Из жизни человечка-огуречка

Из жизни человечка-огуречка

Ирина Прусс — журналистка, заведующая отделом социологии и психологии журнала «Знание — сила»

— Смотри, наклонные палочки — это дождь. А если нарисовать коробочку и сверху вот такой треугольник — будет домик. Ну, давай, что ж ты только бумагу изводишь... Папа разочарованно вздыхает и снимает малыша с колен. Нет, художника из него не получится. Ну и ладно, может, юристом станет...

Малышу очень не хочется разочаровывать папу, он старается. Потом спросит у психолога, попросившего нарисовать человечка, или всю свою семью: «А мне как рисовать: как учат или как я сам рисую?» «Как я сам рисую» — это спонтанный детский рисунок, излюбленное занятие всех детей мира от трех до десяти-двенадцати лет. Занятие, которое очень многое может рассказать психологу.

Могло бы рассказать и родителям — если бы они понимали этот странный язык детства.

В поисках системы координат

Ребенок тяжелый, руки слабые, а двигаться надо. Он усиленно двигает попой, потом, подняв голову, оглядывается, видит стул, будто прикидывает на глаз расстояние, опускает голову и... катится. Перекатываясь со спины на пузо и снова на спину, добирается до стула, цепляется за него и пытается встать. Подтянулся. Встал. Победно оглядывается вокруг. Хочет идти, но пока страшно оторваться от стула.

Минуточку, еще раз: поднимает голову, видит стул, будто прикидывает на глаз расстояние... Будто или в самом деле? Эта кроха действительно умеет на глаз определять расстояние? Во всяком случае, он докатился ровнешенько до ножек стула, не ударившись ни об один из попадавшихся по дороге предметов и не ошибаясь в направлении движения.

У маленького человека явные проблемы с координацией движений, когда нужно самому есть кашу (с грудью таких проблем не возникает), собирать с пола рассыпанные пуговицы, застегивать кофточку, нарисовать круг. Дело не только в вестибулярном аппарате, но и в самой координации в пространстве.

Но перед тем, как совершать все эти героические деяния (представьте себе, каково это проделывать первый раз в жизни!), их необходимо «прокрутить» в голове. То есть координация в пространстве должна появиться у малыша много раньше, чем проявиться в движениях. Дети с ней рождаются, как с глубинными универсальными структурами речи, которые позволяют им так быстро научиться говорить, а потом — увы! — исчезают. Как хватательный рефлекс или загадочное умение плавать, которое тоже исчезает, и ребенка с муками, преодолевая страхи перед водой, приходится учить заново?

Мы очень мало знаем о том, что заложено в мозгу младенца, который не может нам ничего рассказать. Предположения и эксперименты были самые разные. Например, выяснили, что грудной младенец ясно различает голос матери среди других звуков. Совсем фантастическим кажется предположение, подтвержденное экспериментами американских психологов, что младенец в том же капельном возрасте прекрасно различает геометрические формы и может по-разному реагировать на квадраты, треугольники, круги.

С формами известно одно: дети различают их много раньше, чем цвет. Хотите — убедитесь сами: покажите ребенку красный треугольник и попросите его принести вам «вот такие штуки». Он с удовольствием будет выбирать для вас из кучи разноцветных пластин разной формы красные, синие, зеленые треугольники, но ни разу не притащит квадрат, прямоугольник или круг.

Это легко понять: форма предметов жизненно важна для того, чтобы двигаться между ними или манипулировать ими. Цвет — понятие культурное и его осознание, различение приходит с освоением культуры: не зря цвета наделены совершенно разными символическими смыслами в разных культурах — у нас на похоронах все будут шокированы белым платьем вдовы, а в Японии — черным. Говорят, любой выпускник японской средней школы способен различить двести с лишним оттенков цвета и назвать каждый из них, а у нас... сосчитайте сами. Значит, можно жить и с семью цветами радуги (и даже с тремя цветами светофора), вроде бы не вредит здоровью, хотя сильно обедняет впечатления от внешнего мира.

Но попробуйте представить себе, что правы другие психологи, считающие, что ребенок рождается без всякого представления о том, где низ, где верх, где право, где лево: пространство чудовищно разнообразно, хаотично, размазано вокруг вас без всякой внутренней структуры и организации. Закройте глаза и попытайтесь отрешиться от всего, что вы знаете, чувствуете, приписываете пространству. Откройте и посмотрите вокруг. Страшно?! Может, это и есть главное ощущение малыша, одинокого и потерянного в огромном и непонятном мире?

Мы видим, как справляется с такими проблемами малыш на практике, в движении: умиляемся его тщетным попыткам перешагнуть через порог, восхищаемся умением быстро передвигаться по пересеченной множеством предметов местности квартиры — сначала ползком и на четвереньках, потом держась за стены и разные предметы и, наконец, громко, победно топая по коридору. Эти впечатления в основном связаны с двумя самыми важными для нас достижениями малыша: умением ходить и первыми словами. Мы практически не замечаем, что параллельно он осваивает пространство вокруг себя множеством других способов. К трем годам в них входит рисование.

Доказательства собственного бытия

Еще вчера ребенок пытался копать карандашом, катать его по столу (работа с формой предмета) и был совершенно равнодушен к его способности оставлять след на бумаге. Сегодня он склонился над листом и самозабвенно водит по нему карандашом, зачарованно разглядывая результат и требуя, чтобы вы разделили его восхищение.

Он обнаружил, что может с помощью карандаша оставлять свой след, лишний раз засвидетельствовав то, что он существует. Маленькому человеку очень важно получить максимальное количество доказательств своего существования — это одна из серьезных проблем, о которых взрослые не догадываются. Если его не замечают, если о нем забыли — может, его больше вообще нет на свете? Времени для него не существует, отвлеклись на секундочку — отвлеклись навсегда, все равно (вы только представьте себе весь ужас этого). И он ищет вещественные доказательства своего бытия: вот кроватка, вот тарелка, они принадлежат только ему — и значит, он есть. Был нетронутый лист, но он взял карандаш и... видите? Он на самом деле есть, иначе кто же оставил после себя эти прекрасные извилистые линии?!

Карандаш помогает решить еще кучу столь же важных, вполне экзистенциальных — но заодно и чисто практических проблем. Ему еще предстоит ответить на некоторые философские и практические вопросы: что есть низ и верх в масштабе листа, что есть прямая и как ее согнуть. Пока ребенок не умеет вовремя остановиться, прекратить действие, оно у него только частично произвольное, а то и вовсе стихийное: начал линию и тащит ее сначала по бумаге, потом по столу, по стене — через весь коридор, и только входная дверь, может быть, его остановит.

Край — отдельная проблема: практическая и экзистенциальная. Граница между своим и чужим, которая одновременно пугает и притягивает. По ту сторону пропадешь: «Не ложися на краю. Придет серенький волчок и ухватит за бочок. И утащит во лесок». Но хоть глазком заглянуть туда так хочется! Проблема края, границы между своим и чужим пространством постоянно обыгрывается в народных сказках и прибаутках: про черную курицу, которая спала на завалинке (вне безопасного пространства дома и двора), и была за то схвачена лисой, про мальчика-с-пальчика.

Карандаш стремительно ведет линию прямо к краю листа — сладкий ужас — но у самого края линия делает петлю и быстренько уходит в глубь освоенного пространства. Ребенок восторженно смотрит на папу: победа! А папа, снимая мальчика с колен, разочарованно тянет: ну что ж ты, я же тебе показывал, как рисовать домик...

Первый период художественного творчества официально называется «каракули». Взрослые порой приписывают им высокий философский смысл: «Это он изобразил время», «Нет, развитие. Видишь — по спирали», «А может, просто дым?». Но малыш пока не знает, что такое дым, время и развитие. Он действительно решает некоторые координационные и философские вопросы: пытается структурировать пространство, организовать его по каким-то своим принципам, ощупывает его границы и пробует, что получится, если за них вылезти. Пытается остановить движение карандаша, то есть управлять своим собственным движением, сделать его произвольным. Хочет наконец-то получить настоящий круг — пусть кривой, косой, но обязательно замкнутый. Надо вернуться в ту точку, с которой начал, а это, оказывается, большое искусство.

Почему именно круг? Ну, во-первых, к трем годам координация движений развивается настолько, что он впервые может вернуться в исходную точку. К тому же многие американские психологи считают, что ребенок стремится передать первое сильное впечатление маленького человека от материнской груди. Правда, психолог Джон Дилео показал, что дети на искусственном вскармливании, растущие в приютах, с тем же упорством пытаются нарисовать круг.

Во всяком случае, только когда из спутанного клубка каракулей рождается кривой, но все же явный круг, ребенок начинает рисовать.

Внутренний образ человека

Детские каракули не привлекали особого внимания взрослых до тех пор, пока кто-то не догадался их сравнить. Когда выяснилось, что дети всех стран и континентов рисуют одинаково, изумлению не было предела.

Первые рисунки почти всех детей посвящены изображению человека. Песенку помните: «Точка, точка, запятая, минус, рожица кривая, ручки, ножки, огуречик — вот и вышел человечек»? Примерно так все и начинается: два кружочка — глаза, кружочек или горизонтальная палочка — рот (запятая не обязательна), объемлющий кривоватый круг, из которого торчат две горизонтальные палочки — руки и две вертикальные — ноги. Знакомьтесь: знаменитый головоног. Именно так он называется во всех психологических работах, посвященных детским рисункам, и непременно присутствует на первом этапе детского творчества — у кого задержится, у кого лишь промелькнет.

Это человек, повернутый к вам лицом, кроме которого у него есть только руки и ноги. Или наоборот — есть все, но поглощено огромной головой с ножками и ручками; остальное пока неизвестно, а значит не нужно. Но интересно: рук две, ног тоже две, никогда не больше, хотя считать малыш пока не умеет.

Дифференциация смутного образа на части, распределение этих частей — серьезное занятие. Психолог  Н. Евсикова, специалист по детским рисункам, считает, что этапы такой дифференциации повторяют предшествующее развитие, то есть ребенок по памяти описывает свой жизненный путь. Представьте, как изменился мир, как он распахнулся перед младенцем, впервые поднявшим головку. Итак, главное — голова, а в ней главное — глаза.

Ручки и ножки — первые предметы, освоенные младенцем, поначалу именно предметы, наравне с игрушками: он так же их рассматривает, пытается схватить и засунуть в рот. Границы между телом и окружающим миром осваиваются постепенно, и много позже ребенок будет с удивлением следить за дядей в плаще и тетей с зонтом, которые куда-то делись из прихожей, а за стол сел совсем другой дядя в костюме и тетя в бусах. Ну совершенно разные люди — а взрослые удивляются, почему он их не узнает.

Ручки и ножки отделяются раньше, чем туловище, не только потому, что они торчат и позволяют что-то с собой делать, но и потому, что являются инструментами передвижения, тогда как туловище только затрудняет его. Боль в животике не поддается локализации, она пульсирует во всем теле, спастись от нее можно, только использовав голову: орать во всю мочь, чтобы пришли и помогли.

Между прочим, немые дети часто рисуют лицо безо рта.

Все эти стадии проходят в изображении статичной фигуры, повернутой к нам лицом. Руки обрастают кистями с пальцами, к ногам пририсовывают стопы. И обратите внимание: снова ребенок, еще не умеющий считать, редко ошибается в числе пальцев; а спросите, сколько их у него — ответит: много. Постепенно фигурка обретает объем на плоскости: ручки и ножки изображаются не одной, а двумя линиями, причем у левшей часто именно левая рука немного толще.

Фигурка условна, части тела лишь обозначены — но у ребенка свое понимание пределов символизма: до тех пор, пока нет кистей и пальцев, никаких предметов в руках у человечка-огуречка не будет — их же держать чем-то надо. Кажется, что теперь у нашего человечка есть все, даже пол: условно обозначенный одеждой, а то и первичными половыми признаками. Можно попробовать привести огуречка в движение. Палочка-ножка согнулась посередине... Пошел!

И все-таки кого с таким упоением рисуют дети всех стран и континентов? Себя? Вроде бы именно свою историю они воспроизводят, постепенно обретая способность ее нарисовать — но, судя по многим признакам, человечек-огуречик взрослый, а не ребенок. Родителей? Но американские психологи давно заметили, что черные дети никогда не закрашивают лица и туловища своих человечков, не обозначают цвет кожи. Дети вообще не рисуют с натуры, им все равно, сидит ли рядом изображаемый человек: они рисуют «по памяти», то, что знают.

Ребенок рисует человека вообще, идею человека.

Почему она складывается у него именно в такой нелепый странный образ? Почему у всех детей этот образ примерно один и тот же?

На этот вопрос ни у кого не было ответа до тех пор, пока ученым не помог несчастный случай.

Молодая питерская художница Таня Лебедева попала в автокатастрофу; левое полушарие ее мозга оказалось практически полностью разрушено. Она не могла говорить, никого не узнавала, кусалась. Но постепенно после нейрохирургической операции она стала приходить в себя и на каком-то этапе начала рисовать. Правое, меньше пострадавшее полушарие сохранило ее навыки художника, а фантазия порождала неких архетипических чудовищ: каких-то зверолюдей, чертей и ведьм. Фигурки людей на ее рисунках были странно деформированы: с огромными глазами и ртом, с резко увеличенными кистями рук и стопами ног, с ярко выписанными гениталиями. Они походили на больших лягушек.

Антропологи находили в ее рисунках прямые аналогии с рисунками древнего человека, психологи — с детскими рисунками. Наконец, антропологи встретились с физиологами, и, глядя на Танины фигурки, физиологи вспомнили гомунскула Пэнфилда.

Знаменитый канадский нейрофизиолог составил своего рода карту коры головного мозга, которую он разделил на участки, занятые анализом сигналов, идущих от разных частей тела. Зоны глаз, губ, кистей рук, стоп и половых органов занимали на ней значительно больше площади, чем другие части тела. Взяв за основу свою карту, Пэнфилд набросал фигурку гомунскула — условный образ человека, части тела которого прямо пропорциональны площади зон на карте (важнейших для выживания и коммуникаций).

Это и есть тот первый внутренний образ человека, знакомый и понятный ребенку. Именно его дети пытаются воплотить на бумаге.

Интеллектуальный реализм

Теперь человечку-огуречку предстоит осваивать пространство вокруг себя, знакомиться с предметами и животными, скакать на лошади под палящим солнцем, ехать на танке под дождем и снегом, плыть на корабле под флагом, отправляться на бал с дамой в роскошном платье. Весь окружающий мир появляется на детских рисунках не раньше, чем человечек собран из составных частей.

Но ребенок по-прежнему рисует не то, что видит, а то, что знает — «из головы».

Он, например, знает, что одежда надевается на тело, поэтому рисует сначала тело (один контур), сверху платье (второй контур), сверху пальто (третий контур). В кармане у огуречка деньги, билет на автобус и носовой платок. Все это рисуется, будто карманы прозрачны. Такие изображения психологи называют «рентгеновскими». Многие рисуют так на протяжении всего дошкольного возраста. У всадника на коне две ноги, вторая «просвечивает» через лошадь. Взрослый нарисовал больной девочке птицу в профиль. «А где второй глазик?» — недоуменно спросила девочка. Взрослый объяснил, что такое профиль, но девочка осталась неудовлетворенной. Она перевернула лист и нарисовала второй глазик с другой стороны.

Великий психолог Жан Пиаже писал: «Реальность ребенка создана его собственными умозаключениями, а видение искажено его идеями». Вполне взрослые художники, которые пытались восстановить это детское видение, так и рисовали — посмотрите картины Клея.

«Идея определяет то, что ты видишь».

Со временем наш юный художник движется от чисто интеллектуального реализма к визуальному: рисую не то, что знаю, а то, что вижу. Правда, это уже совсем не так увлекательно. Все большую роль играет даже не натура, а общепринятый стандарт ее изображения: кошка стала больше похожа на кошку, но еще больше — на картинку в книге с изображением кошки.

Одежде человечка-огуречка придается все большее значение. У девочек — пышные платья и корона, у мальчиков — форма моряка, милиционера или пожарного. Очевидно, что одежда важна не сама по себе, а как показатель социального статуса. То есть перед нами уже не человек вообще, а некая конкретная высокопоставленная особа или прирожденный деятель с оружием в руках. Ну, и остальное — как положено: румянец во всю щеку, длинные ресницы, тонкая талия; у военных — широкие плечи, длинные «активные» руки.

Хотя теперь на детских рисунках появляются пейзажи, дома со всеми своими внутренностями, городские улицы, для них по-прежнему характерны три «родовых признака»: контурность, непропорциональность и «прозрачность» изображения. Последнее чаще всего свойственно изображению домов: фасады могут отсутствовать, мы видим одновременно и внешний вид здания (трубу, боковые стены), и внутренний (мебель, люди, которые пьют чай за столом).

Теперь спонтанный рисунок не только ориентирует ребенка в физическом, социальном и культурном пространствах, но и помогает ему справиться с внутренними проблемами. Покусала собака — нарисовал картинку: маленькая собачка и большой мальчик с палкой в руках — обидчик наказан, справедливость восстановлена. Первое пробуждение гормонов — и человечек-огуречик приобретает такие гениталии, что зрители замирают, не зная, что сказать.

Но как реагировать взрослому на спонтанные детские рисунки?

Хотя бы не навреди...

Психолог  Н. Сакулина отмечает, что к четырем-пяти годам юных художников можно разбить на две группы. Первые предпочитают рисовать отдельные предметы (они увлечены самим художественным процессом и действительно проявляют способности изображения), вторые — «рассказчики», для которых важен сюжет, повествование (сопровождают рисование и демонстрацию рисунка пространными объяснениями, переходящими в «проигрывание» сюжета). Г. Гарднер пишет о «коммуникаторах» и «визуализаторах». Для первых процесс рисования всегда включен в игру, действие или общение; вторые сосредоточиваются на самом рисунке, трудятся самозабвенно, не смотря по сторонам. Первые отличаются живым воображением, активной речью: рисунок становится опорой для рассказа, правда, изобразительная сторона у них развивается хуже. Вторые же «активно» воспринимают предметы. Их рисунки чаще всего декоративны.

Зная это, родители могут руководить творчеством своих детей. Одних поощрять в самом рисовании, другим показывать, как изображение связано с игрой, сказкой. Для этого не обязательно быть художником. Не умеешь рисовать — играй с ребенком «на равных».

А знаете, почему дети чаще всего бросают рисовать лет в 12-15? В этом возрасте у них просыпается острая необходимость соответствовать общепринятым образцам, стандартам. Подросток видит, что его рисунок отличается от произведений художников и фотографий в журнале, и он уверен — далеко не в лучшую сторону.

На самом деле, часто это неправда. Примерно между 10-13 годами человек уже настолько хорошо владеет своим телом и «набивает руку», что его рисунки понятны окружающим, сохраняя наивную яркость видения. Именно в этом возрасте он создает самые интересные работы, выставки которых неизменно привлекают восторженных зрителей. Но подросток об этом не подозревает, он в себе-то, как правило, не уверен. Поэтому достаточно одного косого взгляда или небрежно брошенного: «Ну и мазня!» — и он никогда больше не возьмет в руки карандаш.