Отрывок из романа
О книге Джил Маршалл «Самый красивый в мире мужчина»
Дэвид
1968
— Не надо так больше делать, милый!
Мама так прекрасна, что невозможно удержаться
и не попробовать на ощупь мягчайший
шелк, вьющийся вокруг ее колен. Мальчику
кажется, что она стоит в белой кофейной
чашке. Мама не любит, когда он мнет ее платья,
и мальчик отдергивает руку.
— Куда ты идешь, мамочка?
— Ты имеешь в виду, куда мы идем?
Мама улыбается, и в мире мальчика как
будто становится светлее. Она грациозно
оборачивается и сжимает его руки, пожалуй,
слишком сильно, мальчику даже немного больно.
Но он не протестует: это всегда счастье, когда
мамочка обнимает его, огромное счастье.
— Я встретила одного человека, мой милый,
и рассказала ему, какой ты красивый и хороший
мальчик, и теперь он хочет с тобой познакомиться.
Ты ведь будешь хорошо себя вести,
правда? Этот человек может быть нам очень
полезен.
— Я буду хорошо себя вести, мамочка. А папа
тоже идет с нами?
Ее лицо кривится, и облачко пудры осыпается
на пол.
— Папа не разбирается в наших делах, милый.
Ты же знаешь, как он иногда сердится по пустякам, верно? Ну, теперь беги и надень свой морской
костюмчик.
— Мамочка, а можно мне надеть длинные
брюки? Папа говорит, я уже большой.
Серебряный гребень с треском опускается на
полированную поверхность трюмо.
— Морской костюм, я сказала. И не смей мне
перечить, ясно? Никогда. Мне совершенно неинтересно,
что говорит твой отец. — Внезапно
она наклоняется и заключает мальчика в свои
душистые объятия. — Говорю тебе, он ни в чем
не разбирается.
Мальчик решает не возражать. Он плывет —
плывет в мамочкиной кофейной чашке. Он так
счастлив, что, если утонет в ней, даже и не заметит.
Клэр
1982
Не то чтобы у меня никогда раньше не было
секса, вы не думайте. С мужчинами не было, это
правда.
Ужас, ну я и ляпнула! Получается, как будто
у меня был секс с женщинами. Конечно, лесбийская
любовь нынче в моде и вряд ли кого-то
удивит. Я бы даже сказала, сейчас круто считаться
лесбиянкой. У нас в колледже половина
девчонок или спала друг с другом, или хотя бы
тискалась в туалетах, или… Короче, если честно,
я представления не имею, чем еще они там занимались,
слава богу, меня не приглашали. Ну а все
остальные проявления феминизма — демонстрации
протеста, пирсинг по всему лицу и телу,
ритуальные обрезания волос и избавление от
бюстгальтеров — невозможно было не заметить,
они проходили у всех на виду, поэтому избитое
утверждение: все мужики — козлы, постепенно
переросло в убеждение, что девочкам остается
любить только девочек. Я так окончательно и не
поняла: наши девахи на самом деле имели склонность
к однополой любви или это необузданный
феминизм так на них подействовал? К счастью,
в отношении собственной ориентации я могла
быть совершенно спокойна: я и уши-то проколола
после мучительных двухмесячных колебаний
и, кстати говоря, только потому, что кое-кто —
мужского, между прочим, пола — сказал мне,
что серьги зрительно удлиняют шею (наверняка
посмотрел «Девушку с жемчужной сережкой»).
Я бы в жизни не стала прокалывать себе нос или,
упаси бог, язык, а при мысли о том, что этим проколотым
языком я к тому же буду слюнявиться
в коридоре с какой-нибудь Барбарой Бутч из
Колвин-Бэя, мне сразу становилось нехорошо.
Короче, я хотела сказать, что до Дэвида
Осгуда, или Дэйва, как я стала называть его потом,
когда мы познакомились поближе, я еще
не спала с мужчинами. Как вам это нравится, а?
Мне шел двадцать первый год, уж день рождения
был не за горами. По сравнению с Дэйвом
остальные мои любовники показались бы вам
сущими мальчишками. Конечно, я и сама была
еще ребенком, когда в восемнадцать лет встретилась
со своим первым, — свежая, как стебель
сельдерея, и такая дура, что кажется невероятным,
как это у круглой отличницы, известной
в классе под прозвищем «башковитая чувиха»,
могло быть так мало мозгов.
Ну вот, понимаете, с парнями я спала. Как
минимум, с двумя, впрочем, второго я практически
не помню. А вот первого звали Натаниель
Форсайт, и наш роман протекал на автобусной
остановке рядом с моим домом. Я и сейчас не могу
забыть, как он прыгнул на подножку автобуса
№ 214, на ходу застегивая узкие черные джинсы
и размазывая по лицу черные слезы: в то время
он подводил глаза в подражание Роберту Смиту
в его готический период — «Мальчики не плачут»
и все такое прочее… Жаль, никто не предупредил
бедняжку, что косметика от воды течет, а у
него, как выяснилось, была особенность в критический
момент обливаться слезами.
В общем-то я не могла его осуждать. Мне
тоже ужасно хотелось плакать. Какое разочарование,
как это печально! Предыдущие четыре
года я провела, тоскуя по этому мальчику
и желая его всеми, так сказать, фибрами души
и тела. Бродила за ним по школе, соблюдая дистанцию,
конечно рассчитанную с математической
точностью: чтобы он меня не заметил, но
и я не потеряла бы его из виду. Я не собиралась
ничего предпринимать для нашего сближения,
меня вполне устраивала изощренно-сладкая
пытка его безразличием. Но вот закончился его
строгий монохромный период, когда Натаниель
признавал только костюмы цвета мокрого асфальта
в сочетании с рубашками цвета пудры,
а потом и период подражания Саймону Ле Бону
из «Дюран Дюран», характеризовавшийся широкими
рукавами и крахмальными манишками,
и мы неожиданно оказались в одной группе на
занятиях по английской литературе для «продвинутых»
учеников. Мы все как-то очень
быстро сдружились на почве нашей надменной
уверенности в собственной гениальности.
Байрон? О да, обожаю старикашку Байрона. Иэн
Маккаллох? Ну да, да, тоже неплохо, но тебе не
кажется, что эти ребятишки слишком сильно
косят под «Клэш», да только у них не очень получается,
правда? Хе-хе-хе, ты совершенно прав,
старичок, надо признать, они безусловно вторичны.
Мы стояли на переменах группкой в четыре
пять человек, перебрасываясь подобными замечаниями, снисходительно посмеиваясь над
великими и не очень великими, талантливыми
и не так чтобы, а у меня горло перехватывало
от одной мысли о том, что я нахожусь рядом
с ним — с ним! Неужели это его локтя я только
что коснулась, неужели он засмеялся моей
шутке? Впервые в жизни я почти с глазу на глаз
разговаривала со своим кумиром.
А затем наступила пора настолько прекрасная,
что у меня до сих пор дыхание сбивается, когда
вспоминаю: мы начали проходить «Гамлета»,
программное произведение семестра. Я просто
обожала Шекспира, а «Гамлета» в особенности!
Сидела на занятиях как в трансе, завороженно
слушая, как наш препод, имя которого сейчас
уже забылось, расшифровывал смысл запутанных строф; пыталась унять бешено колотящееся
сердце, готовое выскочить из груди при звуках
голоса Натаниеля, читающего знаменитый монолог.
— Уууу, валяться в сале / Продавленной кровати,
утопать / В испарине порока, целоваться /
Среди навоза… — произносил он нараспев угрожающим
голосом, бросая на меня взгляды, которые
были гораздо яснее шекспировских строк.
«Если кто-нибудь осмелится сделать то же с тобой,
я убью его!» — вот что говорили эти горящие глаза. Жаль, что его не было рядом со мной пару
лет спустя, вот все, что я теперь могу сказать по
этому поводу. Тогда мне очень пригодилась бы
защита, ну хотя бы намек на защиту, хотя бы обещание
поддержки.
А после уроков Натаниель впервые заговорил
со мной.
— Клэр, — произнес он, упираясь худой грудью
мне в плечо в сутолоке школьного автобуса.
— Садись рядом со мной.
В изумлении я молча уставилась на него. Он
не ездил этим маршрутом: ему совсем в другую
сторону. Что это с ним? Давай же, Клэр, скажи
хоть что-нибудь, не молчи, как последняя
дура…
— Хотелось бы знать твое мнение о характере
Офелии, мне интересно… мнение представительницы
того же пола, — произнес Натаниель
надменно, подталкивая меня вперед по проходу.
Я помахала школьной карточкой перед носом
водителя и кивнула как можно небрежнее.
— Да, конечно, это… крайне интересно… —
Вот и все, что я смогла выдавить, но это были
первые пять слов, сказанных моему кумиру напрямую.
Целых пять слов! Подавленная величием
момента, я уселась у окна и надолго замолчала.
Больше, собственно, мне ничего и не пришлось
говорить. Он сел рядом со мной, и его бедро
так тесно прижалось к моему, что все мысли
немедленно вылетели у меня из головы, в первую
очередь об Офелии — я с трудом вспоминала,
кто она такая.
По дороге до моего дома Натаниель все теснее
прижимался ко мне и все с большим воодушевлением
излагал свои суждения о характере
отношений Офелии и Гамлета. По правде говоря,
не свои — его речь в основном состояла из
банальных истин, стибренных по случаю у критиков,
надерганных из разных книг высказываний,
но это не важно. Я была так благодарна
за оказанную мне честь, что не замечала ни отсутствия
логики, ни поверхностности его суждений.
Своего мнения я не излагала, поскольку
его попросту не имелось. У меня всегда были
проблемы с выработкой собственной жизненной
позиции.
Мы подъехали к Стентону, и на минуту я забеспокоилась:
что мне теперь делать? Продолжать
тихонько сидеть рядом, глядя, как шевелятся
его чувственные губы, мечтая лишь о том, чтобы
ощутить на своих губах их нежную влажность?
Или, подобно Офелии, проскользнуть в их бездонную
глубину и остаться там навсегда, раствориться,
уйти в небытие? Ну нет, это было бы
слишком пафосно даже для того идиотического
состояния, в котором я в то время пребывала.
— Вот здесь я живу, — пробормотала я, указывая
рукой за окно на маленький кирпичный
домик, чья крыша выглядывала из-за живой изгороди.
— Твой дом не очень-то большой, — задумчиво
констатировал Натаниель.
— Это не мой, я хотела сказать, что приехала!
Я здесь выхожу.
Автобус послушно остановился.
Все, Клэр, заткнись. Он ведь пошутил, идиотка!
Я понимала, но не смогла ответить шуткой,
вместо этого пустилась в ненужные объяснения.
Голова шла кругом: получалось, что Натаниель
специально проделал весь этот путь в никуда
ради того, чтобы посидеть со мной? Ведь через
две остановки автобус дойдет до конечной остановки
«Деревня», развернется и поедет назад по
своему маршруту.
Натаниель взглянул на меня сквозь обведенные
угольно-черной линией рамы бездонных
глаз.
— Вот черт! — протянул он со смешком. —
Я что, так и проболтал всю дорогу? Маразм
какой-то, слушай, это самое… в общем, давай…
— Тут он схватил свою сумку, другой рукой
подхватил меня за локоть и одним плавным
движением выволок на дорогу. — Я, пожалуй,
подожду автобус здесь, — сказал он, окидывая
пренебрежительным взглядом заплеванную
остановку.
— Хорошо, — пискнула я, вываливаясь наружу,
все еще не в силах поверить своей удаче.
Натаниель Форсайт, мой черноглазый идол, специально
выходит на моей остановке. Вместе со
мной! Господи Иисусе!
— Составишь мне компанию? — спросил
Натаниель, похлопывая рукой по скамейке в самом
дальнем углу остановки.
— Ладно. — Я смахнула два окурка и какие-то
мятые бумажки на землю и послушно опустилась
на скамью рядом с ним.
Бабуля уже, наверное, нарезает кусками пирог
с рыбой, готовится выслушать мой рассказ
о сегодняшних достижениях. А вот сейчас она
бросает взгляд в окно, видит, что автобус отошел
от остановки, и идет к двери, ожидая, что
через минуту я войду в дом. Бабуля… Усилием
воли я отогнала от себя все мысли, кроме
одной.
— Извини, я что-то увлекся в автобусе. — К моему
ужасу, Натаниель пошарил в своей модно
потертой сумке и извлек из нее пачку сигарет. —
Героини Шекспира — мой конек. Покурим?
— Давай, — выдохнула я, хотя до этого никогда
не только не брала сигарету в руки, но
даже вблизи не видела.
Мне пришло в голову, что бабуля почует запах
табака еще до того, как я войду в дверь.
К тому же я уже и так опаздывала домой, а ведь
никогда в жизни не задерживалась! Ну кроме
того случая, когда в Хэмпшире вдруг выпал снег
и наш автобус взял да и съехал в канаву. Бабуля
тогда взад-вперед металась по дорожке, да так
быстро — аж снег на ней растаял, а потом у нее
схватило сердце. Наверное, она и сейчас уже
пьет сердечные капли. А может быть, звонит в полицию и дрожащим голосом объясняет дежурному,
что внучка пропала — задерживается
уже на пять минут… Конечно, бабуля слишком
опекает меня, но что делать? Последние десять
лет, после того как погибли мои родители, она
старалась не выпускать меня из виду больше
чем на полчаса.
Однако мне даже в голову не пришло покинуть
Натаниеля и пойти домой успокоить бабулю,
наоборот, я с благоговением приняла из
его рук прикуренную сигарету. Судьба дала мне
шанс поразить воображение моего загадочного
кумира, изобразив крутую девчонку, но, понятное
дело, я его не заметила. Я могла бы сказать,
к примеру: «Ты, видно, не знаешь, что это
дерьмо делает с легкими?», или «Думаешь, после
сигареты приятнее целоваться?», или на худой
конец «Ладно, давай я попробую, но только один
раз…». Но я втюрилась так, что могла только согласно
кивать головой, как китайский болванчик.
И вот я на скамейке, тесно прижавшись
к худому бедру Натаниеля, тупо гляжу на горящий
кончик «Бенсон и Хеджес», зажатой между
моими пальцами.
— Знаешь, — сказал Натаниель, сощуривая
накрашенный глаз и обращая на меня задумчивый
взгляд, — мне только что пришло в голову…
ты чем-то напоминаешь Офелию.
В тот момент я с отвращением посасывала
сигарету, отчаянно пытаясь не раскашляться
или, что было бы еще хуже, не блевануть прямо на обклеенную антивоенными стикерами сумку
Натаниеля. Пораженная его замечанием, я лишь
молча подняла глаза. Натаниель же глубоко
вдохнул и, мягко взяв меня за мизинец, вдруг
засунул наши ладони между наших же крепко
прижатых друг к другу бедер таким чувственным
жестом, что у меня запылало лицо.
— Почему? — выдавила я наконец. Гордая тем,
что смогла произнести что-то кроме простого
«ага», я поторопилась закрепить успех и пошутила:
— Думаешь, это у меня водоросли в волосах?
Да нет же, чувак, это просто краска позеленела.
И только потому, что я рыжая.
Недели две назад я решила сделать себе не
обычное тупое мелирование, а продвинутое колорирование,
как у наших крутых девчонок, но
в результате голова стала похожа на мишень для
дартса. В районе макушки красовалось темнооранжевое
пятно, а ниже расходились концентрические
круги оттенков, для которых ученые
и названий еще не придумали, — все вместе это
напоминало помутневший бараний глаз. Зато на
одной щеке концы косой модной стрижки были
по-настоящему белокурыми. Ну да, они чуточку
секлись, но это не важно!
Натаниель тихо рассмеялся и, закинув назад
голову, выдохнул дым к грязному потолку автобусной
остановки. Столбик собрался в облачко
и повис над нами, как недосказанные слова.
— Знаешь, Клэр, ты такая… глубокая… умная,
ты много не базаришь, но внутри у тебя столько
страсти, и огня, и… — Натаниель помолчал, откинул
назад прядь иссиня-черных волос и взглянул
на меня искоса. — Ну и тому подобной фигни.
Ты меня понимаешь?
Фигни? Ах, фигни! О да, теперь-то я отлично
понимаю в фигне, могу признаться с полной откровенностью.
Теперь я так хорошо разбираюсь
в фигне и так много знаю о ней, что могла бы
погрузить всю эту фигню в фиговый вагончик
и отправить на мусорную свалку, где ей и место.
Ой, нет, туда не надо, фигня может непоправимо
загрязнить окружающую среду, а ведь мы
о ней заботимся, правда? Но все равно, поверьте,
я знаю о фигне почти все. В устах мужчины или
даже мальчика, как в нашем случае, она означает
одно — секс. Но, понятное дело, тогда
я об этом не подозревала. О сексе у меня были
весьма смутные представления, основанные на
проштудированных томах любимых классиков:
Томаса Гарди, Джейн Остин, Марселя Пруста.
Несмотря на десятки прочитанных книг, я была
до нелепости наивна. Можно было, конечно,
выпустить кольцо дыма в прыщеватое лицо
Натаниеля, блин, Форсайта и сказать ему что-то
вроде: «Фигни? Ты, наверное, имеешь в виду гормоны,
полное отсутствие здравого смысла и неуемное
воображение, вскормленное на классиках,
как рождественский гусь на орехах? Или
низкую самооценку, вернее, полное отсутствие
самооценки? Неудачную попытку мимикрии,
подделку под крутых героинь этих самых чертовых романов? Когда тебе восемнадцать лет, все
кажется таким важным, таким пафосным! Ты
эту фигню имеешь в виду, Натаниель? Именно
это тебя во мне привлекает?»
Но, как вы и сами догадываетесь, ничего подобного
я ему не сказала. Потому что на самом
деле никакой особенной фигни во мне не было.
Во мне вообще тогда ничего особенного не было,
теперь-то я это очень хорошо понимаю. Конечно,
природа не терпит пустоты и всегда ее чемнибудь
заполняет. Так вот, в то время моя пустота
заполнялась одним сплошным желанием.
Желанием быть услышанной и понятой, кому-то
интересной. Хотя, чего греха таить, кое-какая
фигня иногда во мне пробивалась. Но я была настолько
не искушена в любовных отношениях,
что, разумеется, легко приняла бы обычный выброс
гормонов за истинную и чистую любовь.
В это время, к моему отчаянию, из-за поворота
показался автобус и захромал в нашу сторону.
Натаниель вскочил со скамьи и подхватил
свою сумку:
— Вот черт, мы ведь так и не успели обсудить
домашнюю работу! Проклятие! Когда надо сдавать?
Я знала расписание наизусть. Ну наконец-то
настал мой час. Теперь-то я смогу поразить его
воображение глубоким, как у Офелии, подходом
к школьным занятиям!
— В пятницу после обеда, — небрежно сказала
я.
— Осталось два дня, — глубокомысленно кивнул
Натаниель. — Что скажешь, если я завтра
опять проедусь с тобой до дома? Тогда мы успеем
все обсудить. Кстати, как называется эссе, которое
нам задали, не помнишь?
«Странно, разве не об этом ты говорил целый
час? — пронеслось у меня в голове. — А если не
об этом, так о чем же?» Но гормоны быстренько
уничтожили зарождающиеся сомнения, и я преданно
подняла на Натаниеля глаза.
— Как по-твоему, Лаэрт был прав, когда предупреждал
Офелию не влюбляться в Гамлета?
Что ты думаешь по этому поводу? — Натаниель
в последний раз затянулся сигаретой и щелчком
отправил окурок в сторону живой изгороди. —
Ладно, завтра расскажешь.
Автобус затормозил у остановки, и он как тень
проскользнул внутрь сквозь открывающиеся
двери. В памяти остались его лицо, серьезные, внимательные
глаза, вглядывающиеся в меня сквозь
слегка затемненные автобусные окна. Ему было
действительно интересно. Он на самом деле хотел
знать мое мнение о Лаэрте. Впервые в жизни мне
показалось, что я вполне могу иметь собственное,
ни от кого не зависимое мнение. Могу возбудить
в мужчине интерес как личность…
Года два спустя мы обсуждали с ним эту сцену.
С Дэйвом Осгудом, я имею в виду.
— Ну и что же ты об этом думаешь? — мягко
спросил он.
Я встряхнула головой, откидывая с лица волосы,
и повернулась к нему в профиль. К тому
времени волосы отросли, и я сделала профессиональное
мелирование. Этот жест должен
был коренным образом отделить меня от всех
этих лесби-феминисток, подчеркнув женственность.
К тому же я хотела привлечь его внимание
к своей лебединой шейке, тем более что теперь
могла оттенить ее грацию с помощью сережек
с поддельными бриллиантами.
— Понимаешь, Дэвид… Дэйв, — быстро поправилась
я. — Я ведь стала старше (ну да, на
два с половиной года старше! Ой, держите меня
семеро!). Тогда я вряд ли вообще была способна
думать, просто балдела, оттого что самый прекрасный
в мире молодой человек обратил на
меня свое драгоценное внимание. — И попыталась
кривоватой улыбочкой передать что-то
вроде «О, как же наивна я была!».
Казалось, моя стратегия сработала.
— Что же, он оказался прав. Ты действительно
страшно похожа на Офелию. — Дэйв улыбнулся
суховато, многозначительно, давая понять,
что он слегка играет со мной. Нежно дразнит.
Предоставляет возможность выразить себя,
которую неоперившийся птенец Натаниель так
нагло отобрал. И вдруг меня осенило.
— Ну конечно! — сказала я. — Я ведь была совершенно
невинной, потерянной… А он… он
был до ушей полон тестостероном, прямо умирал,
так ему хотелось трахаться… — Мне казалось, что с Дэйвом я сама становлюсь такой…
взрослой.
— О, это удивительное, парадоксальное женоненавистничество
Гамлета! — кивнул Дэйв, его
губы раздвинулись, а усы чуточку приподнялись.
— Ты абсолютно прав. — Я затянулась сигаретой.
— Он был Гамлетом, а я Офелией. И в тот
день должна была повернуться к нему и выкрикнуть
прямо в лицо: «Ну ты, чувак, даешь! Вруби
мозги! Конечно, Лаэрт был прав, черт меня побери!»
— Как приятно ругаться перед настоящим
взрослым мужчиной. Такое освежающее, освобождающее
чувство! — Я имею в виду, Гамлет
ведь был таким… плохим мальчиком. Лаэрту
следовало сказать сестре: «Остановись! Не влюбляйся
в него, это тебя до добра не доведет!»
Дэвид склонил голову набок, и я поняла, что
ему понравился ход моих рассуждений.
— Что ж, неплохо, — сказал он задумчиво. —
По-моему, нам стоит продолжить и углубить
нашу дискуссию, да, Клэр?
«Углубить? Каким образом, Дэвид? Дэйв?
Неистовый Дэйв Осгуд? Углубить, засунув руку
мне под юбку? Неужели ты не понимаешь, что
если я — Офелия, а Натаниель — Гамлет, то тебе
остается только роль Полония? Зачем ты навязываешь
мне свое мнение, зачем указываешь,
что мне говорить, как думать? Нет, тысячу раз
нет! Не будем мы ничего углублять!»
— Конечно! — решительно сказала я вслух.
Светские новости «Сегодня»
26 октября 2006 года
Дэйн Ишервуд, популярный телевизионный актер, недавно получивший титул «самый красивый мужчина в мире» по версии журнала «Не девочки!», был найден мертвым у себя в особняке, расположенном в фешенебельном районе Лос-Анджелеса.
Близкие знакомые покойного утверждают,
что актер, завоевавший огромную популярность
и невероятные зрительские симпатии ролью
благородного финансового магната в сериале
«Жить сейчас!», в последнее время был угрюмым
и нелюдимым.
«Я очень беспокоилась о нем, — призналась
исполнительница главной роли в сериале „Жить
сейчас!“ Пэм-Элла Брайант, с которой актера, по
мнению коллег, связывали романтические отношения, — но он повторял, что с ним все в порядке. Никого не подпускал близко к себе, отвергал любую помощь…» — На этом молодая звезда разразилась слезами и позволила пресс-секретарю увести себя в машину.
Тело Ишервуда было найдено плавающим
в бассейне: его обнаружила домработница в пятницу после обеда. Полиция исключает возможность убийства.
«По нашему мнению, это — очередной случай
запущенной депрессии, которую друзья и коллеги не смогли вовремя определить», — комментирует печальное событие детектив Сэнди
Баррет. — Мы уверены, нет никакого смысла
предполагать участие в этой трагедии третьих
лиц.