелок. Потом он сообразил:
ровно двенадцать — и растянул челюсти
в беззвучном зевке.

В воздухе висел неприятный запах, словно от
протухшей яичницы. Щупальце еще раз слегка
потянуло занавеску, и в комнату проникла белая
пыльная полоска. Тусклый луч света осторожно
обследовал его фигуру, скорчившуюся
на измятой постели, дешевую мебель из сосны,
торчащую по углам, и кипы книг повсюду — на
полу, на полках, даже под кроватью.

И тут Джим все вспомнил. Черты его лица
скривились в полуулыбке (скажите «сы-ы-ыр»),
а кулаки под одеялом сжались так сильно, что
кровать издала зловещий скрип.

— Да!.. Да!..

Поставив слово «Конец», Джим всегда чувствовал
острую радость, но этой ночью, когда он
набрал эти буквы на клавиатуре, у него возникло
ясное ощущение, что именно этот роман
вынесет его из безвестности, положив начало
успешной писательской карьере.

Зевая, он вылез из постели и приложил ухо
к двери спальни. Судя по звукам, дома никого
не было, так что он вышел в привычных тренировочных
штанах и пижамной куртке. Кухонный
буфет у него был так же пуст, как и желудок,
а когда он открыл дверцу, в нос ему ударил все тот же тухлый яичный запах. Джим задумался, не
заглянуть ли ему в другие шкафы, но он знал, что
Джанет ведет подробный учет продуктов вплоть
до последнего консервированного боба, и потому
не решился допустить такую вольность. Ничего
не поделаешь, придется спуститься в угловой
магазинчик. А заодно, раз уж он выйдет, не
помешает зайти на почту и заказать марки, а может,
нанести визит в библиотеку и в книжный.

Перед зеркалом, орудуя бритвой, знававшей
лучшие времена, он усмехнулся сам себе и пробормотал:

— Бестселлер, да-да… первая строка рейтингов…

Затем он еще побродил по квартире в одних
трусах, после чего, приплясывая и насвистывая
марш из «Аиды», прошествовал в свою комнату.
Он уже много месяцев не ощущал такого счастья,
такой бодрости. Джим раздернул занавески,
чтобы внутрь просочилось побольше света,
и вскоре вышел из комнаты, облаченный в потертые
джинсы, зеленую куртку из поддельной
альпаки и ярко-красные кроссовки.

Денек выдался вполне приличный, по крайней
мере для Лондона: тепло, но пасмурно.
Джим терпеть не мог английскую погоду, ему
давно осточертела вечная пелена облаков над
городом. Он предпочел бы жить где-нибудь
на юге Франции или на Коста-дель-Соль, постукивать по клавишам ноутбука под сенью
пляжного зонтика на берегу моря, посасывая
экзотический коктейль, — но Лондон очень
уж подходит для амбициозного начинающего
писателя, здесь легче завязать полезные связи,
к тому же тут, помимо всего прочего, центр
книгоиздательской вселенной. Так что Джим не
планировал переселяться за границу, пока не
завоюет писательскую известность, а это, как
он надеялся, произойдет очень скоро.

Пока же придется еще какое-то время терпеть
нынешнее положение вещей: снимать мерзкую
комнатку в квартире у Джанет и Тома. Шефердс-Буш
называют перспективным районом; может,
и так, но Джим знал, что заслуживает большего.
Его естественная среда обитания располагалась
всего в нескольких сотнях ярдов отсюда,
за широченной автострадой, отделявшей богатых
от бедных, — на изысканных виллах Холланд-
парка и Ноттинг-хилла. Там живет столько
знаменитых писателей! Если повезет, он скоро
катапультируется в один из этих роскошных
домов с высоченными потолками, окажется
среди всех этих громких имен, среди камерных
квартетов и кристально-прозрачных звонких бокалов
с «Кордон Руж». Джанет и Том говорили,
что собираются скоро пожениться, в июле или
в августе, и потому намереваются его выселить.
Они твердили это уже три года, но на сей раз, похоже, все было по-настоящему: Джим видел, как
они пишут приглашения. С божьей помощью он
сможет уже к концу лета покинуть и этих двух
ирландских голубков, и Шефердс-Буш.

Джим положил рукопись в рюкзак, отцепил
велосипед от чугунной изгороди и отправился
на почту. По дороге он размышлял, какую стратегию
ему на этот раз избрать, обращаясь к издателям
и агентам.

Чарльз Рэнделл, главный редактор «Тетрагон
пресс», провел выходные ужасно. Руководитель
небольшого, но престижного независимого издательства
каким-то образом умудрялся оставаться
на плаву, пребывая в состоянии, близком
к банкротству, на протяжении уже тридцати
лет, обитая в хрупкой раковине качественной
литературы, каковая раковина с трудом противостояла
сокрушительному напору гигантских
корпораций. На уик-энд он решил взять домой
кое-какую работу: две-три пришедшие рукописи,
чтобы их почитать, текст книги, чтобы отредактировать,
и несколько гранок, чтобы выправить.
Но как только он оказался дома, уже
само зрелище бесконечных груд книг, статей,

каталогов, писем, счетов и прочего барахла начисто
лишило его желания жить дальше.

Худощавый редактор обрушился на старый
пропыленный диван, тоже заваленный трудноопознаваемым бумажным мусором, взгляд
его блуждал в пустоте, проходя через толстые
линзы очков, усеянные белыми точечками
пыли. Чарльз мысленно проследил всю длинную
дугу своего существования и задержался
на отдаленной туманной точке, откуда явился
образ юного студента с длинными волосами
и нечесаной бородой, поэта, до краев полного
мечтаний и идеалов, когда-то печатавшего политические
листовки и поэтические памфлеты
на старом механическом мимеографе. Затем борода
исчезла, волосы стали короче и поредели
у висков и на нос ему вскочили очки в черной
оправе. И вот он уже сидит за столом в крошечной
комнатенке в подвале ветхого здания где-то
на юго-востоке Лондона, в окружении кип бумаг
и стопок книг, с древним телефоном, от звонка
которого содрогается мебель. Вокруг него начинают
копиться газетные вырезки: первые
рецензии, первые интервью. А потом на сцене
появляется роковая женщина с длинными рыжими
волосами, настоящий вулкан чувственности
и страсти. Внезапно его стол переместился
в изящную приемную в духе фешенебельного
района Мэйфейр, бумаги и книги исчезли и их
заменили подрагивающие ссутуленные фигуры,
которые обменивались сплетнями, попивая
шампанское или еще какое-нибудь вино
в сумрачном дымном свете. Некоторые из этих силуэтов вдруг окружал сияющий ореол святости,
являя лица прославленных поэтов и романистов,
нобелевских лауреатов, журналистов
и критиков — из забытого ныне поколения. Рыжеволосую
умчал парижский экспресс, и ее заменила
седоватая сорока-с-чем-то-летняя в темной
квартире на южном берегу Темзы, среди
бесчисленных картонных коробок, книг и прочего
мусора, который сам собой скапливался
вокруг него. А затем его долговязая фигура начала
сновать от дверей квартиры к железнодорожной
станции, в последнюю минуту успевая
на поезд; вот он прибегает в контору, глотает
растворимый кофе, а потом — бесконечные
корректуры, рукописи, кофе, сроки сдачи,
звонки, кофе, совещания, квитанции, обложки,
кофе, — и всё та же долговязая фигура надевает
пальто и снова бежит на станцию, и так
десять лет подряд, и его шевелюра отступила,
обнажив сияющую лысину, оставшиеся волосы
поседели, линзы очков стали толще, а одежда —
неряшливее и заношеннее.

Очнувшись в этот пятничный вечер, Чарльз
обнаружил, что торчит как затворник в своей
лондонской полуподвальной квартирке среди
печатного слова, давящего на него со всех сторон.
Он схватил бутылку каберне и… пустился
в безобразный загул, а в понедельник утром
очнулся с трехдневной щетиной, рубашкой, выпущенной над расстегнутой ширинкой, и с
галстуком на спине. Он опаздывал на час и едва
успел побриться и заставить себя влезть под холодный душ, после чего кинулся на станцию,
отмахивая отчаянно-длинные шаги портфелем,
набитым книгами и бумагами.
Войдя в контору, Рэнделл тут же волей-неволей столкнулся с явившейся, как привидение,
Пиппой, новым помощником редактора. Это
«великолепное прибавление к команде» было
санкционировано свыше тогда же, когда над
ним вообще создали это «свыше», то есть не
сколько месяцев назад.

— Ник Тинсли ждет вас уже полчаса, — сообщило
привидение.

— Фр-р-рхм, — пробурчал Чарльз.

— Что?

— Ко-фе!

Пиппа сморщила носик, повернулась и побрела на офисную кухоньку, почему-то оставив

после себя чесночный запах.

«Что за чертовщину эти девицы едят по
утрам?» — думал Чарльз, качая головой и шагая
по коридору в свой кабинет.

Ник Тинсли по прозвищу Акула поджидал
его там, развалившись на складном кресле, с головой
уйдя в спортивный раздел «Файнэншл
таймс». Перед ним, на столе Чарльза, стояла дымящаяся
кружка черного чая.

— Так-с! — Консультант издательства вскочил
и протянул руку. — С добрым у-у-утром. Как
наши дела?

— Тр-р-рп, — ответствовал Чарльз, поворачивая
ладонь и оставляя для пожатия три пальца
в каком-то масонском приветственном жесте.

Ник подержал эти три пальца, затем выпустил
их и, исполняя полупируэт, втянул свой
обширный живот, чтобы Чарльз протиснулся
между посетителем и стеной.

— Все в порядке? — спросил Ник, складывая
газету и засовывая ее обратно в портфель, пока
Чарльз пробирался мимо еще одного складного
сиденья и с трудом усаживался в обитое черной
кожей кресло, зажатое между стеной и его столом.

— Все в нашем садике прелестно, — пробормотал
Чарльз, выпустил из рук портфель, и тот
плюхнулся на пол. — Пре-лест-но, — повторил
он, притворяясь, будто разбирает кипы бумаг,
беспорядочно наваленные на столе, и не одарив
Акулу ни единым взглядом.

Ник выдавил напряженную улыбку. Он
уже привык к этим детским выходкам. Иногда
руководители компании кротки как ягнята,
а иногда топочут копытами, кричат и вопят. Все
это вполне естественно. Конечно, не очень-то
приятно, когда тебе приходится объявлять пятидесяти,
да хотя бы даже и пяти сотрудникам,
что в течение ближайшей недели они лишатся
работы. И не очень-то приятно, когда ты вынужден увольнять директора-учредителя или
управляющего директора из-за того, что он не
вписывается в установленные требования. Но
это — часть его, Ника, работы. К тому же для
него не существовало слишком неудобных задач. Он любил повторять: «Дерьмо всегда само
всплывает». Выражение практически стало его
девизом; это была, вероятно, самая сложная
философская максима, какую он когда-либо изрекал за свою долгую карьеру корпоративного
«мясника».

— Ну как, Чарльз, ты выполнил домашнее задание?

— Улыбка Ника превратилась в гримасу.

Их глаза наконец встретились; несколько секунд
мужчины смотрели друг на друга. Чарльз
с Ником были почти ровесниками, хотя первый
выглядел, как минимум, на пятнадцать
лет старше второго. Тем не менее консультант
имел дурную привычку разговаривать с Чарльзом
в нескрываемо покровительственном тоне,
дабы подчеркнуть новую служебную иерархию,
которая теперь внедрялась в «Тетрагон пресс».

Отрывок из романа

О книге Джил Маршалл «Самый красивый в мире мужчина»

Дэвид

1968

— Не надо так больше делать, милый!

Мама так прекрасна, что невозможно удержаться
и не попробовать на ощупь мягчайший
шелк, вьющийся вокруг ее колен. Мальчику
кажется, что она стоит в белой кофейной
чашке. Мама не любит, когда он мнет ее платья,
и мальчик отдергивает руку.

— Куда ты идешь, мамочка?

— Ты имеешь в виду, куда мы идем?

Мама улыбается, и в мире мальчика как
будто становится светлее. Она грациозно
оборачивается и сжимает его руки, пожалуй,
слишком сильно, мальчику даже немного больно.
Но он не протестует: это всегда счастье, когда
мамочка обнимает его, огромное счастье.

— Я встретила одного человека, мой милый,
и рассказала ему, какой ты красивый и хороший
мальчик, и теперь он хочет с тобой познакомиться.

Ты ведь будешь хорошо себя вести,
правда? Этот человек может быть нам очень
полезен.

— Я буду хорошо себя вести, мамочка. А папа
тоже идет с нами?

Ее лицо кривится, и облачко пудры осыпается
на пол.

— Папа не разбирается в наших делах, милый.

Ты же знаешь, как он иногда сердится по пустякам, верно? Ну, теперь беги и надень свой морской
костюмчик.

— Мамочка, а можно мне надеть длинные
брюки? Папа говорит, я уже большой.

Серебряный гребень с треском опускается на
полированную поверхность трюмо.

— Морской костюм, я сказала. И не смей мне
перечить, ясно? Никогда. Мне совершенно неинтересно,
что говорит твой отец. — Внезапно
она наклоняется и заключает мальчика в свои
душистые объятия. — Говорю тебе, он ни в чем
не разбирается.

Мальчик решает не возражать. Он плывет —
плывет в мамочкиной кофейной чашке. Он так
счастлив, что, если утонет в ней, даже и не заметит.

Клэр

1982

Не то чтобы у меня никогда раньше не было
секса, вы не думайте. С мужчинами не было, это
правда.

Ужас, ну я и ляпнула! Получается, как будто
у меня был секс с женщинами. Конечно, лесбийская
любовь нынче в моде и вряд ли кого-то
удивит. Я бы даже сказала, сейчас круто считаться
лесбиянкой. У нас в колледже половина
девчонок или спала друг с другом, или хотя бы
тискалась в туалетах, или… Короче, если честно,
я представления не имею, чем еще они там занимались,
слава богу, меня не приглашали. Ну а все
остальные проявления феминизма — демонстрации
протеста, пирсинг по всему лицу и телу,
ритуальные обрезания волос и избавление от
бюстгальтеров — невозможно было не заметить,
они проходили у всех на виду, поэтому избитое
утверждение: все мужики — козлы, постепенно
переросло в убеждение, что девочкам остается
любить только девочек. Я так окончательно и не
поняла: наши девахи на самом деле имели склонность
к однополой любви или это необузданный
феминизм так на них подействовал? К счастью,
в отношении собственной ориентации я могла
быть совершенно спокойна: я и уши-то проколола
после мучительных двухмесячных колебаний
и, кстати говоря, только потому, что кое-кто —
мужского, между прочим, пола — сказал мне,
что серьги зрительно удлиняют шею (наверняка
посмотрел «Девушку с жемчужной сережкой»).
Я бы в жизни не стала прокалывать себе нос или,
упаси бог, язык, а при мысли о том, что этим проколотым
языком я к тому же буду слюнявиться
в коридоре с какой-нибудь Барбарой Бутч из
Колвин-Бэя, мне сразу становилось нехорошо.

Короче, я хотела сказать, что до Дэвида
Осгуда, или Дэйва, как я стала называть его потом,
когда мы познакомились поближе, я еще
не спала с мужчинами. Как вам это нравится, а?
Мне шел двадцать первый год, уж день рождения
был не за горами. По сравнению с Дэйвом
остальные мои любовники показались бы вам
сущими мальчишками. Конечно, я и сама была
еще ребенком, когда в восемнадцать лет встретилась
со своим первым, — свежая, как стебель
сельдерея, и такая дура, что кажется невероятным,
как это у круглой отличницы, известной
в классе под прозвищем «башковитая чувиха»,
могло быть так мало мозгов.

Ну вот, понимаете, с парнями я спала. Как
минимум, с двумя, впрочем, второго я практически
не помню. А вот первого звали Натаниель
Форсайт, и наш роман протекал на автобусной
остановке рядом с моим домом. Я и сейчас не могу
забыть, как он прыгнул на подножку автобуса
№ 214, на ходу застегивая узкие черные джинсы
и размазывая по лицу черные слезы: в то время
он подводил глаза в подражание Роберту Смиту
в его готический период — «Мальчики не плачут»
и все такое прочее… Жаль, никто не предупредил
бедняжку, что косметика от воды течет, а у
него, как выяснилось, была особенность в критический
момент обливаться слезами.

В общем-то я не могла его осуждать. Мне
тоже ужасно хотелось плакать. Какое разочарование,
как это печально! Предыдущие четыре
года я провела, тоскуя по этому мальчику
и желая его всеми, так сказать, фибрами души
и тела. Бродила за ним по школе, соблюдая дистанцию,
конечно рассчитанную с математической
точностью: чтобы он меня не заметил, но
и я не потеряла бы его из виду. Я не собиралась
ничего предпринимать для нашего сближения,
меня вполне устраивала изощренно-сладкая
пытка его безразличием. Но вот закончился его
строгий монохромный период, когда Натаниель
признавал только костюмы цвета мокрого асфальта
в сочетании с рубашками цвета пудры,
а потом и период подражания Саймону Ле Бону
из «Дюран Дюран», характеризовавшийся широкими
рукавами и крахмальными манишками,
и мы неожиданно оказались в одной группе на
занятиях по английской литературе для «продвинутых»
учеников. Мы все как-то очень
быстро сдружились на почве нашей надменной
уверенности в собственной гениальности.
Байрон? О да, обожаю старикашку Байрона. Иэн
Маккаллох? Ну да, да, тоже неплохо, но тебе не
кажется, что эти ребятишки слишком сильно
косят под «Клэш», да только у них не очень получается,
правда? Хе-хе-хе, ты совершенно прав,
старичок, надо признать, они безусловно вторичны.

Мы стояли на переменах группкой в четыре
пять человек, перебрасываясь подобными замечаниями, снисходительно посмеиваясь над
великими и не очень великими, талантливыми
и не так чтобы, а у меня горло перехватывало
от одной мысли о том, что я нахожусь рядом
с ним — с ним! Неужели это его локтя я только
что коснулась, неужели он засмеялся моей
шутке? Впервые в жизни я почти с глазу на глаз
разговаривала со своим кумиром.

А затем наступила пора настолько прекрасная,
что у меня до сих пор дыхание сбивается, когда
вспоминаю: мы начали проходить «Гамлета»,
программное произведение семестра. Я просто
обожала Шекспира, а «Гамлета» в особенности!
Сидела на занятиях как в трансе, завороженно
слушая, как наш препод, имя которого сейчас
уже забылось, расшифровывал смысл запутанных строф; пыталась унять бешено колотящееся
сердце, готовое выскочить из груди при звуках
голоса Натаниеля, читающего знаменитый монолог.

— Уууу, валяться в сале / Продавленной кровати,
утопать / В испарине порока, целоваться /
Среди навоза… — произносил он нараспев угрожающим
голосом, бросая на меня взгляды, которые
были гораздо яснее шекспировских строк.
«Если кто-нибудь осмелится сделать то же с тобой,
я убью его!» — вот что говорили эти горящие глаза. Жаль, что его не было рядом со мной пару
лет спустя, вот все, что я теперь могу сказать по
этому поводу. Тогда мне очень пригодилась бы
защита, ну хотя бы намек на защиту, хотя бы обещание
поддержки.

А после уроков Натаниель впервые заговорил
со мной.

— Клэр, — произнес он, упираясь худой грудью
мне в плечо в сутолоке школьного автобуса.

— Садись рядом со мной.

В изумлении я молча уставилась на него. Он
не ездил этим маршрутом: ему совсем в другую
сторону. Что это с ним? Давай же, Клэр, скажи
хоть что-нибудь, не молчи, как последняя
дура…

— Хотелось бы знать твое мнение о характере
Офелии, мне интересно… мнение представительницы
того же пола, — произнес Натаниель
надменно, подталкивая меня вперед по проходу.

Я помахала школьной карточкой перед носом
водителя и кивнула как можно небрежнее.

— Да, конечно, это… крайне интересно… — 
Вот и все, что я смогла выдавить, но это были
первые пять слов, сказанных моему кумиру напрямую.

Целых пять слов! Подавленная величием
момента, я уселась у окна и надолго замолчала.

Больше, собственно, мне ничего и не пришлось
говорить. Он сел рядом со мной, и его бедро
так тесно прижалось к моему, что все мысли
немедленно вылетели у меня из головы, в первую
очередь об Офелии — я с трудом вспоминала,
кто она такая.

По дороге до моего дома Натаниель все теснее
прижимался ко мне и все с большим воодушевлением
излагал свои суждения о характере
отношений Офелии и Гамлета. По правде говоря,
не свои — его речь в основном состояла из
банальных истин, стибренных по случаю у критиков,
надерганных из разных книг высказываний,
но это не важно. Я была так благодарна
за оказанную мне честь, что не замечала ни отсутствия
логики, ни поверхностности его суждений.
Своего мнения я не излагала, поскольку
его попросту не имелось. У меня всегда были
проблемы с выработкой собственной жизненной
позиции.

Мы подъехали к Стентону, и на минуту я забеспокоилась:
что мне теперь делать? Продолжать
тихонько сидеть рядом, глядя, как шевелятся
его чувственные губы, мечтая лишь о том, чтобы
ощутить на своих губах их нежную влажность?
Или, подобно Офелии, проскользнуть в их бездонную
глубину и остаться там навсегда, раствориться,
уйти в небытие? Ну нет, это было бы
слишком пафосно даже для того идиотического
состояния, в котором я в то время пребывала.

— Вот здесь я живу, — пробормотала я, указывая
рукой за окно на маленький кирпичный
домик, чья крыша выглядывала из-за живой изгороди.

— Твой дом не очень-то большой, — задумчиво
констатировал Натаниель.

— Это не мой, я хотела сказать, что приехала!
Я здесь выхожу.

Автобус послушно остановился.

Все, Клэр, заткнись. Он ведь пошутил, идиотка!
Я понимала, но не смогла ответить шуткой,
вместо этого пустилась в ненужные объяснения.
Голова шла кругом: получалось, что Натаниель
специально проделал весь этот путь в никуда
ради того, чтобы посидеть со мной? Ведь через
две остановки автобус дойдет до конечной остановки
«Деревня», развернется и поедет назад по
своему маршруту.

Натаниель взглянул на меня сквозь обведенные
угольно-черной линией рамы бездонных
глаз.

— Вот черт! — протянул он со смешком. — 
Я что, так и проболтал всю дорогу? Маразм
какой-то, слушай, это самое… в общем, давай…
— Тут он схватил свою сумку, другой рукой
подхватил меня за локоть и одним плавным
движением выволок на дорогу. — Я, пожалуй,
подожду автобус здесь, — сказал он, окидывая
пренебрежительным взглядом заплеванную
остановку.

— Хорошо, — пискнула я, вываливаясь наружу,
все еще не в силах поверить своей удаче.
Натаниель Форсайт, мой черноглазый идол, специально
выходит на моей остановке. Вместе со
мной! Господи Иисусе!

— Составишь мне компанию? — спросил
Натаниель, похлопывая рукой по скамейке в самом
дальнем углу остановки.

— Ладно. — Я смахнула два окурка и какие-то
мятые бумажки на землю и послушно опустилась
на скамью рядом с ним.

Бабуля уже, наверное, нарезает кусками пирог
с рыбой, готовится выслушать мой рассказ
о сегодняшних достижениях. А вот сейчас она
бросает взгляд в окно, видит, что автобус отошел
от остановки, и идет к двери, ожидая, что
через минуту я войду в дом. Бабуля… Усилием
воли я отогнала от себя все мысли, кроме
одной.

— Извини, я что-то увлекся в автобусе. — К моему
ужасу, Натаниель пошарил в своей модно
потертой сумке и извлек из нее пачку сигарет. — 
Героини Шекспира — мой конек. Покурим?

— Давай, — выдохнула я, хотя до этого никогда
не только не брала сигарету в руки, но
даже вблизи не видела.

Мне пришло в голову, что бабуля почует запах
табака еще до того, как я войду в дверь.
К тому же я уже и так опаздывала домой, а ведь
никогда в жизни не задерживалась! Ну кроме
того случая, когда в Хэмпшире вдруг выпал снег
и наш автобус взял да и съехал в канаву. Бабуля
тогда взад-вперед металась по дорожке, да так
быстро — аж снег на ней растаял, а потом у нее
схватило сердце. Наверное, она и сейчас уже
пьет сердечные капли. А может быть, звонит в полицию и дрожащим голосом объясняет дежурному,
что внучка пропала — задерживается
уже на пять минут… Конечно, бабуля слишком
опекает меня, но что делать? Последние десять
лет, после того как погибли мои родители, она
старалась не выпускать меня из виду больше
чем на полчаса.

Однако мне даже в голову не пришло покинуть
Натаниеля и пойти домой успокоить бабулю,
наоборот, я с благоговением приняла из
его рук прикуренную сигарету. Судьба дала мне
шанс поразить воображение моего загадочного
кумира, изобразив крутую девчонку, но, понятное
дело, я его не заметила. Я могла бы сказать,
к примеру: «Ты, видно, не знаешь, что это
дерьмо делает с легкими?», или «Думаешь, после
сигареты приятнее целоваться?», или на худой
конец «Ладно, давай я попробую, но только один
раз…». Но я втюрилась так, что могла только согласно
кивать головой, как китайский болванчик.
И вот я на скамейке, тесно прижавшись
к худому бедру Натаниеля, тупо гляжу на горящий
кончик «Бенсон и Хеджес», зажатой между
моими пальцами.

— Знаешь, — сказал Натаниель, сощуривая
накрашенный глаз и обращая на меня задумчивый
взгляд, — мне только что пришло в голову…
ты чем-то напоминаешь Офелию.

В тот момент я с отвращением посасывала
сигарету, отчаянно пытаясь не раскашляться
или, что было бы еще хуже, не блевануть прямо на обклеенную антивоенными стикерами сумку
Натаниеля. Пораженная его замечанием, я лишь
молча подняла глаза. Натаниель же глубоко
вдохнул и, мягко взяв меня за мизинец, вдруг
засунул наши ладони между наших же крепко
прижатых друг к другу бедер таким чувственным
жестом, что у меня запылало лицо.

— Почему? — выдавила я наконец. Гордая тем,
что смогла произнести что-то кроме простого
«ага», я поторопилась закрепить успех и пошутила:
— Думаешь, это у меня водоросли в волосах?
Да нет же, чувак, это просто краска позеленела.
И только потому, что я рыжая.

Недели две назад я решила сделать себе не
обычное тупое мелирование, а продвинутое колорирование,
как у наших крутых девчонок, но
в результате голова стала похожа на мишень для
дартса. В районе макушки красовалось темнооранжевое
пятно, а ниже расходились концентрические
круги оттенков, для которых ученые
и названий еще не придумали, — все вместе это
напоминало помутневший бараний глаз. Зато на
одной щеке концы косой модной стрижки были
по-настоящему белокурыми. Ну да, они чуточку
секлись, но это не важно!

Натаниель тихо рассмеялся и, закинув назад
голову, выдохнул дым к грязному потолку автобусной
остановки. Столбик собрался в облачко
и повис над нами, как недосказанные слова.

— Знаешь, Клэр, ты такая… глубокая… умная,
ты много не базаришь, но внутри у тебя столько
страсти, и огня, и… — Натаниель помолчал, откинул
назад прядь иссиня-черных волос и взглянул
на меня искоса. — Ну и тому подобной фигни.
Ты меня понимаешь?

Фигни? Ах, фигни! О да, теперь-то я отлично
понимаю в фигне, могу признаться с полной откровенностью.
Теперь я так хорошо разбираюсь
в фигне и так много знаю о ней, что могла бы
погрузить всю эту фигню в фиговый вагончик
и отправить на мусорную свалку, где ей и место.
Ой, нет, туда не надо, фигня может непоправимо
загрязнить окружающую среду, а ведь мы
о ней заботимся, правда? Но все равно, поверьте,
я знаю о фигне почти все. В устах мужчины или
даже мальчика, как в нашем случае, она означает
одно — секс. Но, понятное дело, тогда
я об этом не подозревала. О сексе у меня были
весьма смутные представления, основанные на
проштудированных томах любимых классиков:
Томаса Гарди, Джейн Остин, Марселя Пруста.
Несмотря на десятки прочитанных книг, я была
до нелепости наивна. Можно было, конечно,
выпустить кольцо дыма в прыщеватое лицо
Натаниеля, блин, Форсайта и сказать ему что-то
вроде: «Фигни? Ты, наверное, имеешь в виду гормоны,
полное отсутствие здравого смысла и неуемное
воображение, вскормленное на классиках,
как рождественский гусь на орехах? Или
низкую самооценку, вернее, полное отсутствие
самооценки? Неудачную попытку мимикрии,
подделку под крутых героинь этих самых чертовых романов? Когда тебе восемнадцать лет, все
кажется таким важным, таким пафосным! Ты
эту фигню имеешь в виду, Натаниель? Именно
это тебя во мне привлекает?»

Но, как вы и сами догадываетесь, ничего подобного
я ему не сказала. Потому что на самом
деле никакой особенной фигни во мне не было.
Во мне вообще тогда ничего особенного не было,
теперь-то я это очень хорошо понимаю. Конечно,
природа не терпит пустоты и всегда ее чемнибудь
заполняет. Так вот, в то время моя пустота
заполнялась одним сплошным желанием.
Желанием быть услышанной и понятой, кому-то
интересной. Хотя, чего греха таить, кое-какая
фигня иногда во мне пробивалась. Но я была настолько
не искушена в любовных отношениях,
что, разумеется, легко приняла бы обычный выброс
гормонов за истинную и чистую любовь.

В это время, к моему отчаянию, из-за поворота
показался автобус и захромал в нашу сторону.
Натаниель вскочил со скамьи и подхватил
свою сумку:

— Вот черт, мы ведь так и не успели обсудить
домашнюю работу! Проклятие! Когда надо сдавать?

Я знала расписание наизусть. Ну наконец-то
настал мой час. Теперь-то я смогу поразить его
воображение глубоким, как у Офелии, подходом
к школьным занятиям!

— В пятницу после обеда, — небрежно сказала
я.

— Осталось два дня, — глубокомысленно кивнул
Натаниель. — Что скажешь, если я завтра
опять проедусь с тобой до дома? Тогда мы успеем
все обсудить. Кстати, как называется эссе, которое
нам задали, не помнишь?

«Странно, разве не об этом ты говорил целый
час? — пронеслось у меня в голове. — А если не
об этом, так о чем же?» Но гормоны быстренько
уничтожили зарождающиеся сомнения, и я преданно
подняла на Натаниеля глаза.

— Как по-твоему, Лаэрт был прав, когда предупреждал
Офелию не влюбляться в Гамлета?
Что ты думаешь по этому поводу? — Натаниель
в последний раз затянулся сигаретой и щелчком
отправил окурок в сторону живой изгороди. — 
Ладно, завтра расскажешь.

Автобус затормозил у остановки, и он как тень
проскользнул внутрь сквозь открывающиеся
двери. В памяти остались его лицо, серьезные, внимательные
глаза, вглядывающиеся в меня сквозь
слегка затемненные автобусные окна. Ему было
действительно интересно. Он на самом деле хотел
знать мое мнение о Лаэрте. Впервые в жизни мне
показалось, что я вполне могу иметь собственное,
ни от кого не зависимое мнение. Могу возбудить
в мужчине интерес как личность…

Года два спустя мы обсуждали с ним эту сцену.
С Дэйвом Осгудом, я имею в виду.

— Ну и что же ты об этом думаешь? — мягко
спросил он.

Я встряхнула головой, откидывая с лица волосы,
и повернулась к нему в профиль. К тому
времени волосы отросли, и я сделала профессиональное
мелирование. Этот жест должен
был коренным образом отделить меня от всех
этих лесби-феминисток, подчеркнув женственность.
К тому же я хотела привлечь его внимание
к своей лебединой шейке, тем более что теперь
могла оттенить ее грацию с помощью сережек
с поддельными бриллиантами.

— Понимаешь, Дэвид… Дэйв, — быстро поправилась
я. — Я ведь стала старше (ну да, на
два с половиной года старше! Ой, держите меня
семеро!). Тогда я вряд ли вообще была способна
думать, просто балдела, оттого что самый прекрасный
в мире молодой человек обратил на
меня свое драгоценное внимание. — И попыталась
кривоватой улыбочкой передать что-то
вроде «О, как же наивна я была!».

Казалось, моя стратегия сработала.

— Что же, он оказался прав. Ты действительно
страшно похожа на Офелию. — Дэйв улыбнулся
суховато, многозначительно, давая понять,
что он слегка играет со мной. Нежно дразнит.
Предоставляет возможность выразить себя,
которую неоперившийся птенец Натаниель так
нагло отобрал. И вдруг меня осенило.

— Ну конечно! — сказала я. — Я ведь была совершенно
невинной, потерянной… А он… он
был до ушей полон тестостероном, прямо умирал,
так ему хотелось трахаться… — Мне казалось, что с Дэйвом я сама становлюсь такой…
взрослой.

— О, это удивительное, парадоксальное женоненавистничество
Гамлета! — кивнул Дэйв, его
губы раздвинулись, а усы чуточку приподнялись.

— Ты абсолютно прав. — Я затянулась сигаретой.
— Он был Гамлетом, а я Офелией. И в тот
день должна была повернуться к нему и выкрикнуть
прямо в лицо: «Ну ты, чувак, даешь! Вруби
мозги! Конечно, Лаэрт был прав, черт меня побери!»
— Как приятно ругаться перед настоящим
взрослым мужчиной. Такое освежающее, освобождающее
чувство! — Я имею в виду, Гамлет
ведь был таким… плохим мальчиком. Лаэрту
следовало сказать сестре: «Остановись! Не влюбляйся
в него, это тебя до добра не доведет!»
Дэвид склонил голову набок, и я поняла, что
ему понравился ход моих рассуждений.

— Что ж, неплохо, — сказал он задумчиво. — 
По-моему, нам стоит продолжить и углубить
нашу дискуссию, да, Клэр?

«Углубить? Каким образом, Дэвид? Дэйв?
Неистовый Дэйв Осгуд? Углубить, засунув руку
мне под юбку? Неужели ты не понимаешь, что
если я — Офелия, а Натаниель — Гамлет, то тебе
остается только роль Полония? Зачем ты навязываешь
мне свое мнение, зачем указываешь,
что мне говорить, как думать? Нет, тысячу раз
нет! Не будем мы ничего углублять!»

— Конечно! — решительно сказала я вслух.

Светские новости «Сегодня»

26 октября 2006 года

Дэйн Ишервуд, популярный телевизионный актер, недавно получивший титул «самый красивый мужчина в мире» по версии журнала «Не девочки!», был найден мертвым у себя в особняке, расположенном в фешенебельном районе Лос-Анджелеса.

Близкие знакомые покойного утверждают,
что актер, завоевавший огромную популярность
и невероятные зрительские симпатии ролью
благородного финансового магната в сериале
«Жить сейчас!», в последнее время был угрюмым
и нелюдимым.

«Я очень беспокоилась о нем, — призналась
исполнительница главной роли в сериале „Жить
сейчас!“ Пэм-Элла Брайант, с которой актера, по
мнению коллег, связывали романтические отношения, — но он повторял, что с ним все в порядке. Никого не подпускал близко к себе, отвергал любую помощь…» — На этом молодая звезда разразилась слезами и позволила пресс-секретарю увести себя в машину.

Тело Ишервуда было найдено плавающим
в бассейне: его обнаружила домработница в пятницу после обеда. Полиция исключает возможность убийства.

«По нашему мнению, это — очередной случай
запущенной депрессии, которую друзья и коллеги не смогли вовремя определить», — комментирует печальное событие детектив Сэнди
Баррет. — Мы уверены, нет никакого смысла
предполагать участие в этой трагедии третьих
лиц.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из романа

О книге Бертинs Хенрикс «Шахматистка»

Было самое начало лета. Рано утром, едва взошло солнце, Элени, как обычно,
поднялась на невысокий холм, отделяющий гостиницу «Дионис» от центральной части города.

С пустынного песчаного холма, изрытого
глубокими трещинами, открывался изумительный вид на Средиземное море и мраморные
врата храма Аполлона. Это наследие Античности, быть может слишком грандиозное по
своему замыслу, так и осталось недостроенным,
и сквозь гигантские врата на вершине крошечного островка, соединенного с островом Наксос, были видны лишь море и небо. Каждый
вечер врата, в которые так и не вошел Аполлон,
принимали другого бога — закатное солнце,
приводя в восторг ослепленных туристов. Будь
вместо солнца Аполлон — божество не столь яркое в своих земных проявлениях, — он привлек
бы лишь немногих посвященных. И потому незавершенность храма не вызывала сожалений,
даже наоборот, придавала особую таинственность этому диковатому клочку земли посреди
Эгейского моря.

Элени не обращала никакого внимания на
зрелище у нее за спиной. Она его сотни раз
видела. Вся ее жизнь подчинялась ритму этого
спектакля, менялись только зрители — нескончаемый поток странствующего люда, приезжающего издалека и уезжающего неведомо куда.

В то утро на холме царило безмолвие. Поднявшийся ночью ветер к утру усилился, относя
прочь негромкие звуки просыпающегося города.
Элени слышала только шуршание камешков
под ногами да прерывистое дыхание бродячей
собаки, вынюхивающей себе что-нибудь на завтрак. Не найдя ничего существенного, собака всем своим видом выразила недовольство.
Элени улыбнулась, глядя на нее. Надо бы принести ей что-нибудь из ресторанных отходов,
подумала она.

В десять минут седьмого Элени уже входила
в гостиничный холл.

— Калимера, Элени. Ти канис?

Это было сказано громко и очень искренне,
так что со стороны можно было подумать, что
встретились две приятельницы, давно не видевшие друг друга. В действительности же Мария,
жизнерадостная шестидесятилетняя хозяйка
гостиницы, всегда так здоровалась с персоналом, подчеркивая свое хорошее настроение. Тем
самым она как бы давала понять, что здесь в дурном расположении духа могут быть только постояльцы. Если же ей приходилось иметь дело с
угрюмым гостем, она вдруг начинала говорить
по-английски гораздо хуже, чем умела, делая
вид, будто мало что понимает и не замечает его
плохого настроения. Много работать под палящим солнцем да еще хандрить — это в ее понимании был грех, а грешить она уже была стара.
Как всегда, она предложила Элени чашечку
кофе, прежде чем та, переодевшись в рабочий
халат фисташкового цвета, исчезнет в анфиладе
гостиничных номеров.

Элени уже знала наизусть все свои движения, она делала их механически, одно за другим, в неизменном порядке. Двадцать номеров,
сорок кроватей, восемьдесят белых полотенец,
а пепельниц — каждый раз по-разному.

Горничной Элени стала так же, как другие
становятся официантками или кассиршами. Выросла она в горной местности Халки, в бедной
крестьянской семье. Школу оставила в четырнадцать лет, поехала в город и поступила на первую подвернувшуюся работу. Случайно это оказалось место горничной. Три года спустя вышла
замуж за Паниса, он был на пять лет ее старше
и работал у своего отца, в автосервисе на окраине
города. Замужество сделало ее знаменитой. Все
девушки Наксоса ей завидовали: еще бы — такого
парня отхватила, красивого, серьезного. У них
родилось двое детей — Димитра и Яннис. Даже
после их рождения Элени не бросила работу:
она любила ее, работа в гостинице позволяла ей
мечтать и, живя в узком, замкнутом мирке, хоть
как-то соприкасаться с внешним миром.

С годами она хорошо изучила постояльцев.
По манере одеваться легко определяла их национальность. Иногда, пока туристы завтракали
в ресторане, развлекалась тем, что угадывала, кто
из какого номера. Даже держала пари на порцию
анисовой водки или стакан белого вина. Она
редко ошибалась.

Закончив уборку в девятнадцатом номере,
она перешла в семнадцатый. Номера убирались
по мере того, как утром их покидали туристы.
Надо было ловить момент, когда откроется та
или иная дверь, и при этом делать вид, что тебя
нисколько не интересуют постояльцы, завладевшие номером кто на день, а кто и на неделю.
Элени внезапно появлялась в коридоре в своем
бледно-зеленом наряде, точно призрак, и так же
внезапно исчезала, ловко и даже до некоторой
степени грациозно обращаясь с громоздкими орудиями своего труда. Это тем более удивительно, что ее фигуру уже давно нельзя было
назвать спортивной. Слишком сытная пища, две
беременности и зимняя скука островной жизни
превратили ее в самую обыкновенную женщину
сорока двух лет, ни молодую, ни старую. Она
достигла того возраста, который обычно называют расцветом — то ли потому, что ничего
лучше не придумали, то ли просто из желания
ободрить. А между тем это возраст, когда родители уже состарились, а дети выросли, когда
мужчины больше не оборачиваются тебе вслед,
а женщины не завидуют. Но Элени была не из
тех людей, кто сокрушается по поводу того, что
они не в силах изменить.

Возвращая гостиничным номерам их первозданный вид, стыдливо убирая следы человеческой жизнедеятельности — пятна крови, спермы,
вина, мочи, — Элени научилась мудро смотреть
на вещи. Она не давала определений тому, что
делала и чему порой была свидетелем, поскольку
никогда всерьез не верила в магическую силу
слов, воспоминаний и разных там философствований. По ее мнению, слова, какими бы
правильными они ни были, не могли изменить
в мире ровным счетом ничего. Для нее разговоры были приятным времяпрепровождением,
не более. В Наксосе слова прибывали и убывали
вместе с туристами, напоминая бесконечное чередование морских приливов и отливов.

Элени рано свыклась с мыслью, что ничто
в этом мире ей не принадлежит — ни вещи,
ни люди. Даже Панис, ее муж, принадлежал
ей не больше, чем своим приятелям, с которыми он сидел в кафе или играл в триктрак,
и женщинам, которые встречались ему на пути
и пробуждали в нем желание. Так уж устроена
жизнь. Только сумасшедшему придет в голову
бороться с приливами и отливами, рассуждала
она.

Накануне в семнадцатом номере поселилась
пара французов. Элени видела, как они приехали: веселые, обоим лет по тридцать, одеты
дорого и броско.

Войдя в залитый солнцем номер, Элени
улыбнулась: северяне радуются каждому погожему дню и никогда не закрывают ставни. Им
невдомек, что ставни спасают от жары. Приехав
на остров, туристы жарятся на солнце буквально
до потери сознания, а потом сидят, тяжело дыша,
в холле, красные как раки, ошалевшие, но счастливые. Прямо как дикари, которые впадают
в транс в момент отправления религиозного
культа, а вовсе не представители цивилизованного мира.

Элени усвоила с младых ногтей, что дневное
светило — это не веселый бог, любящий пошутить, а настоящий хозяин жизни и смерти, такой же, как море и рифы, судьба и злой рок.

Быстро оглядев комнату и прикинув объем
работы, Элени пошла в ванную. Почистила
раковину, душ, вымыла пол и опорожнила мусорное ведро. Выпрямилась и с минуту стояла
не двигаясь, переводя дыхание. Потом бросила
грязные полотенца в бак, уже наполовину заполненный.

Элени любовно расставила в ряд флаконы
с косметикой: на каждом было написано непонятное название на языке, который нравился ей
больше других, звучащих на острове, — французском. Один флакончик особенно привлек ее
внимание. Она взяла его, открыла и вдохнула
пряный запах. Улыбаясь, аккуратно закрыла бутылочку.

Она знала всего три слова по-французски:
«бонжур», «мерси» и «оревуар», и их ей вполне
хватало для общения с постояльцами.

Она очень любила слушать, когда говорили
по-французски. Иногда прислушивалась к журчащей в ресторане речи. Ей казалось, что французскому языку не хватает серьезности, — но
в этом и вся его прелесть. Слова, облаченные
в струящийся шелк и прозрачный тюль, скользят по натертому паркету, делают танцевальные
па, приветствуют друг друга, снимая невидимые
шляпы. Все эти плавные движения имеют, конечно, вполне определенный смысл, обозначают
реальные вещи. Элени это прекрасно понимала,
и именно в этом парадоксе заключалось для нее все великолепие французского языка. Вот прекрасный танцовщик взмывает ввысь, точно на
крыльях, и всё для того, чтобы попросить соли
или узнать, который час, — ну разве не чудо?

По телевизору она видела много передач про
Париж, и каждый раз у нее щемило сердце. Такая боль бывает при мысли о давнем свидании,
на которое ты не пошла, испугавшись сама не
зная чего.

Вообще-то у Элени не было причин испытывать щемящую тоску. Париж представлял собою исключение. О своей заветной мечте она
никогда никому не рассказывала. Это была ее
тайна.

Занятая своими мыслями, Элени вернулась
в комнату. Вычистила пепельницы и, прежде
чем пройтись пылесосом между дорожными
сумками и разбросанными повсюду вещами, подобрала с пола бумажки.

Закончив пылесосить, она перестелила постель, и тут ей захотелось послать парижанам
маленький привет. Она взяла вышитую ночную
рубашку молодой женщины и аккуратно разложила ее на постели, сильно собрав в талии. Рубашка стала похожа на выставленную в витрине
соблазнительную вещицу, с нетерпением ждущую покупателя.

Вечер Элени провела с дочерью Димитрой — та
помогла ей приготовить ужин и вымыть посуду. Ужинавший вместе с ними Панис рассказал,
как провел день, а потом отправился к друзьям
в кафе. Яннис позвонил и предупредил, что поест с приятелями в городе. Такое случалось часто:
в шестнадцать лет он жил по большей части вне
дома. Димитра рано пошла спать, а Элени еще
некоторое время сидела у телевизора и рассеянно смотрела какой-то серьезный фильм: пропустив начало, она не могла понять, в чем там
дело.

На следующее утро она встала первой, сварила всем кофе и пошла на работу.

Ветер немного стих. На море не было барашков — значит, день обещал быть теплым, погожим. Элени вспомнила, что хотела принести
что-нибудь вчерашней собаке, но сегодня ее уже
не было. Элени оставила кусок хлеба на маленькой скале, на самом виду. Как обычно, она пришла на работу в шесть десять и была встречена
радостным щебетанием хозяйки.

Убрав уже с десяток номеров, она часов около
десяти увидела выходящих из номера французов. Довольные, они шли на завтрак.

Элени решила подождать, пока они совсем
уйдут из гостиницы. Она не любила, когда во
время уборки неожиданно вернувшиеся клиенты толклись возле двери. Элени становилось
не по себе, если другие из-за нее испытывали
неудобства. Кто-то в такой ситуации старался
завязать разговор, начинал говорить на английском, которого Элени не знала, но в целом понимала, потому что разговор всегда был о погоде.
Словом, прежде чем окунуться в интимную атмосферу номера, Элени дожидалась, когда поле
деятельности будет свободно.

В десять тридцать она вошла наконец к французам. Приступила к уборке, проделывая все те
же движения, что и накануне. Когда она пылесосила пол, позади нее что-то упало. Она наклонилась, чтобы это поднять, и увидела деревянную фигурку. Обернулась: на столике лежала
шахматная доска с белыми и черными фигурами.
Недоигранная партия.

Элени внимательно рассмотрела фигурку,
которую держала в руке. Это была черная пешка.
Элени хотела было поставить ее на место, но
куда? Элени понятия не имела, где она могла
находиться. Такие же фигурки стояли по всей
доске. Замерев с пешкой в руке, пристально
глядя на доску, Элени пыталась уяснить хоть какую-то закономерность. Так ничего и не поняв,
она поставила фигурку рядом с доской и доделала уборку. Ей было неприятно оттого, что она
испортила незаконченную игру, но потом она
успокоилась: раз таких на доске много, значит,
фигура не очень ценная. Может, это не так уж
и важно.

В качестве извинения она, прежде чем уйти,
вновь красиво выложила на постели ночную рубашку. Остаток рабочего дня прошел спокойно. После полудня, вернувшись в город, Элени увидела Паниса на террасе «Арменаки», небольшого
припортового трактира. Она остановилась на
минутку — поболтать с мужем и хозяином заведения, невысоким коренастым мужчиной,
чуть постарше Паниса. Хотя всю свою жизнь он
провел в Наксосе, все называли его Армянином,
наверное из-за его происхождения. Он предложил ей стаканчик анисовой водки, и она выпила
в компании двух мужчин. Сезон только начался,
а солнце уже палило нещадно.

Сидя на затененной террасе, Элени наслаждалась минутой отдыха. Скинула туфли, вытянула отекшие ноги, прикрыла глаза. Слушала
мерное журчание разговора и пение желтых
канареек, которых Армянин держал в двух маленьких, подвешенных над столиками клетках.
Птички, издавая высокие нотки, перекликались
друг с другом из своего заточения, будто участвовали в певческом конкурсе. У хозяина была
и третья птичка, тоже живущая в клетке на свежем воздухе. Он ухаживал за ней не меньше,
чем за другими, но она не пела. Армянин совершил ошибку, назвав ее Тарзаном: с таким именем она, наверное, совсем иначе воспринимала
этот мир.

Элени услышала сухое постукивание деревяшек друг о друга: это Армянин достал триктрак.
Мужчины начали партию. Элени слышала то
хриплый голос Паниса, время от времени комментировавшего игру, то высокий — Армянина.
Через несколько минут голоса стихли: мужчины
играли молча, целиком уйдя в захватывающий
мир игры.

Элени вдруг вспомнился маленький деревянный воин, которого она уронила в номере
французов, лишив места в шахматном строю.
Она мысленно увидела его, одиноко стоящего
рядом с шахматной доской, будто наказанного
за какой-то проступок. Сама не зная почему,
Элени расстроилась.

— Эле-е-е-ни!

Наверное, она задремала — только с третьего раза услышала, что ее зовут. Она вздрогнула и огляделась, не сразу сообразив, где находится, — сон унес ее далеко. По ту сторону
дороги, стоя возле мола, ее подруга Катерина
усиленно подавала ей знаки.

— Эле-е-е-ни! Зайди ко мне. Угощу пахлавой.

Элени потянулась, встала и попрощалась
с мужчинами, все так же склоненными над игрой. Те, даже не взглянув на нее, что-то пробурчали в ответ.

В квартире у Катерины царил полумрак—только
так и можно было спастись от жары. Хозяйка
хлопотала возле газовой плиты — варила кофе.
Большое блюдо с истекающей медом пахлавой
стояло на столе, на кружевной салфетке. Эти
салфетки были предметом гордости Катерины, считавшей, что именно они придают ее скромному жилищу тот самый уют, который отличает
дома состоятельных людей.

Женщины уселись за стол и принялись болтать, потягивая сладкий кофе и время от времени отрезая себе по маленькому кусочку липкого золотисто-желтого лакомства.

Элени и Катерина знали друг друга с детства. Ничто из того, что происходило на
улицах их города, не ускользало от внимания Катерины, сделавшей распространение
информации главным делом своей жизни.
К слову сказать, она могла отдаваться этому занятию душой и телом, поскольку не имела ни
мужа, ни детей, которые требовали бы к себе
постоянного внимания.

Не один час прошел в разговорах о жизни
знакомых горожан и в предположениях относительно того, кто, что и с кем. Элени больше слушала, чем говорила. Она любила эти послеполуденные посиделки с закадычной подругой — за
их умиротворяющую пустоту, за редкую возможность отдохнуть.

Было около восьми, когда Элени, вдруг
взглянув на часы, засобиралась домой. Выйдя от
Катерины, она пошла на центральную улицу купить что-нибудь к ужину.

Спускаясь по мощеной улочке, ведущей из Кастро — верхней части города, господствующей над портом, — в нижний город, Элени услыхала гудок теплохода и прибавила шагу. Панис
не любил, когда она слишком поздно накрывала
ужин. Если ему, голодному, приходилось ждать,
у него всегда портилось настроение.

Элени безропотно подчинялась маленьким
мужским капризам, переходящим от отца к сыну.
Она к ним уже привыкла. Ее отец тоже требовал,
чтобы завтраки, обеды и ужины, делящие его
рабочий день на определенные отрезки, подавались в строго отведенное для них время. Для
близких ей мужчин регулярность приема пищи
служила своего рода защитой от превратностей
жизни. Как будто смерть не может сделать свое
страшное дело, если вы садитесь ужинать всегда
в восемь вечера. У мужчин и женщин на этот
счет разные взгляды — Элени это понимала.
Мужчины называют такого рода представления
внутренними убеждениями, что никоим образом не меняет их сути.

Внезапно Элени остановилась посреди
улицы. У нее родилась идея: «Панису на день
рождения я подарю шахматы. Мы будем вместе
учиться играть».

Эта мысль легла ей на душу подобно тому,
как вечернее шелковое платье нежно ложится
на обнаженное плечико танцовщицы в сверкающем свете люстр. Она не будет гулять вечером
по Елисейским Полям, не будет пить кофе на
Больших бульварах и не выучит этот удивительный язык. Зато она будет играть с мужем в шахматы, как играют состоятельные парижане.

В голове Элени еще никогда не рождались
столь смелые и безрассудные планы. У нее даже
дух захватило.

Пролог к роману

О книге Лоры Касишке «Вся жизнь перед глазами»

Они стояли в девчачьем туалете, когда раздались
первые звуки выстрелов из автоматического
пистолета: тра-та-та. Они доносились откуда-то
издалека, словно звучали не наяву, и девочки
продолжали причесываться и прихорашиваться
перед зеркалом…

Тра-та-та…

Зеркало, маленькое и узкое, типично казенное, но
чисто вымытое, серебрилось загадочным блеском.
Чуть раньше уборщица прошлась по нему тряпкой
и специальным средством, и теперь мир в его глубине
мерцал, словно внезапно открывшееся взору
зазеркалье. Прозрачное и ясное, словно мысли
Бога. Словно мысли Создателя всего сущего, отраженные в неподвижной спокойной воде.

Девочки стояли совсем близко, плечом
к плечу, стараясь одновременно видеть друг
друга в зеркале:

— темноволосая, сияющая красотка, сжимающая
локоть подружки крендельком согнутой
рукой;

— и заплаканная, но уже опять улыбающаяся
блондинка. Правда, свое отражение в зеркале
она видела слегка размытым из-за недавних слез,
как на фотографии, сделанной из-под мерцающей
поверхности пруда, да и тушь немного размазалась.

— Я так за тебя рада, — обратилась она к подружке.

— Тогда почему же ты плачешь? — засмеялась
брюнетка.

— От счастья!

— Ты уверена, что не завидуешь? — Темноволосая
передала белокурой щетку для волос.

Тра-та-та.

Тра-та-та.

— Что это?

Блондинка затолкнула щетку, в которой запутались
золотистые и темные шелковистые
волоски, в рюкзак, рядом с хрестоматией английской
литературы. Тонкие страницы книги
напоминали полупрозрачную кожу мертвого
ребенка, и, кажется, все мысли и идеи, существующие
или, возможно, когда-либо существовавшие
в мире, были собраны и записаны в одной
этой книге.

Так-так-так—так-так.

Снова этот звук, и сразу после — мягкий
булькающий всхлип. Короткий вскрик — так может охнуть человек, поскользнувшись и плюхнувшись
в ванну с теплой водой.

— Что за черт? — проговорила одна из девушек.

— Что это было?..

Вторая направилась к двери, но подружка
схватила ее за локоть:

— Стой, не ходи. А вдруг там?..

— Что?

— Не знаю. — Она выпустила ее локоть.

— Кто-то дурачится. Наверное, Райан Балбес…

Тра-та-та…

На этот раз громыхнуло близко, отчетливо,
с металлическим звоном — так, что обе взвизгнули.
За вскриком последовало молчание, бессмысленное,
холодное и твердое, как керамическая
плитка на стенах туалетной комнаты. Вдруг
одна из подруг прошептала:

— Это Майкл Патрик. Вчера на тригонометрии
он говорил, что принесет в школу пистолет,
чтобы убить…

— Кого? Убить кого?

— Всех.

— Что?

— Он сказал, что все — долбаки. Я думала, он
шутит… Все знают, что он придурок и урод.

— Почему ты никому не сказала?

— Я…

За дверью раздался еще один крик — отчаянный
и безнадежный. «Помогите…» — застонал
мужчина. И настала тишина.

Мистер Макклеод?

Повисло плотное, глухое молчание. И вдруг
у одной девушки на правом запястье звякнули
серебряные браслеты. Обе в ужасе замерли.
Девушка плотно зажала браслеты второй рукой.

Дверь медленно открылась, и в туалет вошел юноша. Перед собой он держал большой
иссиня-черный пистолет, обхватив его обеими
руками.

Это был Майкл Патрик.

— Привет, — улыбнулся он.

Одна из подружек тяжело сглотнула, заталкивая
назад готовое вырваться рыдание:

— Майкл…

На нем была переливающаяся рубашка —
чистая светлая рубашка, — но под мышками уже
расползлись огромные уродливые пятна пота.
На шее, чуть ниже подбородка, виднелась воспаленная
царапина, должно быть, порезался утром
при бритье, когда торопился.

Майкл Патрик усмехнулся. Тяжело дыша,
убрал одну руку со ствола и сунул ее в карман
джинсов. Он был обут в белые с голубыми молниями
по бокам кроссовки с болтающимися
шнурками.

— Ну? — Его голос разорвал тишину.

Девушки вздрогнули.

— Ну, — повторил он чуть мягче, словно извиняясь
за то, что их напугал. — Которую из вас
пристрелить?

Обе старались не дышать.

Молча смотрели ему в лицо, словно видели
впервые. Кто это здесь с направленным на них
пистолетом? Сколько раз в классе и в коридоре
они проходили мимо Майкла Патрика и никогда
даже не взглянули на него? Ненависть, живая
и осязаемая, притаилась, поджидая. Уродливая
и зловещая, как черная дыра, которая поглощает
все на своем пути.

Он направил револьвер на одну из них, потом
на другую:

— Ну, так кого же мне убить?

На этот раз они даже не вздрогнули. В зеркале
у них за спиной — немного бесстрастного
бессмертия и равнодушной бесконечности —
как ни в чем не бывало продолжали в полной
безопасности жить их отражения.

Одна из них наконец сглотнула, перевела дыхание
и прошептала:

— Пожалуйста, не убивай никого из нас.

Майкл ухмыльнулся:

— Я убью только одну. Но вот кого?

Ткнул пистолет им в лицо так, чтобы они
ощутили его запах — запах серы и масла.

Темноволосая девушка откашлялась и проговорила
отчетливо и ясно, словно готовилась
к этому годами:

— Если тебе надо убить одну из нас, убей меня.

Майкл Патрик согласно кивнул в ответ и засмеялся.
Теперь он не спешил.

— Ну а ты? — Он повернулся к другой девушке.

— Что ты можешь сказать?

Блондинка увидела свое отражение в зеркале
за его спиной, заново ощутила рядом тепло подружки,
влажное живое тепло. Слегка отодвинулась
от нее. Опустила глаза к полу. Подруга
дышала уже совсем спокойно. На сером линолеуме
отчетливо виднелись царапины и странные
золотые точки, словно кто-то каблуками втаптывал
в пол драгоценности.

Она закрыла глаза.

Вокруг повисло ожидание.

И никого, кроме них троих. И никого, и ничего
за ее пределами, по крайней мере, так казалось.
Ни флага, хлопающего снаружи на ветру
на верхушке флагштока. Ни вспыхивающей на
солнце стойки для велосипеда. Ни оранжевых
двойных дверей, открытых или закрытых. Ни
стеклянного стеллажа в зале с наградами и кубками.
Ни самого спортивного зала, пахнущего
резиной и матами. Ни директорского кабинета
с письменным столом, заваленным фотографиями
смущенно улыбающихся детей и их мамаш,
таких разных и все-таки чем-то неуловимо похожих,
молодых и красивых или среднего возраста
и полноватых, что уставились прямо в объектив.

Ни директора. Ни венецианских жалюзи, отбрасывающих
полосатую тень на его лицо.

Ни учеников, подпирающих кирпичные
стены и наблюдающих за происходящими вокруг
событиями.

Ни урчащих автоматов в столовой, ни пожилой
женщины, которая стоит за холодным
стеклом в кафе, разрезая желатиновые пластины
на изумрудные квадратики и раскладывая их на
маленькие белые тарелки.

Никого, кроме них. Ни дворника, ни секретарши,
ни души, ни Бога.

Никто не услышит того, что она скажет, произнесет
она это вслух или нет. Она могла бы
просто закрыть глаза и никогда больше не говорить
ни слова. Или втянуть в себя весь воздух
из комнаты — каждую пылинку, каждый атом —
и спрятать его там, внутри…

Она уже была готова к этому, резко вдохнула,
и серебряные браслеты на руке издали резкий,
жутковатый в тишине звук.

Рука подруги соскользнула с ее запястья, дрожащего
и потного… Эти серебряные браслеты
она прошлым летом купила в бутике и сегодня
утром, то есть миллион лет назад, надела на
свою тонкую и слабую руку.

Теперь, когда браслеты никто не придерживал,
они непрерывно позвякивали, как дешевые
колокольчики на дверях магазинов. Или маленькие
колокольчики на ошейнике кошки. Или
медные колокольчики у стойки администратора.
Позвоните в колокольчик, если нужна помощь.
Они словно колокола Армии спасения… Запах
бензина в бакалейной лавке, пригоршня медяков,
брошенная в корзинку нищего, ее собственное
дыхание на морозном воздухе.

А помимо отдаленного звука всех колокольчиков,
которые она когда-либо слышала и любила слушать, девушка вдруг ощутила биение
собственного сердца, тяжело колотящегося
внутри, с силой толкающего кровь через все
тело. Она любила слышать свое сердце.

Любила свое тело, всегда любила, даже если
никогда раньше об этом не думала…

Она любила жизнь так сильно, что могла бы
остаться здесь навсегда, на все оставшиеся времена,
в этой ванной комнате, испуганная, но
возмутительно живая… с серебряными браслетами
на руке и татуировкой в виде розы на
бедре — немного роковой красоты, вколотой
прямо в кожу, — с золотыми волосами и румянцем
на щеках от внезапно прилившей к лицу
крови. У нее слегка кривоватые зубы, но это ее
только украшает. Просто она улыбается с закрытым
ртом, что делает ее чуть загадочной. Если
бы только можно было, она бы всю оставшуюся
жизнь улыбалась так радостно и загадочно.

Если бы только она могла.

Но Майкл Патрик поднес пистолет к ее уху,
коснулся им виска. Ужасная синеватая чернота
оружия словно что-то интимно шептала ей…

Надо было что-то ответить.

— Не убивай меня.

А когда он спросил:

— Тогда кого же убить? — она услышала свой
ответ:

— Убей ее. Ее, а не меня.

История из книги Дэвида Седариса «Нагишом»

О книге Дэвида Седариса «Нагишом»

Может, стоит попросить прислугу натирать мне монетки
воском, а потом уж класть их в китайскую банку,
что стоит у меня на комоде? Денежки, пускай не новые,
должны быть чистенькие, в приличном виде. Это один
из догматов моей церкви. Не лично моей, конечно,
а той, в которую мы ходим всей семьей. Называется
собор Блистающей Природы. Огромное такое готическое
здание с башенками, колоколами и статуями
самых обычных людей, которые, кажется, вот-вот
спрыгнут со шпилей. В церковь ходят на экскурсии,
а в первое воскресенье октября там проводится день
открытых дверей. Приходите, не пожалеете! Только
без фотоаппаратов — вспышка может напугать лошадей,
и тогда мы с родителями сильно рискуем, ведь по
настоянию священника мы сидим на передней скамье.
Недавно преподобный позвонил нам, уже под мухой —
он регулярно закладывает за воротник, — и сообщил,
что, глядя на наши лица, он чувствует себя ближе
к Богу. В нашей семье все и вправду жутко красивы.
Профиль моей матери отчеканен на жетонах новой монорельсовой дороги; нас с отцом тоже не обошли
вниманием: специалисты из НАСА думают сконструировать
лунный модуль, опираясь на строение наших
черепов. Скулы у нас прямо-таки созданы для воздухоплавания,
а в ямочках на подбородках уместится
дюжины три шарикоподшипников. Но главным моим
козырем большинство людей считает сияющую кожу;
она буквально светится, хоть кого спросите. С вечера
я повязываю на глаза носок, иначе не усну. Кому-то
нравятся мои глаза или блестящие, безупречно ровные
зубы, кому-то — моя густая шевелюра или внушительный
рост, а сам я, если хотите знать, считаю
важнейшим моим достоинством умение принимать комплименты.

Благодаря природной сметке мы видим людей
насквозь, будто они сделаны из прозрачного жесткого
пластика, и одежда нам не помеха: под ней-то они голые,
и мы наблюдаем, как неустанно трудятся их сердца,
души, кишки и прочие внутренние органы. «Ну
что, громилушка, дела идут в гору?» — спросит иной,
а я сразу чую, что он мне завидует и неуклюже пытается
снискать мое расположение неуместным простецким
юморком; от этого жалкого зрелища меня
тошнит. Ага, угадал, «идут в гору». Ничего обо мне
и моей жизни не знает, а туда же. И таких кругом полным-
полно.

Взять хотя бы преподобного: руки трясутся, бледная
восковая кожа обвисла, будто костюм с чужого
плеча. Тоже мне, загадка века! Да проще простого,
вроде головоломки из пяти деревянных кусочков —
такими занимают идиотов и учеников начальной
школы. Он упорно сажает нас в первый ряд, чтобы
другие прихожане не отвлекались, а то они обязательно
начнут оборачиваться и тянуть шеи, чтобы полюбоваться
нашей физической и духовной красотой.
От наших манер они приходят в восторг, им хочется
своими глазами увидеть, как мы превозмогаем нашу
драму. Куда бы мы с родителями ни направились, неизменно
оказываемся в центре внимания. «Это они!
Смотри, вон ихний сынок! Попробуй у него что-нибудь
выцыганить, а не даст — хватай галстук, завиток
волос, что придется!»

Священник надеялся, что если он будет читать
проповедь, сидя на лошади, то хотя бы отчасти вернет
себе внимание паствы, но даже лассо и пара гарцующих
тяжеловозов клайдздейльской породы не помогли:
план преподобного провалился. И все же, когда
мы сидим в первом ряду, прихожане дружно смотрят
вперед, и это уже хоть маленький, но успех. Да мы
с радостью влезем на орган или привяжем себя к необычному
кресту из нержавейки, что висит над алтарем,
лишь бы приблизить людей к Богу. Несмотря
на наши недавние трудности, мы готовы почти на всё,
потому что считаем: первейший наш долг — помогать
ближним. Фонд Организации Пикников для Жителей
Трущоб, Ежегодная Кампания по Борьбе с Головной
Болью, Флигель для Травмированных Игроков
в Поло при Местной Больнице Памяти Павших…
Мы жертвуем на благотворительность немыслимые
суммы, но об этом — молчок. Деньги даем анонимно,
потому что при виде мешков, набитых кое-как нацарапанными
благодарственными посланиями от полуграмотных
невежд (как слышат, так и пишут!), у нас просто душа разрывается. Только поползет слух о нашей
щедрости да еще и красоте — глазом моргнуть не
успеешь, как у ворот уже разбивают лагерь редакторы
модных журналов, детишки на костылях с острыми
наконечниками, и прости-прощай зеленый газон. Нет,
мы, конечно, делаем все возможное, но только без
лишней шумихи. Нас никогда не увидеть на пышно
разукрашенных карнавальных платформах, мы не
пойдем по улицам в колонне рядом с каким-нибудь
местным «индюком», потому что не желаем привлекать
к себе внимание. Прихлебатели, конечно, такие
занятия обожают, но это же дешевка, отстой. Рано или
поздно они столкнутся с последствиями собственной
глупости. Эти придурки жаждут того, о чем понятия
не имеют, но мы-то прекрасно знаем, что за славу
приходится дорого платить — своей частной жизнью.
Публично демонстрируемое благополучие лишь раззадоривает
многочисленных бандюг, что рыщут по
лесистым участкам состоятельных владельцев в надежде
выкрасть кого-нибудь из домочадцев.

Когда похитили моих сестер, отец скомкал записку
с требованием выкупа и швырнул ее в вечный
огонь возле чучела верного Пилигрима, которое стоит
в столовой нашего летнего дома в Олфактори. Мы не
вступаем в переговоры с преступниками, это не в нашем
характере. Порой, вспоминая (про себя, естественно,
не вслух) моих сестричек, мы дружно надеемся,
что у них все хорошо, но на воспоминаниях не зацикливаемся,
потому что не хотим, чтобы похитители
взяли над нами верх. Пока что девочек с нами нет, но —
кто знает? — возможно, когда-нибудь они вернутся;
не исключено, уже взрослыми семейными дамами.
А я остался у родителей единственным ребенком и наследником их солидного состояния. Бывает ли мне
одиноко? Изредка. Но ведь при мне по-прежнему мать
с отцом и, само собой, челядь. И хотя у слуг кривые
зубы и скверные манеры, некоторые лакеи на редкость
смышленые. Вот на днях зашел я на конюшню к Дункану,
и тут…

— Ради бога, оставь кошку в покое, черт подери, —
не выдержала мать, швыряя деревянную ложку обратно
в котел с бефстрогановом, — не то я сама тебе
рожу расцарапаю. Вырядил животину, будто последнюю
шлюху-дешевку. Сними с нее эти тряпки и отпусти
на волю, иначе она вообще сбежит, как предыдущая.

Поправив свободной рукой очки, я напомнил, что
предыдущая кошка попала под машину.

— Так она намеренно под колеса кинулась, — заявила
мать. — У нее другого выхода не было: когда
мы были в гостях у Кеннеди, ты довел ее до самоубийства,
заставляя есть «превосходную грудинку» или что
ты там трендел. Ну, отпусти сейчас же! Потом сбегай
на задний двор и уговори сестер вылезти из канавы.
Заодно разыщи отца. Если он не лежит под машиной,
то скорее всего занимается отстойником. Скажи, пусть
они лучше бегут к столу со всех ног, не то получат на
ужин хорошую взбучку.

Не сказать, чтобы мы были бедны. По словам
родителей, далеко не бедны, но не настолько далеко,
чтобы удовлетворять все мои потребности. Мне хотелось
жить в доме, окруженном не забором, а крепостным
рвом с водой. Чтобы крепко спать по ночам, мне
нужен был аэропорт, носящий наше имя.

— Ты настоящий сноб, — твердила мать. — Отсюда
все твои закидоны, это ясно как дважды два. Я росла среди таких же субъектов, и знаешь что? Я их на дух не
переносила. Как и все нормальные люди.

Жили мы не скудно: дом, машины, поездки на
каникулы, но мне всегда и всего было мало. Где-то в
ходе событий случился серьезный сбой, и из-за этой
ошибки мне выпала другая, совершенно неприемлемая
жизнь, но я не отчаивался, надеясь, что вот-вот
рука в белой перчатке нажмет на кнопку звонка и появится
подлинная моя родня.

— Слава Тебе Господи! — радостно воскликнут
они, бросая в воздух шляпы-цилиндры. — Наконец-то
мы отыскали вас, лорд Чисселчин!

— Ничего такого тебе не обломится, — убеждала
меня мать. — Уж поверь мне, если б я решила украсть
ребенка, я бы выбрала такого, который не лезет мне
в печенки всякий раз, когда я по рассеянности оставляю
пальто на диване. Сама не знаю, как оно так получилось,
но ты — мое дитятко. Если это обстоятельство
тебя сильно огорчает, можешь себе представить мои
переживания на сей счет.

Обычно, пока мать затоваривалась в ближней
бакалее, я болтался у входа в магазин, в надежде, что
какая-нибудь богатенькая пара затолкает меня в багажник
своей машины. Часок-другой меня, наверно,
помучают, но, узнав, что я отлично управляюсь с железной
клюшкой для гольфа, они конечно же снимут
с меня оковы и заключат в объятия как родного сына.

— Что, никто не позарился? — всякий раз интересовалась
мать, выкатывая груженую тележку на автостоянку.
— Неужели ты не знаешь бездетных пар? — в ответ
спрашивал я. — Но чтобы с бассейном или собственным
реактивным самолетом.

— Кабы знала, тебе первому сообщила бы.
Мое недовольство жизнью росло с появлением
каждой новорожденной сестрицы.

— Сколько-сколько детей в вашей семье? — изумленно
вопрошали учителя. — Надо полагать, вы католики.
Верно?

Мне казалось, что к Рождеству мать каждый год
снова была на сносях. В уборной вечно высилась гора
грязных пеленок, а ко мне в комнату то и дело забредали
на неверных ногах карапузы и немедленно вносили
беспорядок в мои коллекции раковин и винных
бутылок.

В чем конкретно крылась причина такой детообильности,
мне было невдомек, но из подслушанных
соседских разговоров я понял, что мать не умеет чтото
такое контролировать. Стало быть, она виновата в
том, что у нас нет загородного дома с эркерами и теннисным
кортом над обрывом. Вместо того чтобы добиваться
высокого положения в обществе, она предпочла
плодить детей, один чумазей другого.

И только когда она объявила, что беременна шестым
ребенком, до меня дошла вся сложность ее положения.
Днем я зашел к ней в спальню и обнаружил, что
она ревмя ревет.

— Ты огорчаешься из-за того, что еще не пропылесосила
цокольный этаж? — спросил я. — Если хочешь,
я могу взять это на себя.

— Знаю и очень благодарна тебе за готовность
помочь. Нет, я огорчаюсь, потому что… Черт, потому
что у меня будет ребенок, но, клянусь, это уж точно
последний. После родов потребую, чтобы мне перевязали
трубы, а узел запаяли наглухо, чтобы уж на
всю жизнь.

Я не имел ни малейшего представления, о чем она
толкует: труба, узел, паяльник… Но я исправно кивал,
будто мы с мамой заключили тайное соглашение, которое
позже будет заверено кучей юристов.

— Ладно, пусть, в последний раз, но мне понадобится
твоя помощь.

Она все еще горько плакала, отчаянно хлюпая
носом, но меня это не смущало и не пугало. Глядя на
ее тонкие, закрывшие лицо руки, я понял, что ей нужен
не просто добровольный уборщик. Да, я стану для
нее тем, кто ей нужен: слушателем, советником по финансовым
вопросам, даже другом. Всем этим и даже
больше, поклялся я, а взамен хочу двадцать долларов
и расписку, пожизненно гарантирующую мне отдельную
спальню. Вот каким я оказался любящим сыном.
Сознавая, какая ей выпала удача, мать вытерла мокрое
лицо и пошла искать свой кошелек.

Отрывок из романа

О книге Джумпы Лахири «На новой земле»

После смерти матери Румы отец ушел из фармацевтической
компании, в которой проработал несколько
десятилетий, и начал путешествовать по Европе. За
последний год он успел посетить Францию, Голландию,
а совсем недавно пробыл две недели в Италии.
Он покупал самые дешевые «коллективные» путевки —
его не раздражали незнакомцы, с которыми ему приходилось
общаться, и он с явным удовольствием трясся
в автобусе по ухабистым сельским дорогам, послушно
осматривал картины в музеях и ел то, что клали ему
в тарелку. Поездки продолжались две, три, а иногда
и четыре недели. Каждый раз, когда отец отправлялся
в новое путешествие, Рума закрепляла магнитом на
холодильнике электронную распечатку его рейсов, а в
день прилета внимательно слушала новости, чтобы
узнать, не случилось ли где в мире авиакатастрофы.

Иногда в Сиэтл, где жили Рума, Адам и маленький
Акаш, приходили открытки с видами старинных дворцов
и церквей, каменных фонтанов, уютных, заполненных
туристами и голубями площадей, терракотовых
крыш в лучах вечернего солнца. Рума тоже когда-то
ездила в Европу, правда только раз, лет пятнадцать
назад, а то и больше. Они с подружками купили «круговой билет» на «Еврорейл» — целый месяц бесплатных
переездов на поезде по европейским странам. Вышло
не очень дорого: хватило денег, которые Рума скопила
за полгода работы помощником юриста. Ночевали
они в дешевых пансионах и студенческих общежитиях,
жили впроголодь, ничего не покупали, кроме таких
же открыток, что теперь ей посылал отец. Отец снабжал
их лаконичными, безликими посланиями, кратко
описывая достопримечательности, которые он уже
посетил или собирался увидеть: «Вчера были в галерее
Уффици. Сегодня гуляли по набережной Арно. Завтра
планируем экскурсию в Сиену». Время от времени
отец вставлял пару слов о погоде, однако никогда не
высказывал своего мнения об увиденных им красотах.
Его письма скорее напоминали телеграммы, которые
они когда-то посылали родственникам в Калькутту,
когда возвращались домой после очередного посещения
исторической родины: «Долетели благополучно.
Всех целуем».

Однако эти открытки были первыми письменными
обращениями отца к Руме за все тридцать восемь лет
ее жизни. Ответа на них не предполагалось: туристские
маршруты отца слишком часто переносили его из
одного города в другой. Глядя на его почерк — мелкий,
четкий, почти женский, — Рума с тоской вспоминала
материнские каракули: мать путала заглавные буквы
со строчными, вставляла их в середине слов, как будто
каждую букву выучилась писать в единственном варианте.
Отец адресовал открытки только Руме, никогда
не упоминая ни Адама, ни Акаша, да и ее он признавал
как дочь лишь в самом конце своих коротких посланий,
которые всегда подписывал одинаково: «Будь счастлива,
с любовью, баба» — будто раздача счастья могла
произойти с легкостью одного росчерка пера.

В августе отец опять собирался отправиться в путешествие,
на этот раз в Прагу. Однако перед поездкой
он намеревался приехать к ним погостить: посмотреть
дом, который они с Адамом купили в восточном районе
Сиэтла, и провести неделю в обществе дочери.
Рума с Адамом переехали в новый дом из Бруклина
прошлой весной: Адаму предложили престижную
работу в Сиэтле. Рума страшно удивилась, когда отец
позвонил ей как-то вечером, когда она возилась с ужином
на кухне, и рассказал о своих планах. Обычно Рума
сама звонила отцу: после смерти матери она приняла
на себя обязанность развлекать его ежевечерними
звонками, спрашивать, как прошел его день, хорошо
ли он себя чувствует. С течением времени звонки
стали более редкими — теперь они разговаривали
лишь раз в неделю по воскресеньям. «Баба, ты знаешь,
мы всегда тебе рады, — прокричала она в телефонную
трубку (там что-то трещало и похрипывало), — приезжай
в любое время, не надо спрашивать разрешения!»
«А вот маме и в голову бы не пришло спрашивать разрешения,
— положив трубку на рычаг, с грустью подумала
Рума, — она бы просто поставила нас в известность
в последнюю минуту, держа в руках билеты: «Дочка, мы
навестим вас в июле». Когда-то Руму бесила материнская
бесцеремонность, но теперь она бы все отдала,
чтобы еще раз увидеть маму живой.

Они решили, что Адаму на эту неделю лучше уехать
в командировку. Правда, со времени переезда он и так
слишком мало времени проводил дома, разъезжая
по всему Западному побережью, но что поделаешь!
Такова была специфика его новой работы, а Рума не
могла ездить вместе с мужем. В городах, куда его посылали,
не было ничего интересного ни для нее, ни для
Акаша. Правда, Адам уверял ее, что через пару месяцев
интенсивность командировок спадет и что ему
самому непереносимо оставлять Руму с Акашем так
часто одних, особенно теперь, когда Рума снова ждет
ребенка. Может быть, им следует нанять няню, хотя бы
на полдня? А может быть, на целый день? Можно даже
поселить у них няню — в доме сейчас полно места. Но
Рума почти не знала Сиэтла, да и мысль о том, чтобы
оставить свое дитя с чужим человеком, приводила ее
в ужас. Она сама со всем управится, ничего страшного,
а через полгода, в сентябре, Акаш пойдет в детский
садик, и тогда всем станет значительно легче. К тому
же Рума не работала, и ей было стыдно платить за то,
что сама могла делать бесплатно.

Когда они жили в Нью-Йорке, Рума работала в юридической
фирме: как до рождения Акаша, так и после,
только перешла на свободный график. Она приходила
на работу три раза в неделю, а вторники и пятницы
проводила дома. И коллеги, и начальство относились
к ее положению с пониманием, но жизнь распорядилась
по-своему: ее мать умерла накануне того дня, когда
одно очень важное дело, которое Рума вела, должно
было рассматриваться в суде. Мама умерла по глупой
случайности во время достаточно простой операции
по удалению желчного пузыря — наркоз, который ей
ввели, спровоцировал анафилактический шок. Ее не
стало за несколько минут.

Руме дали две недели отпуска, чтобы оплакать
и похоронить мать, но, когда пришло время возвращаться
на работу, она поняла, что не в состоянии заниматься
делами своих клиентов — ей было противно
думать о чужих, вдруг ставших жалкими и надуманными
проблемах: семейных инвестициях, завещаниях
и рефинансировании ипотек. Единственное, чего ей
хотелось, — сидеть дома и возиться с Акашем, и не
только по вторникам и пятницам, а каждый день. Каждый.
И вдруг — о, чудо! — Адам получил это предложение
новой работы в Сиэтле, да с такой зарплатой, что
она смогла уволиться без особых угрызений совести.
Теперь местом приложения ее талантов стал новый
дом: она просматривала кипы каталогов, общалась
с дизайнерами и заказывала по телефону простыни
с дракончиками для спальни Акаша.

— Отлично, малышка, — сказал Адам, узнав о предстоящем
визите отца Румы. — Папа поможет тебе с Акашем,
а я как раз успею съездить в командировку.
Но Рума не была так уверена в том, что отец окажется
хорошим помощником. Во время родительских
визитов ей обычно помогала мама: она и готовила,
и пела Акашу на ночь песни, и учила его стишкам и считалкам
на бенгальском языке, и даже занималась стиркой.
Отец же все дни просиживал в кресле-качалке
в гостиной, лениво листая «Таймс», и лишь изредка
подходил к ребенку, чтобы легонько ущипнуть его за
пухлую щечку или пощекотать под подбородком. Рума
в жизни своей не оставалась наедине с отцом целую
неделю, поэтому сейчас ей было как-то не по себе.

После смерти матери отец жил один, сам готовил
себе еду, сам ходил в магазин. Из телефонных разговоров
Рума знала, только что он переехал в небольшую
двухкомнатную квартиру где-то в Пенсильвании. Он
раздал все их совместное имущество и продал дом,
в котором выросли Рума и ее младший брат Роми. Он
и детей известил об этом, только когда дом был уже продан.
Роми последние два года жил в Новой Зеландии,
работая в команде известного немецкого режиссерадокументалиста,
поэтому он воспринял эту новость
спокойно. А вот Рума расстроилась до слез. Конечно,
она понимала, что дом был слишком велик для одного
отца, но тем не менее до сих пор не могла вспоминать
без щемящей тоски спальню матери, такую уютную,
кремово-розовую, с широкой кроватью, на которой
мама любила раскладывать свой неизменный пасьянс.
Как же так? Разве можно было уничтожить в одночасье
память о всей предыдущей жизни? Сначала мамина
жизнь за одну секунду выпорхнула из тела под ножом
хирурга, а теперь и память о ней растаяла как дым.

Рума понимала, что ее отец вполне самодостаточен
и не нуждается в постоянной опеке, но самый факт
того, что он жил один, вызывал у нее комплекс вины;
ведь по индийским традициям он должен был бы сразу
же переехать к ней. Однако отец никогда не изъявлял
такого желания, не заговаривал на эту тему, и к тому же
в то время они жили в слишком маленькой квартире.
Но теперь в их новом доме полно свободного места,
и они вообще пока не решили, как будут использовать
несколько свободных комнат.

И все же Рума боялась, что отец окажется обузой,
дополнительной нагрузкой, ненужной ответственностью,
которую потом будет уже не скинуть с плеч.
Слишком разные представления о семейной жизни
были у них с отцом, а неизбежные ссоры означали
бы крах того маленького, уютного гнездышка, которое
она много лет вила: она сама, рядом с ней — Адам
и Акаш, а теперь еще и второе дитя, зачатое до переезда,
которое должно родиться в январе. К тому же
Рума не была готова суетиться вокруг отца, как это
когда-то делала мама: готовить ему индийские деликатесы,
каждый вечер торжественно сервировать стол
и, стоя за его спиной, ждать, пока он поест, чувствуя
себя чуть ли не прислугой в барском доме. Однако то,
что она вообще не предлагала ему места в своей жизни,
мучило ее еще больше. К сожалению, посоветоваться
ей было особо не с кем — Адам совершенно не понимал,
отчего она так мучается. Когда она пыталась обсудить
это с ним, муж выдвигал простые, разумные аргументы:
у нее маленький ребенок, скоро появится второй, куда
ей взваливать на себя еще и отца? К тому же отец ее,
слава богу, пока в добром здравии и может сам о себе
позаботиться. Разве нет? Впрочем, Адам не возражал
и против того, чтобы отец переехал к ним на постоянное
жительство. Ее муж, как всегда, демонстрировал
доброту, щедрость и готовность идти на любые уступки.

За это она и любила Адама, и этим он ее немного пугал.
Она не понимала, почему он не высказывает своего
отношения к этой идее. Ему что, все равно? Бедный
Адам честно пытался помочь и никогда не выходил из
себя, но временами ей казалось, что она уж слишком
злоупотребляет его терпением. Он ведь позволил ей
уйти с работы и согласился на второго ребенка, готов
был сделать все, чтобы Рума была счастлива. «Так в чем
же дело? — мог спросить он. — Что теперь мешает твоему
счастью? Может быть, ты просто не умеешь быть
счастливой?» И в одном из их последних разговоров он
открыто поднял эту тему.

До чего приятно путешествовать в одиночестве, налегке,
с одним небольшим чемоданчиком! Он никогда
раньше не бывал в этих краях, на северо-западном побережье
Тихого океана, и только сейчас смог оценить
ошеломляющие просторы своей приемной родины.
Он побывал на западе Америки лишь однажды: жена
как-то купила билеты в Калькутту на «Королевские Тайские
авиалинии», и они летели через Лос-Анджелес.
То злосчастное путешествие длилось целую вечность,
к тому же их посадили на места в самом хвосте самолета
в отделении для курящих. К концу пути все были
так измучены, что в Бангкоке вместо того, чтобы
осмотреть город, отправились прямиком в гостиницу
и завалились спать: их следующий рейс вылетал утром.
Жена так давно мечтала посмотреть Бангкок и в особенности
посетить знаменитый Плавучий рынок, но
в результате проспала даже ужин. Он и сам с трудом мог
вспомнить тот день, в памяти всплывали лишь отдельные
картинки: вот они с детьми ужинают на крыше
отеля, едят пересоленную, страшно острую пищу, вот
они укладываются спать на влажные простыни, а за
москитной сеткой злобно гудят полчища голодных
насекомых. Да и на самом деле не важно, каким путем
они летели в Индию: сама подготовка к этим путешествиям
всегда вырастала до эпических размеров. Он
никогда не забудет те кошмарные дни, ведь он отвечал
за все: за дюжину их чемоданов, за паспорта, за
деньги, за документы, за жену и детей, которых надо
было перевезти через половину земного шара. Для
жены эти поездки были единственным утешением в ее
скучном американском существовании, можно сказать,
она жила ради них, да и он до смерти своих родителей
тоже всегда рвался в путь. И поэтому они регулярно
посещали родину: несмотря на дороговизну перелетов,
на стыд и горечь, которые он испытывал при виде
оставленной им когда-то семьи, даже несмотря на слезливые
протесты детей, с возрастом все меньше жаждущих
сопровождать родителей в их ностальгических
путешествиях.

Он отвернулся к окну и бездумным взглядом уставился
на плотный ковер облаков, простиравшийся
до самого горизонта, словно заснеженное поле, по
которому хотелось прогуляться босиком. Это зрелище
наполнило его умиротворением, его теперешняя
жизнь была похожа на эту бесконечную равнину:
иди куда хочешь, делай что хочешь, ты теперь ни за
кого не отвечаешь и свободен, как луч солнца, пробившийся
сквозь плотную пелену облаков и окрасивший
их в розовый цвет. Что же, в то время их поездки
в Индию были неизбежной частью жизни, которую
признавали и они сами, и их индийские друзья, живущие
в Америке. Все так жили, все… Кроме разве что
миссис Багчи.

Ее звали Минакши, и он обращался к ней по имени,
но про себя всегда называл ее миссис Багчи. Миссис
Багчи рано вышла замуж за молодого человека, которого
страстно любила, а через два года он погиб в аварии:
разбился на своем мотоцикле. В двадцать шесть
она уехала в Америку, поскольку знала, что, если останется в Индии, родители заставят ее вновь выйти
замуж. Теперь она жила на Лонг-Айленде, одна, что
было совершенно нетипично для индийской женщины.
Она получила высшее образование, защитила
диссертацию в области статистики и с середины семидесятых
преподавала в университете Стоуни Брук. За
тридцать лет она побывала в Калькутте лишь однажды,
когда хоронила мать.

Они познакомились во время поездки в Голландию.
Сначала обнаружилось, что оба они родом из Калькутты,
и это стало темой их первого разговора, потом
они сели за один столик за завтраком и на соседние
места в автобусе. Из-за внешней схожести люди принимали
их за супружескую пару. Но поначалу в их отношениях
не было ничего романтического, они просто чувствовали
себя легко и хорошо в компании друг друга.
Ему нравилось проводить время с миссис Багчи, но он
и не расстраивался, что через пару недель она вновь
исчезнет из его жизни.

Однако по возвращении домой он с удивлением
обнаружил, что продолжает думать о ней, послал ей
мейл, она ответила, у них завязалась переписка, да
такая интенсивная, что в последнее время он проверял
почту по десять раз на дню. Он залез в Интернет, нашел
на карте город, где она жила, ее улицу и дом, а заодно
узнал, сколько времени потребуется, чтобы доехать до
нее на машине, и это несмотря на то, что они условились
встречаться только во время туристических поездок.
Часть пути до ее дома была ему знакома — он ездил
тем же путем в гости к Руме в Бруклин.

На этот раз они договорились вместе поехать
в Прагу и даже жить в одном номере, а в январе им
предстоял совместный круиз по Мексиканскому заливу.
Когда он намекнул миссис Багчи о возможности соединить
их жизни, она категорически отказала ему. «Одна
мысль о новом замужестве приводит меня в ужас», —
сказала она, но он нисколько не обиделся, наоборот,
от этого общение с ней в его глазах только выиграло.
Он вызвал в памяти ее лицо, живое и привлекательное,
несмотря на то что ей уже под шестьдесят, и она была
всего на пять-шесть лет моложе его жены. В отличие от
покойной жены миссис Багчи с удовольствием носила
американскую одежду — брюки, кардиганы, мягкие
свитера, — а пышные темно-каштановые волосы укладывала
в тяжелый узел на затылке. Но больше всего его
привлекал в ней голос: грудной, сильный, с богатыми
модуляциями. Причем говорила она немного, взвешенно,
обдумывая каждую фразу, как будто не могла за
один день произносить больше определенного количества
слов. Может быть, именно потому, что она ничего
не ждала от него, он был с ней особенно заботлив,
внимателен и щедр, как никогда во время всей своей
супружеской жизни. Он усмехнулся, вспомнив, что смутился
как ребенок, когда в первый раз попросил миссис
Багчи сфотографироваться с ним на фоне одного
из каналов в Амстердаме.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из романа

• О книге Сесилии Ахерн «Там, где заканчивается радуга»
• Купить электронную книгу на Литресе

Глава 1

Алекс!

Приглашаю тебя на мой день рождення во вторник
8 апреля ко мне домой. По случаю таго что мне
будит 7 лет. У нас будит фокусник и ты можешь прити
ко мне домой в 2 часа дня. Все закончится в 5. Жду что
ты придешь.

Твая лутчяя подруга Рози

Рози!

Хорошо я прийду в среду на твое деньрождення.

Алекс

Алекс!

День рождення во вторник а не в среду. Только не
приводи с собой сэнди так ма сказала. Сэнди вонючая
собака.

Рози!

Мне плевать что говорит твоя глупая ма сэнди хочет
прити.

Алекс

Алекс!

Моя ма не глупая. Ты сам глупый. Нельзя приводить
собаку. Она палопает шарики.

Рози

Рози!

Ну тогда я тоже не приду.

Алекс

Дорогая миссис Стюарт,
забежала, чтобы перемолвиться с Вами словцом насчет
дня рожденья моей Рози, который мы празднуем
8 апреля. Жаль, что я вас не застала, но я зайду еще раз,
попозже, так что, надеюсь, мы сможем поговорить.
Похоже, между Алексом и Рози возникли какие-
то недоразумения. Насколько я понимаю, они
даже не разговаривают. Я очень рассчитываю, что
при встрече мы сумеем разобраться, в чем тут дело.
Рози на самом деле спит и видит, чтобы Алекс был на
ее празднике.

С нетерпением жду встречи с мамой этого очаровательного
молодого человека!

Всего доброго,

Элис Данн.

Рози!

С удоволствием приду на твое деньрожденя. Спасибо
что пригласила меня и сэнди.

Твой друк Алекс

Рози!

Спасибо за прикрасный праздник. Мне правда
жаль что сэнди палопала шарики и съела твой торт.

Она была голодная патаму что ма говорит па сьедает все падчистую, сабаке не остается. До встречи в школе
завтра.

Алекс

Алекс!

Спасибо за подарок. Про сэнди ничего страшного.
Ма сказала она так и так давно хотела новый ковер. Па
немножко сердится но ма считает что теперь весь дом
пропах какашками и виноват не малыш Кевин.

Посмотри на нос мисс Кейси. Никогда не видела
такого здравенного носа. Ха-ха-ха.

Рози

Рози,

ага и еще у нее висит сапля. Она самый уродливый
инапланетян в мире. Я думаю надо сабщить в палицию
что у нас инапланетян вместо учителя и у него
изо рта ваняет и…

Уважаемые мистер и миссис Стюарт,
хотелось бы обсудить с вами школьные успехи вашего
Алекса. Я несколько обеспокоена его поведением
в последнее время и, в частности, манерой писать записки
во время уроков. Буду признательна, если вы
найдете время зайти в школу и условиться о встрече.

Искренне ваша,

мисс Кейси

Алекс!

Жаль что нас рассадили. Меня тошнит тут рядом
с вонючкой Стивеном он ковыряет в носу и ест козюли.
Фу. А интересно что твои ма и па сказали про
мисс Длинный Нос?

Рози

Рози, ма толком ничего не сказала патаму что все
время хихикала. Не знайю с чего. Тут такая скука в
первом ряду. И мисс Кейси дышит ну прямо в лицо.
Щас задохнусь.

Алекс

Алекс, вечно ты пишешь ЗНАЙЮ а надо ЗНАЮ.

Рози

Прастити мисс училка. Я знайю как надо.

Алекс

Привет из Испании! Погода классная. Жарко и солнечно.
Тут есть бассейн с высоченным желобом чтобы
съезжать в воду. Класс. Познакомился с парнем, зовут
Джон. Ничего парень. Увидимся через две недели.
Я сломал руку когда съезжал. Меня отвезли в больницу.
Я решил, что хочу работать в больнице, когда
вырасту. Как врач, который накладывал мне гипс. Он
был в белом халате, в руках у него была история моей
болезни, он был классный и в самом деле мне помог.
Мой друг джон расписался у меня на гипсе. Ты тоже
сможешь когда я вернус если захочешь.

Алекс

Привет из Ландна. Мой отель в первом ряду на открытке.
Мое окно 7 снизу, но на открытке меня нет.
Когда вырасту, буду работать в отеле ведь там каждый
день на кровать кладут бесплатные шоколадки
и комнаты убирают. Автобусы здесь все красные как
тот игрушечный что тебе подарили на прошлое Рождество.
Все говорят ужасно смешными голосами, но
вообще славные. Познакомилась с девочкой, зовут
Джейн. Мы вместе плаваем. Пока.

Твоя Рози.

Алекс!

И отчего это интересно знать я не приглашена на
твой день рожденья? Я знаю, собираются все мальчики
в классе. Ты что со мной в ссоре?

Рози

Дорогая Эллис.

Хочу извиниться за Алекса. Я знаю, Рози расстроена,
что он не пригласил ее на свой день рожденья, и не
понимает почему. Честно сказать, я сама этого не понимаю;
я пыталась поговорить с Алексом, но что там делается
в голове у десятилетнего мальчика, непостижимо!

Думаю, он просто не решается ее пригласить, потому
что другие ребята не хотят, чтобы в компании
была девочка. Что делать, как раз такой возраст… Пожалуйста,
передайте Рози, что я ее люблю. Это все
ужасно несправедливо, и, когда я говорила с ней на
прошлой неделе, было видно, как сильно она задета.

Что, если мы с Джорджем на будущей неделе сводим
их куда-нибудь?

Всего доброго,

Сандра Стюарт.

Рози!

Д. р. был так себе. Так что не жалей. Мальчишки
вели себя как дураки. Брайан запулил свою пиццу в
спальный мешок Джеймса и когда Джеймс проснулся
у него все волосы были в кетчупе сыре и прочем, и моя
ма попробовала отмыть его но не вышло, и тогда ма
Джеймса выдала ма Брайана, и моя ма стала вся красная,
а мой па сказал что-то чего я не расслышал, и ма
Джеймса заплакала и тут все разехались по домам.

Хочешь, в пятницу пойдем в кино а потом в Макдональдс?
Мои ма и па поведут нас.

Алекс

Алекс!

Жаль, что так вышло с твоим д. р. Брайан придурок
вообще. Терпеть его не могу. Брайан-плакса. Про
кино спрошу моих ма и па. Нет ну посмотри что за
юбка у мисс Кейси! На какой помойке она такие берет!
Как будто на нее кто-то стошнил, а потом валял
в песке, а потом…

Уважаемые миссис и мистер Данн.

Мне хотелось бы встретиться с вами, чтобы поговорить
о поведении Рози и о том, что она пишет
записки во время уроков. Удобно ли вам в 3 часа дня
в пятницу?

Мисс Кейси

Алекс!

Мрак. В кино меня сегодня не пустят. Как плохо,
что мы сидим врозь. Из-за косматой Лиззи-гризли я
классную доску не вижу. И почему это с нами всегда
случается что-то такое?

Рози

АЛЕКС!

С ДНЕМ СВЯТОГО ВАЛЕНТИНА!

ПУСТЬ БУДЕТ СЕКС В ТВОЕЙ ЖИЗНИ

И ЖИЗНЬ В ТВОЕМ СЕКСЕ!

С ЛЮБОВЬЮ

ЛЮБЯЩАЯ ТЕБЯ В ТАЙНЕ

ХХХ

Рози, это ты прислала мне открытку?

Алекс

Какую еще открытку?

Рози

Не морочь голову. Я знайю что это ты.

Алекс

Понятия не имею, о чем ты. С чего бы мне посылать
тебе валентинку?

Рози

Ага! Откуда ж тогда ты узнала что это валентинка?
Только если сама ее написала! Все ясно! Ты любишь
меня, ты хочешь за меня замуж!

Алекс

Отстань, я слушаю м-с О’Салливан. Если она увидит,
что мы переписываемся, нам конец.

Рози

Ты что не в своем уме? Такая стала зубрилка!

Алекс

Очень даже в своем. Потому, что собираюсь повидать
мир, уехать учиться в колледж, стать успешной деловой
женщиной, заработать кучу денег… не то что ты.

Рози

Глава 2

Дорогой м-р Бирн.

Завтра, 8 апреля, Алекс не сможет присутствовать
на занятиях, поскольку он записан к стоматологу.

Сандра Стюарт

Дорогая мисс Куин.

Завтра, 8 апреля, Рози не сможет присутствовать
на занятиях, поскольку она записана к врачу.

Элис Данн

Рози!

Встречаемся за углом в 8.30. Возьми с собой что-то
переодеться, нельзя шляться по городу в школьной
форме. Верь мне, Рози Данн, это будет лучший д. р.
в твоей жизни! Обалдеть если нам сойдет это с рук!

Алекс

Тебе 16, черт побери!

Больница Сент-Джеймс

10 апреля

Уважаемые м-р и м-с Данн.

Прилагаю счет за промывание желудка Рози Данн,
имевшее место 8 апреля с. г.

Искренне ваш

д-р Монтгомери

Рози, твоя ма стережет дверь как бешеный пес, так что
в ближайшие 10 лет я тебя, кажется, не увижу. Хорошо
хоть славная толстуха медсестра которую ты так любишь
(ха-ха!) согласилась передать тебе мою записку.
Знаю, ты обязана ей жизнью!

Прости, что так вышло. Наверно, ты была права.
Наверно, лучше было обойтись без текилы. Бедного
бармена, наверно, выгонят за то, что он обслужил нас.
А ведь я говорил, что липовое удостоверение личности,
которое добыл мой приятель, сработает!

Интересно, помнишь ли ты хоть что-нибудь из
того, что было… напиши мне. Можешь доверять Стефани,
она все передаст, потому что злится, что твоя
ма не разрешила ей бросить колледж. Фил и Маргарет
только что объявили, что ждут еще одного ребенка,
так что, выходит, я буду дважды дядя. По крайней
мере, это дело хоть отвлечет внимание от меня, что
для разнообразия неплохо. Фил все время смеется над
тем, что мы с тобой натворили, говорит, это напоминает
ему, каким он сам был десять лет назад.

Ну, поправляйся скорей, алкашка! Знайешь, я даже
не думал, что человек может вдруг так классно позеленеть.
Похоже, наконец открылся твой истинный талант,
Рози! Ха-ха-ха.

М-р Наглец!

ЭТО УЖАС, КАК МНЕ ПОГАНО. В голове
что-то бухает и бабахает. В жизни ТАК башка не трещала. В жизни я ТАК не страдала. Ма и па просто осатанели.
Вот честно, никакого сочувствия в этом доме!
Лет тридцать меня теперь никуда не пустят и уж точно
запретят с тобой видеться, потому что ты «плохо влияешь». Что, никуда не денешься, чистая правда.

Но, в общем, без разницы, что они там сделают,
потому что завтра в школе так и так увидимся, если,
конечно, нам не запретят и школу тоже, что, помоему,
было бы просто классно. Неужели у нас сдвоенная
математика в понедельник?! НЕТ! Уж лучше
пусть мне еще раз промоют желудок. Пять раз подряд.
Ну в общем, в понедельник увидимся.

Да, ты спрашивал, что я помню. Так вот, если не
считать того, как я грохнулась там в баре лицом в грязный
пол, как сверкали огни, как выла сирена, как неслись
машины и как меня выворачивало наизнанку, —
НИЧЕГО! Хотя, кажется, больше ничего и не было.
Или было?

Рози

Рози!

Очень рад, что ты, похоже, прочухалась. Ну, мои
тоже меня доводят. Даже не верится, но в самом деле
лучше уж скорей в школу. По крайней мере там нас
никто гнобить не будет.

Алекс

Дорогие м-р и м-с Данн.

Ввиду недавних событий с участием вашей дочери
Рози просим вас безотлагательно прибыть в школу.
Назрела необходимость обсудить поведение Рози
и прийти к соглашению относительно справедливого
наказания, в необходимости которого, не сомневаюсь,
вы уверены так же, как и мы. Родители Алекса Стюарта
приглашены также.

Ждем вас в понедельник, в 9.00 утра.

Искренне ваш

м-р Богарти,

директор школы.

От Рози

Кому Алекс

Тема Временно исключена!

Блин! Думать не думала, что этот старый индюк дотумкает
до такого! Послушать его, так мы кровавые
убийцы, не меньше! Ох, как мне плохо! Мрак! Целую
неделю валяться в постели с похмельным синдромом
вместо того, чтобы ходить в школу!

От Алекс

Кому Рози

Тема Я в аду

Рад за тебя. У тебя не жизнь, а малина. Я-то имейлю
тебе из черной дыры. Из отцовского офиса. Меня
приговорили ишачить здесь всю неделю, рыться в картотеке
и лизать марки. Богом клянусь, НИКОГДА
В ЖИЗНИ не стану работать в офисе!!!

Эти гады мне даже не платят.

Злой как черт Алекс.

От Рози

Кому Алекс

Тема Злой как черт Алекс

Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-хаха-
ах… Я забыла, что я хотела написать… ах да…хаха-
ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха.

С любовью от самой благополучной, уютно и
удобно устроившейся Рози, которая законопачена в
своей комнате.

От Алекс

Кому Рози

Тема Лентяйка

Смейся-смейся. Тут такая цыпочка работает в офисе.
Я на ней женюсь. Кто там теперь хохочет?

От Рози

Кому Алекс

Тема Дон Жуан

Кто такая?

Впрочем, я не лесбиянка и потому НЕ ревную.

От Алекс

Кому Рози

Тема Не лесбиянке

Теперь смеха ради буду звать тебя так, хотя не получил
еще никаких доказательств обратного.

Ее зовут Бетани Уильямс, ей семнадцать (взрослая
женщина!), блондинка, классные буфера и длиннющие
ноги!

Привет от секс-символа!

От Рози

Кому Алекс

Тема М-р Секс-Символ-Рвотный-Порошок

Судя по твоему описанию, она жирафа! Или нет, я
уверена, она милашка (ха-ха!). Ты уже поздоровался
или твоя будущая жена не подозревает о твоем существовании?
Ну разве что приносит бумажки, чтоб ты
их ксерил.

Вам пришло IСQ-сообщение от: АЛЕКС.

Алекс: Эй, Рози, у меня для тебя новость.

Рози: Отстань, а? Я пытаюсь сосредоточиться на том,
что вещает м-р Симпсон.

Алекс: Интересно, почему бы это… Неужели из-за
его прекрасных голубых глаз, от которых тащатся
все девчонки?

Рози: Нет, меня очень интересует программа Excel.
Она такая увлекательная! До утра готова сидеть.

Алекс: В уме ли ты, девица?

Рози: Я ШУЧУ, ИДИОТ! Меня тошнит от этой чепухи. У меня мозги плавятся, до того скучно. Но
все равно отстань.

Алекс: Так ты не хочешь узнать мою новость?

Рози: Нет.

Алекс: А я все равно скажу.

Рози: Ну так и быть, говори.

Алекс: Так вот. Все равно подпрыгнешь от моей новости: я потерял невинность.

Алекс: Эй!

Алекс: Ты где?

Алекс: Рози, ну же, не тяни!

Рози: Упала под стол и потеряла сознание. Вроде как
видела во сне, что ты потерял невинность.

Алекс: Это не сон!

Рози: Фу! И кто эта несчастная? Только не говори,
что это Бетани, только не Бетани…

Алекс: Огорчу. Она.

Алекс: Эй!

Рози: Что?

Алекс: Ну?

Рози: Что ну?

Алекс: Ну, скажи что-нибудь.

Рози: В самом деле не представляю, что ты хочешь
услышать, Алекс. Нашел бы ты себе приятеля из
парней, а? Потому что я не собираюсь хлопать
тебя по плечу и выспрашивать о подробностях.

Алекс: Просто скажи, что ты думаешь, и все.

Рози: Честно сказать, из того, что я о ней слышала,
могу сделать вывод, что она шлюха.

Алекс: Да ладно, ты ведь даже не знайешь ее, даже
не видела никогда. Ты каждую, кто с кем-то спит,
называешь шлюхой.

Рози: Как раз видела и… МАЛЕНЬКАЯ поправка,

Алекс. Шлюхами я называю тех, кто спит каждый
день с разными.

Алекс: Ты же знайешь, что это неправда!

Рози: А ты все время пишешь ЗНАЮ неправильно.
Не ЗНАЙЮ, а ЗНАЮ!

Алекс: Да черт бы с ним, с этим «знаю». Ты пилишь
меня из-за этого с пяти лет!

Рози: Давно бы пора усвоить!

Алекс: Ладно, забудь.

Рози: Нет, Алекс, все-таки я о тебе беспокоюсь.
Я знаю, что она правда тебе нравится, и хочу сказать
всего лишь, что она не из тех, кому достаточно
одного мужчины!

Алекс: Теперь из тех.

Рози: Так вы что, в самом деле, что ли, пара?

Алекс: Да.

Рози: ДА????

Алекс: Что ты так удивилась, я не понимаю!

Рози: Просто я думала, Бетани не из тех, у кого могут
быть прочные отношения с людьми. Я думала,
она из тех, кто с людьми только спит.

Рози: Алекс!

Рози: Ну ладно, прости.

Алекс: Рози, ты должна это прекратить.

Рози: Я знайю, что должна.

Алекс: Ха-ха.

М-р Симпсон: Вы, двое, немедленно в кабинет директора.

Рози: ЧТО??? ОЙ, СЭР, ПРОСТИТЕ, Я ВНИМАТЕЛЬНО
ВАС СЛУШАЛА!

М-р Симпсон: Рози, последние пятнадцать минут
я молчал. Сейчас весь класс выполняет задание.

Рози: Да? Ну, я не виновата. Это Алекс. Он мне мешает.
Не дает сосредоточиться на уроках.

Алекс: Мне надо было сказать Рози что-то очень
важное, сэр. Срочно.

М-р Симпсон: Я это понял, Алекс. Мои поздравления.

Алекс: А… а откуда вы знаете, о чем речь?

М-р Симпсон: Если бы вы двое прислушивались
к тому, что я говорю на уроках, хотя бы время от
времени, то узнали бы кое-что полезное. Например,
как сделать так, чтобы ваши аськи не читали
все остальные.

Алекс: Вы хотите сказать, сэр, что все в классе смогли
прочесть… ЭТО?

М-р Симпсон: Именно.

Алекс: О, черт!

Рози: Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха.

М-р Симпсон: Рози!

Рози: Ха-ха-ха-ха-ха.

М-р Симпсон: РОЗИ!!!

Рози: Да, сэр.

М-р Симпсон: Выйди из класса!

Алекс: Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха.

М-р Симпсон: Ты тоже, Алекс.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из романа

О книге Марка Леви «Первый день»

На восточной оконечности Африки занималась
заря. Обычно в этот час ее оранжевые
отблески уже освещали лагерь археологов
в долине Омо, но то утро выдалось каким-то
особенным, не похожим на другие. Сидя на
низенькой глинобитной ограде с кружкой
кофе в руках, Кейра внимательно вглядывалась
в сумрачный горизонт. Несколько капель
дождя упали на пересохшую землю и,
отскочив от нее, подняли крохотные облачка
пыли. Мальчик, бегавший неподалеку, заметил
Кейру и со всех ног помчался к ней.

— Уже проснулся? — спросила она, потрепав
его по густым волосам.
Мальчик радостно кивнул.

— Гарри, сколько раз тебе повторять: не
бегай в зоне раскопок. Вдруг ты оступишься,
и тогда многие недели наших трудов пойдут
прахом. Вот разобьешь ты какой-нибудь
предмет, а он такой один на белом свете.
Посмотри, мы ведь не просто так натянули
веревки, огородив проходы. Давай представим,
что перед тобой — магазин тонкого фарфора
под открытым небом. Понимаю, это не
лучшая игровая площадка для мальчика твоего
возраста, но ничего более подходящего
я тебе предложить не могу.

— Это не моя игровая площадка, а твоя.
И она вовсе не похожа на магазин, скорее на
старое кладбище.

Гарри показал на небо: к ним приближался
грозовой фронт.

— А это что такое? — спросил мальчик.

— Я такого неба никогда не видела, эти
тучи, похоже, не предвещают ничего хорошего.

— Вот будет здорово, если дождь пойдет!

— Ты, наверное, хотел сказать, что, если
пойдет дождь, это будет катастрофа. Беги,
разыщи начальника экспедиции, хорошо бы
укрыть раскоп.

Мальчик пустился бежать, но вдруг замер
в нескольких шагах от Кейры.

— Давай-давай! Теперь у тебя есть причина
побегать! — махнув рукой, прикрикнула на
него Кейра.

Небо вдалеке темнело все больше, мощный
порыв ветра сорвал навес над горкой
камней, извлеченных из раскопа.

— Этого только не хватало, — проворчала
Кейра, спрыгивая с низенькой ограды.

Она пошла по тропинке, ведущей к лагерю,
и на полдороге встретила начальника
экспедиции, который шагал ей навстречу.

— Похоже, скоро начнется дождь, — сказала
Кейра. — Надо укрыть все, что возможно,
и укрепить колышки разметки. Давайте соберем
всех наших, а если потребуется, позовем
на помощь жителей деревни.

— Это вовсе не дождь, — ответил ей начальник
тихо, видимо смирившись с неизбежным.

— Тут ничего не сделаешь. А из деревни
все уже разбегаются кто куда.

Северо-западный ветер принес сильнейшую
пыльную бурю, и теперь она неслась прямо на
них. Обычно этот ветер, именуемый шамалем,
пересекая Аравийскую пустыню, летит на восток,
в сторону Оманского залива, но мы, как
известно, живем в необычные времена, а потому
и этот разрушительный ветер, изменив
своим привычкам, развернулся и помчался обратно
на запад. Тревожный взгляд Кейры заставил
наконец ее шефа заговорить:

— Я только что слышал по радио штормовое
предупреждение. Буря уже смела часть
Эритреи, пересекла границу и теперь движется
прямо на нас. Перед ней не устоять.
Единственное, что мы можем сделать, — это
подняться в горы и найти убежище в пещерах.

Кейра возразила, что нельзя же вот так все
бросить и покинуть лагерь.

— Мадемуазель Кейра, эти старые кости,
столь дорогие вашему сердцу, пролежали
в земле не одну тысячу лет. Мы их снова
раскопаем, даю вам слово, но для этого мы
должны по меньшей мере остаться в живых.
Не будем терять время, у нас его совсем мало.

— А где Гарри?

— Понятия не имею, — ответил начальник
экспедиции, растерянно оглядевшись, — сегодня
утром я его не видел.

— Я его просила предупредить вас о грозовом
фронте. Он не приходил?

— Нет. Говорю вам, я услышал о буре по
радио, отдал приказ об эвакуации и сразу же
отправился за вами.

Небо почернело. В нескольких километрах
от лагеря туча песка, клубясь между небом
и землей, неслась вперед с ужасающей
скоростью, словно гигантская волна.

Кейра швырнула в сторону кружку с остатками
кофе и бросилась бежать. Взлетела на
гребень холма и спустилась по склону вниз,
к берегу реки. Она мучительно пыталась не
закрывать глаза под порывами ветра. Пыль,
поднявшаяся в воздух, больно хлестала по
лицу. Кейра звала Гарри, и песок, набиваясь
в рот, мешал ей дышать. Однако она и не думала
отступать. Сквозь плотную серую пелену
она с трудом разглядела свою палатку,
куда Гарри приходил каждое утро, чтобы разбудить
ее и вместе полюбоваться рассветом
с вершины холма.

Она откинула брезент. В палатке никого
не было. Лагерь опустел, превратившись
в город-призрак, — ни единой живой души.
Только виднелись вдалеке фигурки жителей
деревни, торопливо карабкавшихся по склонам
горы, чтобы укрыться в пещерах. Кейра
осмотрела все соседние палатки, не переставая
звать мальчика, но никто ей не ответил,
лишь грозный рык бури откликался на ее
крики. Примчавшийся на подмогу начальник
экспедиции цепко ухватил ее за руку и силой
поволок прочь. Кейра смотрела в небо.

— Поздно, слишком поздно! — глухо прокричал
он из-под повязки, закрывавшей
лицо.

Он обхватил Кейру за плечи и потащил
к берегу реки.

— Скорее, скорее, черт вас возьми!

— А как же Гарри?

— Он уже наверняка спрятался где-нибудь.
Молчите и прижмитесь ко мне покрепче!

Волна пыли, огромная как цунами, неслась
за ними следом, словно стараясь их догнать.
Ниже по течению река пробила себе дорогу
между двумя крутыми скалистыми берегами,
в одном из них начальник экспедиции заметил
глубокую расселину и быстро втащил
туда Кейру.

— Туда! — воскликнул он, подталкивая девушку
вглубь, в темноту.

Промедли они еще несколько секунд,
и было бы уже поздно. Таща за собой комья
земли, камни, вырванные с корнем растения,
колышущаяся стена песка прошла у самого
входа в их случайное убежище. Кейра и ее
спутник еще некоторое время сидели, сжавшись
в комок и не шевелясь.

Пещера утопала во мраке. Снаружи стоял
оглушительный грохот. Скалистые берега
реки дрожали под натиском бури, и два маленьких
человечка, спрятавшиеся в расселине,
гадали, не случится ли обвал и не окажутся
ли они погребенными здесь навеки.

— Возможно, через десять миллионов лет
здесь найдут наши останки; твоя плечевая
кость будет лежать рядом с моей большой
берцовой, а твоя ключица — рядом с моей
лопаткой. Палеонтологи решат, что здесь погребена супружеская пара земледельцев или
рыболов и его жена. В захоронении нет никаких
даров, значит, на нашу могилу не обратят
особого внимания. Нас причислят к разряду
неудачников, и наши скелеты проваляются
целую вечность в картонной коробке на
полке какого-нибудь музея.

— Ты выбрала не лучшее время для шуток,
ничего смешного я тут не вижу, — проворчал
шеф. — И кого ты называешь неудачниками?

— Таких, как я, кто работает, не считаясь
со временем, а на их старания всем наплевать.
Однажды они видят, как результаты их
труда обращаются в прах, но ничего не могут
поделать.

— Знаешь, лучше быть живыми неудачниками,
чем мертвыми.

— Это ты так думаешь!
Неистовый рев бури все не смолкал, тянулись
бесконечные минуты ожидания.

Пленники могли бы считать свое убежище
безопасным, если бы со стен на них время от
времени не падали комья земли.

Внезапно в пещеру проникли слабые отсветы
дня: буря умчалась прочь. Мужчина
поднялся на ноги и протянул руку Кейре, помогая
ей встать, но она только отмахнулась.

— Послушай, когда выйдешь, закрой за собой
дверь, а я останусь здесь. Я не уверена,
что хочу видеть то, что нас ждет снаружи.

Начальник экспедиции с досадой взглянул
на нее.

— Гарри! — вдруг воскликнула Кейра и ринулась
вон из пещеры.

Они увидели безрадостную картину.
Деревья, росшие у реки, лишились крон,
а на охристо-рыжий берег сползли жирные
пласты земли. Речной поток уносил прочь
кучи грязи, оставляя ее в дельте, вдалеке отсюда.
В лагере не уцелело ни одной палатки.
Хижины в деревне тоже не устояли под напором
ветра. Ветхие жилища, сметенные бурей
и разбросанные на десятки метров, прибило
к стволам деревьев или к скалам. Местные
жители, покидая свои убежища, спешили
вниз, чтобы поскорее увидеть, что осталось
от их скота и посевов. Какая-то женщина из
долины Омо горько плакала, крепко обнимая
двух ребятишек. Чуть поодаль собрались
люди из другого племени. Гарри нигде не
было видно. Кейра огляделась: на берегу лежали
три мертвых тела. К горлу Кейры подкатила
тошнота.

— Он, наверное, спрятался в одной из пещер,
не волнуйтесь, мы его отыщем, — громко
произнес начальник экспедиции, отвлекая
ее внимание от трупов.

Кейра вцепилась в его руку, и они вместе
поднялись по склону. На плато, где шли раскопки, не осталось даже следа разметки,
земля вокруг была усыпана какими-то обломками
и обрывками. Буря уничтожила
все. Кейра нагнулась и подняла валявшийся
в раскопе нивелир. Машинально стерла
с него пыль, но линзы оказались разбиты
вдребезги. Чуть поодаль валялся теодолит,
беспомощно задрав ножки к небу. И тут
среди пустоты и разгрома она заметила едва
живого от страха Гарри.

Кейра побежала навстречу мальчику и обняла
его. Это было ей несвойственно; если
она испытывала к кому-то привязанность,
то выражала ее словами, а не бросалась на
шею с изъявлениями нежности. Однако сейчас
она крепко сжала Гарри в объятиях, так
что он даже сделал слабую попытку освободиться.

— Ты меня ужасно напугал, — сказала она,
стирая налипшую грязь с лица мальчугана.

— Я тебя напугал? Тут такое стряслось,
а это, оказывается, я тебя напугал! — растерянно
твердил он.

Кейра молчала. Она подняла голову и огляделась:
от ее работы ничего не осталось,
ровным счетом ничего. Шамаль не пощадил
даже низенькую глинобитную ограду, на которой
она сидела еще утром. В одно мгновение
Кейра потеряла все.

— Слушай, твой магазин здорово пострадал,
— пробормотал Гарри.

— Мой фарфоровый магазин, — печально
уточнила она.

Гарри сунул ладошку в руку Кейры. Он боялся,
что она сейчас опять убежит; она всегда
так делала: шагнет вперед, заявив, что заметила
нечто важное, такое важное, что надо
прямо сейчас все как следует разглядеть,
и удерет; а потом, попозже, подойдет к нему
и погладит по голове, словно извиняясь за то,
что обращалась с ним слишком холодно. Но
на сей раз девушка удержала детскую ручку,
доверчиво льнувшую к ее ладони, и крепко
стиснула ее.

— Все пропало, — произнесла она почти неслышно.

— А может, опять раскопаешь?

— Теперь уже не получится.

— Нужно только постараться и прорыть
яму поглубже, — сердито возразил малыш.

— Даже если поглубже, все равно ничего не
выйдет.

— И что же теперь будет?

Кейра уселась по-турецки прямо на развороченную
землю; Гарри последовал ее примеру
и затих, не смея прервать молчание.
Потом не выдержал и спросил:

— Значит, ты уедешь и бросишь меня?

— У меня ведь нет работы.

— Ты поможешь нам снова построить деревню.
Дома-то все развалились. Между
прочим, те, кто тут живет, вам много помогали.

— Ты прав, только мы управимся за несколько
дней, ну, может, за пару недель, а потом
все равно придется уезжать.

— Но почему? Ведь ты здесь счастлива,
разве нет?

— Да, счастлива, как никогда.

— Значит, ты должна остаться, — заключил
Гарри.

К ним подошел начальник экспедиции,
и Кейра взглянула на Гарри: тот сразу понял,
что ему следует оставить их одних. Мальчик
поднялся и отошел в сторону.

— Не ходи к реке! — строго сказала Кейра.

— А тебе-то что, ты все равно уезжаешь!

— Гарри! — с упреком воскликнула она.
Но мальчик упрямо зашагал именно туда,
куда она запретила ему ходить.

— Вы покидаете раскопки? — удивленно
спросил шеф.

— Думаю, всем нам вскоре придется так поступить:
у нас нет выбора.

— Не стоит унывать, нужно снова приступить
к работе. А воли к победе у нас предостаточно.

— К сожалению, одной воли к победе маловато,
у нас не хватит сил и средств. И деньги,
чтобы платить рабочим, почти кончились.
Единственное, на что я надеялась, — это побыстрее
найти что-нибудь стоящее, и тогда
бы нам возобновили финансирование. А сейчас,
боюсь, мы окажемся не у дел «по техническим
причинам».

— А мальчик? Что вы будете с ним делать?

— Не знаю, — ответила Кейра подавленно.

— С тех пор как умерла его мать, он никого,
кроме вас, не признает. Почему бы вам не
взять его с собой?

— Мне не дадут разрешения. Его задержат
на границе, и, прежде чем вернуться в родную
деревню, он проведет несколько недель
в лагере под стражей.

— Да, у вас на родине нас по-прежнему считают
дикарями!

— А вы не могли бы взять на себя заботу
о мальчике?

— Мне и так с трудом удается прокормить
семью, а тут еще один рот… Сомневаюсь,
что моя жена согласится. К тому же Гарри —
мурси, это одно из племен долины Омо, а мы
принадлежим к народу амхара, и ужиться
вместе нам будет трудно. Вы дали ему новое
имя, Кейра, научили своему языку и практически
его усыновили. Вы в ответе за него. Он
может снова остаться один. Этого нельзя допустить
— он не выдержит.

— А как, по-вашему, мне его надо было
звать? Мне пришлось дать ему имя. Он же совсем
не говорил, когда я его приютила!

— Чем спорить, нам лучше пойти его искать.

У него было такое выражение лица,
когда он уходил! Боюсь, он скоро не появится.
Коллеги Кейры один за другим собирались
у раскопа. Стояло тягостное молчание.
Оценив масштаб ущерба, все повернулись
к Кейре в ожидании указаний.

— Не смотрите на меня так, словно я ваша
мать! — сердито выкрикнула Кейра.

— Все наши вещи пропали, — негодующе
воскликнул один из членов экспедиции.

— В деревне несколько погибших, я видела
три трупа на берегу реки, — парировала
Кейра. — И мне глубоко плевать, что ты
остался без спального мешка.

— Надо поскорее организовать захоронение,
— вмешался другой. — Не хватало еще,
чтобы началась эпидемия холеры.

— Добровольцы есть? — спросила Кейра,
в сомнении оглядев присутствующих.
Никто не откликнулся.

— Значит, все пойдем, — объявила она.

— Неплохо бы дождаться, когда за ними придут
их близкие, — нужно уважать их обычаи.

— Шамаль не проявил никакого уважения
ни к ним, ни к нам, так что лучше поторопиться,
пока в воду не попала зараза, — с нажимом
произнесла Кейра.
Процессия тронулась в путь.

Купить книгу на Озоне

Пролог к роману

О книге С. Дж. Пэррис «Ересь»

Монастырь Сан-Доменико Маджоре,
Неаполь, 1576

Наружная дверь с грохотом распахнулась,
эхо раскатилось по коридору, и доски пола
задрожали под уверенными шагами нескольких
пар ног. Я примостился на краю деревянной
скамьи в маленькой каморке, чтобы быть подальше
от выгребной ямы. Что они пришли, я понял
лишь тогда, когда огонек тонкой свечки задрожал
на сквозняке, вызванном вторжением, и на каменной
стене пустились в пляс тени. «Allora»(Ну вот (ит.)), — пробормотал
я, поднимая глаза от книги. Явились за мной наконец.

Шаги замерли у двери нужника, загрохотали удары кулаков, и аббат завопил:

— Брат Джордано! Повелеваю вам выйти сию же минуту
и представить нам то, что вы держите в руках.
Я отчетливо услышал, как хихикнул один из спутников
настоятеля и наш аббат, брат Доменико Вита,
сердито цыкнул на весельчака. Я и сам не сдержал
улыбки. Любые телесные отправления вызывали
омерзение у брата Доменико, — и до чего же ему противно
было вытаскивать одного из своих подопечных
из столь мерзкого убежища!

— Одну минуточку, отец мой, — откликнулся я,
распоясывая рясу, будто я и впрямь пользовался отхожим
местом по назначению. Книга все еще была
у меня в руках. Спрятать ее в складках одежды? Бесполезно:
обыщут, как только выйду.

— Немедленно, брат, — даже сквозь дверь в голосе
брата Доменико отчетливо слышалась угроза. — Вы
сегодня провели в уборной два часа, достаточно,
я полагаю.

— Что-то не то съел, отец мой, — вздохнул я и с величайшим
сожалением бросил книгу в яму. Где-то
внизу чавкнуло, и вонючая жижа засосала ее. А какое
было славное издание!

Я отодвинул засов и распахнул дверь. Вот он,
мой настоятель, — толстые щеки аж трясутся от еле
сдерживаемой ярости. Впечатляющее зрелище, особенно
в свете факелов, которые держит его свита —
четверо монахов. И все четверо смотрят на меня
с ужасом и тайным восторгом.

— Ни с места, брат Джордано, — предупредил
меня аббат, ткнув пальцем мне в лицо. — Довольно
играть в прятки.

Он вошел в уборную, и вонь ударила ему в нос, однако
аббат лишь поморщился и повыше приподнял
факел, чтобы осветить все углы. Ничего не найдя,
он обернулся к своим подручным:

— Обыщите его.

Мои собратья смущенно переглянулись. Вперед
с неприятной ухмылкой на тонких губах выступил
Агостино де Монталкино, тосканская подлюка —
никогда он меня не любил, а уж после того, как я вышел
победителем в споре с ним об арианской ереси,
неприязнь перешла в открытую вражду. Всем направо
и налево он нашептывал, будто я отрицаю
Божественную сущность Христа. Нет сомнения,
это он донес на меня аббату.

— Прости, брат Джордано, — выговорил он, кривя
губы, и принялся водить руками сначала по моим
бокам, потом по бедрам.

— Смотри, не переусердствуй, — буркнул я.

— Всего лишь выполняю приказ старшего, — просюсюскал
Монталкино. Ощупав меня всего, он
выпрямился и обернулся к аббату Доменико, явно
разочарованный: — Под рясой ничего не спрятано,
отец.

Аббат Доменико подступил ко мне вплотную
и с минуту в молчании созерцал меня. Его лицо настолько
приблизилось к моему, что я мог сосчитать
волоски у него в ноздрях и чувствовал сильный запах
лука из его пасти.

— Грех прародителя нашего — жажда запретного
знания. — Он четко выговаривал каждое слово,
то и дело облизывая губы. — Он хотел уподобиться
Богу. Таков и твой грех, брат Джордано Бруно. Ты
один из наиболее одаренных молодых людей, каких
я встречал за годы служения в Сан-Доменико Маджоре,
но любопытство и гордость ума препятствуют
тебе обратить этот дар Господа во славу Церкви. Настало
время предать тебя отцу инквизитору.

— О нет, отец мой… Я же ничего дурного… — взмолился
я.

Аббат уже повернулся, чтобы уйти, и свой вопль
я обращал к его спине, однако тут за моей спиной
радостно взвыл Монталкино:

— Брат Доменико! Тут что-то есть!

Он направил свет факела в зловонную дыру,
и на лице моего недруга расплылась гнусная улыбка.
Брат Вита побледнел, но послушно склонился
над выгребной ямой, высматривая, что там нашел
тосканец. Разглядев, он обернулся ко мне и приказал:

— Отправляйся в свою келью, брат Джордано,
и оставайся там до моего приказа. Мы немедленно
вызовем отца инквизитора. Брат Монталкино, достаньте
оттуда книгу. Сейчас мы узнаем, какой некромантии
и ереси наш брат предается с усердием,
какого никогда не выказывал в изучении Святого
Писания.

Монталкино в замешательстве переводил взгляд
с аббата на меня, ослушника. Я-то просидел в отхожем
месте два часа и вроде как притерпелся, принюхался,
но ему засунуть руку в яму под деревянным
настилом… уф! Так что я лишь еще шире улыбнулся
брату Монталкино.

— Я, господин мой? — заныл монах.

— Ты, брат, и поскорее. — Аббат поплотнее закутался
в рясу от пронизывающего ночного ветра.

— Зря вы так мучаетесь, — вмешался я. — Это всего
лишь Эразм Роттердамский, а не черная магия.

— Сочинения Эразма включены инквизицией
в список запрещенных книг, о чем тебе прекрасно
известно, брат Джордано, — угрюмо проворчал
аббат, уставившись на меня своими тупыми глазками.

— Однако мы должны удостовериться. Полно
нас дурачить, настала пора проверить чистоту
твоей веры. Брат Батиста! — окликнул он одного
из факелоносцев; монах подался вперед, весь внимание.
— Пошли за отцом инквизитором.

Пасть на колени и молить о пощаде? Унизиться
и утратить самоуважение? Бесполезно: аббат Доменико
ревностно исполняет все правила. Если уж
он счел нужным отдать меня в руки отца инквизитора
в назидание и устрашение братии, то не отступится,
пока не доведет дело до конца. А я, к ужасу
своему, хорошо представлял, каков будет этот
конец. Не унижаясь более, я опустил капюшон
на лицо и последовал за аббатом и его подручными,
бросив лишь злорадный взгляд на подлеца Монталкино:
тот засучивал рукава, готовясь лезть в дерьмо
за моим Эразмом.

— Повезло тебе, брат, — подмигнул я на прощание.

— Мое пахнет куда слаще, чем у прочих.

Доносчик поднял голову, дернул брезгливо губой.

— Посмотрим, как ты будешь острить, когда тебе
в зад воткнут раскаленную кочергу.

Да, христианское милосердие для него, похоже,
пустой звук.

Наружные переходы продувал ледяной неаполитанский
ветер, но все равно это было куда приятнее,
чем смрад отхожего места. Со всех сторон громоздились
каменные строения монастыря, крытая
галерея, по которой мы шли, скрывалась в их тени.
Слева нависал огромный фасад базилики. Я чувствовал,
как с каждым шагом ноги мои тяжелеют,
и заставил себя поднять голову, чтобы разглядеть
над куполом базилики звезды.

Следуя Аристотелю, Церковь учила, будто
звезды располагаются на восьмой сфере, все на равном расстоянии от Земли, и движутся вокруг нее
по своим орбитам, точно так же, как Солнце и семь
планет. Лишь немногие люди, и среди них поляк
Коперник, дерзнули представить Вселенную иначе:
в центре ее — Солнце, вокруг которого вращается
Земля по своей орбите. Дальше этого никто помыслить
не смел — никто, кроме меня, Джордано Бруно
из Нолы, — и тайная моя мысль, куда более смелая,
чем все прежние, была покуда известна мне одному:
нет у Вселенной центра, ибо она бесконечна. Каждая
звезда, что мерцает сейчас надо мной в бархатной
тьме, сама есть солнце, окруженное собственными
планетами, и на каждой из этих дальних
планет в эту самую минуту создания, подобные
мне, так же созерцают небеса, дивясь и гадая, существует
ли нечто за пределами их познаний.

Однажды, быть может, я сумею написать об этом
книгу, которая станет главным трудом моей жизни
и которая потрясет устои так же, как Коперникова
De Revolutionibus Orbium Coelestium (Об обращении небесных сфер (лат.).), и даже сильнее,
ибо эта моя книга изобличит заблуждения
не одной только Римской церкви, но всего христианства.
Но прежде мне нужно еще многое осмыслить,
прочесть еще множество книг, одолеть труды
по астрологии и древней магии, а они все запрещены
уставом доминиканцев и в библиотеке Сан-Доменико
Маджоре мне их никогда не выдадут. Но,
думал я, если я предстану перед святой инквизицией
прямо сейчас, меня каленым железом и дыбой
вынудят изложить мою гипотезу, непродуманную, недозрелую, после чего просто-напросто сожгут
как еретика. Мне исполнилось всего двадцать восемь
лет, и я не хотел умирать. Единственное спасение
— бежать.

Вечерняя служба только что закончилась, и монахи
Сан-Доменико Маджоре готовились отойти
ко сну. Ворвавшись в келью, где мы жили с братом
Паоло из Римини, я заметался по тесному помещению,
торопливо запихивая в кожаный мешок свои
немногочисленные пожитки.

В тот момент, когда я распахнул дверь, Паоло
в задумчивости лежал на своем соломенном матрасе;
при виде меня он приподнялся, опираясь
на локоть, и с тревогой посмотрел на мной. В пятнадцать
лет мы одновременно стали послушниками
в этом монастыре, и сейчас из всей братии только
его я и считал подлинно своим братом.

— Они послали за отцом инквизитором, — пояснил
я, остановившись на миг и переводя дыхание. — 
Времени терять нельзя.

— Ты снова пропустил вечерю, Бруно. Я же тебя
предупреждал, — качая головой, завел Паоло, —
если каждый вечер засиживаться в отхожем месте,
рано или поздно люди обратят на это внимание.
Брат Томассо всем направо и налево рассказывает,
как плохо у тебя с кишками, но я тебе говорил:
не ровен час, Монталкино проведает, чем ты там
занимаешься на самом деле, и донесет аббату.

— Всего лишь Эразм, во имя Иисуса! — фыркнул
я. — Паоло, мне надобно сегодня же бежать,
пока не учинили допрос. Где мой зимний плащ?
Лицо Паоло омрачилось.

— Бруно, ты же знаешь: доминиканец не смеет
покидать свой монастырь под страхом изгнания
из ордена. Если ты сбежишь, это будет все равно
что признание, и инквизиция выдаст ордер на твой
арест. Тебя осудят как еретика.

— А если я останусь, меня все равно осудят, — возразил
я, — так уж лучше in absentia (Заочно (лат.).).

— Куда ты пойдешь? Чем будешь жить? — Друг мой
искренне скорбел обо мне.

Я прервал свои сборы, присел возле него и положил
руку ему на плечо.

— Идти буду по ночам, проголодаюсь — спою,
или спляшу, или поклянчу хлеба. А как окажусь подальше
от Неаполя, наберу учеников и уж на жизнь
себе заработаю. В прошлом году я получил степень
доктора богословия, а университетов в Италии предостаточно.
Я старался говорить весело и бодро, хотя сердце
колотилось, а в кишках все бурлило. И это было самое
ужасное: сейчас бы в уборную, да нельзя.

— В Италии ты всегда будешь в опасности, если
инквизиция провозгласит тебя еретиком, — печально
молвил Паоло. — Они не успокоятся, пока
не отправят тебя на костер.

— Ну, так я постараюсь до этого убраться
из страны. Поеду во Францию.

Я снова занялся поисками плаща. В памяти моей
вспыхнул некий образ — так же отчетливо, как
в тот день, когда я это увидел: грешник на костре.
В смертной муке он запрокинул голову, уклоняясь
от языков пламени. Этот безнадежно-отчаянный
жест я вспоминал все последующие годы: человек
пытается укрыть от огня глаза и губы, но голова
его привязана к шесту. С тех пор я избегал этого поучительного
зрелища и никогда не ходил смотреть
на казни.

Но в ту пору мне было двенадцать лет; мой отец,
честный воин и столь же честный христианин, взял
меня с собой в Рим, дабы в поучение и наставление
показать мне публичную казнь. У нас было удобное
место для наблюдения, на Кампо-деи-Фьори, в тылу
напиравшей толпы; оттуда было все хорошо видно,
и я еще удивился, помню, сколько народу явилось
заработать на казни, словно на травле медведей
или на сельской ярмарке: тут и какие-то брошюры
продавали, и просили подаяния босоногие монахи,
мужчины и женщины бродили среди зевак с подносами
на шее, предлагая хлеб, печенье, жареную
рыбу. Все это было для меня неожиданно. Но куда
сильнее поразила меня жестокость этой толпы. Народ
осыпал приговоренного не только насмешками,
но и камнями; его проклинали, в него плевали, а он
в молчании, низко склонив голову, шел на костер.

Отчего он молчит, гадал я? Из смирения или же
из презрения к нам? Но отец объяснил, что язык
еретика пронзен железным шипом, дабы не мог он
в последнюю минуту соблазнить никого из собравшихся
своими еретическими речами.

Его привязали к столбу, навалили вокруг хворост,
так что несчастного почти и видно не стало.
К дровам поднесли факел; дерево, как видно,
было чем-то пропитано: вспыхнуло сразу и, искря
и треща, яростно запылало. Отец одобрительно
кивнул: иной раз, пояснил он, судьи из милосердия
приказывают положить сырые дрова, и тогда приговоренный
задыхается от дыма прежде, чем его
еретическая шкура хорошенько прожарится. Однако
самых заядлых еретиков — ведьм, лютеран,
бенанданти — сжигают на хворосте сухом, точно
склоны горы Чикала среди лета, чтобы нестерпимый
жар истерзал негодяя и тот с последним вздохом
воззвал в искреннем раскаянии к Господу.

Когда языки пламени взметнулись к лицу несчастного,
я хотел отвернуться и не смотреть;
но за моей спиной, прочно расставив ноги, стоял
отец и не отводил взгляда, как будто следить
за этими невыразимыми муками было его долгом
пред Господом, — не мог же я выказать себя менее
храбрым или менее набожным, чем отец.

Я слышал заглушенные вскрики, вырывавшиеся
из распяленного рта мученика, когда лопались его
глаза, я слышал, как с шипением и треском лопается
и оползает его кожа, видел кровавое месиво под ней,
я ощущал запах паленой плоти, так ужасно схожий
с запахом жареной свинины: на праздники у нас в
Ноле всегда в специальной яме жарили целого поросенка.
А толпа радостно вопила, глядя, как еретик в
мучениях испускает дух, — точь-в-точь как вопили и
веселились ноланцы в праздничные дни.

По пути домой я спросил отца, за что этот человек
принял столь тяжкую смерть. Был ли он человекоубийцей? — спрашивал я. Нет, отвечал мне отец,
это был еретик. Когда же я стал расспрашивать,
кто такой еретик и в чем его вина, отец сказал, что
этот человек насмеялся над властью папы, ибо отрицал
чистилище. Так я узнал, что в Италии слово
и мысль могут быть приравнены к убийству и что
философу, мыслителю потребно столько же отваги,
дабы высказать свое мнение, сколько солдату, идущему
в бой.

Где-то недалеко громко хлопнула дверь.

— Они идут! — отчаянно шепнул я Паоло. — Куда
к черту запропастился мой плащ?

— Держи! — Он накинул на меня свой плащ, завязал
мне тесемки под горлом. — И вот, возьми. — Он
вложил мне в руку маленький кинжал с костяной
рукоятью и в кожаных ножнах; интересно, откуда
он у него. — Подарок отца, — негромко сказал Паоло.

— Тебе он нужнее. А теперь — поспеши.

Сначала мне предстояло протиснуться в узкое
окошко нашей кельи и сперва одной ногой, затем
другой ступить на карниз. Мы жили на втором
этаже, а шестью футами ниже находилась покатая
крыша уборной. Я мог спрыгнуть на нее, надо было
лишь точно рассчитать прыжок. После этого оставалось
только сползти вниз по столбу и пробежать
через сад. Главное, чтобы никто не заметил. Тогда
я переберусь через стену монастыря и растворюсь
на улицах Неаполя под покровом ночи.

Спрятав кинжал под рясу, я закинул мешок
за плечи, перебросил одну ногу через подоконник
и замер на миг. Над городом висела бледная,
какая-то пухлая луна. Везде тишина. Я висел между
двух своих жизней: тринадцать лет я провел в монастыре,
но еще мгновение — я переброшу через подоконник
другую ногу, спрыгну вниз — и навсегда
исчезнет монах Джордано Бруно. Паоло был прав:
за побег из монастыря меня отлучат, даже если я сумею
очиститься от других обвинений. Брат Паоло
скорбно взглянул на меня и коснулся моей руки, я,
склонившись, поцеловал его пальцы. И тут в коридоре
загремели шаги множества ног.

— Dio sia con te (Бог с тобой (ит.)), — шепнул на прощание Паоло.
Я протащил свое тело сквозь узкое окошко, повис
на кончиках пальцев, почувствовал, как рвется
зацепившаяся за что-то ряса. Вверив себя Богу
и случаю, я спрыгнул, неловко свалился на крышу
под окном и услышал, как надо мной захлопнулось
маленькое окошко. Главное, Паоло успел его закрыть
прежде, чем те вошли.

Лунный свет для беглеца и спасение, и проклятие.
Я жался в тень, пересекая сад позади монастырских
зданий; дикий виноград, увивший наружную
стену, помог мне перебраться через ограду
монастыря. Я спрыгнул со стены, скатился по откосу
к дороге и тут же поспешил укрыться в тени
на обочине, умоляя ночь не выдавать меня: всадник
на черном коне галопом скакал по узкой улочке к монастырю,
плащ грозно развевался у него за спиной.
Лишь когда всадник свернул к главным воротам
и уже поднимался в гору, я отважился поднять голову.
Сердце стучало где-то под горлом — и по узким
полям его шляпы я узнал этого человека: местный
отец инквизитор спешил допросить меня.

В ту ночь я шел, пока не изнемог, и тогда только
уснул в канаве на окраине города, кое-как закутавшись
в плащ Паоло. На второй день я заработал
себе приют и полбуханки хлеба, поработав в конюшне
придорожной гостиницы. Но едва я лег
спать, какой-то бродяга набросился на меня, расквасил
нос, сломал ребро и отобрал мой хлеб. Спасибо,
хоть не зарезал: в скором времени мне предстояло
узнать, как часто в гостиницах и тавернах
на дороге в Рим пускают в ход ножи.

На третий день я одолел более половины пути
до Рима. К этому времени я стал бдительнее. Свобода
пьянила меня, но все же я тосковал по привычной
монастырской рутине — ведь она так долго
составляла мою жизнь. Теперь же мной руководила
лишь моя собственная воля. Я направлялся в Рим —
прямиком в львиное логово — и готов был сыграть
с судьбой в кости: либо начну жизнь заново свободным
человеком, либо инквизиторы выследят меня
и отправят на костер. Я уж постараюсь, думал я,
чтоб не выследили: умереть за веру я готов, но неплохо
бы сперва разобраться, в чем она, моя вера.

Купить книгу на Озоне