Метка: Издательство «Гелеос»

Предисловие

Чтение — дело глубоко личное. В результате встречи с черными пятнышками на листах бумаги возникает чувство неистовой увлеченности. Другой разум воплотил свои ощущения в слова и с помощью букв передал их вам. Именно ваши ум и воображение — это мотор и горючее повествования. Автор лишь в общих чертах намечает контуры пейзажа, а детали каждый читатель дорисовывает сам. Успех книги во многом зависит от ее восприятия.

Прежде чем оставить вас наедине с этой историей, мне хотелось бы поделиться своим опытом. Раньше я любил читать в абсолютной тишине: истинное наслаждение от звонкой поступи слов я получал, только когда вокруг царило безмолвие. Затем в мой диалог с книгой проникла симфоническая музыка. Признаюсь, сначала эта идея не показалась мне удачной, но вскоре я был ею очарован. Ведь восприятие прочитанного зависит от органов чувств, а музыка привносит в процесс чтения новые, свежие акценты. Магия воображаемого мира полностью охватывает вас, если во время чтения вы слушаете музыку. При этом можно находиться дома, в вагоне метро с плеером или даже на работе — перед компьютером, проигрывающим компакт-диск в минуты обеденного перерыва. Те, кто еще так не делали, поверьте: стоит попробовать! Почти неодолимая сила печатного текста, соединяясь с пьянящим соблазном музыки, увеличивается многократно.

Впрочем, все зависит от того, какую музыку Вы станете слушать. Правильно выбрать музыкальное произведение почти так же трудно, как и решить, какая книга окажется Вашим следующим собеседником. Обычно на время работы над новым произведением я отказываюсь от развлечений, от всего, что может нарушить мою беспристрастность (какой бы призрачной она ни была). Однако этот роман я писал по-другому — было любопытно, к какому результату приведет новая методика. И мне посчастливилось с первой же попытки найти музыку для своего романа, или, быть может, сами мелодии вдохновили меня на написание книги.

Я использовал саундтреки к кинофильмам. Эти музыкальные произведения созданы для того, чтобы дополнить изображение, они никогда не звучат сами по себе и потому могут быть идеальным фоном для чтения.

Если вдруг Вам захочется опробовать описанный выше способ на моей книге, осмелюсь назвать два музыкальных диска. Конечно, потребуется приложить некоторые усилия, чтобы найти эти композиции. Тем не менее я убежден: эмоциональная отдача вознаградит Вас сторицей. Итак, если мое предложение все еще Вам интересно, тогда, прежде чем открыть первую главу романа, постарайтесь раздобыть саундтрек к фильму «Таинственный лес» ¹ (композитор Джеймс Ньютон Говард). Обратите внимание на то, что вопреки моим словам о влиянии звука и изображения друг на друга речь не идет о качестве самого фильма. Не важно, нравится он Вам или нет — музыка, звучащая в нем, потрясает. Она должна послужить лучшим эмоциональным фоном для романа. Я слушал ее без устали, снова и снова, день за днем, пока работал над частью книги, посвященной монастырю Мон-Сен-Мишель.

Если же Вы любопытны и стремитесь получить максимальное удовольствие, я посоветовал бы достать второй диск — для глав, где действие происходит в Египте. Здесь есть два варианта: лучше, конечно, альбом «Страсть» ² (композитор Питер Гэбриэл), но вполне подойдет и музыка к фильму «Страсти Христовы» ³ (композитор Джон Дебни). Мистическое звучание этой музыки в арабском стиле поможет воображению унести Вас очень далеко, прочь от реального мира…

Теперь я рассказал Вам все — Вы знаете мой секрет. Музыка изменила мое отношение к чтению, подарила новые, небывало яркие впечатления — ранее счел бы это немыслимым. Мои ощущения можно сравнить с чувствами неопытного кондитера, который вдруг открывает для себя существование дрожжей. Конечно, использовать музыку — это только совет. Однако именно так рекомендуют любимый ресторанчик лучшему другу или подруге: вполголоса (иначе в дорогую сердцу тайну может проникнуть кто-то посторонний), с улыбкой и тайным желанием увидеть, как собеседник впервые придет в указанное заведение и будет восхищенно оглядываться вокруг. Я же в любом случае буду с Вами, мой читатель, и всего лишь надеюсь, что такая же улыбка появится у Вас на устах.

В заключение позвольте заверить Вас, что машина времени действительно существует. Это магия слова, и она есть на самом деле, даже в наш век сомнений. Вот ключ к истории, которую я собираюсь поведать. Приятного чтения…

Максим Шаттам

Эджкомб, 12 октября 2004 г.

---

¹ «Таинственный лес» (в оригинале «The Village») — фильм Найта Шьямаллана (2004) (здесь и далее, кроме отмеченных особо, примеч. пер.)

² «Страсть» («The Passion») — альбом Питера Гэбриэла; выпущен в 1998 г. и стал саундтреком к фильму Мартина Скорсезе «Последнее искушение Христа».

³ «Страсти Христовы» (в оригинале «Passion of the Christ») — фильм Мела Гибсона (2004).

Пролог

Только тот, кто тащит ношу, знает, сколько она весит.

Арабская пословица

Человеку случается споткнуться об истину,
но в большинстве случаев он просто поднимается
и продолжает свой путь как ни в чем не бывало.

Сэр Уинстон Черчилль

Гробницы калифов в восточной части Каира, март 1928 года.

Лучи закатного солнца просачивались в древнюю гробницу и пронизывали огромное сооружение насквозь — от одного окна к другому. Казалось, красный глаз светила заглядывал внутрь, отчего камни приобретали оттенок дымящейся крови. Город Мертвых соответствовал своему названию: улицы были пустынны, в домах шептались песчинки и стонали сквозняки, тени становились все плотнее. Роскошные полуразрушенные колонны осыпались грудами щебня среди скромных мавзолеев. Попадались и высокие здания в несколько этажей; над ними нависали купола с безмолвными минаретами по бокам. У многих домов были внутренние дворики с навсегда пересохшими фонтанами, просторные террасы и всюду — темные провалы в стенах, слепые окна в декоративных арках и дверные проемы, обреченные вечно играть в прятки со светом. Устилавший улицы песок иногда внезапно поднимался в воздух, влекомый порывами вечернего бриза. Из земли тут и там торчали развалины гигантских каменных стел, повергнутых в прах безжалостным временем. Величественные надгробия, достойные дворцов, занимали несколько гектаров. Подобно часовым, застыли они у ворот Каира — последняя стража на пути в пустыню, стража умершая и забытая.

Расположенные несколько дальше к востоку холмы с городскими стенами напоминали причудливо окаменевшую зыбь на воде. Эти холмы были не из земли или песка, а из разнообразного хлама, который горожане свозили сюда в течение восьми веков. Чаще всего здесь попадались груды строительного мусора, глиняных черепков, резного камня, кусков стен с фрагментами фресок. Сутулые фигуры рабочих двигались по направлению к Баб Дарб аль-Махруг — воротам в квартал Аль-Азхар. Трое уличных сорванцов ругались из-за найденного куска эмали, пригодного для продажи. Такое зрелище в этом районе можно наблюдать достаточно часто. Спор шел о том, кто из троицы первым заметил добычу в куче каменного крошева; самому старшему мальчишке было двенадцать лет. Каждый день дети рылись в грудах обломков в поисках какого-нибудь, пусть крохотного, осколка древности, который заинтересовал бы слоняющихся по Каиру богатых туристов и принес счастливцу немного денег. На этот раз перебранка не переросла в драку: старший уступил трофей противникам и прокричал им вслед несколько угроз. Мальчишка в красках описал, что случится с конкурентами, если они вновь станут проводить раскопки на его территории. Селим наблюдал за ссорой с лестницы мавзолея: уже больше часа он ждал, пока окрестности опустеют, — он не хотел, чтобы его заметили. Ведь цель его присутствия в Городе Мертвых слишком важная и секретная.

Солнце садилось, и в городе мало-помалу загорались огни. Когда свет из новых, построенных по европейским стандартам зданий постепенно залил окрестности, Каир окрасился во всевозможные оттенки охры. За старой крепостной стеной виднелся лес минаретов. Селим любовался родным городом так, как может только десятилетний ребенок, еще никогда не пересекавший Нила. У мальчика возникло чувство, что центр мира находится именно здесь, в сердце этих узких улочек; что на свете нет ничего прекраснее и важнее Каира… Кроме, пожалуй, наступающего вечера и предстоящей встречи. Селим обожал легенды и приготовился погрузиться в одну из них. Так ему обещали.

Время пришло; он спустился по лестнице и пошел вдоль бесконечной стены. Миновал мечеть-усыпальницу Бар-бея и двигался вперед до тех пор, пока не очутился в условленном месте — тесном проходе, стиснутом с двух сторон высокими мавзолеями. Песок здесь был усыпан деревянными обломками; Селим посмотрел, куда поставить ногу, и сделал первый шаг… Стемнело; сияния ранних звезд не хватало, чтобы осветить узкий проход или, вернее, тупик. Мальчик прошел его до конца и остановился в ожидании.

Наступила ночь, и звезды уже в полную силу сияли над гробницами калифов. Тогда Селим завыл в первый раз — в разбросанных вокруг пустующих постройках заметалось эхо. Не рассуждая, повинуясь инстинкту, он только что заговорил на языке ужаса, и вой точно выразил это чувство. Мальчик успел завыть снова, прежде чем кончики его волос окончательно поседели; теперь в голосе подростка звучала боль.

Бродячий пес уронил найденную тряпку и навострил уши. Вой оборвался… Собака открыла пасть, высунула влажный язык и потрусила в сторону источника странных звуков. Остановилась перед кромкой густой тени у входа в тупик, а затем неуверенно пошла дальше. Через несколько метров ее любопытство рассеялось как дым — обоняние подсказало псу, чем пахнет в конце прохода. В ночной мгле было видно, как чья-то коренастая фигура шевелится над телом ребенка. Существо повернулось: оно было гораздо выше ростом, чем показалось сначала… Собака с новой силой почуяла тот же запах, попятилась и обмочилась от ужаса, когда темная фигура двинулась к ней. Ветер поднял в воздух рой песчинок и понес их в таинственные глубины пустыни.

О книге Максима Шаттама «Кровь времени»

58. ПОЛУЧАТЬ

Философ Эммануэль Левинас считал, что работа художника-творца состоит их трех этапов:

Принять,

Оценить,

Передать.

66. ШУМЕР И ОДИННАДЦАТАЯ ПЛАНЕТА

На шумерских табличках встречается упоминание об одиннадцатой планете Солнечной системы. По мнению исследователей Ноа Крамера, Джорджа Смита (Британский музей), а позднее и русского археолога Захарии Ситчина, шумеры называли ее Нибиру. Период ее обращения по очень широкой эллиптической орбите составлял 3600 лет. Планета, расположенная на наклонной оси, двигалась по своей орбите в сторону, противоположную движению других планет. Нибиру пересекла всю Солнечную систему и некогда вплотную приблизилась к Земле. Шумеры считали, что на Нибиру существует внеземная цивилизация, там живут ануннаки, что в переводе с шумерского означает «сошедшие с небес». На табличках есть записи о том, что они очень высокого роста, от трех до четырех метров, и продолжительность их жизни составляет несколько столетий.

400 тысяч лет назад ануннаки почувствовали приближение климатического катаклизма, грозящего страшным похолоданием. Ученые предложили распылить золотую пыль в верхних слоях атмосферы, окружающей планету, чтобы создать защитное облако. Когда Нибиру достаточно приблизилась к Земле, ануннаки сели в свои космические корабли, выглядевшие как длинные сужавшиеся впереди капсулы, извергавшие пламя из задней части, и под командованием капитана Энки приземлились в районе Шумера. Там они построили астропорт, названный Эриду. Не найдя там золота, они начали искать его по всей планете и наконец нашли в долине на юго-востоке Африки, в центре области, расположенной напротив острова Мадагаскар. Сначала рабочие-ануннаки под руководством Энлиля, младшего брата Энки, строили и разрабатывали рудники. Но вскоре они взбунтовались, и ученые-инопланетяне во главе с Энки решили при помощи генной инженерии создать слуг, выводя гибриды на основе приматов Земли. Так 300 тысяч лет назад появился человек, единственным предназначением которого было служить инопланетянам. В шумерских текстах говорится, что ануннаки быстро заставили людей уважать себя, ибо у них был «глаз, расположенный очень высоко, который видит все, что творится на Земле», и «огненный луч, пробивающий любую материю». Добыв золото и закончив работу, Энлиль получил приказ уничтожить человеческий род, чтобы генетический эксперимент не нарушил естественного развития планеты. Но Энки спас нескольких человек (Ноев ковчег?) и сказал, что человек заслужил право жить дальше. Энлиль рассердился на брата (возможно, эта история пересказана в египетском мифе — роль Энки досталась Осирису, а Энлиль стал Сетом) и потребовал созвать совет мудрейших, который позволил людям жить на Земле.

100 тысяч лет назад ануннаки впервые стали брать в жены человеческих дочерей. Они начали по капле передавать людям свои знания. Чтобы поддерживать связь между двумя мирами, они создали на Земле царство, правитель которого был посланником с Нибиру. В его обязанности входило передавать людям сообщения, полученные от ануннаков. Чтобы пробудить в себе внеземную составляющую, цари должны были употреблять волшебное вещество, которое, кажется, представляло собой менструальные выделения цариц ануннаков, содержавшие инопланетные гормоны.

Во многих ритуалах других религий встречается символика этого странного обряда.

77. МЕДУЗА

Медуза была девушкой необыкновенной красоты. О ее великолепных волосах слагались легенды, и однажды Посейдон пожелал ее. Он превратился в птицу, прилетел к Медузе и силой овладел ею в храме Афины. Возмущенная тем, что ее храм осквернен, Афина обрушила свой гнев не на могущественного бога, а на соперницу и превратила ее в горгону. Роскошные волосы Медузы обратились в змей. Во рту выросли кабаньи клыки, а на руках — бронзовые когти. Афина наложила на Медузу еще одно проклятие — любой, кто посмотрит на нее, превратится в камень. Из трех горгон только Медуза была смертной. И однажды Афина послала к ней героя, чтобы он убил ее. Это был Персей. Предупрежденный о том, что смотреть на Медузу опасно, Персей сражался с ней, глядя на ее отражение в отполированном щите. Таким образом, он мог не смотреть на саму Медузу. Персею удалось отрубить ей голову. Из обезглавленного тела Медузы вылетели Хризаор, также именуемый «огненный меч», и крылатый конь Пегас, который мог вызвать дождь одним ударом копыта о небесный свод. Оба этих волшебных животных родились от Посейдона. Персей подарил голову Медузы Афине, которая украсила ею свой щит.

Афина собрала кровь Медузы и подарила ее целителю Асклепию. Кровь из правой вены горгоны возвращала жизнь, кровь из левой вены была страшным ядом.

Как утверждает историк Павсаний, Медуза была царицей и на самом деле жила близ Тритонидского озера. В наши дни это озеро находится на территории Ливии. Она препятствовала распространению греческого владычества на море и была убита молодым пелопоннесским царевичем

288. БЕГ НА ДЛИННЫЕ ДИСТАНЦИИ

Когда человек и борзая бегут наперегонки, побеждает собака. У борзой то же соотношение мышечной массы и веса, что и у человека. Следовательно, оба они должны бежать с одной скоростью. Но борзая всегда приходит первой. Дело в том, что, когда человек бежит, он всегда видит финишную черту. Всегда представляет себе конкретную цель, которой нужно достичь. Ставя себе цели, считая, что все зависит от того, насколько правильно сформулирована задача, мы теряем уйму энергии. Не нужно думать о цели. Думать нужно только о движении вперед. Двигаться вперед и корректировать маршрут в зависимости от новых обстоятельств. Именно так, думая только о самом движении вперед, мы достигаем цели или даже оставляем ее далеко позади.

О книге Бернара Вербера «Новая энциклопедия относительного и абсолютного знания»

Пролог

Остров Нантакет

штат Массачусетс

Осень 1972 года

На острове, в западной его части, пряталось в болотистых берегах озеро, скрытое от посторонних глаз. Погода стояла славная — после нескольких холодных дней вернулось тепло; яркие краски бабьего лета как в зеркале отражались в водной глади.

— Эй, иди сюда, гляди!

Мальчик подошел к берегу и посмотрел в том направлении, куда указывала его спутница. По озеру, в окружении хороводом опавших листьев, грациозно скользила крупная птица. Гибкая длинная шея, белоснежное оперение, черный как смоль клюв — какое величие… Это был лебедь; когда до детей оставалось всего несколько метров, птица скрылась под водой — и вот снова показалась на поверхности. Из горла ее вырвался протяжный крик, такой нежный и мелодичный в сравнении с жалкими стонами собратьев с желтыми клювами — столько их обитало в городских парках.

— Я хочу погладить его!

Девочка подошла совсем близко, к самой воде, и протянула руку… Испуганная птица одним резким движением расправила крылья. Потеряла равновесие, девочка не удержалась и камнем свалилась в воду. Лебедь шумно взмахнул крыльями и оторвался от поверхности озера.

Вмиг от холода у нее перехватило дыхание, грудную клетку будто сдавило стальными тисками. Для своего возраста она неплохо плавала — порой ей удавалось одолеть несколько сот метров брассом, но то на пляже и в теплую погоду. А вода в озере ледяная, берег слишком крутой; она отчаянно барахталась, изо всех сил борясь с водной стихией. Потом ее охватил ужас, — кажется, никогда ей не выбраться на берег…

Увидев подругу в беде, мальчик не медля ни секунды бросился на помощь — мгновенно скинул кроссовки и прямо в одежде прыгнул в воду.

— Не бойся… держись за меня!..

Девочка уцепилась за своего спасителя. С трудом добрался он до берега и, с головой, опущенной в воду, изо всех сил вытолкнул ее на сушу. А когда попытался выбраться сам, тело неожиданно ослабело. Словно две мощные руки тащили его ко дну, он задыхался, сердце бешено колотилось, голову невыносимо сжимало. Из последних сил, несмотря на безвыходность положения, он боролся пока легкие не заполнились водой — невозможно больше сопротивляться. В висках невыносимо стучало, яркая вспышка — и кромешная тьма… Окутанный ею, он погрузился в воду.

Никакой надежды, только холодная, жуткая тьма, мрак, он сгущается… И вдруг — луч света!..

1

Одни рождаются великими,

Другие достигают величия…

Шекспир

Манхэттен

Наши дни

9 декабря

В это утро, впрочем, как и во все остальные, Натана Дель Амико разбудили два звонка — он всегда заводил два будильника: один механический, другой на батарейках. Мэллори находила это забавным. Он позавтракал кукурузными хлопьями, облачился в тренировочный костюм, натянул видавшие виды кроссовки «Рибок» — предстоит ежедневная пробежка.

Увидел себя в зеркале лифта: молодой мужчина, в неплохой физической форме, вот только лицо усталое. «Отдых тебе нужен, Натан мой дорогой», — подумал он, пристально разглядывая синеватые тени под глазами. Плотно, до самого верха застегнул куртку, надел теплые перчатки, шерстяную шапку с эмблемой команды «Нью-йоркские янки» и вышел на улицу. Глоток холодного воздуха, согретый в легких, — облако пара при выдохе.

Квартира его — на двадцать третьем этаже Сан-Ремо-Билдинг, одного из самых шикарных зданий верхнего Вестсайда; окна выходят прямо на Сентрал-парквест.

Темно еще, очертания всех этих роскошных сооружений по обеим сторонам улицы только начинают выступать из сумерек. Сегодня обещали снег, но прогноз пока не сбывается; он побежал трусцой.

Квартал выглядит празднично: повсюду гирлянды, двери домов украшены венками из падуба. Не останавливаясь, мимо Музея естествознания, Натан углубился в парк. В столь ранний час здесь никого, да холод и не располагает к прогулкам. Какой ледяной ветер с Гудзона, он сметает мусор с беговой дорожки, что огибает искусственное озеро посреди Сентрал-парка.

Почему-то считается плохой идеей бегать вокруг озера, пока не станет совсем светло, но он-то не обращает на это внимание — много лет тренируется здесь, и ничего ужасного с ним не случилось. Ни за что на свете не отказался бы от своей ежедневной пробежки!

Через сорок пять минут он остановился в районе Траверс-Роуд, выпил воды и устроился на лужайке немного передохнуть. Подумал о мягких зимах Калифорнии, вспомнил побережье Сан-Диего, с десятками километров пляжей, будто специально придуманных для пробежек. Всего мгновение — и воспоминания захватили его целиком, прямо наяву слышит звонкий смех Бонни, дочери, — как он по ней скучает! Воображение столь живо рисует ему лицо Мэллори, жены, ее огромные глаза цвета моря…

Пришлоь сделать усилие, чтобы стряхнуть наваждение. «Хватит бередить рану!» — произнес он мысленно. Однако все сидел и сидел тут, на газоне… Давящая пустота поселилась в душе после ухода жены и вот уже несколько месяцев не дает покоя. И не подозревал до сих пор, что бывает подобная тоска, что можно почувствовать себя таким одиноким и несчастным… В глазах блеснули слезы, но миг — и ледяной ветер смел их.

Глотнул еще воды. С самого утра в груди ощущается какое-то странное стеснение, что-то вроде колющей боли, которая не дает сделать полный вдох. Между тем в воздухе закружились первые хлопья снега; он поднялся и поспешил домой, прибавив темп, — нужно успеть принять душ.

Безукоризненно выбритый, в корректном темном костюме, Натан вышел из такси на углу Парк авеню и 52-й улицы и направился к зданию из стекла в виде башни — здесь офисы компании «Мабл и Мач». Из всех деловых адвокатских фирм города, «Мабл» самая успешная: в штате более девятисот служащих по всей территории Соединенных Штатов, около половины из них работают в Нью-Йорке.

Карьеру он начал в представительстве в Сан-Диего и сразу завоевал всеобщее расположение — сам директор фирмы Эшли Джордан предложил его кандидатуру на руководящую должность. Так в тридцать один год вернулся он в город своего детства, где его ждал пост заместителя начальника отдела слияний и поглощений. Удивительный взлет в эти годы: он осуществил свою мечту — стал лоббистом, одним из самых молодых и знаменитых адвокатов.

Не играл на бирже и никогда не пользовался какими-либо связями, чтобы преуспеть в жизни. Зарабатывал деньги собственным трудом — заставлял уважать законы, защищая права граждан и компаний. Блестящ, богат и горд собой — таким казался Натан Дель Амико со стороны.

Первую половину этого дня он занимался текущими делами, встречаясь с сотрудниками, чью работу контролировал. К полудню Эбби подала ему кофе и соленые крендели с тмином и сливочным сыром. Вот уже много лет Эбби его помощница. Родилась она в Калифорнии, но настолько привязалась к Натану, что последовала за ним в Нью-Йорк. Средних лет, не замужем, всю себя отдавала работе; он всецело ей доверял, никогда не сомневался в результате, поручая самые ответственные дела, и все это с полным основанием. Эбби обладала незаурядными способностями, что позволяло ей выдерживать бешеный темп, который задавал начальник. Пусть даже приходилось тайком поглощать в больших количествах фруктовые соки с витаминами и кофеином.

На ближайший час как будто не запланировано никаких встреч — Натан решил воспользоваться паузой и отдохнуть. Боль в груди не оставляла его; он ослабил узел галстука, помассировал виски и сбрызнул лицо холодной водой. «Перестань думать о Мэллори!» — приказал он себе.

— Натан? — Эбби вошла без стука, как всегда, когда они оставались одни, и, сообщив ему расписание на вторую половину дня, добавила: — Друг Эшли Джордана позвонил утром и попросил о срочной встрече. Его зовут Гаррет Гудрич.

— Гудрич? Никогда не слыхал.

— Как я поняла, он друг детства Джордана. Известный врач…

— И что ему? — Натан удивленно приподнял брови.

— Не знаю, он не сказал. Сказал только, что Джордан считает вас лучшим.

«Это правда: я не проиграл ни одного процесса за все время своей профессиональной деятельности. Ни единого».

— Пожалуйста, свяжите меня с Эшли.

— Час назад он уехал в Балтимор по делу Кайла…

— А, да, точно! В котором часу придет этот Гудрич?

— Я назначила ему на семь.

Эбби уже вышла из кабинета, но потом повернулась, просунула голову в приоткрытую дверь и позволила себе предположить:

— Это, должно быть, по вопросу привлечения к ответственности какого-нибудь врача. Иск пациента или что-то подобное.

— Наверно, — согласился он, снова погружаясь в бумаги. — Если это так, мы отправим его в отдел на четвертом этаже.

Гудрич пришел чуть раньше семи, и Эбби сразу проводила его к Натану. Мужчина в расцвете лет, высокий, крепкого сложения; длинное пальто безупречного покроя и темно-серый костюм подчеркивали статную фигуру. Вошел уверенным шагом, остановился посреди кабинета — мощные, как у борца, плечи придавали его фигуре какую-то особую значимость, — широким жестом сбросил пальто и протянул Эбби. Затем запустил пальцы в седые волосы, поправил непослушную густую шевелюру; наверняка ему уже за шестьдесят… Медленно поглаживая короткую бородку, посетитель впился в адвоката пронизывающим взором. Как только взгляды их встретились, Натану стало плохо — дыхание участилось, мгновенно потемнело в глазах…

2

И увидел я одного ангела, стоящего на солнце.

Апокалипсис, XIX, 17

— Как вы себя чувствуете, господин Дель Амико?

«Черт побери, да что это со мной?! »

— Да… да нет, ничего, просто перехватило дыхание… переутомился немного.

Он, однако, не убедил посетителя.

— Я врач; если хотите, я вас осмотрю. Охотно сделаю это! — предложил он звонким голосом.

Хозяин кабинета попытался улыбнуться.

— Спасибо, не нужно, все в порядке.

— Правда?

— Уверяю вас.

Не ожидая особого приглашения, Гудрич расположился в одном из кожаных кресел и внимательно оглядел все вокруг: стены увешаны книжными полками, на них старинные издания; массивный письменный стол, элегантный диванчик — вид респектабельный.

— Итак, что вам угодно, доктор Гудрич? — осведомился Натан после небольшой паузы.

Доктор скрестил ноги и принялся раскачиваться в кресле; потом ответил:

— Мне от вас ничего не нужно, Натан… вы позволите вас так называть?

По форме — вопрос, но похож на утверждение.

Адвокат не смутился:

— Вы пришли ко мне по профессиональному вопросу? Наша фирма защищает врачей, которых преследуют пациенты…

— К счастью, это не мой случай, — перебил его Гудрич. — Я не оперирую, когда слишком много выпью. Глупо ампутировать здоровую правую ногу вместо больной левой, правда?

Натан опять изобразил что-то вроде улыбки.

— Так что же вас привело ко мне, доктор Гудрич?

— Ну хорошо, у меня несколько лишних килограммов, но…

— Согласитесь, это не требует помощи адвоката.

— Согласен.

«Этот тип принимает меня за идиота…». В кабинете воцарилась продолжительное молчание, — впрочем, особого напряжения не чувствовалось. Натан не отличался излишней впечатлительностью; профессия сделала из него непробиваемого собеседника — очень непросто вывести такого из равновесия при разговоре.

Пристально смотрел он на посетителя: где-то уже видел этот обширный, высокий лоб, мощную челюсть, густые брови… Глаза не выражают никакой враждебности, однако почему-то чувствуешь себя в опасности…

— Выпьете что-нибудь? — Натан старался сохранять спокойствие.

— С удовольствием. Стаканчик «Сан-Пелегрино», если можно.

— Конечно! — уверил Натан посетителя, снимая трубку, чтобы предупредить Эбби.

Пришлось подождать, пока принесут напиток. Гудрич встал с кресла, сделал несколько шагов и устремил горящий интересом взор на книжные полки. «Ага, мы здесь как дома! » Натан все более раздражался. Возвращаясь на место, доктор заметил на столе фигурку лебедя, сделанную из денежных купюр, и взял ее в руки.

— Таким предметом можно убить человека, — прикинул он вес лебедя.

— Без сомнения, — согласился Натан, криво улыбаясь.

— В древних кельтских текстах находят множество упоминаний о лебедях, — негромко произнес Гудрич, словно обращаясь к самому себе.

— Вы интересуетесь культурой кельтов?

— Семья моей жены родом из Ирландии.

— Моей тоже.

— Вы хотите сказать — вашей бывшей жены.

Натан так и пронзил его взглядом.

— Эшли мне говорил, что вы в разводе, — спокойно объяснил Гудрич, крутясь в удобном мягком кресле.

«Вот дурак! Рассказывал бы этому типу о собственной жизни! »

— В кельтских текстах, — продолжал Гудрич, — говорится о том, что существа из другого мира, попадая на землю, часто принимают образ лебедя.

— Очень поэтично, но не могли бы вы объяснить….

В этот момент в кабинет вошла Эбби с подносом, на нем бутылка и два больших стакана, наполненных пенящимся напитком. Врач отодвинул фигурку и медленно выпил содержимое своего стакана — пил так, будто наслаждался каждым глотком.

— Что это? — Он указал на царапину на левой руке адвоката.

Тот пожал плечами.

— Пустяки, поцарапался о решетку во время пробежки.

Гудрич отставил стакан и назидательно проговорил:

— В тот самый момент, когда вы произносите эти слова, сотни клеток кожи находятся в процессе восстановления. Когда погибает одна клетка, другая ее замещает. Феномен тканевого гомеостаза.

— Рад это узнать.

— Вместе с тем большое количество нейронов вашего мозга разрушается каждый день начиная с двадцатилетнего возраста.

— Это, полагаю, удел всех человеческих существ.

— Точно — постоянное равновесие между созиданием и разрушением.

«Этот тип — настоящий индюк».

— Почему вы мне все это рассказываете?

— Потому что смерть — повсюду. В каждом человеке, на любом отрезке его жизни существует противоборство двух противоположных сил — жизни и смерти.

Натан поднялся и двинулся к двери кабинета.

— Вы позволите?

— Пожалуйста.

Адвокат направился в зал секретариата, к свободному компьютеру, подключился к интернету и начал поиск по сайтам нью-йоркских больниц. Человек, сидящий в его кабинете, не самозванец. И проповедник, не сбежавший из больницы душевнобольной, — его действительно звали Гаррет Гудрич. Хирург-онколог, стажируется в Главном медицинском госпитале Бостона, сейчас работает в больнице Стейтен Айленд и там же руководит Центром паллиативной помощи. Влиятельное лицо, светило медицины: фото в интернете соответствует ухоженному лицу шестидесятилетнего мужчины, который ждет его в соседней комнате.

Натан внимательно прочитал резюме гостя: насколько ему теперь известно, он никогда не бывал ни в одной больнице, где работал доктор Гудрич. Почему же его лицо кажется таким знакомым? Именно этот вопрос занимал Натана, когда он возвращался в кабинет.

— Итак, Гаррет, вы говорили о смерти? Вы позволите называть вас — Гаррет?

— Я говорил о жизни, Дель Амико, — о жизни и о времени, которое уходит.

Натан воспользовался этими словами, чтобы подчеркнуто посмотреть на часы — дал понять, что у него есть дела и гостю пора уходить.

— Вы слишком много работаете, — только и сказал Гудрич.

— Очень тронут, что кто-то заботится о моем здоровье.

Снова воцарилось молчание — такая тишина сближает и в то же время давит; напряжение возрастало:

— Я в последний раз спрашиваю, господин Гудрич, чем могу быть вам полезен?

— Нет, Натан, думаю, это я мог бы быть вам полезен.

— Не очень хорошо понимаю…

— Ничего, Натан, потом поймете. Некоторые испытания бывают тяжелыми, вы узнаете.

— На что вы намекаете?

— Я говорю, что необходимо быть готовым к испытаниям.

— Не понимаю.

— Кто знает, что ждет нас завтра? Важно правильно расставить приоритеты в жизни.

— Очень глубокая мысль, — насмешливо отозвался адвокат. — Это что, угроза?

— Нет, это послание.

«Послание? » Во взгляде Гудрича ни капли враждебности, но этот взгляд почему-то вселяет тревогу. «Выброси его вон, Нат! Этот тип несет вздор. Не дай выставить себя дураком».

— Возможно, мне не стоит этого говорить, но… если вы пришли не от Эшли Джордана, я вызову охрану и прикажу выбросить вас на улицу.

— Не сомневаюсь, — улыбнулся Гудрич. — С Эшли Джорданом я, к вашему сведению, не знаком.

— Я считал, что он ваш друг!

— Да нет, мне просто нужен был предлог, чтобы попасть к вам.

— Постойте… если вы не знаете Джордана, кто вам рассказал о моем разводе?

— Это написано на вашем лице.

Ну все, это последняя капля. Адвокат резко встал и с плохо скрываемым раздражением открыл дверь:

— Мне нужно работать!

— Вы не уверены, что это так, поэтому я вас оставляю… пока оставляю.

Гудрич поднялся — падающим светом очертило его мощный силуэт, этакий несокрушимый гигант, — направился к двери и не оборачиваясь шагнул за порог.

— Что вам от меня нужно? — растерянно задал вслед ему вопрос Натан.

— Думаю, вы знаете, что мне нужно, Натан. Думаю, вы это знаете, — бросил Гудрич уже из коридора.

— Ничего я не знаю! — крикнул адвокат; хлопнул дверью, тут же снова распахнул ее и прокричал в глубину коридора: — Я не знаю, кто вы такой!

Но Гаррет Гудрич был уже далеко.

О книге Гийома Мюссо «После…»

Отрывок из романа

День начала Похода

Девушка таинственно улыбалась. Ведь ничто не предвещало беды.

Она играла с принцем. В очередной раз спряталась за древесным стволом, потом осторожно выглянула, увидела его, изобразила невинный испуг и снова исчезла.

Рурт молча созерцал. У него, напротив, был очень серьезный вид. Он стоял неподвижно, скрестив мускулистые руки на груди. Несмотря на сильное волнение, старался выглядеть невозмутимым и терпеливо ожидал, что будет дальше.

Игра возобновилась. Вот из-за толстого серого ствола показался сначала кончик девичьей ноги, потом ступня. Очень плавно загорелая ножка девушки выплыла уже до колена и продолжала двигаться дальше… Какие линии! Их красота не могла оставить равнодушным молодого Рурта! Да и все остальное за деревом было таким же красивым. Принц знал: его избранница — само совершенство!

Она стояла, одной рукой держась за свисающую ветку и пытаясь не упасть. Другой — потянула юбку, открывая глазам Рурта волнующее бедро.

Бриза затаила дыхание. Вот-вот к ее обвивающей дерево ножке прикоснется сильная рука того самого мужчины — мужчины ее мечты, для которого она устроила этот зазывающий танец. А потом прикоснутся губы…

Перед глазами быстро проносились картинки: их первая встреча, все разговоры и свидания, приятные до глубины души комплименты. И взгляды! Востор-женные взгляды Рурта Дер Валерона!

Конечно, это были взгляды влюбленного мужчины. Особенно те короткие, такие, чтоб она не заметила, на ее выступающие под платьем бугорки. Тогда Бриза ждала, наливаясь соками молодости. Месяцы, годы ждала сегодняшнего и последующих дней их новой, совместной жизни — в любви и согласии. Но сейчас девушка не была так терпелива. И прошли лишь мгновения, а она уже волновалась: «Почему Рурт бездействует?! Может быть, я что-то делаю не так?»

Бриза Гоинамон все делала правильно. В свое время так делала и ее мама. А еще раньше — мама ее мамы. Перед тем как стать молодыми женами, так делали все девушки их страны. Все, совершающие обряд Целования. Согласно многовековой традиции, так должно было случиться и у нее…

Свадебный обычай включает в себя несколько важных моментов. В преддверии совершеннолетия парень обращается к своей избраннице с предложением прогуляться к Поляне Всех Влюбленных. Та берет паузу на раздумье. Молодые задолго готовятся к Предложению — порой годами, поэтому чаще всего девушка соглашается. В свой День Рождения будущий жених получает ответ и объявляет публично о предстоящей Прогулке. Этот момент называется Объявлением. Затем пара отправляется на Поляну Всех Влюбленных. Там парень целует большой палец левой ноги избранницы, после чего они становятся женихом и невестой. Остается только назначить день и сыграть веселую свадьбу.

Свадебная традиция нерушима. Веками существует она. Но не всем удалось пройти путь от Предложения до Целования…

Дядя Рурта, Алеандр Дер Валерон, встречался со своей возлюбленной не один год. В положенный срок он предложил девушке Прогулку. Но в день, когда ему исполнилось восемнадцать, Наира просто исчезла. Через два года тщетных поисков отчаявшийся дядя ушел в ВоАлию.

О дальнейшей судьбе дядюшки принц ничего не знает. Он не посвящен в дела Воалии и даже то, что знает, знает не до конца. В жизни его другие приоритеты. Рурт будет править своей страной и сделает все на ее благо. Так, как велят сердце и разум, наполненные заботой о благополучии родного народа.

А еще он будет любить девушку по имени…

Для Бризы время как будто остановилось.

«Ничего не происходит!.. — переживала девушка и сама себя успокаивала: — Куда я спешу?! Сейчас он припадет на колено и поцелует мой палец, сейчас…»

Больше не было сил стоять в неудобной позе, и Бриза сдалась. Нога ее стала опускаться, скользя вниз по гладкому стволу, но что-то остановило ее!..

«Наконец-то! — восторжествовала девушка. — Все в порядке! Это просто я такая глупая — от страха мгновение показалось вечностью! Чуть было все не испортила!»

Но пока радовалась, поняла, что ногу остановила вовсе не ладонь подоспевшего принца, а всего лишь бугорок на древесном стволе. «О нет!..»

Нога скользнула вниз, где пятку больно встретил выступающий из земли корень. Бриза не обратила внимания на боль. Сейчас только одно стало важным — увидеть принца, понять, что происходит. Ведь она была уверена в нем, как в самой себе! Просто так он не мог отказаться от Целования!

«А может быть — мог?.. Сейчас все узнаем!»

Она выглянула из-за ствола и тут же, вскрикнув, бросилась к Рурту. Парень лежал в густой траве, широко раскинув руки и ноги. Голова его была слегка приподнята, глаза закрыты, словно он крепко спал. Но слишком бледным казалось его лицо…

Бриза упала на колени рядом с возлюбленным. Ужас отразился в ее глазах — ведь принц если и спал, то уж точно не таким сном, каким люди спят ночью в своих теплых постелях. И под головой его была вовсе не мягкая пуховая подушка. А большой, вросший в землю камень, окрасившийся в багровое струйками крови.

Девушка осторожно приподняла белокурую голову принца. Чуть ниже макушки она увидела страшную рану…

Удар о камень был сильным. Очень сильным. Инстинктивно Бриза прикрыла рану рукой. Теплая кровь тут же просочилась сквозь пальцы, тонкой струйкой потекла по внешней стороне ладони. На миг девушке стало дурно. Но она справилась с собой.

— Потерпи, мой миленький! Только не умирай!

Свободной рукой Бриза попыталась оттолкнуть камень, но поняла, что не сможет — слишком крепко врос в землю. Решила оттащить принца чуть в сторону. Рурт был очень тяжел, но она справилась.

— Сейчас, сейчас я тебе помогу…

На глаза накатывались слезы. Однако слезами любимому не помочь! Нужно было перевязать голову принца, для чего оторвать от платья кусок материи. И Бриза уже собиралась убрать ладонь от кровоточащего затылка, когда почувствовала нечто…

Чей-то взгляд жег ей спину. И не посмотреть, чей именно, девушка не могла. Таким острым было это чувство. Поддавшись желанию, она резко обернулась.

Настоящий лесной дедушка — скиам — стоял в нескольких шагах позади. Совсем как в детских сказках, которые ей рассказывала на ночь мама! Но теперь он пришел наяву.

Дед опирался на кривой посох, покрытый зелеными пятнами моха. Длинный потрепанный балахон был таким же серым, как многовековые деревья Каимского леса. Широкий капюшон закрывал верхнюю часть лица так, что оттуда проглядывал лишь крючковатый морщинистый нос, больше похожий на сучок.

— Не бойся меня, прекрасное дитя, — продребезжал старик голосом древним, как и он сам. Губ его не было видно из-за густых серых усов, слившихся с широкой бородой. И говорил он, казалось, не открывая рта.

— Помогите… — растерянно проговорила Бриза. Былая решимость ее куда-то исчезла, и девушка надеялась теперь только на таинственного старца. Она его не боялась. Более того — доверяла! Указывая на свою беду, она снова склонила голову над теряющим признаки жизни принцем и громко, навзрыд заплакала.

Старик, ничего не ответив, стал медленно приближаться. Он двигался, но не шел. Скорее, плыл вдоль поляны, шелестя полами балахона в высокой траве. Когда скиам оказался совсем близко, девушка услышала какое-то невнятное бормотание, обращенное явно не к ней.

Волна необычного перелива тепла и холода, блаженства и судороги прошла сквозь тело, затуманила разум, но обострила чувства. Слезы исчезли, а в нос ударил сильный запах древесной трухи. Бриза немного отодвинулась, подпуская к принцу лесного дедушку. Руку от раны она убирать не стала.

Спокойно и неторопливо старец склонился к ее избраннику. Древние суставы скиама заскрипели, в ушах Бризы отозвавшись тысячей скрипнувших дверей с давно не смазываемыми петлями. Широкий серый капюшон навис над разбитой головой парня, закрыв от взгляда любимое лицо.

Сразу стало непривычно тихо: ветер перестал играть листвой окружающих поляну деревьев, птицы оставили свои звонкие песни, насекомые замерли, и легкие бабочки не поднимались в воздух, боясь нарушить тишину взмахами невесомых крыльев. Даже единственное на небосклоне облачко приостановило полет. Как показалось поднявшей голову девушке, оно приняло форму человеческого лица и с любопытствующим видом стало наблюдать за происходящим. Будто весь мир замер вместе с Бризой в ожидании чуда. И это облако — не исключение.

Девушка перестала дышать. Словно забыла, что нужно дышать, чтобы жить. Она снова опустила голову и теперь уже не отводила глаз от спасительного капюшона скиама. Под ним происходило что-то необычно-чудесное, неподдающееся объяснению и неподвластное ее разуму. Оставалось только ждать, обратив все силы любящей души туда, под серый капюшон.

По-прежнему девушка закрывала ладонью кровавую рану. Не осмелилась убрать руку, надеясь помочь хотя бы этим. И внутренне какая-то странная сила подсказывала — нужно делать именно так.

Девушка не дышала, но ей не становилось плохо.

Вдруг ладонь что-то обожгло, будто из раны принца вырвалась струйка огня. Жжение постепенно усилилось, хотелось отдернуть руку, но Бриза терпела, вся сжавшись от боли. Тонкие брови почти сошлись у переносицы, выдавая невероятное напряжение.

Достигнув предела, после которого Бриза уже не смогла бы терпеть, жжение резко ослабло и исчезло. Теперь девушке стало плохо, перед глазами поплыло. Она видела уже не один, а сразу два серых капюшона скиама. Затем они закружились. Сначала медленно, потом все быстрее, пока не слились в одно серое пятно.

Неожиданно вернулось дыхание, а абсолютную тишину сменил монотонный гул. С ним пришла слабость во всем теле. Взгляд девушки помутнел, и веки ее сомкнулись…

Когда гул пропал, стало удивительно легко. Из окружившей темноты выплыло лицо любимого, такое светлое и желанное, что захотелось поскорее прикоснуться к нему руками, губами. Его длинные белые волосы развевались, хотя ветра здесь не было. Металлический обруч, без которого она никогда раньше не видела принца, теперь куда-то исчез.

Губы парня растянулись в улыбке. Но улыбался он странно, словно прощался с ней.

— Я люблю тебя, Бриза Гоинамон, — раздался его голос, украшенный звоном множества колокольчиков. — И буду любить всегда!

Бриза почувствовала возбуждение. Гораздо более сильное, нежели то, с которым сегодня она ждала Целования. Охватившая девушку страсть призывала впиться губами в губы любимого.

Не один год она знала, любила Рурта и миллионы раз мысленно репетировала их первый поцелуй. Но никогда раньше не жаждала этого поцелуя так неудержимо сильно! Бризе вдруг показалось, что если он не случится сейчас, то больше ей никогда не представится такая возможность. Щеки ее вспыхнули, дыхание участилось, по телу побежали теплые волны. Желание переполняло, и, не в силах больше терпеть, она бросилась навстречу Рурту.

Молодые тела соприкоснулись. Впервые!

Ее тонкие пальцы с аккуратными ноготками впились в мощную спину избранника. Талия приняла объятие сильных, но ласковых рук. Упругая грудь, прижатая к мускулистому торсу, вся занемела. И это было очень приятным чувством. Два вмиг потвердевших соска, коснувшись горячей кожи принца, стали центрами неведомой раньше агонии, родившейся в теле.

Тут Бриза наконец поняла, что одежда ее пропала и она абсолютно голая, как и предмет ее вожделения — прекрасный Рурт Дер Валерон. Но теперь ей было плевать на запреты. Она желала отдать себя и свою жизнь этому человеку. Жизнь ничего не значила без него. И ничего больше в мире не существовало — были только он и она!

Бриза встала на цыпочки и потянулась жаждущими губами к его лицу. Она отличалась высокой и стройной фигурой, но Рурт был выше еще на целую голову. Широкие ладони обхватили ее упругие ягодицы и потянули вверх. Девушка обвила руками сильную шею, а ногами — могучий торс. Теперь она была лицом к лицу с любимым, даже чуть восседая над Руртом. Алые губы ее стали влажными и незаметно подрагивали в предвкушении его губ.

— Милый, я тоже тебя люблю! Больше жизни! — Она чуть приоткрыла рот и подарила ему крепкий, горячий и сладкий поцелуй.

* * *

Девушка лежала на спине, погрузившись в мягкий природный ковер поляны. Стройное тело, спрятанное под светло-голубым шелковым платьем, отчего-то напряженное, изредка вздрагивало. Веки ее были сомкнуты, рот полуоткрыт, а щеки пылали бордовым.

Она дышала часто и глубоко. Один из вдохов стал особенно сильным. Тело ее выгнулось дугой, на мгновение замерло без движения. Казалось, нежный шелк платья не выдержит, прорвется там, где вздымалась налитая соком молодости высокая грудь. Но послышался короткий стон, и девушка сразу обмякла. Еще несколько отрывистых вдохов, и она совсем успокоилась. Голова склонилась набок. На лбу выступили капельки пота.

Еще через пару мгновений веки ее разомкнулись и обнажили большие голубые глаза, именно такие, про которые говорят, что в них можно утонуть, красивые, притягательные. Сейчас они лучились и улыбались.

Любимый лежал здесь же рядом и мирно посапывал, погруженный в сон. Он спал на боку, подложив под голову свои большие ладони и по-ребячески поджав сведенные вместе ноги. Локон из белокурой шевелюры упал ему на лицо и подрагивал при каждом выдохе.

— Почему мужчины не заплетают волосы в косы? Ведь так гораздо удобней, — озвучила Бриза свою первую мысль и потянулась к принцу. Одним пальцем она убрала волосы с его лица. Рурт перестал сопеть. Она отдернула руку, как будто испугавшись этого.

На самом деле она испугалась другого. Бриза вспомнила поцелуи, сплетение тел, кипучую страсть и наслаждение…

В голове пронеслись судорожные мысли: «Что это было? Сон? Но какой реальный!.. А если не сон?»

Она пробежалась взглядом вдоль своей тонкой руки, покрытой шелком платья. Одежда снова на ней. И снимала ли она ее вообще? Девушка перевела взгляд на принца, все его одеяния — и свободная белая рубаха, и темно-серые штаны — тоже на нем. Даже серебряный обруч с прямоугольной вставкой над переносицей снова красуется на загорелом лбу, переливаясь в свете полуденного солнца.

Бриза смотрела на его лицо, выглядящее довольным, будто принцу снилось что-то приятное. Губы вот-вот расплывутся в улыбке. Иногда парень издавал невнятные звуки — не то слова, не то стоны, как бывает со спящими людьми. Может быть, ему снилось то же, что и ей минутами раньше?

Нет. Этот Рурт был совсем не такой. Полчаса или сколько там времени назад — девушка точно не знала — она тонула в сладких объятиях другого Рурта!

Испугавшись своих мыслей, Бриза встрепенулась, попыталась их отогнать и тут же замерла, вспомнив о чем-то не менее важном. В страхе она запустила руку себе под платье, провела ею меж внутренних поверхностей бедер. Глаза ее округлились, когда, поднеся к лицу ладонь, Бриза увидела капельки крови на подушечках указательного и безымянного пальцев. Это бывает, когда в первый раз…

Значит, все-таки не сон! Снова повернула она голову в сторону спящего жениха. Сейчас он — вовсе не искрящийся и волшебный, а совсем обычный. И мурашки больше не бегут по девичьей коже при взгляде на его мощное тело. Хочется погладить его по головке и пожалеть, но никак не восторгаться и трепетать.

Почему все так изменилось? Ведь перед ней все тот же Рурт Дер Валерон!

Бриза встала на колени. Пытаясь не разбудить показавшегося ей чужим богатыря, девушка слегка приподняла и осмотрела голову принца. В это было трудно поверить — страшная рана исчезла! От нее не осталось и следа! Ни рубца, ни царапины, ни запекшейся крови в волосах! Она вспомнила бородатого старца. Невероятно, но он действительно сотворил чудо!

Чудо?.. Или…

Что явь, что сон? Мысли смешались, стало не по себе, голова закружилась. Бриза попыталась собраться, посмотрела на указательный палец. На нем еще остался след крови. Снова проверила голову парня — раны не было.

— Спасибо, дедушка, — сказала она благодарно, устремляя взгляд в сторону лесной чащи. Затем повернулась к Рурту, тихо поднялась с примятой травы и долго стояла, склонив голову и не отводя от него погрустневших глаз. Сердце подсказывало недоброе. Бриза укусила свой маленький кулачок, снова испугавшись обуревающих ее мыслей. Уж если она перед кем и снимала сегодня свое легкое платье, то уж точно не перед этим детиной!

Принц открыл глаза. Увидев девушку, он ничуть не удивился, будто заранее знал, что вот так она будет стоять, ожидая его пробуждения. Прищурившись, он сладко потянулся и с улыбкой произнес:

— Привет, любимая!

Бриза присела рядом с ним, положив руки на колени. Спина ее оставалась ровной, сохраняя идеальную осанку. Молодая грудь выдавалась вперед и казалась пышной на фоне тонкого туловища. Узкое платье лишь подчеркивало линии.

— Что с тобой случилось, Рурт Дер Валерон? — спросила она почти шепотом. В голосе послышалась ироничная нотка, как будто она с ним играла.

Наследник престола приподнялся, поправил на голове обруч, который смотрелся теперь как-то нелепо. Басистым, но по-ребячески резвым голосом он ответил:

— Все в порядке, о Бриза, любовь моей жизни!

— Любовь твоей жизни? — переспросила она чуть насмешливо.

— Теперь я вправе так тебя называть? — Парень словно не слышал ее.

Улыбка его была простой и искренней. Когда тебе так улыбаются, хочется забыть обо всех проблемах. Но девушке легче не стало.

— Мы все сделали как нужно, а потом я, кажется, немного уснул, — продолжил наследник.

— Так, — хитро кивала Бриза.

Парень быстро встал и даже не подумал подать девушке руку. Затем заговорил взволнованно:

— Нам нужно срочно возвращаться. Все, наверное, давно ждут…

— Тс-с-с, — прервала девушка быструю речь, поднимаясь с травы и касаясь пальцем его губ.

Принц все же пытался продолжить беспокойные призывы.

— Тс-с-с, — повторила Бриза уже тише. — Ты поезжай… без меня. Ты хороший. — Кончиком пальца она провела по скуластой щеке, затем отдернула руку. — Но мне нужен мой Рурт. Которого я люблю. Тот, чье семя… теперь во мне.

Наследник умолк. Теперь-то он ее услышал и застыл, открыв рот. Бриза же стала еще более прекрасной и такой же светящейся, как ее настоящий Рурт, с которым сегодня она была близка.

— Прости, но мое сердце принадлежит другому, не тебе. Его я люблю! — Она провела рукой по своим волосам, развернулась и направилась в сторону лесной чащи.

Оставаясь недвижимым, принц наблюдал, как она удалялась, унося с собой часть его будущего. Напоследок он только и услышал:

— Другому Рурту — другая Бриза…

* * *

— Я же говорила, что ничего у них не получится с этой заменой, Гай! Любящее сердце все чувствует!

— Ло, сердце — не аргумент. Ты видишь — старик вмешался. Не надо делать вид, что ты думаешь по-другому. Любовь, любовь…

— Да, любовь!

— Я знаю все твои мысли. И еще: уверяю тебя, любви не существует — это выдумка тех, кому становится стыдно.

— За что?

— За проявление животного инстинкта.

— Жестоко.

— Ты сама это знаешь. И я знаю, что ты знаешь.

— Ничего ты не… Если бы ты умел читать мои мысли… Если бы ты читал мои мысли… ты бы знал…

— Что?

— Видишь, не можешь! Ты бы знал, чего я сейчас хочу!

— Ло, ты как?

— Все в порядке, о Гай, любовь всей моей жизни. Теперь я вправе так тебя называть?

— Интонацию скопировала правильно, но вот в цитате ошиблась: он сказал «любовь моей жизни», а не «любовь всей моей жизни». Значит, не всей. И вообще, хватит дурачиться, сейчас не до твоих кривляний, Ло.

— Ах, я кривляюсь?!

— Ло, успокойся.

— Я тебе о любви говорю! Что она есть!

— Ло, успокойся.

— Гай, ты же видел, что скиам был там лишь для того, чтобы спасти этого псевдо-Рурта от неминуемой смерти. Определить подмену девушке помогло ее любящее сердце!

— Ло-о!

— Все просто, как дважды два. Как все-таки следопыты просчитались с этим его падением? Прямо на камень! А еще называют себя опытными Вспоминающи-ми!

— Ло!

— Прямо на камень уложили парня! Да так сильно! Откуда он там вообще взялся, этот камень?! Не ты ли послал его, светлый мой Гай, от злости, что план твой сорвался?..

— Ло!

— А скиам что? Старик сделал свое дело. Сделал и ушел. Остальное все — женское сердце…

— Ло! Услышь меня, наконец!

— Да…

— Ты барабанишь мелкой дробью! Угомонись со своим «сердцем»! И никакого камня я там не создавал. Я-ни-ко-гда-лич-но-не-вме-ши-ва-юсь! А вот насчет тебя я сильно сомневаюсь!

— Ты это о чем?

— О чем?!

— О чем, Гай?

— Ло, никто, кроме тебя, не мог предупредить следопытов о готовящемся похищении. Они были готовы!

— Да? А как же те, кого ты посылал? Или у тебя предателей быть не может? Все беззаветно тебе верны!

— Ло, я, конечно, сам не выбираю исполнителей, но Хулоп знает свое дело. Если бы кого-то попытались завербовать, я бы знал.

— Как же ты, такой всезнающий, допустил, чтобы Рурта увели у тебя из-под носа? Ты же не знал, что Алеандрус и его люди тоже окажутся там!

— Зато ты все знала.

— Все! Не могу я больше с тобой спорить, Гай!

— Не увиливай! Ты послала парню видение, как и тридцать лет назад Наире! Следопыты же с легкостью его прочитали и сумели подготовиться.

— Ну да, Гай. Давай. Тебе осталось только меня во всем обвинять.

— Действительно, Ло. Только и осталось.

— Ничего не знаю!.. Да, а с подменой они все-таки просчитались. Ничего они не знают о любящем сердце. Эх, была бы среди них хоть одна женщина, она бы подсказала, что… сердце знает, кого любит. Женское сердце! Его не обманешь…

О книге Константина Протасова «Человек Вспоминающий»

Предуведомление читателю

Зовут меня Жан-Франсуа де Порто. Родился я в По 14 ноября 1940 года, в семье среднего достатка, владеющей в окрестностях этого города «замком», как его почтительно величают соседи, на самом деле представляющим собой большой сельский дом с прохудившейся крышей и незамощенным двором перед ним. Мы проводили там, насколько мне помнится с детских лет, лишь несколько летних недель. В комнатах, как в монашеских кельях, ничего лишнего; в матрасах полно персиковых косточек. И речи не шло о том, чтобы продать этот дом, да за него много и не выручишь.

В одном из ящиков на чердаке, среди книг, не представляющих никакого интереса, я обнаружил рукопись, на последней странице стоял год — 1661-й. Она не слишком пострадала, страницы кустарным образом — с помощью кожаных тесемок, пропущенных в дырочки в трех местах, — объединены в шесть томов, неразборчивый почерк, бледные, а кое-где и вовсе выцветшие чернила.

Кончиками пальцев, осторожно переворачивал я страницы, словно крылья бабочек, не пытаясь вчитаться. Однако некоторое время спустя мое подсознание встрепенулось — на страницах то и дело мелькало одно имя, столь милое юным сердцам многих поколений: эти «Д’», это «А», это окончание «ньян»… Но кто мог без конца повторять в своих воспоминаниях имя Артаньяна, а также Атоса, Арамиса и миледи? Что это еще за неизвестная версия «Трех мушкетеров»?

Какой бы трудной ни была первая попытка разобрать текст, она все же внесла некоторую ясность. Луи дю Валлон де Брасьё, оставивший свою подпись на второй странице, да так скромно, что я вначале и не сопоставил ее с этими громкими именами, оказывается, и был Портосом. Это подтвердил мне несколько дней спустя мой друг, ученый Национального центра научных исследований, специалист по французскому языку XVII и XVIII веков. Без интуитивных озарений Марка М. доброе количество пассажей осталось бы для меня тайной за семью печатями. Пользуюсь случаем, чтобы поблагодарить его.

Кое-что предстояло решить и самому, а именно — публиковать ли оригинальный текст, как он есть, и тем самым обречь читателей его лишь на частичное понимание. Перевод на современный язык показался и мне, и моему издателю желательным: в тридцать пятой главе в качестве примера оставлен пассаж, написанный языком той эпохи. А вот к стилю Луи дю Валлона я почти не прикасался, сохранив присущую ему безалаберность — безупречно отделанные фразы чередуются с рублеными, незаконченными, встречаются и неологизмы.

Я разделил текст на главы, убрал несколько темных мест, но не изменил духа подлинника, готовящего немало сюрпризов читателям. Знакомые с книгами Александра Дюма, они наверняка страшно удивятся тому, как отразились приключения знаменитой четверки на жизни Портоса, что в то же самое время происходило с ним самим, узнают о потаенных сторонах его личности и о том, каковы были его суждения о товарищах. Множественность источников не помеха, коль скоро есть желание добраться до истины.

У меня нет ответа на вопрос, которым, как и я, верно, задается читатель: какая родственная связь, помимо схожести имен, существует между Портосом и мною, Жаном-Франсуа де Порто? Настоящее имя нашего героя, впрочем, Луи дю Валлон де Брасьё де Пьерфон. Его потомки, ежели таковые имелись, наверняка прозывались лишь Пьерфонами. Приложив кое-какие усилия, я в конце концов обнаружил некоего Исаака де Порто: он был старше легендарного Портоса, долгое время служил в гвардейском королевском полку, а потом перешел в мушкетеры. Однако его род совсем из других мест.

Тайна, почему эта рукопись оказалась в нашем доме, так и осталась неразгаданной.

1

Дойдя до предела отпущенного мне земного пути, я берусь за перо, с тем чтобы оставить кое-что в назидание своим потомкам.

В 1627 году, в самый разгар наших приключений, на свет появился ребенок, которого позже я наградил своим именем. Всему свой черед, не стану забегать вперед и расскажу об этом в свое время. Теперь, когда я принимаюсь за воспоминания, судьба этого ребенка складывается необычным образом.

Не хотелось бы предать забвению поразительные события, в которых мне довелось принять участие под своим боевым именем, и без ложной скромности заявляю: определенную роль в истории Франции я сыграл, пусть и не был на самом виду. Пусть какой-нибудь хроникер взялся бы повествовать о наших делах — мне было бы досадно, сложись обо мне превратное впечатление как о человеке порывистом, прожигателе жизни, сумасброде, хотя этот образ я сам намеренно и пестовал в глазах своего окружения.

Часто легче жить, если походишь на того, кто в глазах других вот таков, то бишь подстраиваешься под их представление о тебе. А я был для своего окружения «этаким добрым детинушкой», силачом и слегка простофилей. К чему кого-то разочаровывать; что может быть печальнее человека, обнаружившего, что он в чем-то обманут. Увы, да, — виной тому ослепление и гордыня.

То же и мои друзья — встреченным ими на жизненном пути людям они оставляли по себе впечатление, не слишком отвечающее их подлинной натуре; ну а мне представилась возможность распознать их подлинные качества за те десятилетия, когда не раз доводилось с ними тесно сходиться. Я не так хорошо воспитан и образован, как один из них, но все же не такой невежа и грубиян, как мне приписывали; во мне меньше голубой крови, чем у другого, но все же несколько капель имеется; я не столь блестящ, как третий, но храбрости у меня хоть отбавляй.

«Под своим боевым именем», написал я выше; если мне суждено прославиться, то лишь под именем Портос. Оно заслужило даже нечто вроде официального статуса, ибо именно под ним я стал одним из первых французских шпионов, членов мифического Комитета тайной партии; однако обо всем по порядку. Как только представилась возможность вернуть свое настоящее имя, то, что стоит на этих «Воспоминаниях», Луи дю Валлон де Брасьё, я сделал это, дополнив его именем Пьерфон, а почему, станет ясно дальше.

На свет я появился в 1600 году, в замке Брасьё, вблизи Вилле-Котре, где не живу, — он в нескольких верстах от моего нынешнего жилья. Вилле-Котре¹ — место историческое: там располагалась одна из многочисленных резиденций Франциска I, впоследствии принадлежавшая его потомкам, именно там своим ордонансом он повелел заменить французским языком латинский в документах и судебных решениях. С тех пор простолюдинам стало понятно, за что их приговаривают к той или иной мере наказания, а что они не умели читать — не так важно.

Коренное изменение в организации общественной жизни не помешало моему отцу, в частности, думаю, из соображений экономии, ютиться с моей матушкой в трех комнатах замка и кормиться плодами собственного труда. Мне было в ту пору лет десять; перемена в нашем общественном положении, а также нужда и необходимость бороться за выживание произвели на меня неизгладимое впечатление и оставили во мне след на всю жизнь.

Вспоминается мне, что на этом этапе своего взросления я недоедал. Мать воспитывала меня в почитании заветов Христа и считала, что аскетический образ жизни способствует становлению характера. Подростком, юношей я, кажется, никогда не имел нового платья. И сегодня еще мое тело хранит память о грубой ткани и плохо выделанной коже, из которых была сшита моя одежда. Этим объясняется приверженность моя впоследствии к роскошным нарядам. Если уж говорить начистоту, мы принадлежали к шевалье, то есть благородному сословию, но были ненамного богаче крестьян, живших по соседству, и трудились наравне с ними.

Этим объясняется, что уже в очень ранних летах во мне зародилось одно желание: есть досыта, пить вдосталь, не испытывать холода, с удовольствием взирать на себя в зеркало, соблазнять и тратить деньги.

У меня не было никакой возможности добиться этого, продолжая пасти наших трех коров, чинить изгороди, копаться в земле и кормить кур, то есть делая все то, к чему свелось мое существование в силу взрывного характера отца. Впрочем, и ему и матушке предстояло покинуть меня, когда мне шел восемнадцатый год, и уйти в мир иной. С тех пор я стал вести разгульный образ жизни и проигрывать в притонах Шантийи то малое, что осталось от семейного наследия, сделавшись повесой и признанным соблазнителем. Род дю Валлон де Брасьё закончил свое существование. Однажды я решил дать деру, прознав, что еще немного и угожу в сети, расставленные кредиторами, ревнивыми мужьями и рассвирепевшими отцами семейств.

К счастью, рослый, под два метра, косая сажень в плечах, с тяжелыми, словно булыжники, кулачищами, я не боялся разговора, в котором можно померяться силами. Отец мой, не дав мне подобающего образования, восполнил этот пробел тем, что обучил меня нескольким фехтовальным приемам. Мой дальнейший жизненный путь вырисовывался сам собой: немедля исчезнуть и заставить окружающих забыть о себе, встав чьи-либо под знамена.

Случаю было угодно, чтобы осенью 1620 года король Людовик XIII наведался в очередной раз в наши края. Мой рост был замечен лейтенантом из королевского эскорта: в то время как суверен проезжал мимо, я с помощью мулине² успокоил трех слишком зазнавшихся сбиров, которые грубо расталкивали любопытных: мгновение — и они оказались лежащими на земле.

— Черт побери! — воскликнул офицер, чье лицо, до того выражавшее недовольство, расплылось в улыбке. — Вот так молодец! Здоровенный детина — как раз таких требует начальство! Надо бы отвести тебя к капитану гвардейцев господину Дезэссару — он и завербует! Сдается мне, денег у тебя кот наплакал. Шпагу держать умеешь?

Я кивнул с преувеличенной убежденностью в своих силах. Отец, конечно, обучил меня начаткам фехтования, однако устрашающим противником для любого, даже одаренного бретера делали меня, скорее, именно мои физические данные.

— Как зовут тебя, Голиаф?

Отчего я ответил «Портос», и по сей день не знаю. Думаю, имя гиганта Голиафа навело меня на мысль о портике, а слово «портик», не являясь именем, созвучно порто, или портвейну, знаменитому иностранному вину. Вот и остановил моментально свой выбор на Портосе, что в моем мозгу было как-то связано с Аквитанией, от которой недалеко до Португалии. И лишь позднее я добавил в него букву «h» ³.

Затем в продолжение нескольких лет я храбро и не без таланта сражался в королевских войсках, прежде чем по решению г-на де Тревиля, очень доверявшего всегда мрачному и надменному Атосу, встреченному мною под Ла-Рошелью, присоединился к знаменитой роте мушкетеров. Настоящего имени Атоса — под последним скрывался высокородный дворянин в голубом камзоле — я тогда не знал, но его боялись все. Старше меня лет на десять, он был одним из лучших фехтовальщиков королевства и, безусловно, самый отчаянный дуэлянт. Его убийственные аргументы оттачивались не без воздействия винных паров, в которые он частенько погружался, дабы забыть, как говорила молва, какую-то страшную личную драму.

В роте я свел знакомство с Арамисом, дружившим с Атосом, — он был примерно одних лет со мной. И его настоящее имя было мне неизвестно. Зато ни для кого являлось секретом, что военная карьера всего лишь эпизод в его жизни, главное же призвание — духовная стезя. Арамис окончил семинарию и предназначал себя для Ватикана. В любом случае отнюдь не в теологических штудиях приобрел он неслыханное мастерство во владении шпагой. Будущий аббат оставался для меня такой же загадкой, как и Атос, даже если, в отличие от того, он и выказывал явное пристрастие к поэзии, высокородным красавицам, кружевам и вообще ко всему утонченному, что заставляло злые языки судачить о его женственности, впрочем не в открытую.

Тонкий как хлыст, бледный и белокурый, с живым, постоянно меняющимся выражением глаз Арамис и внутренне надломленный Атос, с высокими скулами, застывшим взглядом, длинными нервными пальцами, были друзьями, которых никто без особой надобности не отваживался задирать, в том числе и сбиры Ришелье, того самого Армана-Жана дю Плесси, который держал Францию в ежовых рукавицах.

Мое поступление в мушкетеры под именем Портоса — одному господину де Тревилю позволялось было знать точное имя и прошлое своих подопечных — навсегда осталось моим самым ярким воспоминанием. Мне предстояло открыть для себя в этой среде дружбу и верность, а также испытать огромную радость жизни. Думаю, Атосу и Арамису по душе пришлись присущие мне неустрашимый нрав, великодушие, манера свободно высказывать свои мысли, умение вести себя за столом и простодушие, — скорее, кажущееся, идущее от привычки шутить, высмеивая самого себя. Однако, коль скоро ее приняли и оценили в качестве природной черты моего характера, она послужила мне вскоре, к всеобщему удовлетворению, средством для достижения цели. Без ложного стыда пускал я в ход эту свою особенность; порой удавалось заставить улыбнуться Атоса, а это было не так легко.

---

¹ По так называемому ордонансу Вилле-Котре (1539) предписывалось в государственных документах и судебных решениях использовать французский язык вместо латыни. — Здесь и далее примечания переводчика.

² Фехтовальный прием.

³ По-французски Портос пишется Porthos.

О книге Яна де л’Экоте «История Портоса, королевского мушкетёра»

Отрывок из романа

ОДИН ИЗ МНОГИХ

Мы шли туда за всем, в чем нуждались. Голодные и смертельно усталые — набраться сил. Поделиться радостью и погрузиться в печаль. Забегали пропустить стаканчик для храбрости перед свадьбами и похоронами, и приходили после, — успокоить нервы. Мы шли туда, когда не знали, что нам нужно, в надежде найти ответ. В поисках любви, секса или неприятностей на свою голову или чтобы повстречать того, кого потеряли из виду, ведь рано или поздно там появлялись все. Но чаще всего, мы шли туда, когда хотели, чтобы нашли нас.

Список моих собственных потребностей был длинным. Меня — единственного ребенка — бросил отец, и мне не хватало семьи, дома и мужчин. Особенно мужчин. Они мне нужны были в качестве наставников, героев, примеров для подражания и в качестве мужского противовеса моим матери, бабушке, тете и пяти двоюродным сестрам, с которыми я в то время жил. В баре было полно самых разных мужчин, которые могли мне пригодиться, но была и парочка таких, в обществе которых я нуждался меньше всего.

Бар спас меня задолго до того, как я получил законное право приходить туда. Он помог мне вновь обрести веру, когда я был мальчишкой, заботился обо мне подростке, а когда я превратился в юношу, бар принял меня как своего. Конечно, сильнее всего нас привлекает то, что мы никогда не получим, или то, что вряд ли останется с нами надолго, но я верю, что характеризует нас лучше всего то, что принимает нас в свой мир. Став в баре «своим», я был счастлив, пока однажды вечером меня оттуда не выгнали. Этим окончательным изгнанием бар спас мне жизнь.

На том перекрестке бар, как бы ни менялось его название, находился всегда, с сотворения мира, или с момента отмены сухого закона, что для моего родного города Манхассета на Лонг-Айленде, где пили все, было почти одним и тем же. В тридцатые годы в нашем городке останавливались звезды кино по пути в расположенные неподалеку яхт-клубы и шикарные океанские курорты. В сороковые годы бар стал раем для солдат, возвращающихся домой с войны. В пятидесятые — местом сбора латиносов и их подружек в пышных юбках. Но в местную достопримечательность, в желанный для всех приют бар превратился только в семидесятые годы, когда его купил Стив и переименовал в бар «Диккенс». Над дверью Стив повесил профиль Чарльза Диккенса, а под профилем написал его имя старинным английским шрифтом: Диккенс. Такая откровенная англофобия не очень пришлась по душе Кевинам Флиннам и Майклам Галлахерам¹ из Манхассета. Они смирились с этим только потому, что целиком и полностью одобрили главное правило, введенное Стивом: каждая третья рюмка бесплатно. Также помогло то, что обслуживать столики Стив нанял семь или восемь человек из семейного клана О’Мали, а также прибегнул к всяческим ухищрениям, чтобы «Диккенс» выглядел так, будто его по кирпичику перевезли из графства Донегал².

Стив хотел добиться, чтобы его бар выглядел как европейская пивная, но в то же время оставался типично американским заведением, местом сбора простой публики. Его публики. В сердце Манхассета, деревенского пригорода с населением в восемь тысяч человек, в семнадцати милях к востоку от Манхэттена, Стив хотел создать убежище, где его соседи, друзья, собутыльники и особенно его школьные приятели, возвращающиеся из Вьетнама, могли насладиться ощущением безопасности и почувствовать себя как дома. Начиная любое предприятие, Стив был уверен в успехе — успех был для него самым привлекательным качеством и самым трагическим недостатком — но «Диккенс» превзошел его самые смелые ожидания. Вскоре для жителей Манхассета слово «бар» стало означать именно бар Стива. Так же, как мы говорим «Город», подразумевая Нью-Йорк, и «Улица», подразумевая Уолл-стрит, мы всегда говорили «Бар», подразумевая тот самый бар, и ни у кого никогда не было сомнений по поводу того, что мы имели в виду.

Потом незаметно «Диккенс» стал чем-то большим, чем просто Бар. Он стал тем самым Местом, где можно было укрыться от любых жизненных бурь. В 1979 году, когда расплавился ядерный реактор в Три-Майл-Айленде, и северо-восточные районы Америки охватил страх Апокалипсиса, многие жители Массачусетса звонили Стиву, чтобы зарезервировать места в герметичном подвале под его баром. Конечно, у всех имелись собственные подвалы. Но в «Диккенсе» было нечто особенное. Каждый раз, когда впереди маячил конец света, люди в первую очередь вспоминали о нем.

Бар являлся не только убежищем. В заведении Стива давали ежевечерние уроки демократии или того, как алкоголь делает равными всех людей. Стоя в центре бара, можно было наблюдать, как мужчины и женщины из всех слоев общества поучают друг друга и вступают в перебранки. Можно было услышать, как самый нищий человек в городе обсуждает «нестабильность рынка» с президентом нью-йоркской фондовой биржи или как местный библиотекарь читает бейсболисту, портрет которого висит в зале славы бейсбольной команды «Нью-Йорк Янкиз», лекцию о том, как правильно рассчитать время перед ударом битой. Можно было услышать, как слабоумный швейцар вдруг выдает такую оригинальную и в то же время такую мудрую фразу, что преподаватель философии из колледжа записывает ее на салфетке, которую затем прячет в карман. Можно было услышать, как бармены в перерывах, между записью ставок и смешиванием коктейлей «Розовая белка», изъясняются подобно классикам философии.

Стив считал бар на перекрестке самым демократичным заведением из всех, где собираются американцы, а уж он-то знал, что американцы всегда благоговеют перед своими барами, салунами, тавернами и забегаловками (одно из его любимых словечек). Он знал, что американцы придают своим барам большое значение и приходят туда по любому поводу: чтобы поделиться радостью, за поддержкой, а самое главное — за спасением от чумы нашего времени — одиночества. Но он не знал, что пуритане, приплыв в Новый Свет, сначала построили бар, а потом уже церковь. Он не знал, что американские бары являются прямыми потомками средневековых трактиров из «Кентерберийских рассказов» Чосера, которые произошли от саксонских пивных, а те, в свою очередь, от древнеримских придорожных таверн (tabernae) . Бар Стива мог бы проследить свое происхождение от раскрашенных пещер Западной Европы, где во времена каменного века почти пятнадцать тысяч лет назад старейшины посвящали юношей и девушек в традиции племени. Хотя Стив не знал всех этих фактов, они были у него в крови, и это ощущалось во всем, что он делал. Стив придавал большее значение этому заведению, чем большинство окружающих, и умудрился построить такой странный, ни на что не похожий, любимый и удивительно совпадающий по характеру с его посетителями бар, что слава о нем распространилась далеко за пределами Манхассета.

Мой родной город славился двумя вещами: лакроссом и алкоголем. Год за годом, Манхассет порождал непропорционально большое количество великолепных игроков в лакросс и еще большее количество людей с испорченной печенью. Многие также знали Манхассет как место, где разворачивались события «Великого Гэтсби». Сочиняя главы своего шедевра, Фрэнсис Скотт Фицджеральд сидел на обдуваемой ветрами веранде в Грейт-Нек и смотрел через Манхассетский залив на наш город, который он превратил в выдуманный Ист-Эгг — исторический факт, придававший нашим пиццерии и аллее для игры в боулинг некий шик. Каждый день мы проходили мимо места действия романа Фицджеральда. Мы назначали свидания среди его руин. Это возбуждало — и в то же время льстило. Все, кто бывал в Манхассете, понимали, почему в романе Фицджеральда спиртное течет как Миссисипи по пойме. Только ли в книге были мужчины и женщины, напивавшиеся на шумной вечеринке до потери сознания или до тех пор, пока кого-то не собьет машина? Для нас таким был обычный вечер вторника в Манхассете.

Манхассет с его самым большим винным магазином штата Нью-Йорк, был единственным городом на Лонг-Айленде, в честь которого назвали коктейль («Манхассет» — это «Манхэттен» с большим количеством алкоголя). Главная улица города длиной в полмили, Пландом-роуд, — мечта любого пьяницы: один бар за другим. Многие в Манхассете сравнивали Пландом-роуд с деревенской дорогой из ирландских мифов, по которой, слегка извиваясь, движется шумная процессия мужчин и женщин, до краев полных виски. Баров на Пландом-роуд было так же много, как звезд в Голливудской аллее славы, и мы упрямо и эксцентрично гордились их количеством. Когда один из владельцев поджег свой бар на Пландом-роуд, чтобы получить страховку, полицейские нашли его в другом баре на этой же улице и сообщили, что вызывают на допрос. Тот приложил руку к сердцу, как священник, обвиняемый в поджоге креста. «Разве я бы смог, — спросил он, — разве кто-нибудь смог бы поджечь бар»?

Со своим любопытным делением на аристократию и рабочий класс, этнической смесью ирландцев и итальянцев и тесным кружком самых богатых семей в Соединенных Штатах, Манхассет вечно пытался найти свое лицо. Это был город, где чумазые горбуны и карлики собирались на Мемориальном поле, чтобы поиграть в «велосипедное поло»; город, где соседи прятались друг от друга за аккуратными живыми изгородями, но, тем не менее, следили за судьбами и слабостями друг друга; где на рассвете все ехали на Манхэттен, но никто никогда не уезжал навсегда, разве что в сосновом гробу. Хотя Манхассет производил впечатление маленького фермерского городка, а агенты по продаже недвижимости, как правило, называли его спальным районом, мы придерживались мнения, что это «барный» район. Бары служили местом встреч для групп людей с разными интересами. Малая бейсбольная лига, лига софтбола, лига боулинга, Юношеская лига — все они не только встречались в баре Стива, но часто собирались в один и тот же вечер.

«Медный пони», «Веселый дом», «Свет лампы», «Килмедс», «Джоан и Эдс», «Вылетающая пробка», «Дом 1680», «Кабриолет», «Метка» — названия манхассетских баров казались нам более знакомыми, чем названия улиц и имена основателей города. Продолжительность жизни баров была как периоды царствования королевских династий: по ним мы измеряли время и находили своеобразное утешение от осознания того, что как только закроется один бар, занавес поднимется над следующим. Моя бабушка рассказывала, что раньше Манхассет был одним из тех мест, где старая поговорка, что дома пьют только алкоголики, понималась буквально. Если пить на людях, а не в одиночку, то это совсем не пьянство. Отсюда и бары. Великое множество баров.

Конечно, в Манхассете, как и в любом другом городе, многие бары представляли собой отвратительные заведения, где толпы пьяниц топили в вине свои печали. Стив хотел, чтобы в его баре все было иначе. Ему хотелось, чтобы его бар был безупречным. Стив представлял, что его бар будет соответствовать разным настроениям Манхассета. Уютный паб, способный мгновенно превратиться в сумасшедший вечерний клуб. Семейный ресторан ранним вечером и таверна для простого люда ночью, где мужчины и женщины будут травить байки и пить, пока не свалятся под стол. Главной идеей Стива было, что «Диккенс» станет противоположностью внешнему миру. Он будет прохладным в мертвый сезон и теплым с наступлением первых заморозков и до начала весны; чистым и хорошо освещенным, как уютная комната в идеальной семье, в которую мы все верим, хотя на самом деле ее не существует. В «Диккенсе» каждый будет чувствовать себя особенным, но никто не будет выделяться. Наверное, моя любимая история про бар Стива — это история про человека, который нашел туда дорогу, сбежав из ближайшей психушки. Никто не бросал на него косые взгляды. Никто не спрашивал, кто он такой, почему одет в пижаму и почему у него такой безумный блеск в глазах. Толпа посетителей бара просто приняла его в свои объятия, они рассказывали ему анекдоты и целый день приносили выпивку. Единственной причиной, по которой его все-таки попросили уйти, стало то, что он неожиданно и без всякого очевидного повода снял штаны. Но даже тогда бармены только мягко пожурили его, используя стандартное предупреждение: «Полно — так здесь делать нельзя!»

Как любовные связи, бары зависят от хрупкой смеси правильно выбранного времени, взаимной привлекательности, грома среди ясного неба, удачи — и может быть, самого главного — великодушия. С самого начала Стив заявил, что в «Диккенсе» ни к кому не будут относиться пренебрежительно. Вместо бургеров он будет подавать филе миньон с трехдюймовым суфле, закрываться бар станет тогда, когда будет удобно посетителям, чтобы там ни говорил закон, а бармены будут наливать с верхом — почти через край. Обычный стакан выпивки в «Диккенсе» будет размером с двойную порцию в любом другом баре. От двойной порции можно и окосеть. А третья порция отправит тебя прямо в рай, как говорил младший брат моей матери, дядя Чарли, — первый бармен, нанятый Стивом.

Будучи истинным сыном Манхассета, Стив верил в алкоголь. Ему он был обязан всем, что имел. Его отец, занимавшийся продажей пива «Хайнекен», умер, когда Стив был совсем юным, оставив сыну небольшое состояние. Дочь Стива звали Бренди, моторная лодка называлась «Дипсомания³», а лицо его от непомерного потребления алкоголя было предательски красного цвета. Он чувствовал себя волшебником, заманивающим посетителей в алкогольные сети, и пучеглазые жители Манхассета тоже считали его таковым. С годами у него появились фанатики-последователи — легион преданных почитателей культа Стива.

У каждого есть свое сокровенное место, убежище, где его душа и разум очищаются, где он чувствует себя ближе к Богу, к любви или к правде — чему бы он ни поклонялся. И в радости, и в горе таким сокровенным местом для меня был бар Стива. И из-за того, что я открыл его в молодости, бар окутывала завеса тайны, его образы затуманивало то особое благоговение, которое дети испытывают к местам, где они чувствуют себя в безопасности. Кто-то испытывает подобные чувства к школьному классу или детской площадке, к театру или церкви, к лаборатории или стадиону. Даже к дому. Но ни одно из подобных мест не вызывало во мне таких эмоций. Люди возвышают то, что рядом. Если бы я вырос возле реки или океана, отдушины и природного пути к самопознанию, то возможно я боготворил бы водоем. Но я вырос в ста сорока двух шагах от знаменитой американской таверны, а это совсем другое дело.

Встав по утру с постели, я не проводил каждую свободную минуту в баре. Я выходил в мир, работал, терпел неудачи, влюблялся, валял дурака, страдал от несчастной любви и проходил испытания на прочность. Но, благодаря бару Стива, каждое изменение в судьбе было связано с предыдущим и последующим, так же, как и всякий, кто встречался на моем пути. Первые двадцать пять лет жизни каждый, кого я знал, отсылал меня в бар, подвозил меня до бара, шел со мной в бар, спасал меня из бара или уже был в баре, когда я туда приходил, словно ждал меня там со дня моего появления на свет. К последним относились Стив и его друзья.

Я, бывало, говорил, что в баре Стива обрел необходимых мне отцов, но это не совсем так. В какой-то момент бар сам стал моим отцом, десятки мужчин слились в один огромный мужской глаз, смотрящий мне через плечо, создавая необходимую альтернативу моей матери, добавляя игрек-хромосому к ее хромосоме икс. Мама не знала, что ей приходится конкурировать с мужчинами из бара, а мужчины не подозревали, что они ее соперники. Они предполагали, что находятся с ней в равном положении, разделяя одно и то же старинное представление о мужественности. Моя мать считала, что быть хорошим мужчиной — это искусство, а быть плохим — это трагедия, как для всего мира, так и для тех, кто зависит от этого конкретного несчастного мужчины. Именно в баре у Стива я ежедневно убеждался в справедливости этой идеи. Бар Стива привлекал самых разных женщин во всем их великолепии, но, будучи мальчишкой, я замечал только невероятное количество хороших и плохих мужчин. Непринужденно слоняясь среди альфа-самцов, слушая рассказы солдат и бейсболистов, поэтов и полицейских, миллионеров и букмекеров, актеров и мошенников, облокачивающихся каждый вечер о барную стойку Стива, я вновь и вновь осознавал, что они во многом отличаются друг от друга, но причины этих различий очень схожи.

Урок, жест, историю, философию, отношение — от каждого из мужчин в баре Стива я что-то позаимствовал. Я был специалистом по краже личности, когда это преступление еще не считалось таким серьезным. Я стал саркастичным, как Атлет, манерным, как дядя Чарли, грубым, как Джо Ди. Мне хотелось быть солидным, как Боб Полицейский и невозмутимым как Кольт, и я подводил рациональную основу под свои приступы ярости, убеждая себя, что они не хуже праведного гнева Вонючки. В конце концов, я стал использовать перевоплощения, которым научился в баре «Диккенс», общаясь с теми, кого встречал за пределами бара — с друзьями, родителями, начальством, даже с незнакомцами. Бар выработал у меня привычку видеть в любом человеке, с которым сводит меня судьба, наставника или личность, и я благодарю бар и в то же время корю его за то, что сам я превратился в отражение или в искаженный образ всех этих людей.

Все завсегдатаи бара Стива обожали метафоры. Один пожилой любитель бурбона поведал мне, что человеческая жизнь состоит из гор и пещер — гор, на которые мы должны взбираться и пещер, где мы прячемся, когда не можем преодолеть горы. Для меня бар был и тем, и другим. Моей самой уютной пещерой и моей самой опасной вершиной. А его посетители, хотя они и были в душе троглодитами, стали моими шерпами⁴. Я любил их искренне и, думаю, они это знали. Хотя они повидали всякое — войну и любовь, славу и бесчестие, богатство и нищету — мне кажется, они никогда не встречали мальчишку, который смотрел бы на них с таким блеском в глазах и с таким благоговением. Моя преданность была для них внове, и я думаю, она заставила их по-своему полюбить меня, поэтому они и похитили меня, когда мне было одиннадцать лет. Мне и сейчас кажется, что я слышу их голоса: «Эй, пацан, притормози, ты слишком шустрый».

Стиву я так прямо и сказал, что влюбился в его бар, и эта любовь была взаимной и именно она сформировала все другие романтические отношения в моей жизни. В нежном возрасте, стоя как-то в «Диккенсе», я решил, что жизнь — это череда любовных романов, и каждый новый роман является продолжением предыдущего. Но я был всего лишь одним из многочисленных романтиков в баре Стива, пришедших к такому же заключению и веривших в цепную реакцию любви. Именно эта вера, так же, как и сам бар, сплотила нас, поэтому мой рассказ — всего лишь один жгут в той веревке, которая сплела все наши любовные истории воедино.

---

¹ Флинн и Галлахер — ирландские фамилии. Большинство жителей Манхассета были потомками ирландских переселенцев.

² Графство в Ирландии.

³ Алкоголизм (мед.)

⁴ Шерпы — народность, проживающая в верховьях Гималаев. Неизменные участники большинства гималайских экспедиций. Часто нанимаются для подъёма грузов в базовый лагерь и промежуточные высотные лагеря и привлекаются для работы на больших высотах.

О книге Дж. Р. Морингера «Нежный бар»