Каждый из нас мечтал в один момент отказаться от привычных вещей и покинуть дом, работу и окружение, чтобы отправиться в путь в поисках своего предназначения. На 46-м году жизни Жан Беливо неожиданно решился на пешее кругосветное путешествие. За одиннадцать лет он обогнул планету и совсем другим человеком вернулся домой, где его терпеливо ждала любимая женщина. В книге собраны впечатления Беливо от стран, в которых он побывал, и рассказ о том, можно ли разобраться в себе, наматывая километры.

Начало

Я рухнул на диван в гостиной, бессильно вытянул ноги и отпустил мысли в свободный полет, слегка прислушиваясь к тому, как хозяйничает на кухне Люси. Чик. Дзынь. Вжик… выдвинулся ящик. Она переводит дух, а я никак не могу припомнить, сколько времени уже не слышал вот такого ее родного дыхания — совсем близкого, буквально за моей спиной… Я прислушиваюсь к ритму ее привычной жизни, словно к позабытой атмосфере детства.

Прошло четыре недели, как я вернулся. Домой. Но не к своей прежней жизни — на это я никак не решусь… Одиннадцать лет тому назад, прежде чем покинуть родные стены, я с особой тщательностью расставил по полкам коробочки с сувенирами, разложил подушки на шезлонгах, перебрал свои инструменты… Те самые предметы, что держали на прочном якоре весь мой мир, делая его незыблемым. «Ты голоден?» — вдруг прерывает мои размышления Люси, не прекращая позвякивать столовыми приборами. Переливы ее голоска напоминают мерцание жемчужного ожерелья. Надо просто — продолжаю рассуждать я — взять и вернуться к прежнему ритму, желательно не пошевелив при этом даже пальцем. Хотя… В ванной комнате силиконовый герметик давно требует замены, а у двери в садик надо бы заделать плинтус… Я поглубже забираюсь в приятную мягкость диванных подушек. Итак, что мы имеем? Я вернулся — и мой дом принял меня. Я не могу — да, в общем-то, и не хочу — больше бежать от него. Те предметы обихода, что его наполняют, — это своего рода тотемы, наши домашние божки, символизирующие стабильность течения жизни и каждого нового дня. К ним я снова привыкну. Просто все время сам откладываю это мгновение: еще на час, еще на денек, еще на недельку…

Одна француженка, которую я когда-то встретил в Чили у подножия горы, предупреждала: «Запомни: ты никогда не сможешь вернуться к прежним привычкам!» Она была права… Я умудрялся чувствовать себя абсолютно комфортно где-нибудь неподалеку от Лондона или Буэнос-Айреса, но дома, среди обычных вещей, вдруг ощутил себя совершенно потерянным. Ведь там, в пути, только два предмета были действительно драгоценными: подшипники для моей коляски да еще очки. Каждый день в течение многих часов я просто мерил шагами какой-нибудь очередной город… Пытаясь самому себе объяснить, как же случилось это путешествие, я перебираю в памяти фрагменты своей жизни. Вспоминаю детство…

Я родился в провинции Квебек, на молочной ферме в Эстрии, самом плодородном районе Южного Квебека, неподалеку от городка Асбестос, что, как вы догадались, и означает: «асбестовый». Там жила вся наша семья — пятеро детей да три десятка буренок. Молоко этих коров мы продавали и жили довольно благополучно до тех пор, пока моего отца не лишили права собственности… Дело в том, что в Квебеке закон дает преимущественное право на землю владельцам горных месторождений, а наша ферма располагалась как раз на границе одной такой разработки. Двухсоттонные грузовики сбрасывали пустую породу прямо на наши земли. Мой отец очень переживал; он помнил, что у нашего деда тоже когда-то отобрали землю… И вот однажды к нам прибыл судебный пристав, державший в руках документ на изъятие земельного участка: все было кончено… В одно мгновение.

Мой отец пытался бороться и вести переговоры с владельцами месторождения. Он даже инициировал судебный процесс. Я до сих пор помню, как он, скромный законопослушный фермер, идет на очередное судебное слушание и почему-то всегда держится поодаль, шагах в трех позади своего адвоката, будто какой-то разоблаченный преступник… Его борьба за справедливость длилась три года, но судиться с промышленниками в те времена было заведомо проигрышным делом. В конце концов отец отказался от своих исков и приобрел другой кусок земли, в десяти километрах от нашего прежнего дома. Но эта история уничтожила в нем «фермерскую жилку» — отца больше не радовала земля. Он распродал все: наших коров, нашу технику, — открыв собственный кемпинг и банкетный зал. Мне тогда было пятнадцать, начинался новый этап нашей жизни.

Все привычное хозяйство предстояло перестроить. Теперь зимой мы проводили для постояльцев горнолыжные курсы, постоянно устраивали какие-то банкеты, свадьбы. Можно сказать, что в эти годы мы опять были счастливы… ну или почти счастливы, работая плечом к плечу в семейном бизнесе… Но все же мой отец был неисправимым фантазером. Он мечтал «выкопать озерцо», чтобы разводить там радужную форель, грезил собственным полем для гольфа… Ни один из этих прожектов успехом не увенчался. Мы едва сводили концы с концами. И однажды, неожиданно для всех и самого себя, я покинул семейный бизнес.

Быть может, уже тогда, в те далекие времена, я помышлял о бесконечных путешествиях, испытывал это нестерпимое желание уехать куда глаза глядят? Мне часто задают этот вопрос. Наверное, люди думают, что вкус к приключениям и жажда путешествий записываются задолго до рождения прямо в генокод? Мне жаль их разочаровывать, но приходится отрицательно качать головой в ответ… Эта идея раньше вообще не приходила мне в голову. По крайней мере, в юности. Я любил и нашу землю, и нашу семью, и наш образ жизни. Но для меня всегда имело значение только одно: оставаться самому себе хозяином нужно любой ценой.

Одно воспоминание из детства кажется мне по-настоящему ужасным. Целый год я проучился в школе-интернате при монастыре. По заведенному правилу на утреннее умывание мы должны были построиться в очередь по классам, кровать полагалось застилать по сигналу старшего, а расходиться по кельям мы были обязаны в строго оговоренное время. Монастырские сестры, опекавшие учеников, придумали свою систему школьных оценок. У них был список с именами всех детей, и рядом с каждым из них сестры ставили цветочек. Желтый лютик обозначал, что ребенок учится безупречно. Помню, был еще синий колокольчик, красная гвоздика… И сиреневая мальва — ею обозначали самых заурядных детей, бесперспективных, как сказали бы сейчас. Каждую неделю я с содроганием сердца предугадывал, что свое имя найду в числе неумех. А разве система могла обращаться с нами как-то иначе? Вот почему я всегда был уверен, что должен оставаться самому себе хозяином — по крайней мере, не нужно ни перед кем отчитываться. Именно тогда, в детстве, глядя на эти цветочки, я пришел к глубочайшему убеждению: жить можно только свободным. Иначе это не жизнь.

В школе я никогда не блистал успехами. Но всегда любил и умел рисовать. Говорили, что у меня «есть данные». Однажды я решил запустить собственный бизнес по изготовлению наружной рекламы. Закупил краски и приступил к делу. Некоторое время я брал заказы на оформление грузовиков: выводил на их бортах красивые ровные надписи. Потом моя компания выросла, бизнес расширился, я обзавелся партнерами, нанял персонал и приобрел небольшой склад. Продажи неуклонно росли: нашими неоновыми вывесками украшали даже городской стадион! Этот период моей жизни, пожалуй, был самым «нормальным» и, безусловно, самым продуктивным. Я работал много и говорил четко, размашисто подписывал контракты и решительно осваивал новые рынки. Деньги манили меня, как искусная любовница, и мне нравилось их зарабатывать. Кстати, именно в тот счастливый период жизни я встретил женщину своей мечты.

Люси весьма отличалась от моей прежней спутницы жизни. Надежная, зрелая, умная. Она была старше меня, но каким-то образом так случилось, что с самого первого взгляда мы потянулись друг к другу. Кем я был тогда? Крутым парнем, который продает крутые вывески. А она — сама загадка, воплощение тайны… Именно Люси удалось сделать меня по-настоящему раскованным. Ведь до той поры все мои знания о мире ограничивались поездками в Вегас и Орландо на конференции для производителей наружной неоновой рекламы. А она побывала и в Индии, и в Непале, и в Израиле, и в Египте… И, конечно, знала массу историй. Первое лето, что мы провели вместе, я постоянно пребывал в состоянии какого-то детского восторга, слушая ее волшебные истории о Мерлине, короле Артуре и рыцарях Круглого стола. Моя собственная «библиотека», доставшаяся от отца, состояла всего из одного атласа Grolier ¹, который я перелистывал перед сном. А моя возлюбленная посвятила меня в удивительную историю завоеваний Чингисхана… Благодаря Люси я открыл неизведанный доселе мир. Она сумела подарить мне новое измерение жизни! Именно тогда и начались мои первые воображаемые путешествия. У одного из своих клиентов я однажды углядел туристическую брошюрку с бирюзовым морем и парусником на обложке. И тотчас записался в парусную школу на озере Шамплейн ², в устье реки Святого Лаврентия ³. Я собирался построить собственное судно прямо на заднем дворе нашего дома. Эту мечту я пестовал, буквально проглатывая книги знаменитых яхтсменов — Бернара Муатесье ⁴ и Эрика Табарли ⁵. Я делал это с таким же рвением, как в детстве, когда придумывал собственное нелепое судно на винтовом ходу. «Ничего не выйдет, мальчик мой», — ворчал дед… Я был заложником собственных фантазий и желаний. «Однажды я обязательно стану моряком». «Однажды я подниму якорь на судне, которое сам построю». «Однажды…»

Я скажу вам, как все могло обернуться… Я бы до конца своих дней сидел дома и скреплял деревянные дощечки и палочки между собой. Подражая своему отцу, в так и не вырытом озере удил бы призраков собственных иллюзий. Ведь я оставался одним из миллионов мечтателей, которые поддерживают огонь перед алтарем своей мечты, то и дело подбрасывая в него угольки поэтичности и щепотки безумства, чтобы невероятный костер продолжал полыхать… Однако эти фантазеры так и не решаются сжечь дотла свою скучную повседневную жизнь…

Но тут грянула буря. Она смела на своем пути все плотины и дамбы. 5 января 1998 года ледяной шторм обрушился на юго-восток Квебека. Проливные дожди с градом целых пять дней бушевали над городом, парализовав в нем жизнь, нависая над нашими домами, над верхушками крыш. И вот, укрывшись в своем домике в самом эпицентре стихии, мы с Люси в кромешной темноте ужасались тому, как ледяные наросты крушат растущие вокруг клены и рвут электрические кабели. По счастью, у нас был дровяной камин, так что, оставшись без электричества, мы все же могли греться. Вокруг царил апокалипсис. В лагерях для беженцев, организованных при поддержке военных, тысячи людей наблюдали, как их мир рушится. Были зафиксированы случаи гибели людей от гипотермии. Казалось, что этот шторм никогда не закончится — будто нас приговорили навсегда исчезнуть в ледяном полумраке.

На ликвидацию последствий ушло больше месяца. Но забыть пережитый шок мы не смогли. Как удар по почкам — полностью уже не оправишься. Я понимал, что продажи мои неизбежно упадут и клиенты отложат заказы на новые неоновые вывески. На долгое время наступил «мертвый сезон», и многие мои сотрудники уехали из Квебека. Каждый день я приходил к дверям своей фабрики, но не мог даже поднять глаза на нее, совершенно подавленный. Конечно, можно было выправить положение, ведь я был членом программы финансовой помощи малому бизнесу.

Но ледяные ветры напрочь сдули с меня «защитный панцирь», так необходимый в любом бизнесе. Я чувствовал себя голым, беззащитным и докатился до такой переоценки ценностей, из которой, очевидно, не выбрался бы уже никогда. В ситуации жесткого потребительского кризиса мне все же удалось найти себе местечко торгового представителя компании по производству наружной рекламы. Отныне каждое утро я застегивал рубашку на все пуговицы, отправлялся впаривать клиентам товар и пел им одну и ту же песню с навязшими в зубах словечками: «Проработка проектов — маркетинг — новые рынки — продукция». А выходя от очередного клиента, снова и снова ревел в своей машине. По всей вероятности, у меня была депрессия.

Но разве, рассуждал я, депрессия — не обычная болезнь, которая лечится таблетками? Временами я думал о том, чтобы покончить с собой. На тот момент мне было 43. Мне казалось, что во имя денег я гроблю собственную жизнь. И тогда, чтобы избавиться от стресса, я начал ходить пешком. Потом принялся бегать. Я в совершенстве овладел собственным телом, и это приносило некоторое утешение. Казалось, тело — моя последняя и единственная обитель, над которой я еще сохраняю власть. Дурные мысли улетучивались… А ведь я всегда был рабом золотого тельца, признавая, что деньги — это единственный способ выжить в современном обществе. Как я рассуждал в то время? «Не умеешь зарабатывать — значит, ты ничтожество!» Назубок выучив эти «правила игры», я подогнал под них всю свою жизнь. Мне легко давалось искусство продаж — по большому счету, я мог продать что угодно. В моем предпринимательском прошлом я запросто разделывался с конкурентами — не гнушался распихивать их локтями, беззастенчиво обходил их окольными путями, разрабатывал мудреные схемы для того, чтобы заполучить их бизнес. Не раз случалось, что я вел себя как распоследний мерзавец, исступленно предаваясь гонке за наживой. И вдруг выяснилось: все, на что я равнялся, в один момент обесценилось. Где мои ценности теперь? Чем я их заменю? Во мне сломалась какая-то пружина — и я понял, что больше не смогу вынести жестокой конкурентности этого мира. Меня будто загнали в тупик, распластав по стенке. Было ясно, что предстоит найти истинные, общечеловеческие ценности… Но в глубине души я так и не понимал, чего же мне недоставало.

И не понимал, куда бежать.

Выхода было два: смерть или бегство. Но если бегство, то непременно на грани безумства, экстрима, риска.

Я где-то потерял свою душу. Нужно было отправляться на ее поиски.

В один прекрасный день, в ноябре 1999 года, я как обычно делал пробежку по набережным Старого порта и большими шагами отмерял путь от острова Святой Елены к мосту Жака Картье. Вдруг меня осенила одна идея. Интересно: если не останавливаться, то как далеко я смогу убежать? Я принялся подсчитывать. Сколько времени займет моя пробежка до границы Канады, до Нью-Йорка, Техаса, Мексики?.. А дальше? Сколько нужно человеку, чтобы бегом обогнуть земной шар?..

Какой бы безрассудной ни казалась поначалу эта идея, по мере того как она овладевала мной, исчезала и привычная депрессия. Вернувшись домой, я лихорадочно развернул карту полушарий, достал циркуль и начал представлять, куда мог бы отправиться. Это возможно, это вполне осуществимо. Следующие несколько месяцев я посвятил тому, что в атмосфере строжайшей тайны покупал карты, выверял свои маршруты. Разумеется, Люси ни в чем не должна усомниться! Но прежде чем открыться ей, я должен был услышать от кого-нибудь, что не сошел с ума. И делился своими планами со случайными встречными: бомж на парковой скамейке, ребята из пожарной команды, давшие мне попить, коллеги с работы. И вот однажды завершенная картина предстала передо мной во всей своей безупречности: я пересеку пять континентов. Согласно моим предварительным подсчетам, путь без остановок должен занять порядка шести лет.

И вот тогда я ощутил, как неведомая сила разлилась во мне.

1 Американское издательство, выпустившее самые знаменитые энциклопедии США. Здесь и далее там, где это не оговорено особо, примечания даны переводчиком.

2 Крупное озеро на границе США и Канады, имя которому подарил Самюэль де Шамплен, или де Шамплейн, великий французский путешественник, основавший первые поселения французов в Канаде.

3 Одна из главных рек материка, соединяет Великие озера с Атлантическим океаном. Вдоль берегов этой реки, названной в честь римского святого, французские поселенцы создавали свою «Новую Францию», которая впоследствии стала Квебеком, Французской Луизианой и другими колониями на Североамериканском континенте.

4 1925–1994, французский путешественник, писатель, настоящий хиппи, ценитель прекрасных женщин, хорошего рома и приключений.

5 1931–1998, легенда французского парусного спорта, гонщик, получивший за трансатлантическую гонку орден Почетного легиона из рук самого Шарля де Голля. Знаменитый писатель, романтик и затворник, вырастивший только одного родного сына, но при этом создавший школу профессиональных морских юнг.

Роман «Уроборос» журналиста, редактора, киносценариста Этери Чаландзии, вошедший в лонг-лист премии «Ясная поляна», – это еще одна попытка показать разницу между безумием и разумом любви. Желание понять, когда и почему между самыми дорогими друг для друга людьми, наступает момент, после которого гибель отношений становится лишь вопросом времени. «Не всех можно отпускать и терять. Не со всеми можно просто так расставаться», – считает Чаландзия. Жаль, не все это понимают.

Зима в тот год началась рано и внезапно. Уже в сентябре выпал первый снег, к октябрю все занесло метелью, а к ноябрю зима, похоже, устала от самой себя. Сугробы почернели и оплыли, приступы морозов чередовались с кислой оттепелью, наступило темное время, и конца и края ему не предвиделось. Той зимой все и началось. Хотя, конечно, началось все значительно раньше.

~

Желание уехать появилось внезапно. За завтраком Нина долго рассматривала густое кофейное пятно на дне чашки. Ее напугала мысль о том, что это и есть ее будущее — бессмысленная и стремительно остывающая тьма, в которой ничего не разобрать. Телефон лежал под рукой. Она не любила летать, заказала билеты на поезд, обо всем договорилась, отключила связь и допила остывший кофе. Нина посмотрела на стенные часы. На все про все ушло пять минут.

Что-то гнало ее прочь из города. Но что? Егор довольно спокойно выслушал сбивчивый рассказ о том, что она хочет уехать, сменить обстановку, подумать, погулять. Ей пришло в голову, что она ведет себе, как женщина, которая срывается к любовнику и мямлит чушь, чтобы объясниться и замести следы. Но Егор и бровью не повел. На мгновение Нине показалось, что он даже рад ее внезапному отъезду. Она было насторожилась, но он вовремя ввернул, что все понимает — ей надо, хорошо, ничего страшного, в воскресенье утром он ее встретит. Если не сможет, закажет такси на вокзал. Конечно, поезжай, все в порядке. И Нина поехала. Вот только все было далеко не в порядке.

~

Они поженились почти десять лет назад. В осенних парках густо пахло грибами и опавшими прелыми листьями. Утром сходили в загс, там обо всем было договорено заранее, расписались в толстой книге перемен и вышли из мрачного здания уже мужем и женой. Вечером выпили в компании друзей, чуть не забыли, по какому поводу собрались, приняли в подарок забавную деревянную птицу с выпученными то ли от счастья, то ли от ужаса глазами, посмеялись и разошлись. Позже они отметились одной большой глупостью, вернее, глупостью ее считала Нина. Егор всегда только отмахивался.

Вместо свадебного путешествия они уехали в деревню к друзьям Егора. Он любил гостить в их доме на краю леса, в двухстах километрах от города, в глубине Калужской области. Даже непродолжительный побег из столицы давал ему ощущение свободы и покоя. В тот раз их поселили в домике для гостей, небольшой избе на краю участка. Окна комнаты выходили в сосновый бор. Ночью деревья поскрипывали от ветра, и Нине снился корабль в сто мачт, дрейфующий в бухте под звездой. В те дни они редко выходили из дома, снаружи шел дождь, а внутри было уютно и тихо, вкусно пахло поленьями и пьяным яблоком. Чувство покоя и тепла стремилось к абсолюту, постель не отпускала, и молодоженам казалось, что жизнь с ее жесткой хваткой отступила и дала им передышку.

У хозяев дома, театральных художников Альберта и Лили, подрастали два бойких бандита сына. В ту осень малышей отвезли бабкам, чтобы взрослые могли немного отдохнуть и спокойно провести время вместе. Альберт с Егором были знакомы еще со студенческих времен, и поначалу Нина ощущала некоторую неловкость в присутствии друзей. Понятно, что не ее первую Егор привез в этот загородный дом. Но, в конце концов, она все-таки была его женой, да и вели себя все легко и непринужденно, и вообще, бывают времена, когда почти все совершенно неважно. Постепенно Нина и думать забыла о том, сравнивают ли ее здесь с кем-то другим и так ли она хороша, как этот самый кто-то другой.

Гораздо больше ее заинтересовал дом Альберта и Лили. Он был похож на декорацию, в которой люди как будто играли свои роли. Сидя внизу на безразмерном диване под названием «логово», заваленном пледами, коврами и подушками со всего света, Нина часами могла рассматривать развешенные по стенам маски, рисунки, эскизы, макеты и фотографии. Несколько вещей оказались у Нины в фаворитах. Две короны Ричарда III, словно сплетенные из ветвей кустарника. Одна была немного больше другой, у актеров двух составов оказались разных размеров головы. Еще двусторонний ящик-вертеп с десятками маленьких фигурок из папье-маше табачного цвета. На одной стороне располагались фигурки радости, на другой — печали. И можно было до бесконечности крутить ящик, изучая пластику счастья и отчаяния бесполых человечков.

Третьей приманкой для Нины стала дверь в конце длинного коридора. Небольшая, ладная, с ковкой и цветочным орнаментом по краю. На вопрос, что за дверь и куда ведет, Лиля растеряно подергала ручку и с удивлением сказала, что сама не знает. Позвали Альберта, тот тоже сначала в недоумении изучал предмет, потом вспомнил, что дверь — фальшак, ей сто лет, притащили с какого-то спектакля, пожалели выбрасывать, прибили гвоздями к стене в темном месте и все тут. И вообще, пошли за стол, хватит всякой ерундой заниматься. За стол они все в тот раз, конечно, пошли, но Нина втихаря продолжила крутиться у странной двери. Странной, потому что была она именно закрыта, а не прибита гвоздями.

Время текло легко и незаметно. Вечерами они все вместе ужинали, выпивали, играли в карты, возились с ленивой дворняжкой Джульеттой, пекли картошку в камине, ближе к полуночи затягивали песни. Нина с хмельным старанием выводила: «Ой, мороз, мороз…» и представляла себе, как дом с таинственной дверью в никуда, прицепившись к краю земли, летит сквозь холодный космический мрак, оглашая вечную ночь нестройным счастливым пением.

Однажды утром немного распогодилось, и они с Егором решили прогуляться. Они нашли церковь на краю деревни. Обошли несколько раз. Она казалась заброшенной. Дверь почти вросла в притолоку, в мутных окнах отражалось только серое небо, в потухшей маковке не отражалось ничего. Неизвестно откуда вдруг выпал черный кот, уселся на ветхом полуразрушенном крыльце и уставился на них подозрительным желтым глазом. Они уже собирались было уходить, как вдруг дверь легко отворилась, и на пороге встал молодой парень. Что-то здесь было не так, Нине показалось, что он не в настоящем облачении, а в маскарадном костюме, но это и правда был батюшка. Посетовал на безденежье и запустение и пригласил в храм «на экскурсию». Они покорно выслушали печальную историю старого прихода с пятью старухами и вечной угрозой обрушения крыльца и крыши. Внутри храм оказался светлым и ухоженным. Высокие белые потолки круто забирали вверх, на стенах просматривались остатки фресок, голоса звучали гулко, шаги отдавались эхом.

На колокольню Нина отказалась забираться наотрез. Она увидела крутую кривую лесенку, похожую на лисью нору в один конец, и сказала, что подождет внизу. Пока она гуляла вокруг крыльца, Егор с таким энтузиазмом звонил в колокол, что распугал всех ворон над деревней. Даже облака слегка разошлись, и в просвет с любопытством выглянуло солнце. Церковный кот и тот ненадолго отвлекся от своих блох и тоже с удивлением посмотрел куда-то вверх.

Вернулся Егор очень довольный. На вопрос Нины ответил, что ему понравилось и что вид сверху вдохновляющий. Однако было что-то еще. От Нины не укрылись заговорщические взгляды, которыми они обменялись с батюшкой на прощанье.

Прошло несколько дней, Нина чувствовала всеобщее радостное оживление и немного злилась оттого, что не могла его разделить. Ее расспросы не увенчались успехом, все удивленно таращили глаза и разводили руками, и она окончательно убедилась в назревании какой-то интриги. В то утро Егор, разбудив Нину, долго обнимал и целовал, а потом попросил надеть на глаза повязку. Нина насупилась, поворчала, но в его голосе было столько радостной мольбы, что она согласилась. Егор накрутил ей на голову какой-то платок, попросил не подглядывать, довериться ему и ничему не удивляться.

Дальнейшее напоминало сон во сне. Вокруг Нины закрутился какой-то странный мир из запахов, звуков и прикосновений. В нем она была как кукла, беспомощная и бестолковая. Егор умолял ее расслабиться и не мешать, но Нина не сдавалась. Когда она поняла, что и правда будет много легче, если она перестанет подозрительно тянуть руки во все стороны, принюхиваться и прислушиваться, дело пошло быстрее.

Для начала ее одели во что-то явно чужое. Она пожаловалась, что в рукаве жмет и в боку колет, но Егор только поцеловал ее в лоб. Дальше была еще какая-то возня, шепот и тихие переругивания, потом все вышли из дома и отправились в поход. Альберт и Лиля поддерживали Нину с обеих сторон, но Егору вскоре надоело гадать, на каком повороте она свалится в кусты, он подхватил жену на руки и бодро зашагал вперед по слегка подмороженной тропинке. Спустя некоторое время они зашли в помещение. У Нины в тревожном предчувствии сжалось сердце. Здесь было жарко, пахло ладаном, слышалось шевеление толпы и потрескивание свечей. Егор снял повязку с ее глаз.

В белом платье она стояла перед алтарем. Рядом Егор, друзья и незнакомые люди за спиной в казавшейся теперь огромной церкви. Молодой священник внимательно посмотрел на них, кивнул и начал службу.

Мерно гудел его голос, за клиросом тихо пел хор, друзья держали над их головами венцы — те самые короны Ричарда III, на ней было платье Офелии, на Егоре сюртук Моцарта, и от жары и ладана у Нины начала кружиться голова. Ей казалось, что алтарь раскачивается в воздухе, то приближается, то медленно удаляется. И голос священника то звучит совсем рядом, то затихает где-то вдали. Она достояла до конца. Их благословили. Они поцеловались. Короткая процессия двинулась к выходу. На пороге на их головы посыпался рис вперемешку с конфетти. Собравшиеся оживленно галдели, кто-то фотографировал, кто-то утирал слезы, кто-то был уже пьян и счастлив. И все бы хорошо, если бы не одно обстоятельство. Нина и Егор были некрещеными.

Нина знала, что религиозность Егора всегда стремилась к нулю. Ее, впрочем, тоже. Она понимала, что он мог соврать, умолчать, в конце концов, просто заплатить священнику. И вот теперь, когда их без лишних вопросов обвенчали, подозрение, что они совершили ошибку, не отпускало.

Как Нина и предполагала, Егор ее не понял. Он придумал и устроил нечто особенное. То, что наверняка они оба запомнят навсегда. Остальное не имело значения. Нина не знала, во что верил Егор, но догадывалась, что меньше всего он верил в человека.

Нехорошее предчувствие преследовало, она упрекала себя за то, что доверилась Егору и не сняла повязку. Однако терзаться бесконечно невозможно. Постепенно тревога ослабела и жизнь, как река, потекла дальше, похоронив на своем дне еще одну человеческую глупость.

~

Нина втолкнула небольшой саквояж в купе и с силой захлопнула тяжелую дверь. Щелкнул замок, и она разрыдалась. Да что же это такое, в самом деле? Совсем расклеилась. Она утерла слезы и села у окна. До отхода поезда оставалось еще полчаса.

Английская писательница Сью Таунсенд точно знала, чего хочет женщина-домохозяйка, изо дня в день вынужденная выполнять одни и те же функции примерной жены, кухарки и домоработницы. Поэтому Таунсенд героиню своего нового романа уложила отдохнуть в кровать на год, заставив волноваться остальных персонажей книги – мужа, мать и свекровь.

На второй день Ева проснулась, откинула одеяло и свесила ноги с кровати.

Затем она вспомнила, что нет нужды вставать и готовить на всех завтрак, будить детей, опустошать посудомойку, закладывать вещи в стиральную машину, гладить кучу белья, тащить наверх пылесос, перебирать содержимое шкафов и ящиков, чистить духовку, протирать пыль на всех поверхностях, включая горлышки бутылок с кетчупом и соевым соусом, полировать деревянную мебель, мыть окна и полы, чистить ершиком загаженные туалеты, собирать испачканную одежду и складывать ее в корзину, менять лампочки и рулоны туалетной бумаги, носить оказавшиеся не на своем месте предметы с первого этажа на второй и наоборот, идти в химчистку, пропалывать газон, ехать в садовый магазин за луковицами и однолетниками, начищать обувь или нести ее в ремонт, возвращать библиотечные книги, сортировать мусор, оплачивать счета, навещать мать и корить себя, что не заглянула к свекрови, кормить рыбок и чистить аквариум, отвечать на звонки за двоих подростков и передавать им сообщения, брить ноги и выщипывать брови, делать маникюр, перестилать белье на трех кроватях (если на календаре суббота), стирать вручную шерстяные джемперы и сушить их на банном полотенце, покупать еду, которую она не станет есть сама, везти тяжелые пакеты на магазинной тележке к машине, загружать в багажник, ехать домой, убирать покупки в холодильник и в шкафчики, расставлять консервные банки и бакалею на полке, до которой ей не дотянуться, а вот Брайан доставал без труда.
Сегодня она не будет резать овощи и поджаривать мясо для рагу. Не будет печь хлеб и торты, которые всегда пекла из-за того, что Брайан предпочитал домашние магазинным. Не будет косить траву, подрезать растения, подметать дорожки и собирать листья в саду. Не будет мазать креозотом новый забор. Не будет рубить дрова, чтобы растопить настоящий камин, рядом с которым устраивается Брайан, придя зимой домой с работы. Не будет укладывать волосы, принимать душ и в спешке краситься.

Сегодня она не станет делать ничего из перечисленного.

Не станет беспокоиться, что ее вещи разложены как попало, потому что не знает, когда снова начнет носить одежду. В обозримом будущем ей понадобятся только пижама и халат.

Пускай другие люди кормят ее, обихаживают и покупают для нее еду. Она не знала, кто возьмет на себя роль феи-крестной, но верила, что большинство окружающих пожелают продемонстрировать свою врожденную доброту.

Ева знала, что скучно ей не будет — столько нужно обдумать.

Она поспешила в ванную, умылась, поплескала под мышками, но вне постели ей было некомфортно. Пожалуй, стоя на полу, легче поддаться чувству долга и спуститься вниз. Возможно, в будущем она попросит мать привезти ведро. Она помнила фарфоровый горшок под провисшей бабушкиной кроватью — в обязанности Руби входило опорожнять посудину каждое утро.

Ева откинулась на подушки и тотчас уснула, но Брайан вскоре разбудил ее вопросом:

— Куда ты подевала мои чистые рубашки?

— Отдала их проходившей мимо прачке, — ответила Ева. — Прачка отнесет их к журчливому ручью и отобьет на камнях. Вернет в пятницу.

Брайан, по обыкновению не слушавший жену, закричал:

— В пятницу?! Так не пойдет! Мне нужна рубашка сейчас!

Ева отвернулась к окну. С клена, кружась, падали золотые листья.

— Ты вполне обойдешься без рубашки. У вас же нет дресс-кода. Профессор Брэди одевается так, словно играет в «Роллинг Стоунз».

— И это чертовски конфузит, — проворчал Брайан. — На прошлой неделе к нам приезжала делегация из НАСА. Все они были в блейзерах, рубашках и галстуках, а экскурсию проводил Брэди в скрипучих кожаных штанах, футболке с Йодой и ковбойских казаках! И это при его-то зарплате! Все космологи одним миром мазаны. Когда они собираются в одной комнате, это похоже на встречу наркоманов в реабилитационном центре! Говорю тебе, Ева, если бы не мы, астрономы, эти пустозвоны уже давно по миру пошли бы.

Ева повернулась к мужу и сказала:

— Надень синюю рубашку-поло, брюки и коричневые броги.

Она хотела, чтобы он поскорее ушел. Пожалуй, имеет смысл попросить свою необразованную мать показать ученейшему Брайану Боберу, бакалавру естественных наук, магистру естественных наук, доктору философии с дипломом Оксфорда, как запускать простейшие программы на стиральной машине.

Прежде чем муж ушел, Ева спросила:

— Как думаешь, Брайан, Бог существует?

Он сидел на кровати и завязывал шнурки.

— Ох, только не говори, что ты внезапно ударилась в религию, Ева. Это обычно заканчивается слезами.

Судя по последней книге Стивена Хокинга, Бог не соответствует целевому назначению. Это сказочный персонаж.

— Тогда почему в него верят миллионы людей?

— Слушай, Ева, статистика говорит обратное. Что-то действительно может появиться из ничего. Принцип неопределенности Гейзенберга допускает, что пространственно-временной пузырь надувается из ничего… — Брайан помолчал. — Но, признаю, с точки зрения частиц все несколько сложнее. Сторонникам теории струн и суперсимметрии действительно необходимо открыть бозон Хиггса. И коллапс волновой функции — та еще проблема.

Ева кивнула и сказала:

— Ясно, спасибо.

Брайан расчесал бороду Евиной расческой и поинтересовался:

— Итак, как долго ты собираешься лежать в постели?

— Где кончается Вселенная? — парировала Ева.

Брайан затеребил кончик бороды.

— Можешь мне объяснить, почему решила податься в затворницы, Ева?

— Я не знаю, как жить в этом мире, — вздохнула она. — Я даже с пультом не умею обращаться. Мне больше нравилось, когда было три канала и нужно было нажимать переключатели — щелк, щелк, щелк.

Она пощелкала воображаемым тумблером на воображаемом телевизоре.

— Значит, ты собираешься валяться в постели, потому что не научилась обращаться с пультом?
Ева пробормотала:

— Я не умею обращаться и с новыми духовкой, грилем и микроволновкой. И не могу разобраться, сколько в квартал мы платим энергетической компании «E.ON» по счету за электричество. Мы должны им денег, Брайан, или все-таки они задолжали нам?

— Не знаю, — признался муж. Взял ее за руку и сказал: — Увидимся вечером. Кстати, а секса в меню тоже не осталось?

В своей новой книге писатель Питер Акройд собрал свидетельства людей, принадлежащих к самым разным слоям общества и живших в разные времена, от Средневековья до наших дней. В центре всех историй — встреча англичан с привидениями. Тот факт, что именно его соотечественникам свойственно видеть духов, Питер Акройд объясняет культурным, историческим и даже географическим феноменами.

Пьяница

Ричард Бакстер в своей книге «Несомненное существование мира духов» (1691) приводит следующую историю.

«В Лондоне проживает рассудительный, непьющий, благочестивый человек, один из моих прихожан, а у него есть старший брат, человек из высшего общества, в последнее время впавший в грех пьянства, хотя прежде он казался благочестивым. Он часто и подолгу живет в доме брата, и всякий раз, когда он, напившись пьяным, крепко спит, у изголовья его кровати раздается громкий стук, как будто кто-то колотит в стену. Если его кровать передвигают, шум следует за ним. Повсюду, где бы он ни находился, раздается грохот, который слышат все. За этим джентльменом наблюдали и держали за руки, чтобы он не мог делать этого сам. Об этом мне сообщил его брат и в подтверждение своих слов привел жену (благоразумную женщину). Она помимо этого сказала, что, наблюдая за ним, видела, как его башмаки, стоявшие под кроватью, приподнялись над полом, хотя их никто не трогал. Они привели ко мне этого человека, и когда мы его спросили, как после таких предупреждений он решается вновь грешить, он не привел никаких оправданий. Но так как он человек не простой, я по причинам житейского свойства, не называю здесь его имени».

Монахиня из Баркинга

В конце VII века в аббатстве Баркинг жила монахиня Торгита, наделенная даром ясновидения. Покинув свою келью перед рассветом, чтобы присутствовать на заутрене, она увидела парящее над землей тело в саване. Оно медленно возносилось на небеса на тонких нитях ярче золота. Тогда монахиня поняла, что кто-то из святых аббатства вскоре покинет этот мир. Спустя несколько дней умерла игуменья монастыря Этельберга.

Но настал час, когда Торгита получила возможность беседовать с покойной игуменьей. К тому времени она лежала в параличе и не могла ни двигаться, ни говорить. Не могла даже открыть глаза. В таком состоянии она безмолвно страдала три дня и три ночи. Но на четвертый день ее глаза открылись. Сидевшие у ее постели сестры с изумлением услышали ее голос: «Твой приход желанен мне превыше всего, и я приветствую тебя». Казалось, она обращалась к кому-то невидимому в изножье ее узкой кровати. Некоторое время она молчала, как бы внимая неслышимому для других голосу. Потом Торгита покачала головой: «Я этому ничуть не рада», — произнесла она. Вновь наступила пауза, во время которой она прислушивалась к чьим-то словам. «Если это будет не сегодня, молю не медлить», — затем, немного помолчав, добавила: «Если решение окончательно и приговор не подлежит отмене, прошу не откладывать позднее следующей ночи».

Сидевшие вокруг сестры спросили, с кем она беседовала. «С моей возлюбленной матерью Этельбергой, — ответила монахиня. — Она стояла рядом со мной. Разве вы ее не видели?» Тогда сестры поняли, что Этельберга явилась сообщить Тортгите час ее смерти. Следующей ночью Торгита умерла.

Отлученный от церкви

Существует прелестная история об одном из первых призраков в английской литературе. Она относится к концу шестого века. Когда Святой Августин проповедовал христианство среди англосаксов, он посетил приход в Лонг-Комптоне в графстве Уорикшир. Настоятель прихода пожаловался святому на местного феодала, не желавшего платить церковную десятину. Священник грозил отлучить последнего от церкви, но угроза не возымела желаемого действия. Августин велел нечестивцу явиться в церковь и отошел с ним в сторону, чтобы его вразумить. Лорд не уступал. Тогда Святой Августин оставил его, чтобы служить мессу. Но прежде он громко возгласил: «Отлученные, изыдите из церкви!». Лорд вышел прочь. Шагая по погосту, он заметил, что рядом с ним зашевелилась земля, а из разверзшейся могилы поднялся призрак и поспешил прочь. Позвали Святого Августина. Он приказал призраку остановиться и объяснить, в чем дело. «Я был бриттом, — ответил призрак. — Пришли саксы и поселились в нашей округе. Они поставили над нами саксонского священника. Я не платил десятины захватчикам, поэтому чужой священник отлучил меня от церкви. Вскоре я умер. Однако услышав твое требование, я встал из могилы и поспешил прочь».

— А где могила саксонского священника? — спросил Августин.

— Вон там. Она больше моей.

Августин подошел к саксонской могиле и на языке святых поднял из могилы призрак умершего священника.

— Отпусти грех этому человеку, — потребовал он. — Сотри пятно отлучения от церкви.

Священник совершил простой обряд. Призрак отпустил грех призраку. Затем и тот и другой вернулись в свои могилы.

Лорд был так поражен и напуган этой сценой, что примирился с церковью и впредь платил десятину в должный срок.

Стеклянная труба

Воспоминания Эдварда Лентола Свифта, хранителя Королевских регалий в первой половине девятнадцатого века.

«В 1814 году я был назначен хранителем Королевских регалий в Тауэре, где я проживал со своей семьей вплоть до моей отставки в 1852 году. Однажды вечером в субботу, в октябре 1817 года я ужинал в гостиной Сокровищницы вместе с женой, ее сестрой и нашим маленьким сыном. Она представляет собой помещение неправильной формы с тремя дверями и двумя окнам в толстых, почти девятифутовых стенах. Между ними расположен сильно выступающий камин, над которым (тогда) висела большая картина. В тот вечер все двери были закрыты, тяжелые темные шторы на окнах опущены, единственным источником света были две свечи на столе. Я сидел в конце стола, по правую руку от меня сидел мой маленький сын, его мать лицом к камину, а ее сестра напротив нее. Когда я предложил жене стакан вина с водой, поднеся его к ее губам, она воскликнула: „Великий Боже! Что это?“ Подняв глаза, я увидел цилиндрическую фигуру, нечто вроде стеклянной трубы, с мою руку толщиной, которая парила между потолком и столом. Казалось, внутри трубы находилась густая жидкость, белая и бледно-голубая, вроде скопления летних облаков, которая непрестанно перемещалась внутри цилиндра. Провисев так минуты две, труба стала медленно передвигаться перед моей свояченицей, а затем проследовала вдоль стола перед моим сыном и мной. Проплывая позади моей жены, она на миг зависла над ее правым плечом (заметьте, перед ней не было зеркала, в котором она могла бы ее заметить). Мгновенно пригнувшись и прикрыв плечо обеими руками, жена воскликнула: „Боже! Она коснулась меня!“ Даже теперь, когда я пишу эти строки, мною овладевает неподдельный ужас. Схватив стул, я швырнул его в панель за ее спиной, бросился в детскую и рассказал перепуганной няне о том, что видел. Пока я был наверху, в гостиную вбежали другие слуги, которым их хозяйка во всех подробностях рассказала о случившемся».

К этой истории имеется постскриптум, принадлежащий перу того же мистера Свифта. Происшествие, о котором он пишет, случилось через несколько дней после появления стеклянной трубы.

«Во время ночного караула в Сокровищнице некий человек, отличавшийся превосходным физическим и душевным здоровьем — до этого момента он пел и насвистывал, — с ужасом увидел, как из-под двери хранилища выползает нечто вроде огромного медведя. Он ударил его штыком, и тот вонзился в дверь подобно тому, как брошенный мною недавно стул оставил вмятину на деревянной панели. Потом часовой лишился чувств, и его унесли в караульную.

На следующее утро я увидел несчастного солдата в караульной, его напарник, также бывший там, подтвердил, что незадолго до случившегося видел его на посту бодрым и в боевой готовности и даже разговаривал с ним. На следующий день я снова увидел беднягу, но едва его узнал. Через день-другой храбрый солдат, который мог, не дрогнув, броситься в прорыв и возглавить безнадежную атаку, скончался — перед лицом тени».

Известная широкому кругу читателей романом «Женщины Лазаря», получившим бронзу на «Большой книге» и вошедшем в шорт-листы еще трех литературных премий, Марина Степнова написала новую книгу «Безбожный переулок». Ее главный герой Иван Огарев, врач и примерный семьянин, влюбляется в странную девушку, для которой главное – свобода от всего, в том числе и от самой жизни.

От Мали осталась только баклева.

Никто не знал, что это такое. Но вкусно.

Сто грецких орехов (дорого, конечно, но ничего не поделаешь — праздник) прокрутить через мясорубку. Железная, тяжеленная, на табуретке от нее предательская вмятина, ручка прокручивается с хищным хрустом, отдающим до самого плеча. Когда делаешь мясо на фарш, разбирать приходится минимум трижды. Жилы, намотавшиеся на пыточные ножи. Но орехи идут хорошо. Быстро.

Калорийных булочек за девять копеек — две с половиной.

Смуглые, почти квадратные, склеенные толстенькими боками. Темно-коричневая лаковая спинка. Если за 10 копеек, то с изюмом. Ненужную половинку — в рот, но не сразу, а нежничая, отщипывая по чуть-чуть. Некоторые еще любят со сливочным маслом, но это уже явно лишнее.

Смерть сосудам. На кухню приходит кошка, переполненная своими странными пищевыми аддикциями (зеленый горошек, ромашковый чай, как-то выпила тайком рюмку портвейна, наутро тяжко страдала). Почуяв изюм, орет требовательно, как болотный оппозиционер. Приходится делиться — но ничего, без изюма калорийные булочки даже вкуснее. Теперь таких больше не делают, а жаль. И кошка давно умерла.
Булочки надо перетереть руками, поэтому важно, чтобы были вчерашние, чуть подсохшие. Еще важнее не забыть и не слопать их с утра с чаем. Потому в хлебницу их, подальше, подальше от греха. Чревообъедение, любодеяние, сребролюбие, гнев, печаль, уныние, тщеславие, гордость. Святитель Игнатий Брянчанинов. Бряцающий щит и меч святости. Прости мя, Господи, ибо аз есмь червь, аз есмь скот, а не человек, поношение человеков. Приятно познакомиться. Мне тоже. Протестанты, кстати, заменяют уныние ленью — и это многое объясняет. Очень многое. Ибо христианин, которому запрещено унывать, не брат христианину, которому запрещено бездельничать. И перерезанных, замученных, забитых во имя этого — легион.

Аминь.

Конечно, булочки — это условность. Позднейшая выдумка. Чужие каляки-маляки поверх строгого канонического текста. Маргиналии на полях. Изначально был только мед, грецкие орехи, анисовые семена. Мускатный орех. Булочки приблудились в изгнании, да и не булочки, конечно, — хлеб. Вечная беднота. В ДНК проросший страх перед голодом. Супермаркеты Средиземноморья до сих пор полны сухарями всех видов и мастей. Рачительные крестьяне. Доедаем все, смахиваем в черствую ладонь даже самую малую крошку. А эти и вовсе были беженцы без малейшей надежды на подаяние. Какие уж тут булочки? Ссыпали в начинку все объедки, которые сумели выпросить или найти. Радовались будущему празднику. Готовились. Волновались.

Это мама придумала добавлять булочки? Мамина мама, может быть? Она говорила? Ты помнишь?

Смотрит в сторону. Ничего не говорит. Опять.

Ладно. Тогда варенье из роз.

Когда-то достать было невозможно в принципе. Только обзавестись южной родней, испортить себе кровь и нервы всеми этими хлопотливыми мансами, истошными ссорами навек, ликующими воплями, внезапными приездами всем кагалом или аулом (в понедельник, без предупреждения, в шесть тридцать утра). А Жужуночка наша замуж вышла, ты же помнишь Жужуну? Не помню и знать не хочу! Но вот из привезенного тряпья, из лопающихся чемоданов с ласковым лопотанием извлекается заветная баночка. Перетертые с сахаром розовые лепестки. Гладкая, едкая горечь. Вкус и аромат женщины. Но неужели нельзя было просто посылкой, божежтымой?!

Варенья из роз нужна столовая ложка — не больше, потому что…

Черт. Телефон.

Да, здравствуйте. Нет, вы поняли совершенно неправильно. В вашем случае уместнее три миллиона единиц, а не полтора. Нету? Значит, придется два раза по полтора. Сами знаете куда. Сочувствую.

Да. До свидания.

Итак, розы. Надо сразу признаться, что никакой южной крови и родни у меня нету. Я настолько русский, что это даже неприятно. Чистый спирт, ни на что совершенно не употребимый. Даже на дезинфекцию. Чтобы выпить или обработать рану, придется разбавить живой водой. Иначе сожжешь все к чертовой матери. В девяностошестипроцентной своей ипостаси спирт годен разве что для стерилизации. Неприятно осознавать себя стерильным. Неприятно осознавать себя вообще. Хоть капля другой крови придала бы моей жизни совсем другой смысл. Но — нет.
Позвольте представиться — Огарев Иван Сергеевич.

Нет, не родственник того и не товарищ — этого.

Иван Сергеевич — тоже всего лишь пустая реминисценция.

Я врач.

Всего-навсего врач.

В издательстве «Азбука» вышла новая книга британской романистки Джоджо Мойес «Один плюс один». Под пристальным вниманием писательницы со звучащим не совсем по-женски именем всегда находятся романтические отношения. В этот раз, отправляясь на пляж, прихватите с собой историю о том, как черная полоса в жизни матери-одиночки, живущей с двумя детьми и собакой, сменяется белой после встречи с обаятельным незнакомцем.

Никки выписали без четверти пять. Танзи передала ему приставку «Нинтендо», которую захватила из дома, и молча наблюдала, как он нажимает на клавиши ободранными пальцами. Ее радостное
настроение слегка испортилось при виде распухшего лица Никки. Он был сам на себя не похож, и Танзи приходилось старательно смотреть ему в глаза, потому что
иначе она переводила взгляд на что-нибудь другое, например на дурацкую картину со скачущими лошадьми
на противоположной стене. Они даже не были похожи
на лошадей. Ей хотелось рассказать Никки о регистрации
в Сент-Эннз, но все мысли Танзи были о пропитанной
больничным запахом комнатке и заплывшем глазе брата.

Во время ходьбы он постанывал с закрытым ртом, как
будто не хотел выдавать, насколько ему больно. Танзи
невольно подумала: «Это сделали Фишеры, это сделали
Фишеры» — и немного испугалась, потому что не могла представить, чтобы кто-нибудь из знакомых сделал
подобное без причины. Маме пришлось привычно пререкаться с врачами: нет, она не родная его мать, но ничуть не хуже родной. И нет, к нему не приставлен социальный работник. Танзи всегда становилось немного не
по себе от таких разговоров, словно Никки не был настоящим членом их семьи, хотя на самом деле был.

Когда Никки собрался выйти в коридор, Танзи ласково взяла его за руку. Обычно он говорил «Брысь, рыбешка» или еще какую-нибудь глупость, но на этот раз
лишь сжал ее пальцы и едва заметно улыбнулся распухшими губами, как будто в виде исключения разрешил
держать его за руку, по крайней мере, пока не сказал:
«Танзи, дружище, извини, но мне надо в уборную».

Лицо мамы было белым как мел, и она непрерывно
кусала губы, точно хотела что-то сказать. Никки ни разу на нее не посмотрел.

А потом, когда в палату заявилась куча врачей, мама
велела Танзи подождать снаружи, и она ходила взад и
вперед по длинным стерильным коридорам, читая задания и решая задачи по алгебре. Числа всегда поднимали
ей настроение. Если правильно с ними обращаться, они
всегда делают то, что положено, как будто в мире существует волшебный порядок и надо только подобрать нужный ключ. Когда Танзи вернулась, Никки уже оделся.
Он вышел из комнаты очень медленно, не забыв поблагодарить медсестру.

— Какой милый мальчик, — сказала медсестра. — 
Вежливый.

Мама собирала вещи Никки.

— Это самое ужасное, — отозвалась она. — Он
просто хочет, чтобы его оставили в покое.

— Ничего не выйдет, пока рядом ошиваются такие
типы. — Медсестра улыбнулась Танзи. — Береги брата.

Танзи шла за братом к главному выходу и пыталась
понять, что именно неладно с их семьей, если в последнее время каждый разговор заканчивается пристальным
взглядом и советом беречься.

Мама приготовила ужин и дала Никки три разноцветные таблетки. Танзи с Никки сидели на диване и
смотрели телевизор. Показывали шоу «Жестокие игры»,
над которым Никки обычно хохотал до упаду, но после
возвращения домой он помалкивал, и вряд ли потому,
что у него болела челюсть. Он и выглядел как-то непривычно. Танзи вспомнила, как парни набросились на него и незнакомая женщина затащила ее в ларек, чтобы она
ничего не видела. Она попыталась отогнать воспоминание, потому что при звуках ударов у нее по-прежнему
сводило живот, хотя мама пообещала, что такого больше не случится, она не позволит, и Танзи не должна об
этом думать, ладно?

Мама хлопотала наверху. Танзи слышала, как она вытаскивает ящики комодов и расхаживает по лестничной
площадке. Мама так замоталась, что даже не заметила,
что детям давно пора спать.

Танзи осторожно ткнула Никки пальцем:

— Это больно?

— Что больно?

— Твое лицо.

— В смысле? — Он недоуменно посмотрел на нее.

— Ну… у него странная форма.

— У твоего тоже. Это больно?

— Ха-ха.

— Со мной все в порядке, малявка. Забей. — Она
уставилась на него, и он добавил: — Правда. Просто…
забудь. Все нормально.

Вошла мама и прицепила поводок к Норману. Пес
лежал на диване и не хотел вставать, и мама вытащила его за дверь только с четвертой попытки. Танзи хотела спросить, собралась ли она на прогулку, но тут по телевизору начали показывать самое смешное: как колесо
сбивает участников с маленьких платформ в воду. Затем
мама вернулась:

— Ладно, дети. Берите куртки.

— Куртки? Зачем?

— Затем, что мы уезжаем. В Шотландию. — Она
произнесла это как нечто само собой разумеющееся.

Никки не сводил глаз с экрана.

— Мы уезжаем в Шотландию. — На всякий случай
он навел пульт дистанционного управления на телевизор.

— Да. Поедем на машине.

— Но у нас нет машины.

— Возьмем «роллс-ройс».

Никки посмотрел на Танзи, затем снова на маму:

— Но у тебя нет страховки.

— Я вожу машину с двенадцати лет. И ни разу не
попадала в аварию. Мы будем ехать по проселочным
дорогам, по ночам. Если нас никто не остановит, все
получится.

Дети уставились на нее.

— Но ты говорила…

— Я знаю, что я говорила. Но иногда цель оправдывает средства.

— Что это значит?

Мама воздела руки к небу:

— В Шотландии скоро начнется соревнование по
математике, которое может изменить нашу жизнь. Но
у нас нет денег на проезд. Вот в чем дело. Я знаю, ехать
на машине не идеальный вариант, и я не говорю, что
это правильно, но если у вас нет идей получше, садитесь в машину и поехали.

— А собраться?

— Все уже в машине.

Танзи знала, что Никки думает о том же, о чем и она:
мама в конце концов сошла с ума. Но Танзи где-то читала, что сумасшедшие как лунатики — их лучше не беспокоить. Поэтому она кивнула, очень медленно, как
будто в маминых словах был смысл, сходила за курткой,
и они вышли через заднюю дверь в гараж. Норман уже
устроился на заднем сиденье и смотрел на них с видом
«Да. Я тоже». Танзи села в машину. В салоне пахло сыростью, и ей очень не хотелось прикасаться к сиденьям, потому что она где-то прочитала, что мыши постоянно писают, прямо-таки непрерывно, а через мышиную мочу
передается около восьмисот болезней.

— Можно, я сбегаю за перчатками? — спросила она.

Мама посмотрела на нее, будто это Танзи выжила из
ума, но кивнула. Танзи надела перчатки, и ей вроде бы
немного полегчало.

Никки осторожно сел на переднее сиденье и пальцами стер пыль с приборной доски. Танзи хотелось рассказать ему о мышиной моче, но маме лучше не знать, что
ей это известно.

Мама открыла дверь гаража, завела мотор, медленно
выехала задом на дорожку. Затем вышла из машины, закрыла и надежно заперла гараж, села на место и минуту
подумала.

— Танзи! У тебя есть бумага и ручка?

Она порылась в сумке и достала бумагу и ручку. Мама
не хотела, чтобы Танзи видела, что она пишет, но Танзи
подглядела в щель между сидений.

Мама вышла из машины и приколола записку к нижней части двери, чтобы не увидели с улицы. Затем снова села на обглоданное мышами водительское сиденье,
и с тихим урчанием «роллс-ройс» выехал в ночь, оставив позади светящийся домик.

Минут через десять стало ясно, что мама разучилась
водить. Действия, которые знала даже Танзи, — зеркало,
сигнал, маневр — она упорно выполняла в неверном
порядке и цеплялась за руль, словно бабуся, которая колесит по центру на скорости пятнадцать миль в час и царапает дверцы машины о столбики на муниципальной
парковке.

Они проехали «Розу и корону», промышленную зону с ручной автомойкой и склад ковров. Танзи прижала
нос к окну. Они официально покидают город. В последний раз она покинула город на школьной экскурсии в
Дердл-Дор, когда Мелани Эбботт стошнило прямо на
колени, отчего учеников пятого «C» начало тошнить одного за другим.

— Главное — это спокойствие, — бормотала мама
себе под нос. — Уверенность и спокойствие.

— Ты не выглядишь спокойной, — заметил Никки.

Он играл в «Нинтендо», большие пальцы его рук
так и мелькали по обе стороны маленького мерцающего
экрана.

— Никки, смотри в карту. Оставь в покое «Нинтендо».

— Надо просто ехать на север.

— Но где север? Я сто лет здесь не была. Ты скажи,
куда ехать.

Никки посмотрел на дорожный указатель:

— По M3?

— Не знаю. Я тебя спрашиваю!

— Дайте, я посмотрю. — Танзи протянула руку с
заднего сиденья и забрала карту у Никки. — Какой стороной вверх?

Пока Танзи сражалась с картой, они дважды объехали круговую развязку и выбрались на окружную. Танзи
смутно помнила эту дорогу: однажды они ехали этим
путем, когда мама и папа пытались продавать кондиционеры.

— Мам, включи свет на заднем сиденье, — попросила Танзи. — Я ничего не вижу.

Мама обернулась:

— Кнопка над твоей головой.

Танзи нащупала кнопку и нажала ее большим пальцем. Можно было снять перчатки, подумала она. Мыши
не умеют ходить вниз головой. В отличие от пауков.

— Она не работает.

— Никки, смотри в карту. — Мама сердито глянула
на него. — Никки!

— Да-да. Сейчас. Только достану золотые звезды. Они стоят пять тысяч.

Танзи сложила карту как можно аккуратнее и пропихнула обратно между передними сиденьями. Никки склонился над игрой, полностью в нее погрузившись. Золотые звезды и правда непросто достать.

— Немедленно убери эту штуку!

Никки вздохнул и захлопнул игру. Они проехали мимо незнакомого паба, затем мимо нового отеля. Мама
сказала, что они ищут M3, но Танзи давно не видела никаких указателей на M3. Норман начал тихо подвывать.
По прикидкам Танзи, через тридцать восемь секунд мама скажет, что это действует ей на нервы.

Мама продержалась двадцать семь.

— Танзи, пожалуйста, уйми собаку. Невозможно
сосредоточиться. Никки! Я тебя очень прошу, смотри
в карту.

— Норман все заливает слюнями. По-моему, ему
надо выйти. — Танзи отодвинулась.
Никки щурился на указатели.

— Эта дорога, похоже, ведет в Саутгемптон.

— Но нам туда не надо.

— А я о чем?

Нестерпимо пахло маслом. Может, что-то протекает? Танзи зажала нос перчаткой.

— Может, просто вернемся и начнем сначала?

Мама зарычала, свернула с дороги на следующем
съезде и поехала по круговой развязке. На поворотах сухожилия на ее шее выпирали, будто маленькие стальные
канаты. Все старательно не заметили, с каким скрежетом
они развернулись и поехали обратно по другой стороне шоссе.

— Танзи, пожалуйста, уйми собаку. Пожалуйста.

Одна из педалей была такой жесткой, что маме приходилось опираться на нее всем весом, только чтобы сменить передачу. Мама подняла взгляд и указала на поворот на город:

— Что мне делать, Никки? Поворачивать сюда?

— О боже, он пукнул, мама! Я сейчас задохнусь.

— Никки, пожалуйста, посмотри в карту.

Танзи припомнила, что мама терпеть не может водить
машину. Она довольно туго соображает и уверяет, будто
у нее нет нужных синапсов. К тому же, если честно, запах, пропитавший машину, был настолько отвратителен,
что собраться с мыслями было непросто.

Танзи начала давиться:

— Я умираю!

Норман повернул к ней свою большую старую голову. Его печальный взгляд упрекал Танзи в неоправданной жестокости.

— Но тут два поворота. Какой выбрать — первый
или второй?

— Ну конечно второй. Ой, нет, извини… первый.

— Что?

Мама резко свернула с шоссе на съезд, едва не прокатившись по заросшей травой обочине. Машина содрогнулась, когда они задели бордюр, и Танзи пришлось отпустить нос, чтобы схватить Нормана за ошейник.

— Неужели так сложно…

— Я имел в виду следующий. Этот ведет совсем
в другую сторону.

— Мы едем уже полчаса, но дальше от цели, чем в самом начале. Господи, Никки, я…

И тогда Танзи увидела мигающий голубой свет.

Она уставилась в зеркало заднего вида, затем обернулась и посмотрела в окно, не веря собственным глазам. Танзи молилась, чтобы полицейские проехали мимо,
спеша на место неведомой аварии. Но они неуклонно
приближались, пока холодный голубой свет не затопил
«роллс-ройс».

Никки с трудом развернулся:

— Э-э-э, Джесс, по-моему, они хотят, чтобы ты затормозила.

— Твою мать! Мать, мать, мать. Танзи, ты ничего
не слышала. — Мама перевела дыхание, поудобнее перехватила руль и сбросила скорость. — Все будет хорошо. Все будет хорошо.
Никки чуть сгорбился:

— Э-э-э, Джесс?

— Не сейчас, Никки.

Полицейские тоже притормаживали. У Танзи вспотели ладони. «Все будет хорошо».

— Надо было раньше сказать, что у меня с собой
травка.