«Темные дороги» — роман взросления и драма под одной обложкой. История, рассказанная мрачноватым подростком, очень похожим на сэлинджеровского Холдена Колфилда своим цинично-наивным взглядом на мир. Харли следовало бы учиться в колледже, наслаждаться свободой, кадрить девчонок и мечтать о будущем. Вместо этого он живет в захолустном городишке, на его попечении три сестры, а еще долги по закладным и работа. Его мать сидит за решеткой, а отец убит. Харли плевать хотел на мораль и приличия, если они идут вразрез с любовью. Это роман о преданности семье, о том, что даже самую черную главу своей жизни можно рассказать с берущим за душу юмором. Роман о том, что главное в жизни — сердце.

Мы со Скипом не раз пытались убить его маленького брата Донни, но только для прикола. Не устаю повторять это помощникам шерифа, а полицейским все по барабану: подхватят пластиковые стаканчики с кофе, выйдут на секунду и тут же возвращаются — прилепят свои задницы к металлической столешнице передо мной и не спускают с меня глаз. Взгляд у копов печальный, утомленный, можно сказать, нежный, если бы в нем не угадывалась ненависть. Нас не интересуют Донни и Скип, говорят. Плевать нам на твои детские выходки. Тебе уже двадцать. И ОТНОШЕНИЕ К ТЕБЕ БУДЕТ КАК КО ВЗРОСЛОМУ. Слова вылетают изо рта, точно напечатанные огромными заглавными буквами и порхают по залитой синюшным светом комнате. Я пытаюсь поймать их, но буквы растворяются в воздухе, а я получаю по рукам, они у меня все в бледно-розовых пятнах. Помыть руки мне не разрешают.

Помощники шерифа желают побольше узнать про женщину. Я смеюсь. Про какую женщину? В моей жизни полным-полно женщин. Всех возрастов, комплекций, размеров и разной степени чистоты.

— Про мертвую женщину в заброшенной конторе шахты за железнодорожными путями, — говорит один из них и кривится, будто вот-вот блеванет.

Я закрываю глаза и представляю себе сцену. Дырявая крыша. Прогнивший пол, засыпанный битым стеклом, ржавыми болтами и непонятными расплющенными железяками. Когда я в конце концов привел ее сюда, она не попросила меня прибраться. Сказала, что не хочет ничего менять, ведь это место особенное. Сказала, ей нравится тишина и спокойствие запустения. Она любила искусство, и порой ее слова звучали очень живописно.

Во мне разгорается ярость, медленно и верно, как правильно сложенный костер. Руки начинают трястись, и я прячу их под себя, чтобы полицейские не заметили.

— Мы со Скипом устроили в конторе шахты схрон, — говорю я улыбаясь, хотя во мне уже бушует пламя. Скоро от меня останется один обгоревший скелет, что рассыплется в золу при малейшем прикосновении. Но никто здесь об этом не подозревает.
Стоит мне заговорить о Скипе, как помощники шерифа принимаются качать головами, тяжко вздыхают и фыркают. Один так даже пинает складной стул, и тот летит через всю комнату.

— Парень в шоке, — говорит другой. — Ничего СУЩЕСТВЕННОГО и СВЯЗНОГО мы от него сегодня не добьемся.

Я тяну руку за этими словами и на этот раз получаю по башке, а не по липким пальцам.

— Тебе лучше начать говорить. — Шериф сплевывает комок бурой жвачки в пустой стакан из-под кофе и добавляет: — Сынок.

Тут только становится ясно, что шериф мне знаком, я его видел, когда два года тому назад судили маму. Он подтвердил, что, застрелив моего отца, мама явилась с повинной. От шерифа пахнет, как от мокрого дивана.

Начинаю говорить, но у меня опять выходит про Скипа, как мы с ним сидели в старой конторе шахты, ели сэндвичи с колбасой и сговаривались против Донни. Это была наша тайна, хотя Донни прекрасно знал, где мы. Но все равно ему до нас было не добраться, маленькому такому, не влезть на холм, не продраться сквозь заросли. Эти кусты не хуже колючей проволоки.

А какие замыслы приходили нам в голову! Однажды мы согнули дугой молодую березку, привязали веревкой к колышку от палатки и оставили приманку для Донни — печенье в блестящей обертке. Распрямившись, деревце точно бы угрохало Донни, но мы не рассчитали, и Донни спокойно съел печеньку и пошел себе.

В другой раз мы высыпали кучу мраморных шариков на ступеньки заднего крыльца и позвали Донни, мол, у нас для него целая коробка кремовых бисквитов «Маленькая Дебби». Он примчался сломя голову — вот сейчас наступит на шарики и грохнется! — но увидел шарики, присел на корточки и принялся их катать. А то еще мы пообещали ему коробку «хрустиков», если даст связать себя по рукам и ногам и положить на рельсы — те самые, что идут к старой шахте, — только по рельсам этим вагоны перестали ездить еще до нашего рождения, и Донни надоело дожидаться смерти, и он уполз домой.

Круче всего было, пожалуй, когда мы подложили упаковку пирожных «Долли Мэдисон» к открытой двери гаража, а сами спрятались с пультом управления дверью в руках. Донни присел с набитым ртом, а мы привели дверь в движение. Он и не заметил, что тяжеленная дверь поехала вниз на него. Мы смотрели затаив дыхание (неужели получилось?), но мне недостало храбрости, и я бросился к Донни, столкнул с опасного места и спас ему жизнь. Какие выводы полицейские сделают насчет меня, когда услышат это, мне плевать.

— Я был в шаге от убийства, — объясняю я, — ну а потом, после того, что стряслось с отцом…

Шериф прерывает меня. Он не хочет, чтобы я опять ковырялся во всем этом. Ему известно все о моем отце и матери. Это каждый знает, столько было треску в газетах и по телевизору.

Шериф-то был там — и напоминает мне об этом. А меня не было. Именно шериф первым вошел в наш дом и увидел, как мама с ведром мыльной воды, окрашенной красным, оттирает пятна с обоев на кухне, а ее муж валяется рядом в луже темной крови и смотрит прямо на нее стеклянными глазами охотничьего трофея. Это шериф обнаружил мою сестру в собачьей будке в луже блевотины, она так рыдала, что ее вырвало; а ведь Джоди папашу даже и не любила. Это шериф видел, как тело упаковывают в мешок и застегивают молнию. А я не видел. Я вообще больше не видел отца. Его хоронили в закрытом гробу, уж не знаю почему. Ведь мама выстрелила ему в спину.

Это произошло два года назад, напоминает мне шериф. Было и прошло. И никого не интересует. Это НЕСУЩЕСТВЕННО.

— А что такое «существенно»? — спрашиваю я. — Дайте определение.

Помощник, который все шлепает меня по рукам, хватает меня за грудки (на мне камуфляжная отцовская охотничья куртка) и заставляет встать. Подмышки у него пропотели. Сегодня восемьдесят пять градусов.^* Жарко для первой недели июня.

— Расскажи про женщину! — орет он.

Не понимаю, почему они не называют ее по имени. Ждут, чтобы я его назвал? И доказал, что мы были знакомы? Конечно, были. И им это известно.

Он толкает меня обратно на стул. Перед глазами возникают жужжащие неоновые буквы: ТЫ УЖЕ ВЗРОСЛЫЙ. Сам не знаю, почему не могу говорить о ней. Стоит открыть рот, как с языка слетает что-нибудь про Скипа, а ведь он мне даже и не друг больше.

Я всегда знал, что Скип здесь жить не будет. Вечно он строил планы, и они как-то не шли к нашим тихим холмам, не то что слепая страсть Донни к бисквитам. Донни-то останется здесь навсегда. Каждое утро по дороге на работу в супермаркет «Шопрайт» вижу, как он ждет на обочине школьный автобус, болван болваном.

— Скип уехал, в колледже учится, — говорю.

Перед глазами мелькают слова, я не замечаю кулака, что бьет меня в лицо. Струйка крови течет о подбородку. Чувствую, какая она теплая. Чувствую боль. На папашину куртку падают ярко-красные капли, туда, где его кровь давно превратилась в бурую корку. Меня пытаются заставить снять куртку. Вечно от меня чего-то добиваются.

Слышу, как шериф говорит:

— Господи, Билл, тебе это надо?

Думаю, шериф выставит свою кандидатуру на следующих выборах. Лет мне будет достаточно, чтобы проголосовать, если захочу. ТЫ ВЗРОСЛЫЙ, У ТЕБЯ ЕСТЬ ПРАВО ГОЛОСА. Пожалуй, я проголосую против него. Не то чтобы он мне не нравился или превышал полномочия, нет. Но вот запах…

Трогаю разбитый нос и решаю сказать им ПРАВДУ. Кого обвинять. Кто виноват. Кого надо посадить. Мне больше нечего бояться. Что я теряю, оказавшись за решеткой? Что теряет мир, лишившись меня?

Я как-то сказал ей, что у меня ничего не выходит путем. Она провела пальцем мне по губам, распухшим от поцелуев, и сказала:

— Умение выживать — это талант.

* Около плюс тридцати по Цельсию. — Здесь и далее примеч. перев.

Молодая журналистка Джаннетт Уоллс, автор «Замка из стекла», в одно мгновение стала одной из самых популярных писательниц Америки: престижные премии и приглашения на телевидение, первые строчки в книжных рейтингах и продажи миллионов экземпляров. В этой книге Уоллс рассказывает о своем детстве и взрослении в многодетной и необычной семье, в которой практиковались весьма шокирующие методы воспитания.

Я сидела в такси и думала о том, не слишком ли сильно разоделась для этого вечера. Подняла глаза и увидела свою маму — она копалась в помойке. Это было вечером и уже стемнело. Я застряла в пробке в двух кварталах от места проведения вечеринки. Холодный мартовский ветер разгонял пар, поднимающийся из люков канализации, и прохожие быстрым шагом шли по тротуарам, подняв воротники пальто.

Моя мама стояла всего в семи метрах от моего такси и копалась в мусорном бачке. На плечи она накинула какие-то тряпки, чтобы было теплее, и рядом с ней играла ее собака — помесь терьера и дворняжки черно-белой расцветки. Я прекрасно знала мамины жесты и мимику — исследуя содержимое помойки, она наклоняла голову и слегка оттопыривала нижнюю губу в поисках «сокровищ», которые вытаскивала из бачка. Когда она находила что-нибудь, что ей нравилось, ее глаза расширялись от радости. Ее волосы поседели и висели клочьями, глаза запали, но, тем не менее, это была моя мама, которую я прекрасно помнила, которая ныряла в море с высоких скал, рисовала в пустыне и читала наизусть Шекспира. У нее были все те же скулы, хотя кожа на лице была в старческих пятнах от солнца и ветра. Всем прохожим она представлялась обычной бездомной, которых в Нью-Йорке тысячи.

Последний раз я видела маму несколько месяцев назад, и когда она подняла глаза, меня охватил страх. Я испугалась того, что она окликнет меня по имени и кто-нибудь из гостей вечеринки, на которую я отправляюсь, увидит нас вместе и раскроет мой секрет.

Я как можно глубже опустилась в кресле на заднем сиденье, попросила водителя развернуться и отвести меня назад на Парк авеню.

Такси остановилось у подъезда моего дома, швейцар открыл мне дверь, и лифтер нажал кнопку моего этажа. Муж был все еще на работе, и в квартире было пусто. Тишину нарушали только звуки моих шагов в туфлях на высоких каблуках по паркету. Меня очень взволновала неожиданная встреча с матерью, которая так радостно копалась в помойке. Я включила музыку Вивальди в надежде на то, что она успокоит мои нервы.

Обвела взглядом комнату. Вокруг меня стояли вазы начала XIX века, раскрашенные золотом и серебром. С полок смотрели кожаные корешки старых книг, купленных мной на блошиных рынках. Здесь были персидские ковры, старинные географические карты в рамках и огромное кожаное кресло, в котором я любила отдыхать вечерами. Я приложила все усилия для того, чтобы обставить квартиру и чтобы человеку, которым я хочу казаться, было бы в ней приятно жить. Однако эта квартира с ее обстановкой переставала приносить мне радость, как только я вспоминала о том, что мама с папой сидят где-нибудь на тротуаре. Я волновалось об их судьбе, но я и стеснялась того, какими они стали. Мне было стыдно за то, что я ношу жемчуга и живу на Парк авеню, а мои родители заняты тем, чтобы найти еду на этот вечер и теплое место для ночлега.

А что я мне оставалось делать? Много раз я пыталась им помочь, но папа неизменно говорил, что им ничего не нужно, а мама просила у меня что-нибудь совершенно не вяжущееся с ее стилем жизни, наподобие флакона духов или членства в каком-нибудь фитнес-центре. Мои родители утверждали, что живут так, как им хочется.

После того как я спряталась в такси от мамы, я начала сама себя ненавидеть и ощущала неприязнь к своей дорогой одежде и квартире с антикварной обстановкой. Я подняла телефонную трубку, позвонила другу матери и оставила сообщение на автоответчике. Так, через автоответчик другого человека, мы с мамой общались. Мама перезвонила мне через несколько дней, и ее голос был спокойным и радостным, словно мы только вчера встречались на ланче. Я сказала, что хочу ее видеть и попросила приехать ко мне, но мама отказалась и предложила встретиться в ресторане. Она любила есть там, где тебя обслуживают, и мы договорились о встрече в ее любимом китайском ресторане.

Когда я приехала в ресторан, мама уже сидела за столиком и внимательно изучала меню. Я обратила внимание на то, что она постаралась привести себя в порядок. Мама была одета в толстый серый свитер, на котором было всего несколько пятен грязи, и в черные мужские ботинки. Она умыла лицо, но на висках и шее все еще осталась черные разводы грязи.

Увидев меня, она радостно замахала рукой и воскликнула: «А вот и моя маленькая девочка!» Я поцеловала ее в щеку. Мама уже положил в свою сумку все пакетики соевого соуса, приправы для утки, а также кисло-сладкого соуса, которые были на столе. У меня на глазах она высыпала в сумку и плошку сухой рисовой вермишели. «Потом перекушу», — спокойно объяснила она.

Мы сделали заказ. Мама выбрала морских гадов Seafood Delight. «Ты же знаешь, как я люблю дары моря», — прокомментировала она свой выбор.

Мама начала говорить о Пикассо. Недавно она просмотрела ретроспективу его работ и пришла к выводу о том, что он не такой интересный художник, как многие считают.

По ее мнению, Пикассо не создал ничего стоящего после своего розового периода. Все его работы в стиле кубизма — вторичны и малоинтересны.

«Меня беспокоит твое состояние», — сказала ей я. «Скажи, чем я могу тебе помочь».

Она перестала улыбаться. «Почему ты считаешь, что мне нужна помощь?»

«Я небогата, но деньги у меня есть. Скажи, что тебе нужно», — ответила я.

Она задумалась. «Купи мне курс удаления волос электролизом».

«Послушай, давай серьезно».

«Я совершенно серьезно. Когда женщина хорошо выглядит, она хорошо себя чувствует».

«Мам, перестань». Я почувствовала, что все мое тело напряглось, как всегда происходило во время разговоров на эту тему. «Я говорю о том, чтобы помочь тебе изменить свою жизнь и поэтому хорошо себя чувствовать».

«Ты хочешь помочь мне изменить мою жизнь?» — спросила мама. «У меня все в порядке. Это тебе нужна помощь. У тебя все ценности в голове смешались».

«Мам, пару дней назад я видела, как ты в мусорном бачке копалась в Ист-виллидж».

«Люди в этой стране слишком расточительны и не ценят вещи. Считай, что это мой маленький вклад в больше дело утилизации отходов». Она снова принялась за свой Seafood Delight.

«А почему ты не поздоровалась?»

«Мне стало стыдно, и я спряталась».

«Вот видишь», — мама укоризненно направила на меня свои палочки для еды. «Вот об этом-то я и говорю. Тебя чересчур легко устыдить. Мы с твоим отцом такие, какие есть. Прими нас такими».

«А что мне отвечать на вопрос людей о моих родителях?»

«Скажи им правду. Нет ничего проще», — ответила мама.

Новое произведение Романа Сенчина — остросоциальная вещь, вступающая в диалог с известной повестью Валентина Распутина «Прощание с Матерой». Жителей старинной сибирской деревни в спешном порядке переселяют в город — на этом месте будет строиться Богучанская ГЭС. Книга наполнена яркими историями людей — среди них и потомственные крестьяне, и высланные в сталинские времена, обретшие здесь малую родину, — не верят, протестуют, смиряются, бунтуют. Два мира: уходящая под воду
Атлантида народной жизни и бездушная машина новой бюрократии…

ИДЕТ ВОДА

Игнатия Андреевича Улаева называли в родной деревне Молоточком. Слышалась в этом прозвище насмешка над его прямо страстью вечно всё перестраивать, ремонтировать. Забор подновлял два раза
в год — осенью и весной, крыши стаек, дровяника
перекрывал бесперечь, настил во дворе при первом
намеке на то, что одна плаха затрухлявела или просто не так плотно прилегает к другим, начинал перебирать. Даже ящики для куричьих гнезд и собачью
будку не оставлял Молоточек в покое.

Жена, пока жива была, ругалась: «Уймись ты, долбила! В мозгу уже эти гвозди твои!» Соседей тоже
раздражал стук и стук с утра до ночи.

Теперь у Игнатия Андреевича молотка не было.
Вообще квартира стояла почти пустая — лишь самое
необходимое, чтоб поесть, поспать, посидеть перед
телевизором.

Хотя привез из деревни много чего. Всю квартиру
забил до отказа. Из прихожей расходились узенькие
тропинки в комнату, кухню, туалет. А вокруг мешки,
коробки, углы разобранной мебели, коврики, половики, даже струганые доски на всякий случай.

Приезжала дочь из Ачинска, попыталась разобрать, распределить; Игнатий Андреевич махнул рукой: «Сам потом».

Больше года прожил так, все собираясь, а потом
понес на улицу. Удивился, увидев возле контейнеров
целые горы коробок, тряпок, полок, железок. По привычке подбирать нужное стал было в этих горах копаться. Опомнился, отдернул руки, заматерился.

Через пару дней встретил в магазине своего земляка Виктора Плотова, бывшего учителя труда, сказал ему, что выкинул многое из того, что привез, чем
там, в деревне, дорожил.

— Да мы тоже избавились, — ответил Виктор
скорбно. — Куда тут девать? А давило так, моя аж задыхаться стала.

— Во-во! И я. Спать не мог… К чему мне теперь уж
барахло это?..

Жил Игнатий Андреевич один. Побоялся уезжать
далеко от родины к кому-нибудь из детей.

— Седьмой десяток добиваю. Докряхчу тут уж.
Хоть кого знакомых буду видеть. А чего мне в Ачинске или Бердске каком-то?

Вскоре, правда, ему пришлось пожалеть, что так
круто обошелся с вещами: зимой в гости зачастили
мужики-односельчане, а усадить всех — собиралось
иногда человек семь-десять — было некуда. Пришлось
идти в магазин мебели, купить несколько табуреток.

Выпивали редко, в основном под чай и сигареты
вспоминали прошлое, делились новостями и слухами, известиями, что там и как теперь на месте их деревни Пылёво.

— Сын плавал тут перед шугой — вода до школы
дошла, — сообщал старик Мерзляков, и собравшиеся
несколько минут молча представляли место, где была
школа, расстояние и высоту до того, прежнего, берега.

— Высоко-о, — вздыхал за всех кто-нибудь.

— А, это, там ведь памятник фронтовикам стоял, —
вспоминал другой. — Не слыхал, его-то забрали?

— Забрали-забрали. Теперь все такие памятники
на кладбище стоят. Рядком.

— М-м, ну ладно…

Но обязательно появлялся и несогласный с «ладно»:

— Не на кладбище таким памятникам место, а на
площадях центральных, возле школ. Это символ,
чтоб ребята видели, помнили.

— Здесь, в городе-то, столько площадей не наберешься — со всех деревень расставить.

— Ну да…

Курили, вздыхали.

— И сколько деревень затопило, получается?

— Ну давай считать.

И с горьким каким-то удовольствием перечисляли названия не существующих больше сел и деревень:

— Кутай, Пылёво наше, Сергушкино…

— Сергушкино-то при чем? Оно стоит. До него
никакой потоп не доберется.

— Избы стоят, а людей убрали. Техники там! Всё,
что насобирали по окрестью, — туда. Барж на десять
хватит загрузить железом.

— Ну, мы не про это счас… В общем, Сергушкино
тоже считаем…

— Проклово, Большаково.

— Усово…

— Красивая деревенька была.

— Да, маленькая, но как игрушка.

— Немцы строили, чего ж…

— Не немцы, а литовцы.

— Ну, разницы-то…

— Косой Бык, Селенгино, — упорно продолжал тот, кто предложил сосчитать.

Но его снова перебивали:

— Селенгино уж давно пустым стояло.

— По бумагам-то было. Да и дома оставались…

— Костючиха там до последнего жила. Старуха такая — ух! Всех гоняла…

— Померла.

— Да ты что! Не слыхал…

— Буквально перевезли ее, и через месяц… Теперь
какой-то суд с роднёй.

— А чего?

— Ну, квартира не в собственности была, поэтому
город, или кто там, не отдает родне… Ну, там черт ногу сломит разбираться.

— Мозги.

— А?

— Мозги сломит.

— Мозги-то мы себе здорово повывихивали. До сих пор как в чаду.

— Эт точно.

— Эх-х…

— А с Таежным как? Неужели оставят?

— Часть расселили, но в основном стоит.

— Там так — у кого изба на суше, а огород — на дне. Кочегарка на самой кромке — метров десять буквально от воды…

— Вроде, слышал, дамбу какую-то мощную сыплют. Важный, говорят, поселок, нельзя терять.

— Ну дак, федеральная трасса через его проходит.

— И чего? Дорога дорогой, а людей-то зачем там
держать? Они вообще там в панике — каждый день
ждут, что затопит. Тем более сейчас, зимой…

— Может, хе, деньги кончились — переселять. Разорились на нас.

— Они разорятся…

— Вон и Путин на пуск гидры не приехал. Из Москвы руководил. Сэкономил.

— Приехал бы, порыбачил заодно.

— Да чё ему у нас… Его Шойгу на рыбалку в такие
места возит!.. А мы… в говно превратили реку…

Приходил к Игнатию Андреевичу и Алексей Брюханов. После долгой непонятной болезни он похудел, потускнел… В первое время, выписавшись, пытался добиваться правды — что же все-таки это у него за язвы на руках (они, черноватые, то исчезали, то
появлялись снова, гноились), но заметил: чем громче
добивается, тем сильнее сторонятся его окружающие, — мало ли, действительно, чем заражен, — и
бросил. Принимал рекомендованные лекарства, они
вроде бы помогали.

В основном помалкивал, усмехался горьким шуткам и острым словам земляков. А потом стал приносить листочки.

— Дочери купил компьютер и сам в него лазить
наладился. В Интернет. Много там всего… Для чего раньше надо было целую библиотеку перелопатить, теперь за пять минут найти можно. Там и про
наши места много чего. Могу почитать. Записал
кое-что.

— Давай-давай, Леш, хоть узнаем.

Брюханов кашлянул, объяснил:

— Это путешественник, еще до Петра Первого,
семнадцатый век… Не путешественник то есть, а посол. В Китай ехал и к нам забрался. Дневник вел…
И вот он пишет, короче: «На левой стороне деревня
Кутай, от острова Варатаева две версты. На той же
стороне речка Кутай. А на той речке поставлена мельница, и сбирают на Великого Государя…»

— Погоди, — остановил Брюханова Геннадий,
бывший тракторист, а теперь грузчик в торговом
центре. — Погоди, почему на левой стороне? Кутай
же на правой был.

— Может, раньше на левой, — заикнулся Игнатий
Андреевич, — три века назад-то…

— Ну а речка тоже место поменяла?

— Леха неправильно списал, видать.

Невесело посмеялись.

— Я думаю, это он относительно себя определял, — предположил Брюханов. — Он же вверх плыл.
И от него, значит, слева.

— Гм… видимо… Чего там дальше?

— «А как идешь от деревни Кутая, и от того места
идут всё острова, и другого берега не видать».

— Угу, угу, значит, точно вверх шел. Островов выше Кутая полно.

— «На той же стороне деревня Огородникова, от
речки Кутая пять верст. На той же стороне деревня
Кромилова, а под деревнею речка Мамырь, от деревни Огородной четыре версты. На правой стороне деревня Софронова…»

— А что это за Мамырь? — нахмурился, вспоминая, Игнатий Андреевич. — Под Братском, знаю, Мамырь есть, село… Это он уже в Иркутскую область,
что ли, уплыл?

— Да вряд ли… Да мало ли Мамырей? У иркутов
и поселок Кутайский тоже есть. Тоже недалеко от
Братска.

— Да?.. То-то с нами не церемонились — одним
Кутаем больше, одним меньше… Москву бы не стали
топить…

— Хе-хе, эт ты к месту сказанул. Про Москву.
С минуту молчали, представляя, что вот появилась идея перегородить Москву-реку, построить на
ней ГЭС. И началось расселение москвичей по России…

— А Пылёво-то, — не выдержал Виктор Плотов, —
Пылёво наше там хоть упоминается?

Брюханов мотнул головой:

— У этого — нет. Дальше будет… А здесь вот что
интересно: оказывается, столько деревень стояли
между Кутаем и Усть-Илимском. Тут названий двадцать. — Глянул в бумагу: — Софронова, Суворова,
Смородникова… И вот, кстати: «Против той деревни
Смородникова искали жемчуг. И в тех местах жемчугу сыскали небольшое, и велми мелок. Только сыскали одно в гороховое зерно грецкое».

Это сообщение вызвало долгий спор. Одни удивлялись и не верили, что в их реке могут обитать жемчужницы, другие уверяли, чуть не божились, что видели не только эти раковины, но и мелкие жемчужины в них.

— Ну, я даже и не додумался, что это жемчужина, — говорил Женька Глухих. — Думал, песчинка
такая крупная. Мало ли…

Ему не то чтобы верили, но опасались объявлять,
что врет, — именно Женька, выпивоха и шалопай,
никчемный мужичок, притащил несколько лет назад
в деревню осетра на сорок килограммов…

— А вот здесь про Пылёва, — продолжал Брюханов, — который, наверно, и деревню поставил. Или
сын его… «Вверх по реке деревня Кутайская, а в ней
пашенные крестьяне: Дёмка Привалихин, Васька
Пылёв, Ивашко да Лучко да Климко Савины».

— Привалихин, — вздохнул Виктор. — Сколько
всего случилось за триста лет с лишним, а фамилия
сохранилась. Не фамилия даже — род!

— Ну, в документах куча фамилий знакомых. Заборцевы, Рукосуевы, Сизыхи, Верхотуровы, Саватеевы, Усовы. Моих предков полно — Брюхановых.

— Да-а, веками держались. А вот взяли их… нас всех и — смыли.