Отрывок из романа Анны Старобинец «Живущий»
О книге Анны Старобинец «Живущий»
С пяти лет я посещал районную группу естественного развития: Ханна приводила меня в круглый, похожий на головку натурального сыра,
блестящий дом с овальными дырками окон. Никого там, конечно, не развивали, одно название. Но мне нравилось. Нравился сырный дом. Нравились убогие дети, у которых с рождения как то неправильно замкнулись в мозгу нейронные цепи и которым невозможно было поэтому инсталлировать СПР, Стандартную Программу Развития, и вообще что бы
то ни было. У них были некрасивые лица с большими лбами и крошечными подбородками, у них были слюнявые рты, у них гноились глаза,
но меня завораживал их взгляд — прямой и пристальный, цепкий, не
такой, как у всех остальных людей.
Они смотрели на меня удивленно. Я был совершенно здоров. Мне
можно было бы безо всяких проблем инсталлировать СПР, если бы не
одно «но».
Я был опасным. Поэтому меня просто не стали подключать к социо.
Вообще. Решение принималось на самом высоком уровне.
Я был опасным. Я был лишним. Я был неизвестным. Я мог что то нарушить… Всего этого Ханне конечно же не сказали. Ей лишь объявили,
что для моего подключения к социо потребовалась бы дополнительная
ячейка. «К сожалению, создание дополнительной ячейки может привести к сбою в работе социо». Я помню ее лицо, когда она приняла сообщение. Или мне только кажется, что я помню, я ведь был совсем маленьким — в любом случае я уверен, у нее тогда стало именно такое лицо.
Застывшее, серое. Как всегда, когда с ней связывались насчет меня из
каких нибудь ведомств.
Мне нравилось говорить с другими детьми из группы развития — они
ведь не знали, кто я. А если бы и узнали, не поняли бы. Мне нравилось
врать. Я врал, что давно уже узнал свой инкод, что я про себя все все
знаю, что мне удалось подслушать разговор взрослых. И мне нравилось
слушать, как они врут то же самое… Мы рассказывали друг другу небылицы о своей жизни до Паузы, и все мы в ней были героями, все заслужили орден Живущего; мы выбирали себе самые престижные должности и профессии, мы все были секретарями Совета Восьми, архитекторами, энтомологами, или фермерами, или садоводами.
Я вот был фермером. Когда нам раздавали коробочки с натуральной
едой (не знаю, как сейчас, а в то время детям до девяти лет ежедневно
полагалось сто граммов натуральной животной пищи, произведенной в
данном регионе Почетным Фермером, это было частью Программы Помощи Природе), я говорил, что кусочки мяса, которые там, внутри, —
они как раз с моей фермы, до паузы у меня была ферма, и я растил там
свиней, да да, настоящих свиней, я видел их очень близко, и они меня
совсем не боялись…
Мы все обожали эти маленькие коробочки счастья с разноцветными
штампами: «регион ЕA 8_молоко», «регион ЕА 8__яйцо__кур», «регион
ЕА 8__мясо__свин»…
— Вйешь! — с завистью говорил мальчик с кривым лицом и внимательными глазами. — Вйешь, все звейи бойаса Йивущего!
— Изоп, — говорил я. — Меня не боятся. Они ведь чуют Почетного
Фермера.
…Мне нравилась наша учительница, пожилая, ей оставалось всего два
года до принудительной паузы. Она закрывала глаза и рассказывала нам
про Живущего и про то, каким был мир до Его рождения, в древности.
Она ставила нам кое какие программы из «Детства Живущего» — внесоциальные версии, сейчас их больше не выпускают, — мы смотрели их
на старинном «Кристалле X0», типа таких, какие стоят в отделениях «Ренессанса», только раза в три больше. Чаще всего она включала сериал
«Малышарики». Ну, про этих фантастических круглых зверей — если
тебе восемь, ты помнишь… А помнишь заставку? Там все малышарики —
Мартыш, Мыша, Утяш, Рыбёша, Волчунья и прочие, — они встают в круг
и кружатся в хороводе, все быстрей и быстрей, пока не склеиваются в
один шар, большой, разноцветный. Его имя — Живуш. Он улыбается розовым ртом и говорит: «Смерти нет». И так перед каждой серией.
Мы знали, что все нормальные дети, все, кому автоматически инсталлировалось «Детство Живущего», участвовали в хороводе. Надеюсь, тебе повезло больше, чем нам. Надеюсь, в пять лет ты кружился вместе с
Утяшем и Мышей, сливался с ними в большой сияющий шар… Мы —
нет. Мы лишь наблюдали со стороны. Мы были изгоями. Мы не могли
почувствовать себя частью шара. Частью Живуша… И все же учительница полагала, что «Малышарики» — самый полезный для нас материал. И самый щадящий. Простой. Форма шара: поймешь, даже если у тебя вообще нет нейронных цепей. Форма шара. Единство.
Я хорошо помню одну из серий. Она называлась «Пауза — это здорово». Там Волчунья по ошибке съедает ядовитую ягоду, с трудом добредает до своего домика и ложится в кровать. Друзья приходят, чтобы
с ней посидеть. Они все очень грустные, потому что Волчунья себя плохо чувствует. Потом Рыбёш говорит: «Ты хочешь, Волчунья, чтобы тебе
помогли?» Волчунья кивает, и друзья несут ее к озеру и кладут прямо
в воду. Она уходит на дно. Пара больших пузырей — и ее больше не
видно. Друзья встают в круг, улыбаются и начинают хлопать в ладоши.
И только Мартыш не хочет хлопать в ладоши. Он бегает вокруг озера и
кричит: «Где ты, Волчунья?» Друзья объясняют ему, что Волчунья временно прекратила существовать. Тогда Мартыш плачет, ярко синие слезы летят во все стороны. Друзья переглядываются и встают в хоровод.
Они кружатся, кружатся, пока не сливаются в большой яркий шар. Это
Живуш. Он объясняет Мартышу, что плакать в таких случаях плохо. Некрасиво и глупо. Что смерти ведь нет. Что есть только пауза. Он обещает, что Волчунья вернется и что она будет счастлива. Она будет здорова, как будто и не было ядовитой зеленой ягоды… В итоге друзья возвращаются в домик Волчуньи, где их ждет сюрприз. Живая Волчунья —
только совсем еще крошечная, и не голубая, а розовая… Они все обнимаются и сливаются в большой яркий шар… Пауза — это здорово. В тот
момент я поверил.
Возможно, если бы мне позволили быть частью их хоровода, частью
их шара, я бы верил в это и дальше. Но я не был их частью, я наблюдал извне. И когда Ханна ушла на свой последний Фестиваль Помощи
Природе, ушла и не вернулась, я повел себя плохо. Некрасиво и глупо.
Когда я понял, что больше не увижу ее, я превратился в свихнувшегося Мартыша, я плакал и подвывал, я отказывался от пищи, я обнимал ее
черное платье и кусался, когда кто то пытался отнять его у меня… Я затыкал уши, когда мне говорили, что это всего лишь пауза, что Мия 31
живет всегда, что повода для слез нет… Я не хотел слушать. Я был противоестественно безутешен. Я выдал патологическую реакцию.
Парадоксальное горе. Так это называется.
Сначала он мне понравился. Эф, человек в маске. Он не смотрел на
меня со смесью брезгливости и удивления, как другие. Я просто не видел, как именно он смотрел. И его голос — неизвестно, как он на самом деле звучал. Мне было слышно лишь ровное автоматическое жужжание, без фальши, без интонаций вообще.
Я подумал — вот бы мне тоже спрятаться под такой маской.
Он сел рядом со мной и сказал:
— Я знаю, тебе не нравится слушать, что смерти нет, что Ханна не
умерла, потому что ее инкод вечен, что через девять месяцев она возродится в каком нибудь малыше, что в вечном перерождении заключена тайна Живущего…
Он сказал:
— Я вовсе не собираюсь тебе это все повторять.
Он сказал:
— Давай ка поговорим как взрослые люди. Только для этого тебе следует успокоиться и перестать размазывать сопли.
И я перестал. Впервые с тех пор, как мне сказали, что она не придет, я умылся и причесался. И приготовился слушать. Я думал, он скажет мне, что надеяться не на что. Что я прав, что не стоило им меня
утешать, что ее и на самом деле не стало… Я хотел, чтобы он забрал у
меня надежду. Надежду, которую они все таки заронили во мне, которой они каждый день пытали меня. Надежду на ее возвращение. С другим лицом. В другом теле. Я думал, он скажет: жизнь продолжается без
нее. Я готов был это принять.
Но он сказал мне другое. Он сказал:
— У тебя ДКВИ. Сожалею.
— Нет, — сказал я. — Изоп. У меня вообще нет инкода.
Он растянул зеркальные губы в улыбке:
— Изоп… А ты мне нравишься, парень. Не боишься. — Уголки рта
медленно оползли. — Если хочешь, я могу зачитать тебе выписку из
твоей медицинской карты.
Я кивнул. Он начал тут же, без паузы — соединение у него было отличным.
— «…Ярко выраженные отрицательные эмоции в связи с паузой биологической матери. Множественные эпизоды парадоксального горя.
Вспышки агрессии. Приступы не купируются стандартными средствами
унитотерапии…»
Он мерно жужжал, а я думал: интересно, закрывает ли он глаза, там, под
своим зеркальным намордником? Наверное, нет. Даже точно. Зачем ему?
Конечно, не закрывает. Он ведь все таки планетарник. Говорят, они могут
держать пять слоев… Или шесть? Интересно, сколько слоев они держат?
Ханна держала три без всяких усилий, у нее была отличная память. Я мог
бы ею гордиться, но меня это скорей огорчало. Лучше бы она закрывала
глаза, как все обычные люди. В третьем слое ей в основном приходили сообщения про меня, и я предпочел бы не видеть ее остекленевшего взгляда. Лучше бы она закрывала глаза. Интересно, перед тем как… она закрыла глаза? И как именно это было? Таблетка? Инъекция? Какой нибудь газ?
Разряд электричества? Потом, после паузы, после Пяти Секунд Тьмы никто
не помнит, как именно… Но все уверены, что это было не больно.
Не больно. Не больно.
Ей было не больно. Они мне сказали: ей было не больно…
— …«…эмоциональное состояние можно квалифицировать как неблагоприятное для спокойствия, гармонии и целостности Живущего. Вероятно наличие деструктивно криминального вектора в инкоде (ДКВИ). Коэффициент потенциальной угрозы (КПУ) предположительно 7, что соответствует КПУ у лиц с ДКВИ, наблюдаемых в течение более чем пяти
воспроизведений…» — он прервался. Вероятно, что то в моем лице смутило его. — Если чего то не понял, спрашивай. Это взрослый разговор,
но тебе всего девять.
— Как именно? — спросил я.
— Как подсчитали коэффициент? Это просто. Берется…
— Нет. Как именно произошла эта… пауза? Ведь вы планетарник.
Вы, наверное, знаете?
— Конечно, знаю. И ты тоже знаешь: не больно…
Мне захотелось царапнуть каким нибудь острым предметом его зеркальную маску. Так, чтобы с визгом: металл по стеклу. И чтобы кровь
из разреза.
Он поднялся на ноги и отошел на пару шагов, словно бы угадал мои
мысли.
Он прожужжал:
— Я бы хотел услышать вопросы по существу. По существу разговора.
Мне вдруг стало скучно.
— Нет вопросов. Я понял.
— И что же ты понял?
— Меня считают преступником.
— Нет. Отнюдь нет! — судя по жестикуляции, он говорил с большим
воодушевлением, жужжание, впрочем, оставалось таким же сонным. —
Деструктивно криминальный вектор в инкоде — не преступление. Носители ДКВИ — не преступники. Это важно. Как важно и то, что некоторые из носителей ДКВИ — большинство — непременно бы стали преступниками, если бы Живущий о себе не заботился. Именно благодаря
этой неустанной заботе тебя направляют в исправительный Дом для лиц
с ДКВИ.
В желудке стало щекотно, как будто кто то погладил меня изнутри
холодной маленькой лапкой.
— Это навсегда, — спросил я, но прозвучало скорее как утверждение.
Лапка снова задергалась.
— …Меня приговорили к пожизненному заключению?
— Сразу три ошибки в таком коротком вопросе. Во первых, ДКВИ —
это не приговор. Скорее, диагноз. Сигнал опасности. С этим можно работать, и это можно исправить. Поэтому Дом и называется исправительным. Там никого не наказывают, там нет заключенных, там есть исправляемые. Они условно невиновны и работают над тем, чтобы остаться таковыми в дальнейшем. Ну и, наконец, пожизненное… Это же просто
смешно! Что может быть пожизненным в твоей вечной жизни? Надеюсь,
что все уладится после первой же паузы.
Первой же… Мне вдруг захотелось его укусить. Сильно, чтобы услышать хруст раздробленной кости.
— Думаете, я не знаю, что моя первая пауза скорее всего будет последней? Зачем вы врете? Вы разве не знаете, кто я?! — я почти что
кричал. Кажется, я топнул ногой.
— Никто не знает, кто ты, — спокойно прожужжал он. — Я тоже не
знаю. Но я знаю другое. Если ты не хочешь, чтобы твоя первая пауза
стала последней, если ты хочешь остаться с Живущим, твоя злость неприемлема. Живущий полон любви, и каждая Его частица в равной степени любит другую… У тебя есть пятнадцать минут, чтобы собраться.
Тебя отвезут. Я буду посещать тебя еженедельно. Смерти нет.