Вы так печальны, мой фюрер

• Оксана Кириллова. Виланд. — М.: Альпина нон-фикшн, 2024. — 572 с.

Охранника концентрационного лагеря Дахау Виланда фон Тилла заперли в клетке. Нет, не золотой — обычной, то ли стальной, то ли железной, не в том дело. Важно другое: Виланду кажется, что она блестит, хотя на деле давно покрылась ржавчиной. И вместе с Виландом в клетке этой заперли читателя, который спустя время вдруг найдет ключ и по доброй воле милосердно предложит герою сбежать — тот откажется. Продолжит сидеть.

История о немецком юноше, молодость которого пришлась на становление нацистского режима, действительно оказывается клеткой прежде всего для самого героя. Виланд фон Тилл, воодушевленный пламенными речами Гитлера и Геббельса, вопреки наказу родителей становится членом СС и несколько лет работает в лагере Дахау, постепенно карабкаясь по лестнице из крови, пота, испражнений — и узников, и своих. Он будет заворачивать трупы коммунистов в шикарные шторы их богатых квартир, возненавидит отца — ветерана Первой Мировой — за мягкотелость, и дважды разочаруется в любви. Первая невеста окажется шарлатанкой, вторая не сможет примириться с новой властью и политикой Министерства Пропаганды — запретами литературы и живописи. С каждым годом прутья той самой ржавой клетки — режим, обстоятельства, внутренние противоречия — все плотнее смыкаются, давят на Виланда, но он... не предпринимает ничего. И это в романе — самое страшное. До дрожи пугают вовсе не зверства нацистов — газовые камеры, «окончательное решение еврейское вопроса», — преподнесенные германскому народу как благо и неотъемлемая часть прогресса, а оптика Виланда. Читатель видит, как нечто внутри подсказывает герою — все происходящее неправильно. Случается, он решает сохранить памятную для заключенного фотокарточку, хотя по правилам так не положено; случается, ему плохеет от вида слипшихся мертвых тел; случается, он злится, видя разницу между газетными сводками и письмами родственников о жизни в предвоенном Берлине. И каждый раз, когда кажется, что Виланд вот-вот сам примет решение разогнуть ржавые прутья и вырваться на свободу, Оксана Кириллова обрубает всякую надежду. Герой вдруг останавливается, запрещает себе даже думать о неправильности происходящего. Нет, его не заставляют: не приказывают, не угрожают. Он сам. Ведь есть одна истина, которую обязан знать любой немец. В такие минуты дать волю мыслям — значит предать родину.

Я не отшатнулся. Стоял и смотрел. Все десять минут, пока выветривался газ. Пока что-то говорил Ланс. Не отшатнулся, потому что окаменел каждый мускул. Кажется, мысли тоже остановились. Нельзя было думать. Не сейчас. В этом таилась определенная опасность. Можно было додуматься до чего-то страшного, до того, что принесет мне вред. Страшно было и без мыслей. Подошел один из рабочих и ткнул чем-то, напоминающим багор, в жуткий слипшийся монолит, который начал распадаться. Из кузова повалились трупы.

Оксана Кириллова, журналист по образованию, однажды заинтересовалась социальной психологией и историей XX века. И теперь, после скрупулезной работы с архивами, мемуарами и переписками, транслирует читателю события с 1930-х по 1940-е — широкими мазками показывает, как постепенно менялась Германия (как, например, это делают и Гюнтер Грасс, и Себастьян Хафнер, да и те же Гессе с Ремарком). Дни беззаботного отрочества Виланда выполнены в пастельных тонах будто бы одного из полотен импрессионистов, но краски постепенно блекнут, смешиваются с серым пеплом крематориев. И вот роман уже перетекает в черно-белое военное кино, где из саундтрека — только гул самолетов и стоны лагерных заключенных, заглушающие внутренний голос как Виланда, так и всякого другого немца. Если одни из первых сцен романа — отдых героя у тетушки — своими прогулками в саду, чаепитием, первой любовью, словом, идеалистической наполненностью и легким аристократическим лоском отчасти напоминают детство, описанное Марселем Прустом, то финальные эпизоды по настроению восходят уже к военной прозе. И вновь — оптика правит этот причудливый бал. Оксана Кириллова каким-то колдовским способом консервирует атмосферу Германии, опьяненной речами Гитлера. Хмель этот сочится со страниц всякий раз, когда тот вещает по радио или выступает на стадионе. Читатель, находящийся на исторической дистанции от описанных событий, может запросто утереть губы, избавившись от лишнего алкоголя лживых слов — ведь знает, к чему все происходящее впоследствии приведет. Герои же не знают; упиваются сладкими забродившими речами до последнего.

Каждое слышимое мной слово было словно ниспослано свыше, оно было откровением, истиной. Не знаю, в какой момент моя рука оказалась в штанах, но я ничего не мог поделать. Возбуждение было таким сильным и неожиданным, что я не мог с ним справиться. Я задвигал рукой, чувствуя, как капли пота стекают уже по моему лбу. С каждым его словом, с каждым моим движением меня пронизывало насквозь и топило в пучине бесстыдного восторга. «Настало время героической идеологии, которая осветит идеалы будущего Германии. Политическая борьба будет жесткой, но открытой...» Он окончательно перешел на крик, и в этот момент пронзительная судорога свела мое тело. Не устояв на ногах, я рухнул на колени. Скрючившись и все еще подрагивая, я наполнял свою ладонь горячим и липким семенем.

Дурман всеобщей одержимости усиливает психологическое напряжение в романе на нескольких уровнях: оно крепнет одновременно и между читателем и Виландом, и между Виландом и другими героями, в особенности — отцом. Каждая их встреча, каждый диалог — словно искрящийся фитиль бомбы, сцена, не уступающая в остроте кульминациям. Отец говорит об истинных планах Гитлера, о крахе всего человеческого, о диктатуре под маской заботы. Слова его, читатель понимает, окажутся пророческими. Однако сын не видит этого — у него нет возможности шагнуть за рамки текста, перейти границу своей исторической эпохи. И потому особую роль играет пролог романа, где Виланд-старик анализирует не только свои поступки — он судит о деяниях каждого немца. Познакомившись с героем именно тогда, когда он отошел на значительное расстояние от основных событий, читатель не успевает выдохнуть — и уже видит его же, молодого, внутри них. В слепой зоне истории. От слов, решений и поступков Виланда фон Тилла мерзко, страшно, больно. Хочется его ненавидеть — получается только сочувствовать. Ведь где правда? И можно ли судить за слепоту к своему времени?

Именно это в большей степени и волнует автора. Когда и кого можно судить? Хотя изначально, рассказывает Оксана Кириллова в интервью, роман замышлялся как простая история любви двух молодых людей, которые вдруг оказались по разные стороны колючей проволоки (она — заключенная, он — охранник). Отголоски этой идеи, безусловно, слышны в романе — и в упомянутых эпизодах у тетушки, и в самих «любовных похождениях» Виланда. Слегка висячие обрубки романтической линии, очевидно, срастутся позже, в продолжении романа. Но уже в первой трети читатель непременно почувствует, насколько итоговый текст перерос задумку. Исторические эпохи коварны — они зачастую вырываются из-под контроля автора и множат, углубляют проблематику. Так и «Виланд» стал философским рассуждением о коллективной вине: бывает ли она вообще? Испытывают ли ее современные немцы, испытывают ли другие народы? Можно ли винить тех, кто против своей воли становились винтиками адской машины — крематория тел, судеб и всего человеческого — просто потому, что молчали, исполняли приказы? Тема эта особенно остро звучит в прологе, но для дополнительного ее изучения Оксане Кирилловой приходится ввести еще один сюжетный пласт — историю о Валентине, русской эмигрантке в Германии 1993 года, которую арестовали за убийство старика-нациста, и ее адвокате Лидии. Их разговоры во время тюремных свиданий наполнены рассуждениями о коллективной вине, человеческой слепоте, природе зла, да и в целом похожи скорее на «Диалоги» Платона, где за простыми, казалось бы, беседами, кроется нечто большее.

Лидия вопросительно глянула на Валентину. Та пояснила:

— Когда-то один народ решил, что его истинное благо в том, чтобы истреблять другой народ. Да... Затем другие народы решили, что их благо в том, чтобы наказать тот народ, первый, который ошибся. И те и другие верили в истинность того, что делают. А во что теперь верим мы? Не в то ли, что тоже может быть осмеяно и осуждено когда-нибудь нашими детьми, внуками, правнуками? Посмотреть вокруг: мы пытаемся познать космос, политику, экономику, будущее, прошлое... А самое главное так и не познаём — себя.

После каждого такого разговора читатель опять возвращается к событиям прошлого — сюжетной линии Виланда. Автор вновь резко меняет историческую дистанцию — и будто ведро с ледяной водой выливают на голову. Может сложиться ложное впечатление, что «Виланд» — учебник по истории, страницы которого получается перелистывать только со скукой. Однако это совершенно не так — хотя, надо признаться, к финалу некоторые казарменные разговоры о событиях в Германии и на фронте могут утомлять. И все же, автор с большим трепетом относится к увлекательному и при этом простому сюжету. От романа сложно оторваться, пусть порой он и поднимает слишком много вопросов — Оксана Кириллова не дает очевидных ответов и, провоцируя читателя постоянными контрастами и нескончаемым напряжением, просит поразмышлять самостоятельно. Ведь «Виланд» — пилюля для ума. Самое горькое на свете лекарство, в котором спрессованы злоба, боль и страх.